Рона

http://www.bookfi.ru/g/%D0%9F%D0%B5%D1%82%...%B9%D0%BB%D1%8C http://video.yandex.ru/users/akuzovkov/view/38/

Гений места Год выпуска: 2006 Автор: Вайль Петр Жанр: путевые заметки Издательство: КоЛибри ISBN: 5-98720-017-2 Формат: PDF Качество: eBook (изначально компьютерное) Количество страниц: 239 Язык: русский Описание: Связь человека с местом его обитания загадочна, но очевидна. Ведает ею известный древним genius loci, гений места, связывающий интеллектуальные, духовные, эмоциональные явления с их материальной средой. На линиях органического пересечения художника с местом его жизни и творчества возникает новая, неведомая прежде реальность, которая не проходит ни по ведомству искусства, ни по ведомству географии. В попытке эту реальность уловить и появляется странный жанр - своевольный гибрид путевых заметок, литературно-художественного эссе, мемуара: результат путешествий по миру в сопровождении великих гидов. http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2077377

Русская кухня в изгнании Год выпуска: 2007 Автор: Петр Вайль, Александр Генис Жанр: История кулинарного искусства Издательство: Колибри Серия: Отдельные проекты ISBN: 978-5-98720-036-0 Формат: rtf Качество: Отсканированные страницы Количество страниц: 57 Описание: "Русская кухня в изгнании" - сборник очерков и эссе на гастрономические темы, написанный Петром Вайлем и Александром Генисом в Нью-Йорке в середине 1980-х., - это ни в коем случае не поваренная книга, хотя практически каждая из ее глав увенчана простым, но изящным и колоритным кулинарным рецептом. Перед нами - настоящий, проверенный временем и собравший огромную армию почитателей литературный памятник истории и культуры. Монумент целой цивилизации, сначала сложившейся на далеких берегах благодаря усилиям "третьей волны" русской эмиграции, а потом удивительно органично влившейся в мир и строй, что народился в новой России. Вайль и Генис снова и снова поражают читателя точностью наблюдений и блестящей эрудицией. Их очерки посвящены, как становится все яснее по мере чтения, не столько русской кухне, сколько самим русским (в самом широком, "геополитическом" смысле этого слова) людям, русской жизни и русским временам. А то, что каждое из этих остроумных эссе предлагает нам еще и сугубо гастрономическое открытие, - дополнительный подарок, приготовленный нам щедрыми авторами. http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1338097

Карта Родины Год выпуска: 2007 г. Фамилия автора: Петр Имя автора: Вайль Исполнитель: Петр Вайль Жанр: Публицистика Издательство: Нигде не купишь Оцифровано: Радио эфир Тип аудиокниги: аудиокнига Аудио кодек: MP3 Битрейт аудио: 128 kbps Время звучания: 1:36:58 Описание: Пётр Вайль читает избранные главы своей книги "Карта Родины" 1. БУХТА БЛАГОПОЛУЧИЯ 2. ДО ВЫТЕГРЫ И ПОСЛЕ - КОСТРОМСКАЯ МУЗЫКА 3. НА ПРОСПЕКТЕ УТОПИИ - О ГОСУДАРСТВЕ КОЧЕВНИКОВ 4. ЧУЙСКИЙ ТРАКТ Эти передачи шли по Радио Культура и, как там принято, напичканы идиотскими комментариями, от которых не представилось возможным избавиться без ущерба авторскому чтению http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3356860

Петр Вайль. Стихи про меня. Год выпуска: 2008 Автор: Петр Вайль Исполнитель: Петр Вайль Жанр: Авторский сборник Издательство: КонтентМедиа Тип: аудиокнига Аудио кодек: MP3 Битрейт аудио: 128 kbps Описание: Эссе о литературе и жизни – фирменное блюдо Петра Вайля. Представляемая Вашему вниманию аудиокнига "Стихи про меня" - это авторская антология из 55 отечественных стихотворений в качестве иллюстраций для серии новых эссе. Впечатления, истории, размышления о жизни, встречи и расставания - все это наполняет и уже знакомые, и сравнительно малоизвестные стихи уникальным личным содержанием. Тексты Петра Вайля - яркое подтверждение знаменитого тезиса Иосифа Бродского: "человек есть продукт своего чтения". Аудиоверсия, записанная самим Вайлем, имеет одно значительное преимущество перед печатным изданием: автор уже 20 лет работает постоянным ведущим Радио Свободы. Оторваться от его негромкой, сдержанной и слегка ироничной манеры чтения также сложно, как в свое время сложно было оторваться от запрещенных голосов из старого радиоприемника на советской кухне. За 10 часов 40 минут Петр Вайль рассказывает, что и как писали знаменитые русские поэты ХХ века о том состоянии ума и души, которое читатель Вайль понимает как «свое». Речь идет о 55 стихотворениях, среди авторов — Иннокентий Анненский, Иван Бунин, Александр Блок, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Иосиф Бродский, Алексей Цветков, Сергей Гандлевский, Лев Лосев http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1015920

http://files.mail.ru/BTRVG4 http://www.xorosho.com/xoroshee_kino/33963...-vajlem-17.html http://video.yandex.ru/search.xml?text=%D0...C&where=all http://lib.aldebaran.ru/author/vail_petr/v...tr_genii_mesta/

http://msforum.samaradom.ru/index.php?show...кухня+в+изгнани

РИА Новости 08/12/2009 Писатель, журналист, главный редактор Русской службы Радио «Свобода» Петр Львович Вайль родился 29 сентября 1949 года в Риге. Окончил (заочно) редакторский факультет Московского полиграфического института. Работал техником-конструктором, грузчиком, пожарным, слесарем-инструментальщиком, служил в армии. Три года работал журналистом в латвийской газете «Советская молодежь». В 1977 году эмигрировал в США. До 1995 года жил в Нью-Йорке, работал в различных русских газетах и журналах, в том числе в еженедельнике «Новый американец», который возглавлял Сергей Довлатов. С 1988 года – сотрудник радиостанции «Свобода», сначала в качестве внештатника, затем, с 1989 года – как постоянный сотрудник нью-йоркского бюро. Вел программы «Поверх барьеров» и USA Today. В 1992 году возглавил бюро в Нью-Йорке, а когда в 1995 году переехал в Прагу, стал помощником директора Русской службы по информационным, потом – по тематическим программам, вел цикл программ «Герои времени». Позже он занял пост главного редактора службы. Интересы Вайля были неизменно широки: от кино до политики, от кулинарии до русского языка. Петр Вайль является автором нескольких сотен статей и эссе в российской и русской зарубежной периодике. Вместе с Александром Генисом он написал ряд книг: «Современная русская проза», «Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета», «Русская кухня в изгнании», «Американа», «60-е. Мир советского человека», «Родная речь». Автор книг «Гений места» (1999), «Карта родины» (2003), «Стихи про меня» (2006). Составитель и автор послесловий сборников Иосифа Бродского «Рождественские стихи» и «Пересеченная местность». Автор (вместе со Львом Лосевым) книги «Иосиф Бродский: труды и дни». Лауреат нескольких литературных премий. Автор и ведущий телевизионного сериала «Гений места с Петром Вайлем» на канале «Культура» (2005–2006). На Х Международном фестивале телевизионных программ и фильмов «Золотой бубен» программа «Гений места…» была удостоена специального приза жюри «За развитие просветительских традиции телевидения». В ноябре 2009 года Петр Вайль стал лауреатом шестого ежегодного конкурса «За образцовое владение русским языком» в номинации «Самобытное слово». Жюри, в которое входят видные российские академические филологи, отметило его радиоцикл «Герои времени». Член редакционного совета журналов «Иностранная литература» и «Знамя». Член-основатель Академии русской современной словесности. В сентябре 2009 года Радио Свобода/Радио Свободная Европа совместно с русской редакцией объявили об учреждении стипендии Петра Вайля «Свободная русская журналистика». 7 декабря 2009 года Петр Вайль скончался в Праге на 61-м году жизни

Гений места с Петром Вайлем (23 серии из 23) Год выпуска: 2006 Страна: Россия Жанр: Документальный Продолжительность: 23 х ~ 00:26:00 Перевод: Не требуется Русские субтитры: нет Режиссер: Екатерина Вещева Описание: «Связь человека с местом его обитания – загадочна, но очевидна. Ведает ею genius loci, гений места, связывающий интеллектуальные, духовные, эмоциональные явления с их материальной средой. Для человека нового времени главные точки приложения и проявляения культурных сил – города. Их облик определяется гением места, и представление об этом – сугубо субъективно… ». Так начинается книга «Гений места» известного писателя, журналиста и путешественника Петра Вайля. 25 ноября 2005 года на телеканале «Культура» состоялась премьера: первый фильм 23-серийного цикла «Гений места с Петром Вайлем», в основе проекта - книга, а сам писатель выступил в роли ведущего. По словам Петра Вайля, когда ему предложили превратить книгу в телесериал, он сначала растерялся и даже испугался. «То, что уже вышло в свет — отрывается от тебя и существует само по себе: ему до тебя нет дела, да и тебе до него, - размышляет Вайль. – Мне никогда не хотелось перечитывать своих уже напечатанных книг. А тут предлагалось на основе книги о разных городах мира, воспринятых через разные культурные фигуры, создать цикл получасовых телепередач. То есть все начать сначала — проехать по тем же местам, воскрешая забытые уже чувства и мысли. Короче, пресловутая река, в которую надо вступить еще раз, что, как учат мудрые древние, невозможно. Это и вызвало растерянность, а напугала перспектива превращать слова в картинки. В книге мне было интересно рассуждать о том, как голландский художник Питер де Хоох всю жизнь соперничал с Вермеером, что произошло с ним, когда он из Дельфта перебрался в Амстердам, и почему в маленькой Голландии XVII века мог быть такой грандиозный перепад: в часе езды от провинциальной патриархальности — космополитическая всемирность. Но как все это показать через три с половиной столетия? Города меняются по-разному. В современных Афинах можно выловить острова античности с подлинным ощущением двадцатипятивековой старины и поместить туда комедии древнегреческого драматурга Аристофана. Но в нынешнем Мадриде, по сути, ничего не осталось от тех времен, когда в новую тогда столицу Испании переехал двор, и здесь работал назначенный в 1623 году придворным живописцем Диего Веласкес. Поэтому "Гений места" мы снимали скорее "по мотивам" книги — иначе и быть не могло. Во время съемок я вдруг понял, что это только кажется, будто ты был тут и раньше, в ту самую реку вступаешь и вступаешь многократно, радостно понимая, как меняется все вокруг, и ты вместе с окружающим: все знакомо, но все заново, сначала. Двадцать три города мира: Европа, Азия, Северная и Южная Америка. И главное — сколько можно узнать: нет, не о мире, а о себе, путешествуя вокруг света» Качество: TVRip Формат: AVI Видео кодек: DivX Аудио кодек: MP3 Видео: 640x480 (1.33:1), 25 fps, DivX Codec 5.x or 6.x, 1191 kbps avg, 0.16 bit/pixel Аудио: 48 kHz, MPEG Layer 3, 2 ch, 128.00 kbps avg http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2464046 Русская кухня в изгнании Год выпуска: 2007 Автор: Петр Вайль, Александр Генис Жанр: История кулинарного искусства Издательство: Колибри Серия: Отдельные проекты ISBN: 978-5-98720-036-0 Формат: rtf Качество: Отсканированные страницы Количество страниц: 57 Описание: "Русская кухня в изгнании" - сборник очерков и эссе на гастрономические темы, написанный Петром Вайлем и Александром Генисом в Нью-Йорке в середине 1980-х., - это ни в коем случае не поваренная книга, хотя практически каждая из ее глав увенчана простым, но изящным и колоритным кулинарным рецептом. Перед нами - настоящий, проверенный временем и собравший огромную армию почитателей литературный памятник истории и культуры. Монумент целой цивилизации, сначала сложившейся на далеких берегах благодаря усилиям "третьей волны" русской эмиграции, а потом удивительно органично влившейся в мир и строй, что народился в новой России. Вайль и Генис снова и снова поражают читателя точностью наблюдений и блестящей эрудицией. Их очерки посвящены, как становится все яснее по мере чтения, не столько русской кухне, сколько самим русским (в самом широком, "геополитическом" смысле этого слова) людям, русской жизни и русским временам. А то, что каждое из этих остроумных эссе предлагает нам еще и сугубо гастрономическое открытие, - дополнительный подарок, приготовленный нам щедрыми авторами. Доп. информация: Вайль Петр Журналист и писатель. Главный редактор Русской службы "Радио Свобода". Работает на радиостанции с 1988 года. Начинал в нью-йоркском бюро, где впоследствии возглавил отделение Русской службы. С 95-го – в Праге: заместитель директора Русской службы по информационным, потом – по тематическим программам, вел цикл программ "Герои времени". Родился в 1949 году в Риге. Закончил редакторский факультет Московского полиграфического института. В 1977 году эмигрировал в США и работал в различных эмигрантских периодических изданиях в Нью-Йорке. Опубликовал множество статей и эссе в России и за рубежом. Автор книг "Гений места", "Карта родины", "Стихи про меня". В соавторстве с Александром Генисом опубликовал "60-е: Мир советского человека", "Американа", "Русская кухня в изгнании", "Родная речь". Является составителем и автором послесловий сборников Иосифа Бродского "Рождественские стихи" и "Пересеченная местность", соавтор (со Львом Лосевым) книги "Иосиф Бродский: труды и дни". Лауреат нескольких литературных премий. Член-основатель Академии русской современной словесности, член редсоветов журналов "Иностранная литература" и "Знамя". Автор и ведущий телецикла "Гений места с Петром Вайлем". На Х Международном фестивале телевизионных программ и фильмов "Золотой бубен" программа "Гений места с Петром Вайлем" была удостоена специального приза Жюри "За развитие просветительских традиции телевидения". Генис Александр Александр Генис, журналист и писатель. Родился в 1953 году в Рязани. Вырос в Риге. С 1977 года живет в Нью-Йорке. Работал в различных периодических изданиях на русском языке, в том числе в "Новом американце" Сергея Довлатова. Постоянный автор и ведущий программ "Радио Свобода" (в частности, много лет возглавляет программу "Американский час"). Автор книг "Американская азбука", "Вавилонская башня", "Довлатов и окрестности", "Трикотаж" и др. Член редакционного совета журнала "Иностранная литература". Автор и ведущий телецикла "Письма из Америки". Помимо "Русской кухни в изгнании" Петром Вайлем и Александром Генисом в соавторстве созданы книги "Родная речь", "60-е: Мир советского человека", "Американа". http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1338097

Петр Вайль, Александр Генис Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета ГЛАВА 1. НА СМЕРТЬ СЛОВА Историю человечества можно строить по революциям и войнам, по модам или по сплетням, по пуговицам или прачечным. Но наблюдая чехарду императоров, следя за невнятными социально-экономическими трансформациями рассуждая о сменах художественных стилей, мы всегда молчаливо признаем, что у любого явления был смысл. Что все делается с определенной целью. Что государственный деятель, художественное произведение или религиозный культ существуют в соотношении с неким идеалом, то есть обладают направлением, находятся в причинно-следственной связи, составляют логически постигаемую иерархию. Вера в целесообразность вводит цивилизацию в стройную систему связей, где существуют полюса "правильно — неправильно", "истинно — ложно", "праведно — греховно". История предстает движением — неважно каким: прямолинейным, спиральным, круговым — но движением, перемещением человека в системе координат, образуемой осями времени и идеала. При этом вектор времени может быть направлен в прошлое тогда философы и домашние хозяйки оплакивают золотой век, когда мораль была высока, а цены — низки. Но может стремиться в будущее. В этом случае пророки прогресса говорят о славном алюминиевом царстве, в котором цен не будет вовсе. И уж совсем редко вектор времени превращается в скалярную величину. И тогда поэты и герои говорят, что "жить стало лучше, жить стало веселей". Но какую бы историософскую модель мы не выбирали, определяющим фактором в ней будет то, что обеспечивает человеку цель — идеология. Идеология, а значит и знаки, которые ее представляют. Рисунки на стене пещеры, кафедральные соборы, красные ленточки в петлицах, но прежде всего, и важнее всего — слова. Слово — главный инструмент идеологического воздействия, и по тому, какую роль оно играет в обществе, можно судить о характере исторического прогресса. Магические свойства слова у древних индийцев, слово как главный политический аргумент в истории Греции, слово Торы, слово — самоценный атрибут Бога в христианстве и слово как основа педагогического переустройства мира в просветительскую эпоху. На всех ступенях цивилизации человек вверял слову свою судьбу. Он доверял его могуществу, считал необходимым и обвинял во всех неудачах "неправильные слова". Но при этом верил, что слово, как мир, содержит в себе скрытую истину — пусть непонятную, извращенную, но реально существующую. История — это путь отрицания одних слов другими. И в смене идеологий всегда присутствовал смысл, оправдывающий изменения. Смысл, овеществленный в «других» словах. Рост государства обратно пропорционален роли слова. Не зря греки считали оптимальным полис размером в несколько десятков тысяч человек — то есть такой, в котором оратора еще можно услышать. Чем больше у слова посредников, тем меньше его влияние. Усложнение общества рождает противоречие целей и уничтожает представление об идеале как о единственно возможной цели. Так человечество, накопившее огромное количество слов, забывает о словах, единственно возможных. И тогда наступает кризис перепроизводства. Слова уже не знаки идеологии, а мнимые величины, пустые сочетания произносительных усилий. Словарь, газета, радио — все это уже низведение слова до уровня обихода. Человечество поменяло слово-откровение на бытовой лексикон и приобрело в результате обмена техническое могущество и благосостояние. В XX век мы вступили с сознанием кризиса идеологии. И, как во времена любого кризиса, идеология пыталась скрыть свое умирание пышной терминологией. Слово смертельно заболело многословием, идеология расцвела демагогией, а общество лишилось идеала. И тогда появились, возможно, последние глобальные квазиидеологические системы — фашизм, коммунизм. Тут слово стало знаком не идеологии, а власти. Оно перестало что-либо обозначать и переродилось в клишированные, лишённые смысла заготовки, которые наполнялись псевдозначением в соответствии с тактическим моментом. Слово, чтобы воздействовать прямо на подсознание, должно было избегать осмысления. Оно существует только в своей ситуативной системе, агрессией заменяя значение. Так, верно найденные формулы типа «большевик», "враг народа" — определили развитие истории куда в большей степени, чем идеологические посылки коммунизма. Ощущение заката цивилизации пытались обосновать всевозможными теориями — от загнивания капитализма до истощения творческой потенции. Обнищание масс, обогащение масс, уничтожение аристократии, упадок демократии, усиление власти, расцвет анархии… Все эти взаимоисключающие причины вполне убедительно говорят о закате нашего мира. И ни одна из них не может окончательно разрешить проблему величайшего и всеобщего декаданса, в котором нам предстоит прожить этот век — век безверия, век ложной веры или век, веру победивший. Все более очевидным становится лишь то, что нынешнее поколение рождено с ощущением кризиса. Главный симптом этой смертельной болезни — недоверие к слову. И даже более того — боязнь слова и ненависть к нему. С тех пор, как слово перестает быть знаком идеологии, оно превращается в грозную опасность, подменяющую смысл бессмыслицей. Слово стало врагом, который тем страшней, чем легче он принимает обличие друга. Недоверие к слову (на языке философов — мисология) распространилось на все области человеческой деятельности и заразило своим антигуманитарным духом цивилизацию. Люди, переставшие верить в возможность идеологического осмысления жизни, не верят и в традиционные институты, создающие идеологические формы мира. Например, в политику. От года к году падает число избирателей в демократических странах. Все менее глобальными и целенаправленными становятся политические программы президентов. Все меньше становится доктрин, согласно которым общество должно двигаться к своему светлому будущему или возвращаться к заветам предков. Политика, теряя свое телеологическое направление, превращаемся в науку выживания. Ее главной целью становится достижение максимального комфорта при минимальных усилиях. Конечно, среднему человеку такая политика обходится дешевле, чем идеологически оправданные имперские планы. Но в своем новом качестве политика перестает быть общим делом, которое определяло ее достижения на всем протяжении цивилизации. Для сохранения статус-кво не нужна идеология. Достаточно благоразумия и сознания собственной выгоды. Поэтому все меньше людей ходят к избирательным урнам, предпочитая «большой» политике политику «малую» — жильцы дома борются с его хозяином или соседи по городку открывают новую школу. Общественным институтом, чутко отразившим кризис слова, стала, естественно, художественная литература. Для нее этот кризис был крайне болезненным — ведь он затрагивал сам строительный материал. Словесность стремилась уйти от слова. Футуристический отказ от семантики, оставляющий слову лишь звуковую форму. Поток сознания, при помощи которого литература пыталась, переступив через оболганные слова, войти в сферу неоформившейся мысли. Метод подтекста, с его стремлением вывести существенное за пределы слов, заменив высказывание умолчанием. И, наконец, литература абсурда, так или иначе повлиявшая на все сферы современной жизни. Абсурд стал самой характерной приметой времени, его знаменем и лозунгом. Самой основательной попыткой отразить окончательную деградацию слова. Хлебников, Хемингуэй, Кафка, Фолкнер, Беккет и многие, многие другие ощущали закат идеологии и мужественно пытались противопоставить разрушенным логическим и эмоциональным связям новую творческую реальность. Но все их достижения — лишь подтверждение декадентского влияния мисологии. Следы борьбы литературы со словом, выраженной в художественных формах и приемах. Еще резче и определеннее катастрофическое падение роли знака заметно в изобразительном искусстве. Оно удовлетворилось констатацией собственного существования (человек с плакатом "Я — художник"). http://www.litru.ru/br/?b=99601

Бунин и Чехов. Чехов, думаю, не оказал большого художественного влияния на Бунина (уж скорее Тургенев "Поездки в Полесье" и, конечно, Толстой). Любили же они друг друга и как писатели чрезвычайно. "У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым, -- пишет Бунин, -- за всё время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, -- я почти на одиннадцать лет моложе его, -- но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, -- теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: "Бунин уехал, и я один". -- То же самое и я не раз слышал от Ивана Алексеевича, он говорил об этом с радостью, лицо его светлело. Вспоминает и Станиславский: "В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит и Антон Павлович и хохочет, помирая от смеха. Никто не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении". Не всегда они виделись на людях, и не всегда Иван Алексеевич бывал в хорошем настроении (бывал часто блистателен и тогда, когда настроение было плохое). В общем, жизнерадостность у него почти до конца была редкая. О Чехове принято говорить обратное. Он решительно это отрицал: "Какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь", -- как называют меня критики? Какой я "пессимист"?.. "Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах... Да и не вы один. А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев сделал такими плаксивыми. Я хотел только честно сказать людям: "Посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!"

«Ах, зачем нет Чехова на свете!..» Поэтический венок Чехову Десятки, сотни поэтических строк посвящены памяти А. П. Чехова. Если собрать воедино только стихотворения современников писателя, то объем рукописи составит весомый поэтический сборник. Не все стихотворения о «неуловимом» Чехове равноценны по своему художественному уровню, не все выдержали испытание временем, представляя интерес по большей части для литературоведов. Около 150 единиц хранения насчитывает картотека «Чехов в русской поэзии» Дома-музея А. П. Чехова в Ялте, составленная автором этих строк. В нее вошли имена и широко известных поэтов, и стихотворцев-дилетантов — чистосердечных почитателей чеховского таланта. К сожалению, образ Антона Павловича в большинстве стихотворений о нем, словно корабль, неумолимо обрастает ракушками поэтических штампов. В этой связи приходит на память эпизод из воспоминаний Ивана Бунина: «…Чехов внезапно сказал мне: — Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь. — Почему семь? — спросил я. — Ну, семь с половиной. — Нет, — сказал я. — Поэзия живет долго, и чем дальше, тем сильнее… — Поэтами, милостивый сударь, считаются только те, которые употребляют такие слова, как «серебристая даль», «аккорд» или «на бой, на бой, в борьбу со тьмой!». Звучат пресловутые «аккорды» и мельтешат «серебристые дали» и в «юбилейных» стихах о Чехове. Для некоторых стихотворцев Чехов — это «блестит пенсне, шуршит перо». Поэтому как подарок воспринимаешь строки Самуила Маршака: О «БРАТЬЯХ-ПИСАТЕЛЯХ» (Эпиграмма) Писательский вес по машинам Они измеряли в беседе: Гений — на «ЗИМе» длинном, Просто талант — на «Победе». А кто не успел достичь В искусстве особых успехов, Покупает машину «Москвич» Или ходит пешком. Как Чехов. 6–Х1–1961 г. Эпиграмму Маршак оставил в книге для посетителей Дома-музея А. П. Чехова в Ялте. Она и сегодня не утратила актуальности. Стихи Чехову посвящали такие разные по своим творческим устремлениям поэты, как Яков Полонский и Алексей Плещеев. Поэзия чеховской «Степи» стала для них мощным эхом лучших образцов отечественной лирики, в повести они видели «бездну поэзии». А Иван Бунин называл Чехова «одним из самых величайших и деликатнейших русских поэтов». Поэтичность чеховской прозы отчетливо выявилась в языковой стихии писателя, в «пластическом изображении словом», в простоте и образной точности. Остро чувствуя литературную фальшь, стертый поэтический образ, который ничего уже не мог сказать уму и сердцу читателя, Чехов в своем творчестве открывал новые формы. Он понимал, что для создания картины лунной ночи (излюбленная тема поэтов всех времен и народов!) не обязательно прибегать к банальному описанию, а достаточно заметить, что «на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки». Это и завораживало современников Чехова — поэтов, музыкантов, артистов, художников… Не обошли вниманием писателя-классика и поэты второй половины ХХ века. Истинная поэзия живет долго. Долгая жизнь уготована также и лучшим стихам о Чехове. Владимир Коробов Иван Бунин ХУДОЖНИК Хрустя по серой гальке, он прошел Покатый сад, взглянул по водоемам, Сел на скамью… За новым белым домом Хребет Яйлы и близок и тяжел. Томясь от зноя, грифельный журавль Стоит в кусте. Опущена косица, Нога — как трость… Он говорит: «Что, птица? Недурно бы на Волгу, в Ярославль!» Он, улыбаясь, думает о том, Как будут выносить его — как сизы На жарком солнце траурные ризы, Как желт огонь, как бел на синем дом. «С крыльца с кадилом сходит толстый поп, Выводит хор… Журавль, пугаясь хора, Защелкает, взовьется от забора — И ну плясать и стукать клювом в гроб!» В груди першит. С шоссе несется пыль, Горячая, особенно сухая. Он снял пенсне и думает, перхая: «Да-с, водевиль… Все прочее есть гниль». 1908 Саша Черный ПРОСТЫЕ СЛОВА (Памяти Чехова) В наши дни трехмесячных успехов И развязных гениев пера Ты один, тревожно-мудрый Чехов, С каждым днем нам ближе, чем вчера. Сам не веришь, но зовешь и будишь, Разрываешь ямы до конца И с беспомощной усмешкой тихо судишь Оскорбивших землю и Отца. Вот ты жил меж нами, нежный, ясный, Бесконечно ясный и простой, Видел мир наш хмурый и несчастный, Отравлялся нашей наготой… И ушел! Но нам больней и хуже: Много книг, о, слишком много книг! С каждым днем проклятый круг все уже И не сбросить «чеховских» вериг… Ты хоть мог, вскрывая торопливо Гнойники, — смеяться, плакать, мстить. Но теперь все вскрыто. Как тоскливо Видеть, знать, не ждать и молча гнить! 1910 * * * Ах, зачем нет Чехова на свете! Сколько вздорных — пеших и верхом, С багажом готовых междометий Осаждало в Ялте милый дом… День за днем толклись они, как крысы, Словно он был мировой боксер. Он шутил, смотрел на кипарисы И, прищурясь, слушал скучный вздор. Я б тайком пришел к нему, иначе: Если б жил он, — горькие мечты! Подошел бы я к решетке дачи Посмотреть на милые черты. А когда б он тихими шагами Подошел случайно вдруг ко мне — Я б, склонясь, закрыл лицо руками И исчез в вечерней тишине. 1922 Игорь Северянин ЧЕХОВ Не знаю, как для англичан и чехов, Но он отнюдь для русских не смешон, Сверкающий, как искристый крюшон, Печальным юмором серьезный Чехов. Провинциалки, к цели не доехав, Прощались с грезой. Смех их притушен. И сквозь улыбку мукою прожжен Удел людей разнообразных цехов. Как и тогда, как много лет назад, Благоухает нам вишневый сад, Где чувства стали жертвой жалких чувствец… Как подтвержденье жизненности тем — Тем пошлости — доставлен был меж тем Прах Чехова в вагоне из-под устриц… 1925 Юрий Левитанский ЭЛЕГИЯ Тихо. Сумерки. Бабье лето. Четкий, частый, щемящий звук — будто дерево рубят где-то. Я засыпаю под этот звук. Сон происходит в минувшем веке. Звук этот слышится век назад. Ходят веселые дровосеки, рубят, рубят вишневый сад. У них особенные на то виды. Им смешны витающие в облаках. Они аккуратны. Они деловиты. У них подковки на сапогах. Они идут, приминая травы. Они топорами облечены. Я знаю — они, дровосеки, правы, эти деревья обречены. Но птица вскрикнула, ветка хрустнула, и в медленном угасании дня что-то вдруг старомодно грустное, как дождь, пронизывает меня. Ну, полно, мне-то что быть в обиде! Я посторонний. Я ни при чем. Рубите вишневый сад! Рубите! Он исторически обречен. Вздор — сантименты! Они тут лишни. А ну, еще разик! Еще разок! ...И снова снятся мне вишни, вишни, красный-красный вишневый сок. 1963 Юлия Друнина ЯЛТА ЧЕХОВА Брожу по набережной снова, Грустит на рейде теплоход, И прелесть улочек портовых Вновь за душу меня берет. Прохладно, солнечно и тихо. Ай-Петри в скудном серебре… Нет, не курортною франтихой Бывает Ялта в январе, Она совсем не то, что летом, — Скромна, доверчива, проста. И сердце мне сжимает эта Застенчивая красота. И вижу я все чаще, чаще, В старинный забредая сад, Бородку клином, плащ летящий, Из-под пенсне усталый взгляд… 1971 Владимир Соколов ДОМ С МЕЗОНИНОМ Прощайте, Машенька, прощайте. Пришла ушедшая пора… Меня, как Дом, не замечайте, Ведь дождик льет как из ведра. Я буду рад, слегка отъехав, Что Дом, не зная почему, Стоит задумчивый, как Чехов, И улыбается всему. Здесь были мы других не хуже. Нам было по семнадцать лет. И тополиный пух на лужи Летел, как бабочки на свет. И вишни, близкие к удару, Шумели в лад, вбежав во двор, Как исполняя под гитару Сквозной мотив из «Трех сестер». …Машинка, как сороконожка, Все что угодно перешьет… А Дом подлечится немножко И Автора переживет. Прощайте, Машенька, прощайте! Живите с веком наравне. Но никому не обещайте, Что обещали только мне. 1974 Владимир Коробов ЧЕХОВСКИЙ САД С. Г. За увитой ветками оградой, как во сне, я вижу этот сад. Он стоит, не тронутый распадом, как и двадцать лет тому назад. До последней черточки знакома и щемящей нежности полна одинокость чеховского дома, грусть венецианского окна. Кипарис. И в легкой дымке горы, словно годы в дальнем далеке… До сих пор слышны здесь разговоры, чей-то смех… И тени на песке… Но в ряду волшебных превращений мне другой запомнился сюжет: сад ночной, и на твои колени молоком пролился лунный свет. Ты была юна и белокура в том далеком памятном году, и стрела разящая Амура угодила в сердце, на беду. А когда в саду погасли свечи южных звезд и день встал без прикрас, — понял я значенье нашей встречи, краткой, словно чеховский рассказ.

СКРИПУЧИЕ ПОЛОВИЦЫ Краса полуночной природы, Любовь очей, моя страна! Языков Дом рассохся от старости. А может быть, и от того, что он стоял на поляне в сосновом лесу и от сосен все лето тянуло жаром. Иногда дул ветер, но он не проникал даже в открытые окна мезонина. Он только шумел в вершинах сосен и проносил над ними вереницы кучевых облаков. Чайковскому нравился этот деревянный дом. В комнатах слабо пахло скипидаром и белыми гвоздиками. Они в изобилии цвели на поляне перед крыльцом. Растрепанные, высохшие, они даже не были похожи на цветы, а напоминали клочья пуха, прилипшего к стебелькам. Единственное, что раздражало композитора, - это скрипучие половицы. Чтобы пройти от двери к роялю, надо было переступить через пять шатких половиц. Со стороны это выглядело, должно быть, забавно, когда пожилой композитор пробирался к роялю, приглядываясь к половицам прищуренными глазами. Если удавалось пройти так, чтобы ни одна из них не скрипнула, Чайковский садился за рояль и усмехался. Неприятное осталось позади, а сейчас начнется удивительное и веселое: рассохшийся дом запоет от первых же звуков рояля. На любую клавишу отзовутся тончайшим резонансом сухие стропила, двери и старушка люстра, потерявшая половину своих хрусталей, похожих на дубовые листья. Самая простая музыкальная тема разыгрывалась этим домом как симфония. "Прекрасная оркестровка!" - думал Чайковский, восхищаясь певучестью дерева. http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/text...esah/lesa_1.htm

Чайковский проснулся рано, но встал не сразу. Он прислушивался к пению лесных жаворонков. Где–то за окном куковала кукушка. Композитор встал, подошел к окну и увидел лес, уходящий вдаль. Где-то там внизу на берегу озера у него было любимое место – Рудый Яр. Дорога к Рудому Яру шла сначала по просеке, затем березняком, потом через поломанный мост и, наконец, вверх в сосновый бор. Он представлял себе этот путь и понимал, что когда придет туда, у него появятся новые творческие силы. Затем вернется домой сядет за пианино и начнет играть. Так и случилось. Чайковский долго стоял на обрыве Рудого Яра. Больше всего его поразил свет. Он заметил, что свет изливался золотистыми лучами, падающими на знакомые леса. Композитор вглядывался в него и видел все новые и новые пласты света. Еще он заметил, что свет падая на стволы сосен золотистого оттенка, отражался от них и падал на подлесок, на траву. Разнообразие и сила света вызвала у Чайковского чувство, что сейчас случится какое-то чудо, что-то необыкновенное. Затем музыкант быстро вернулся домой и, сказав, чтобы никого к нему не впускали, сел за пианино и начал играть. Он играл, добивался ясности звучания мелодии, чтобы музыка была понятна и слуге Фене и старому леснику Василию. Природа играла большую роль в творчестве Чайковского. ”Мало сказать, что он любил её, обожал, от природы зависело его настроение” (Д.Н. Кайгородов). Петр Ильич Чайковский очень сильно любил природу, и она любила его. Он говорил: “Я еще не встречал человека, более меня влюбленного в матушку Русь… Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи”. В этот перечень также входит и русская природа, которую он любил “больше всякой другой”. С самых юных лет Чайковскому красоты природы доставляли огромные удовольствия несравнимые даже с занятиями музыкой. Чайковский обладал “способностью в каждом листке и цветке видеть и понимать что-то недосягаемо прекрасное, покоющее, мирящее, дающее жажду жизни”. (Дневник Чайковского 1886 года). Ближе всего к природе Чайковский ощущал себя во время пребывания в Клину Да, многие отмечали, что поэзия Фета отличалась особой музыкальностью. Сам Петр Ильич Чайковский писал о нем: "Фет - явление совершенно исключительное; нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами... Можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов указанных поэзией и смело делает шаг в нашу область. Поэтому Фет часто напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина или Гете, Байрона или Мюссе. Подобно Бетховену ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределом слова. Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые легко поддаются выражениям словом. От этого также его часто не понимают... Недаром же Фет, для меня несомненная гениальность, вовсе не популярен". Да, стихи Фета были музыкальны и в высшей степени эстетичны, таинственны, неподражаемы. Его поэтическое мастерство было во многом непревзойденным. Так в поэтическом шедевре: "шопот, робкое дыхание, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья". Состояние картина, действие создаются без единого глагола. Как это можно? Каким путем? Это таинство Фета. "Человек, понимающий поэзию... ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения", - писал Некрасов Фету в 1856 г. Все наши великие музыканты, композиторы любили Фета. Не в таких уж частых моих беседах с музыкальным гением Георгием Васильевичам Свиридовым имя Фета всплывало постоянно. Говорили мы о нем, о его музыкальности с замечательным композитором Валерием Гаврилиным. И эта музыкальность, эта возвышенность и таинственность Фета требует внимания, внимательности, сосредоточенности открытого сердца, бережного и почти святого отношения к его поэтическому слову, его звучанию. Согласитесь, в нашей системе координат, в телевизионном мелькании, в суете мы отвыкаем от этого. А значит, атрофируем, т.е. приводим к отмиранию важнейших качеств человека - духовное чувствование.

Фет-Чайковский-Паустовский. Да, многие отмечали, что поэзия Фета отличалась особой музыкальностью. Сам Петр Ильич Чайковский писал о нем: "Фет - явление совершенно исключительное; нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами... Можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов указанных поэзией и смело делает шаг в нашу область. Поэтому Фет часто напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина или Гете, Байрона или Мюссе. Подобно Бетховену ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределом слова. Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые легко поддаются выражениям словом. От этого также его часто не понимают... Недаром же Фет, для меня несомненная гениальность, вовсе не популярен". Да, стихи Фета были музыкальны и в высшей степени эстетичны, таинственны, неподражаемы. Его поэтическое мастерство было во многом непревзойденным. Так в поэтическом шедевре: "шопот, робкое дыхание, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья". Состояние картина, действие создаются без единого глагола. Как это можно? Каким путем? Это таинство Фета. "Человек, понимающий поэзию... ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения", - писал Некрасов Фету в 1856 г. Все наши великие музыканты, композиторы любили Фета. Не в таких уж частых моих беседах с музыкальным гением Георгием Васильевичам Свиридовым имя Фета всплывало постоянно. Говорили мы о нем, о его музыкальности с замечательным композитором Валерием Гаврилиным. И эта музыкальность, эта возвышенность и таинственность Фета требует внимания, внимательности, сосредоточенности открытого сердца, бережного и почти святого отношения к его поэтическому слову, его звучанию. Согласитесь, в нашей системе координат, в телевизионном мелькании, в суете мы отвыкаем от этого. А значит, атрофируем, т.е. приводим к отмиранию важнейших качеств человека - духовное чувствование. УНОСИ МОЕ СЕРДЦЕ Музыка Петра Чайковского Слова Афанасия Фета Уноси мое сердце в звенящую даль, Где, как месяц за рощей, печаль; В этих звуках на жаркие слезы твои Кротко светит улыбка любви. О дитя! Как легко средь незримых зыбей Доверяться мне песне твоей! Выше, выше плыву серебристым путем, Будто шаткая тень за крылом. Вдалеке замирает твой голос, горя, Словно за морем ночью заря. И откуда-то вдруг, я понять не могу, Грянет звонкий прилив жемчугу. Уноси ж мое сердце в звенящую даль, Где кротка, как улыбка, печаль, И все выше помчусь серебристым путем, Я, как шаткая тень за крылом Петру Ильичу Чайковскому Тому не лестны наши оды, Наш стих родной, Кому гремели антиподы Такой хвалой! Но, потрясенный весь струнами Его цевниц, Восторг не может и меж нами Терпеть границ. Так пусть надолго музы наши Хранят певца, И он кипит, как пена в чаше И в нас сердца!

http://msforum.samaradom.ru/index.php?showtopic=183 Был не диалог, многоголосье, я знала:Олег любит Дали, ИРИША Асадова, Энди Бунина, Куинджи ... Сейчас не знаю, кому тут не интересно, у кого всё общение в реале...Удалить всё искусство очень быстро можно, не проблема, оставить только подфорум РС.Ответ жду очень.

norman Рона Вы поднимаете темы, которые остаются вечными. Убежден, даже задуматься на эти темы о величайших людях и их творениях - уже целительно само по себе. Думаю, было бы еще полезнее не читать скаченный откуда-то материал, а узнать Ваше личное мнение и критику на это. Может, у меня неверное представление о форуме, но мне кажется, что диалог, а не монолог на форуме более уместен. Еще раз спасибо Вам

ХУДОЖНИКИ: Исаак Левитан + П. И. Чайковский Люблю вас, далекие пристани, В провинции или в деревне, Чем книга чернее и листанней, Тем прелесть её задушевней. Октябрь серебристо-ореховый, Блеск заморозков оловянный Осенние сумерки Чехова Чайковского и Левитана Б.Пастернак

Паустовский К. о Левитане: "Никто из художников до Левитана не передавал с такой печальной силой неизмеримые дали русского ненастья. Оно так спокойно и торжественно, что ощущается как величие. Осень снимала с лесов, с полей, со всей природы густые цвета, смывала дождями зелень. Рощи делались сквозными. Темные краски лета сменялись робким золотом, пурпуром и серебром. Левитан, так же как Пушкин и Тютчев и многие другие, ждал осени, как самого дорогого и мимолетного времени года. Осень на картинах Левитана очень разнообразна. Невозможно перечислить все осенние дни, нанесенные им на полотно. Левитан оставил около ста осенних картин, не считая этюдов. На них были изображены знакомые с детства вещи: одинокие золотые березы, еще не обитые ветром; небо, похожее на тонкий лед; косматые дожди над лесными порубками. Но во всех этих пейзажах, что бы они ни изображали, лучше всего передана печаль прощальных дней, сыплющихся листьев, загнивающих трав, тихого гудения пчел перед холодами и предзимнего солнца, едва заметно прогревающего землю..."

Пастернак Л.О. о Левитане: "Передо мной целый ряд новых, начатых или полуоконченных чудных работ! Целый ряд блестящих затей, новых художественных замыслов, новых мотивов, в которых еще с большей силой и прелестью развертывается его дивный дар - так поэтично передавать русскую природу. Целый ряд новых, широко и красиво начатых пейзажей-песен, с присущей ему чарующей прелестью, с особенным, ему лишь свойственным настроением и тонкой музыкой-словом, со всеми теми свойствами его тонкой художественности личности, которые на обычном языке у нас выражаются одним словом - "по - левитановски".

Кроме товарищей-учеников, перед "Осенним днем" стояла посторонняя публика, среди нее назойливо вертелась беспокойная сестра и даже к ужасу Левитана затевала разговор с незнакомыми людьми. О чем она говорила, было понятно. Юноша горел от стыда, почти ненавидел восторженную и умиленную улыбку сестры, ее влажные, ласковые, сияющие глаза. Он только издали, через три комнаты, поглядывал на свой пейзаж. Друзья по мастерской Саврасова хотели показать товарищу какой-то недостаток в картине, позвали юношу, потом потащили, но он уперся и схватился за легкий выставочный щит. Левитана оставили. Николай Чехов пришел на вернисаж со своим братом Антоном Павловичем, который нынешней осенью приехал из Таганрога и поступил в Московский университет на медицинский факультет. Братья заметили необычный наряд Левитана, лукаво усмехнулись; художник почувствовал себя неуклюжим в слишком длиннополом сюртуке. Николай Павлович таинственно отвел друга в дальний угол, где никого не было, подмигнул Антону и начал расстегивать пуговицы на груди Левитана. Юноша смотрел ошеломленно и не сопротивлялся. Николай Павлович широко распахнул сюртук. На черной шелковой подкладке, в рамочке, было вышито желтым несколько слов. -- Тавро гласит, -- сказал Антон Павлович, близоруко прищуривая глаза и наклоняясь ближе: -- "Сия вещь принадлежит владельцу цирюльни на Малой Лубянке, Мокею Агееву сыну Петухову с сынами и дочерями К-о". Антон Павлович тихонько засмеялся. Николай Павлович рассыпался звонкой тоненькой трелью. Левитан поскорее застегнулся, стал давиться смехом и вдруг разразился им сильнее и громче обоих братьев. -- Дураки, -- прокартавил юноша, -- откуда вы все знаете? Я не видал этой надписи. Прошу вас никому не говорить.Надо мной будут потешаться. На вернисаж приехал вместе с московским генерал-губернатором Долгоруковым московский митрополит, разные знатные и сановные особы. Это уж было выше сил Левитана, и он спрятался в столовую к Моисеевичам, притворившись голодным. По неопытности он вообразил, что важные люди, едва взглянув на его пейзаж, почувствуют к "Осеннему дню" такую же нежность, какую к нему испытывал сам автор. Пораженные, они захотят его видеть, с ними придется разговаривать, и они, наверное, сразу сообразят, что на дебютанте прокатный маскарадный сюртук. -- Стой, куда ты? -- удержал его Николай Павлович Чехов. -- А вдруг тебя начнут искать? -- Он от этого и бежит, -- серьезно сказал Антон Павлович и, подумав, добавил: -- Зря торопитесь. Почти не случается так в жизни, чтобы молодых художников на руках носили. Нет, не читал и не слыхал о подобных историях. Давно отбыли именитые гости. Вслед за ними явился полупьяный Алексей Кондратьевич Саврасов. Он шумно прошелся по выставке, громко провозглашая отметки, которые бы поставил ученикам. -- Единица! -- резко говорил он перед одним портретом. -- Это же не художник, а пастух, играющий на самодельной дудке! А вот этому можно около трех назначить. Своего нет, так хоть чужие приемы маленько усвоил. Тьфу! -- плевался он у других щитов. -- Выставка должна быть гордостью училища, а тут как на развале у Китайской стены... Саврасов ничего не понимает или он понимает много, а такую дрянь надобно держать художникам по темным чуланам -- кадушки с капустой и огурцами закрывать, нельзя тащить ее на белый свет. Стыдиться же людям надо! Он двигался из комнаты в комнату, сопровождаемый неприязненными взглядами обиженных учеников-неудачников, а больше того ненавидящими взглядами профессоров, из мастерских которых вышли плохие вещи. Левитан просидел у Моисеевичей и буйное шествие любимого своего учителя. Об отметке юноша узнал от Чехова. Когда художник вернулся на выставку, Николай Павлович весело сказал: -- Был старик... Шевелюра на боку... Глаза злые... Кое-кто из профессоров попрятался, а сторожа по знаку Перова изготовились... Пять с двумя минусами тебе поставил. Кричал: "Где Исаак? Почему ненужную женщину влепил в пейзаж?" Вот тут пойми и разберись. Я тебе ее вписал, думал иначе нельзя, а выходит, я напортил и советом и делом. Мне за мой портрет отметки не было, но... черт, целовать меня принялся публично... Совсем Антона очаровал... Тот так за ним по пятам и ходил... -- Ч-чудной Саврасов! -- воскликнул Антон Павлович. -- Живой, горячий, умный! Когда смотрел его картину "Грачи прилетели", невольно подумал, что, наверно, такую вещь может написать только замечательный человек. Теперь вижу -- не ошибся. Рад, что на вернисаж пришел. Один Саврасов того стоит. Ка-ак он энергично и прямо разносил всякую дрянь. Развесили ведь много же хлама. Право, как в плохой лавочке картин, где хозяин ничего не понимает в искусстве. Невежда просто скупает по дешевке все, что ни принесут. Он и за маляра и за гения платит по пятачку. Незадолго перед закрытием, когда схлынула публика, один за другим приехали владельцы картинных галерей - Солдатенков и Третьяков. Солдатенков обходил комнаты быстро, разочарованно качал головой и, к общему удивлению учеников, купил на последнем щите несколько заурядных и серых вещей. Им Саврасов даже не поставил самой низкой отметки, а только закрыл от них глаза руками и, дурачась, мелко перекрестил свою грудь. И сразу после отъезда Солдатенкова Николай Павлович Чехов сказал Левитану: -- Видишь, Исаак, как расправляется Солдатенков. Решил, что все-таки неудобно ничего не купить. Ну, напоследок и ткнул пальцем: забираю-де оптом, заверните. На будущий год давай просить совет профессоров, чтобы нас с тобой непременно повесили на дополнительном щите. Он солдатенковский. Хорошие поместим в первых залах, под псевдонимом, а сюда давай под полным титулом. Возьмут скорее. Левитан вздохнул и одернул свой сюртук, тянувший в плечах. -- Как будто он сидит на мне не совсем хорошо? -- тихо спросил Левитан. -- Я ужасно беспокоюсь. Так неловко ходить в костюме, не по тебе шитом. Я устал, и вернисаж мне надоел, лучше бы его не было. Чехов поправил левитановский сюртук и пошутил: -- Ага. Надоел! Это, брат, ты из зависти. Завистники всегда так говорят. Вон солдатенковские счастливцы теперь собственные сюртуки могут купить... Павел Михайлович Третьяков казался очень скучным, ленивым и нерешительным человеком. Он еле переставлял ноги, медленно переходя от одного щита к другому. Он подолгу стоял перед каждой картиной, отодвигался от нее, смотрел издали, вблизи, сбоку. Иногда Третьяков возвращался обратно к какой-нибудь вещи и задерживался перед ней дольше, чем в первый раз. Левитан искоса следил за Павлом Михайловичем. Ученики притихли, наблюдая за знаменитым собирателем. Ни у кого не было особенных надежд на успех. Ученики понимали, как трудно попасть в галерею, расположенную в Лаврушинском переулке. Ученикам, однако, было приятно и лестно, что собиратель серьезно интересовался их работами, не жалел своего времени. Левитан дрогнул и не мог больше смотреть на Третьякова, когда он остановился у пейзажа "Осенний день". Павел Михайлович не задержался здесь. Юноше даже полегчало: ждать нечего, картина не произвела впечатления. Братья Чеховы прекрасно поняли, что в это время происходило в душе Левитана. Вместе с ним они отвернулись от разборчивого Третьякова и завели какой-то посторонний, не относящийся к искусству, разговор. Левитан слушал, мало понимая и втайне тоскуя. -- Смотрите-ка, Исаак, -- вдруг радостно сказал Антон Павлович, -- а ведь этот Лоренцо Медичи из Замоскворечья опять постаивает перед вашими "Сокольниками". Послушайте, по-моему, у вас клюет... Левитан побледнел. По лицу его прошло такое страдание, что Антон Павлович испугался, предполагая у художника обморок. Чехов осторожно придержал юношу под локоть и невольно взглянул в ту же сторону, куда были устремлены ужаснувшиеся глаза Левитана. Рядом с Третьяковым стояла сестра художника. Она что-то без умолку говорила, размахивала и разводила руками и почему-то несколько раз присела. Третьяков немного отодвинулся от женщины и молча кивал головой. Потом он повернулся по направлению к Левитану, на которого показала пальцем счастливо улыбающаяся сестра художника. -- Боже ты мой! Какое посмешище она из меня делает! -- горько и отчаянно пробормотал юноша. -- Который раз, дура, по-медвежьи старается вывести меня в люди! -- Полно, -- успокоил Николай Павлович, -- у хорошенькой женщины грехов нет. У нее даже глупость -- достоинство. Что бы она ни наляпала, Третьяков будет только улыбаться и поддакивать. Смотри, она зовет тебя. Иди скорее. Я уверен, что Павел Михайлович покупает "Осенний день". Женщине не терпелось, она перестала делать знаки брату и примчалась сама, стремительная, горячая, праздничная. -- Ах, какой ты неловкий байбак, Исаак! -- прошептала она недовольно. -- Ты должен стоять около своей картины, а ты прячешься по углам, будто паук в своей паутине. Левитан подошел хмурый, растерянный, хотел сунуть руки в карманы, в забывчивости пошарил по бокам и вспомнил, что был не в удобном своем пиджачке, а в этом проклятом сюртуке с одним карманом позади, где-то под болтающимися фалдами. Павел Михайлович смотрел ласково. -- А я вас уже знаю, -- сказал он, -- с сестрицей вашей мы давно знакомы... Я наслышан о вас... "Осенний день" мне понравился... Вам, кажется, восемнадцать лет? -- неожиданно спросил Третьяков. Левитан не успел ответить: за него поспешила сестра. -- Да, ему только, только восемнадцать! -- громко и горделиво произнесла она. -- Он у нас младшенький... Несносный длинный сестрин язык не давал покоя. Художник в ярости, подчеркнуто грубо, еле владея собой, отстранил сестру и резко сказал: -- За тобой пришел муж... Он в вестибюле тебя дожидается. Иди скорее... Ты с утра на выставке. Женщина зарозовела от обиды, больно ущипнула брата повыше локтя, но не забыла незаметно от Третьякова оправить братнин сюртук, потянув книзу разошедшиеся в стороны фалды. Третьяков простился с ней с плохо скрываемым удовольствием, взял под руку Левитана и усадил его на ближний диванчик. -- "Осенний день" я готов приобрести, -- сказал Павел Михайлович, -- давайте торговаться. Если не будете дорожиться, сговоримся. Я заплачу столько, сколько пейзаж действительно стоит. Я купил много картин и немного научился, чтобы и не передавать художникам и не обижать их. -- Я знаю, знаю, -- пробормотал Левитан, пораженный своей нежданной удачей, не способный в эту минуту даже думать о деньгах. -- Вы, Павел Михайлович, назначайте сами. Третьяков недовольно насупился. -- Нет, зачем же так, -- протянул он сухо. -- Художник должен знать себе цену, я никогда сам не назначаю. Он внимательно всмотрелся в Левитана и понял, что придется сделать исключение: рядом сидел большеглазый, красивый юноша с алыми щеками, курчавый, мечтательный, его не было на земле, он где-то витал. -- Проведите меня в профессорскую, -- попросил Павел Михайлович с усмешкой. -- Профессора живописи цену деньгам знают. Они не продешевят. Пусть они от вашего имени торгуются со мной. На следующее утро в Школе живописи, ваяния и зодчества у Левитана было больше завистников, чем друзей. Взволнованный удачей, юноша ходил тихо, задумчиво, стыдливо опуская глаза, когда его поздравляли. Алексей Кондратьевич пришел в мастерскую после трехнедельного запоя. Саврасов устало и расслабленно говорил, часто зевал, медленно передвигался от одной ученической работы к другой. Наконец он приблизился к Левитану и долго, молча трепал его по плечу.

Гость засиделся. Хмель выдохся, и милый, любимый друг, живой, громкоголосый, остроумный, был приятен. Он рассказывал о своих будущих планах, с удовольствием вспоминал хорошо проведенное лето, в которое много работал, приготовил несколько новых вещей на ученическую выставку, рассчитывая произвести сильное впечатление. Левитан слушал, сочувствовал, одобрял, вместе радовался удачам товарища и сомневался в своих. Новую картину он показал Чехову не сразу. -- Что же ты, Исаак, скрытничаешь! -- воскликнул Николай Павлович. -- Угощаешь меня одними этюдами, а главное приберегаешь под конец. Обещаю тебе успех на выставке. Здорово ты подался вперед. Как ты хочешь назвать пейзаж? Левитан всегда волновался, когда говорили о его вещах даже самые близкие друзья, в особенности же, если они держали их в руках. Близорукий Николай Павлович низко наклонился к пейзажу, и Левитану казалось, что товарищ непременно найдет много недостатков. -- Я еще окончательно не выбрал названия, -- сказал Левитан нетвердо. -- Просто подписать "Пейзаж" -- это скучно. Может быть, назову "Осенний день" или "Сокольники". Не знаю, право... Николай Павлович поставил холст перед собой на свободный стул. -- Я бы тебе не советовал называть одним словом "пейзаж", -- осторожно вымолвил Чехов. -- Такие определения ничего не дают, потом их вспоминают, закрывая глаза, и говорят: "какой-то пейзаж", "какого-то художника". Вещь обезличивается. По-моему, "Осенний день" -- хорошо. Конечно, совсем не оригинально. Тысячи этих "Осенних дней", а по существу верно. -- Тебе он нравится? -- перебил Левитан. -- Все в нем, по-твоему, в порядке или чего-то недостает? Чехов ответил сразу: -- И нравится, и не совсем. Осенний день я не могу почувствовать вполне... Я догадываюсь... Принудительно догадываюсь... Раз на дорожке листва, по бокам стоят рыженькие деревья -- все ясно: не весна, не лето, а осень. А вот осеннего настроения не воспринимаешь. Пейзаж не живет своей собственной жизнью. Мне кажется, по аллее надо пустить красивую одинокую женщину в черном платье. Я бы так и сделал. Будет центр картины: через это прекрасное создание я пойму, что осенний день грустен... -- Но ведь тогда пейзаж совсем перестанет быть самостоятельным, -- недовольно пробурчал Левитан. -- Выбирай, что лучше, -- ответил Чехов,-- ты спрашивал, я сказал, твое дело решать. Раз в году, на рождественских каникулах, с 25 декабря по 7 января, в Школе живописи, ваяния и зодчества бывали ученические выставки. Попасть на них могли только лучшие работы, и молодежь с трепетом дожидалась решения профессорского жюри. Выставку посещала "вся Москва". Газеты, захлебываясь, описывали вернисаж. Наряду с перечислением знатных особ, почтивших выставку своим посещением, мелькали фамилии юных, но будущих знаменитых художников. Их появлялось ежегодно слишком много, но иногда газеты угадывали. Левитан, Архипов, братья Коровины, скульптор Матвеев прошли через эти выставки. "Осенний день. Сокольники" -- так назвал Левитан свою выставочную картину -- поместили очень выгодно, на хорошем свету, какой только возможен был на узкой Мясницкой улице, в полутемном старинном здании. Школе было лестно похвалиться талантливым своим воспитанником, и его произведение выделили на особую стену, среди самых интересных и отобранных. Настал день вернисажа. Левитан проснулся еще затемно. От волнения его лихорадило. Он взглянул на свои руки и поморщился: они мелко-мелко дрожали. Юноша стиснул кулаки, и это не помогло. Левитан вспомнил, как прошлым летом в Салтыковке карапуз лет девяти-десяти вылез из озера к сидевшей на берегу старухе и сказал: "Посмотрите, бабушка, как у меня нижняя губа трясется. Отчего? Я совсем не озяб, а весь дрожу". Бабушка засмеялась и велела внучку скорее одеваться. Левитан вспомнил, улыбнулся и закрыл рот ладонью -- у него тоже вздрагивали губы. Художник нетерпеливо подошел к окну. Пустая улица лежала еще в мутном полумраке, какой бывает только зимой. Не утро, не вечер. Сумеречное время тянулось долго. Левитану надоело ждать, пока наконец посветлело и стали появляться люди с поднятыми меховыми воротниками. Морозило, ранние пешеходы бежали почти вприпрыжку, пар струился из-под воротников, и края их серебрились инеем. Левитан зябко повел плечами, натянул на себя осеннее, вытершееся до основы рыжеватое пальто, закутался шарфом и вышел. "Цирюльник Мокей Петухов с Малой Лубянки" -- как значилось на вывеске -- уже открыл свое заведение. Здесь давали на прокат маскарадные костюмы. Левитан долго рылся в грудах оперных боярских кафтанов, в черных одеяниях капуцинов, в камзолах щеголей, пока не отыскал подходящий скромный сюртучок, еще хранивший на рукавах и полах желтый воск от елочных свечей. Цирюльник Мокей Петухов разъяснил юноше, что сюртук брали, когда маскировались старым евреем из Бердичева. -- Вот он мне и пригодится как раз, -- сказал Левитан. -- Но нельзя ли вывести пятна от воска? Цирюльник нахмурился, отрицательно махнул рукой и пробурчал: -- У нас берут костюмы нарасхват, какие есть. Нам некогда заниматься чисткой. Сами можете. Воск выводится просто. Раскалите на огне столовый нож, положите промокательную бумажку на пятно, можно и не промокательную, только дотронетесь, воска и следов не останется. Левитан взял сюртук на один день, до вечера. Цирюльник получил деньги и потребовал для верности паспорт. Художнику пришлось сбегать домой и принести. Наконец костюм завернули в бумагу, и Левитан торопливо понес его. Цирюльник вдруг испугался за сохранность своей вещи. -- Постойте, постойте, -- закричал он, останавливая юношу в двери, -- я вас, господин, предупреждаю, не прожгите сюртук, вам придется заплатить тогда всю его стоимость, как за новенький-с.

Серебряные рубли таяли, но юный художник верил в себя, хотел жить "самостоятельно", и он снял на Большой Лубянке меблированную комнату. Первую комнату в жизни. Теперь у него был собственный адрес, собственный диван, зеркало и умывальник. Левитан устроил новоселье. Сестра пила чай с любимым черносмородиновым вареньем и плюшками, брат и зять вместе с хозяином распили бутылку красного вина. На другой день принялись за дело. Старший брат Авель, предприимчивый и ловкий человек, успевал учиться в университете и в Школе живописи, ваяния и зодчества. Он поставлял на магазины пейзажи, жанры, рисунки... Случился крупный заказ. Магазин Аванцо просил Авеля написать картину "Крестьяне Рязанской губернии за работой". Братья разделили труд: Исаак писал пейзаж, Авель -- фигуры. С окончанием этой вещи было связано много надежд, и Левитан беспечно тратил свои серебряные рубли. Когда готовую работу Авель принес Аванцо, тот отказался принять ее. Художники еле-еле сбыли картину за пятнадцать рублей какому-то рамочному мастеру. Поздней осенью Левитан уже был должен за комнату. Хозяин вынес из нее диван и зеркало, передав их более аккуратному плательщику. Художник старался не попадаться на глаза кредитору. Но юноша переживал раньше и более тяжелые дни. Как теперь ни приходилось ему круто, он неутомимо и настойчиво работал. С наступлением утра Левитан исчезал из Москвы. Все новые и новые этюды приносил он из своих странствований по подмосковным рощам, лугам, речкам. Он не знал устали, изучая природу. Всякая новая встреча с ней обогащала художника; он не удовлетворялся, не успокаивался, искал дальше и дальше. Он познавал ненасытно, страстно. Он чуял своеобразную, сложную, полную великих тайн жизнь природы, но еще не умел передавать ее, краски его еще были бессильны и мертвы линии. Левитан мучился. Он понимал, что еще косноязычен, что не овладел мастерством, без которого немыслимо запечатлеть самое сокровенное природы. Не было для него ничего легче, чем изобразить пейзаж похожим. Тысячи художников удовлетворялись этим. Левитан морщился, отвертывался от своего "похожего" этюда, уводившего от подлинного понимания природы, такой этюд был только бледным сколком. Иногда работа не шла. Левитан забирался куда-нибудь в лесную глушь, ложился на спину и подолгу, не отрываясь, следил за облаками. В тиши и уединении понемногу восстанавливались силы, опять хотелось работать, найти то, что до сих пор неуловимо ускользало. Ни в один час своей жизни Левитан не был праздным соглядатаем природы. В ту осень Левитан писал в Останкине. Дули северные ветры, останкинские рощи уж много дней наклоняло в одну сторону, поток густой багряной и рыжей листвы не затихал ни днем, ни ночью, шумел, крутился и застилал хладеющую землю шелестящими ворохами. Но казалось, так и не сорвут ветры красные и золотые одеяния леса. На десятый день вихря рощи еще не сквозили. На каждой веточке, пригибая ее, тяжелую и пышную, к зеленому долу, все лето рос неудержимый, молодой, свежий лист; рощи накопили его столько, что убывал он незаметно для глаза. На одиннадцатый день Левитан пришел в Останкино ранним утром, едва занялась заря. Он не узнал знакомых мест. Рощи стояли новые, белые от инея, ветер стихал, но успел за одну ночь оголить деревья -- помог первый заморозок, острый, колкий, разрушающий и неумолимый. Художник с досадой поворотил домой: аллея, которую он писал, неузнаваемо изменилась, хорошо, что накануне успел Левитан подправить на своей картине три низеньких деревца, росших по краю дорожки. Вечером на Большую Лубянку заглянул Николай Павлович Чехов. Он был слегка под хмельком. Чехов заметил грустный взгляд хозяина и со смехом сказал: -- Знаешь, Исаак, я вчера познакомился в трактире "Колокола" с одним очень благообразным богомазом. Он пьет я не пьянеет, ругает постоянно водку, никому не советует пить и берется любого отучить от пагубной привычки. Однако секрет свой никому не открывает. Я случайно узнал... Чехов вынул из кармана маленький пузырек, задумчиво постоял, хлебнул из него глоток, закашлялся и опрокинул все содержимое пузырька в умывальник. -- Спирт -- плохое средство, -- сказал он, мрачнея. -- Больше не возьму в рот. -- Давай лучше пить чай, -- предложил Левитан. -- Я сейчас попрошу поставить нам самовар. Николай Павлович согласился. Левитан вышел из комнаты. Чехов прошелся по ней, беспокойный, удрученный, бледный. -- У тебя чего-нибудь поесть найдется? -- спросил он, когда Левитан вернулся из коридора. -- Немного осталось черного хлеба и полбулки, -- ответил хозяин. -- Я не хочу, а тебе хватит. -- Ну-у, -- пренебрежительно произнес гость, -- разве это еда. Это мне надоело. Я бы с колбаской, с ветчинкой, с буженинкой съел бутербродик. Я сейчас схожу и куплю. Сегодня мне заплатили за рисунки в двух юмористических журналах. Я, брат, крез. Черт с тобой, угощу. Твой чай, моя закуска. Он начал собираться. -- Нет, нет, -- остановил его Левитан, -- я сам. Давай деньги. Ты еще где-нибудь застрянешь, и у меня будет пустой чай. Чехов подчинился, лукаво посмеиваясь: -- В плену, так в плену... Я человек слабый... Ох, хитрец! Догадался, что я к буженине прихватил бы кое-чего...

В 1890 году Антон Чехов выпустил сборник рассказов "Хмурые люди" с посвящением Петру Чайковскому. Казалось бы, что могло быть общего у молодого писателя, пусть и подающего надежды, с прославленным композитором? Оказывается, музыка занимала немалое место в жизни Чехова. Детство и юность писателя прошли в Таганроге, провинциальном городе, необычном как по составу населения, так и по традициям, особенно в области музыкальной культуры. Старший брат Чехова Александр вспоминал: "Иностранная, т. е. греческая и итальянская, аристократическая молодежь воспитывалась на музыке, и не было почти ни одного греческого и итальянского дома, из окон которого в тихий южный летний вечер не доносились бы звуки фортепиано, скрипки или виолончели и не разливались бы в лениво засыпавшем воздухе голосовые соло и дуэты из "Травиаты", "Трубадура"..." Негоцианты греческого и итальянского происхождения приглашали на гастроли итальянскую оперу. Бывала в Таганроге на гастролях и российская опера. И ничего не было удивительного, что на улицах арии из опер распевали извозчики, грузчики, прислуга. Естественно, такое повальное увлечение музыкой не обошло юного Чехова. Он бывал на спектаклях оперы, оперетты, на концертах. Любил симфоническую музыку. В Таганроге он мог слышать и сочинения Чайковского. Но лично познакомился с композитором, когда переехал в Москву. Чехов, тогда студент-медик, не оставался в стороне от музыкальной жизни столичного города. Он увлекся Чайковским и позже признавался: "Я ужасно люблю его музыку". Однако первый шаг к знакомству сделал не писатель, а композитор. В апреле 1887 года в одной из газет он увидел рассказ Чехова "Миряне" ("Письмо"). Талант молодого автора так пленил Чайковского, что он решил написать ему. Письмо отправил в редакцию газеты. Правда, оно не попало к адресату. Знаменитый композитор не случайно обратил внимание на молодого писателя. Его друг - композитор Г.А. Ларош - утверждал, что Чайковский был в значительной мере рожден литератором. Он раньше многих специалистов увидел в Чехове восходящую звезду на российском литературном небосклоне. В письмах композитору С. Танееву утверждал, что Чехов становится новым большим русским талантом, будущим столпом нашей словесности. В 1888 году Чехов приехал в Петербург и посетил дом поэта Плещеева, где познакомился с братом Чайковского - Модестом Ильичом. И так ему понравился, что был приглашен на завтрак, а там присутствовал и Петр Ильич. Эта встреча произвела на Чехова ошеломляющее впечатление. И не только потому, что он сидел за одним столом и беседовал с любимым композитором. Его поразило, что этот великий человек знает его творчество и ценит его талант. Уже тогда он решил один из новых сборников посвятить Петру Ильичу. В октябре 1889 года Чехов обратился с письмом к Чайковскому, в котором просил разрешения на такое посвящение. А через день композитор пришел в гости к Чехову и дал свое согласие. В тот день Антона Павловича ожидал еще один сюрприз. Через несколько часов посыльный вручил ему пакет от Чайковского. Тот писал: "Посылаю при сем свою фотографию и убедительно прошу вручить посланному вашу". На подаренной фотографии Чайковский смотрится собранным, суровым, на лице отражена напряженная работа мысли. В верхней части фотографии надпись: "А.П. Чехову от пламенного почитателя. П. Чайковский 14 окт. 89". Посыльному были вручены фотография, письмо и книга. На своем фото Антон Павлович написал: "Петру Ильичу Чайковскому на память о сердечно преданном и благодарном почитателе. Чехов". А в письме были такие слова: "Посылаю вам фотографию и книгу, и послал бы солнце, если бы оно принадлежало мне". На книге, которую автор подарил композитору, он сделал надпись: "Петру Ильчу Чайковскому от будущего либреттиста 89.14.ХI А. Чехов". Видимо, Чехов был так сильно взволнован, что вместо октября ошибочно указал ноябрь. Надпись требует еще одного пояснения: дело в том, что Чайковский предложил Чехову написать для него либретто по повести Лермонтова "Бэла". В то время композитор вынашивал мысль создать оперу по этому произведению. Задумка не была осуществлена. Посвящение нового сборника Чайковскому было событием не только для молодого Чехова, но и для композитора. Он писал брату Модесту: "Представь себе, Чехов написал мне, что хочет посвятить мне свой новый сборник рассказов. Я был у него с благодарностью. Ужасно горжусь и радуюсь". Вскоре Чайковский уезжает в Италию, где пишет оперу "Пиковая дама". А Чехов отправляется в многомесячное путешествие на Сахалин, остров ссыльных. Изучает положение жизни отверженных и проводит перепись жителей этой окраины Российской империи. В период подготовки к поездке он написал Модесту Ильичу: "Через полторы-две недели выйдет в свет моя книжка, посвященная Петру Ильичу. Я готов день и ночь стоять почетным караулом у крыльца того дома, где живет Петр Ильич, - до такой степени я уважаю его. Если говорить о рангах, то в русском искусстве он теперь занимает второе место после Льва Толстого, который давно уже сидит на первом. (Третье я отдаю Репину, а себе беру девяносто восьмое)". Отсвет творчества Чайковского, его музыки лежит на сочинениях Чехова, особенно на его пьесах. Они очень музыкальны. Это заметили даже при переводе на иностранные языки. Доказательством может служить мнение Андре Моруа: "Любая пьеса Чехова подобна музыкальному произведению".

Бунин И.А. - Чехов Воспоминания Ивана Алексеевича Бунина об А.П. Чехове. I Я познакомился с ним в Москве, в конце девяносто пятого года. Мне запомнилось несколько характерных фраз его. - Вы много пишете? - спросил он меня как-то. Я ответил, что мало. - Напрасно, - почти угрюмо сказал он своим низким, грудным голосом. - Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь. И, помолчав, без видимой связи прибавил: - По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И короче, как можно короче надо писать. После Москвы мы не виделись до весны девяносто девятого года. Приехав этой весной на несколько дней в Ялту, я однажды вечером встретил его на набережной. - Почему вы не заходите ко мне? - сказал он. - Непременно приходите завтра. - Когда? - спросил я. - Утром, часу в восьмом. И, вероятно заметив на моем лице удивление, он пояснил: - Мы встаем рано. А вы? - Я тоже, - сказал я. - Ну, так вот и приходите, как встанете. Будем пить кофе. Вы пьете кофе? Утром надо пить не чай, а кофе. Чудесная вещь. Я, когда работаю, ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром - кофе, в полдень - бульон. Потом мы молча прошли набережную и сели в сквере на скамью. - Любите вы море? - сказал я. - Да, - ответил он. - Только уж очень оно пустынно. - Это-то и хорошо, - сказал я. - Не знаю, - ответил он, глядя куда-то вдаль и, очевидно, думая о чем-то своем. - По-моему, хорошо быть офицером, молодым студентом... Сидеть где-нибудь в людном месте, слушать веселую музыку... И, по своей манере, помолчал и без видимой связи прибавил: - Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке? "Море было большое". И только. По-моему, чудесно. В Москве я видел человека средних лет, высокого, стройного, легкого в движениях; встретил он меня приветливо, но так просто, что я принял эту простоту за холодность. В Ялте я нашел его сильно изменившимся: он похудел, потемнел в лице, двигался медленнее, голос его звучал глуше. Но, в общем, он был почти тот же, что в Москве: приветлив, но сдержан, говорил довольно оживленно, но еще более просто и кратко и во время разговора все думал о чем-то своем, предоставляя собеседнику самому улавливать переходы в скрытом течении своих мыслей, и все глядел на море сквозь стекла пенсне, слегка приподняв лицо. На другое утро после встречи на набережной я поехал к нему на дачу. Хорошо помню это солнечное утро, которое мы провели в его садике. С тех пор я начал бывать у него все чаще, а потом стал и совсем своим человеком в его доме. Сообразно с этим изменилось и отношение его ко мне, стало сердечнее, проще... Белая каменная дача в Аутке, ее маленький садик, который с такой заботливостью разводил он, всегда любивший цветы, деревья, его кабинет, украшением которого служили только две-три картины Левитана да большое полукруглое окно, открывавшее вид на утонувшую в садах долину Учан-Су и синий треугольник моря, - те часы, дни, иногда даже недели, которые проводил я на этой даче, навсегда останутся памятны мне... Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любил шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему хоть немного становилось лучше, он был неистощим на все на это. Любил разговоры о литературе. Говоря о ней, часто восхищался Мопассаном, Толстым. Особенно часто он говорил именно о них да еще о "Тамани" Лермонтова. - Не могу понять, - говорил он, - как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно! Часто говорил: - Никому не следует читать своих вещей до напечатания. Никогда не следует слушать ничьих советов. Ошибся, соврал - пусть и ошибка будет принадлежать только тебе. В работе надо быть смелым. Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой господь бог дал. Почти про всех умерших писателей говорят, что они радовались чужому успеху, что они были чужды самолюбия. Но он действительно радовался всякому таланту, и не мог не радоваться: слово "бездарность" было, кажется, высшей бранью в его устах. К своим собственным литературным успехам он относился с затаенной горечью. - Да, Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать! - Знаю-с я эти юбилеи! Бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом дарят ему гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею! - Читали, Антон Павлович? - скажешь ему, увидав где-нибудь статью о нем. Он только лукаво покосится поверх пенсне: - Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят: "А вот еще есть писатель Чехов: нытик..." А какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь", как называют меня критики? Какой я "пессимист"? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ - "Студент". И слово-то противное: "пессимист"... И порою прибавит: - Когда вас, милостивый государь, где-нибудь бранят, вы почаще вспоминайте нас, грешных: нас, как в бурсе, критики драли за малейшую провинность. Мне один критик пророчил, что я умру под забором: я представлялся ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство. - Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным как лед, - сказал он однажды. "Публикует "Скорпион" о своей книге неряшливо, - писал он мне после выхода первой книги "Северных цветов". - Выставляет меня первым, и я, прочитав это объявление в "Русских ведомостях", поклялся больше уже никогда не водиться ни со скорпионами, ни с крокодилами, ни с ужами". Он дал тогда, по моему настоянию, в альманах "Скорпиона" один из своих юношеских рассказов ("В море"). Впоследствии в этом раскаивался. - Нет, все это новое московское искусство - вздор, - говорил он. - Помню, в Таганроге я видел вывеску: "Заведение искустевных минеральных вод". Вот и это то же самое. Ново только то, что талантливо. Что талантливо, то ново. Одно из моих последних воспоминаний о нем относится к ранней весне 1903 года. Ялта, гостиница "Россия". Уж поздний вечер. Вдруг зовут к телефону. Подхожу и слышу: - Милсдарь, возьмите хорошего извозчика и заезжайте за мной. Поедемте кататься. - Кататься? Ночью? Что с вами, Антон Павлович? - Влюблен. - Это хорошо, но уже десятый час. И потом - вы можете простудиться... - Молодой человек, не рассуждайте-с! Через десять минут я был в Аутке. В доме, где он зимою жил только с матерью, была, как всегда, тишина, темнота, тускло горели две свечки в кабинете. И, как всегда, у меня сжалось сердце при виде этого кабинета, где для него протекло столько одиноких зимних вечеров. - Чудесная ночь! - сказал он с необычной для него мягкостью и какой-то грустной радостью, встречая меня. - А дома - такая скука! Только и радости, что затрещит телефон да кто-нибудь спросит, что я делаю, а я отвечу: мышей ловлю. Поедемте в Ореанду. Ночь была теплая, тихая, с ясным месяцем, с легкими белыми облаками. Экипаж катился по белому шоссе, мы молчали, глядя на блестящую равнину моря. Потом пошел лес с легкими узорами теней, за ним зачернели толпы кипарисов, возносившихся к звездам. Когда мы оставили экипаж и тихо пошли под ними, мимо голубовато-бледных в лунном свете развалин дворца, он внезапно сказал, приостанавливаясь: - Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь. - Почему семь? - спросил я. - Ну, семь с половиной. - Вы грустны сегодня, Антон Павлович, - сказал я, глядя на его лицо, бледное от лунного света. Опустив глаза, он задумчиво копал концом палки мелкие камешки, но когда я сказал, что он грустен, он шутливо покосился на меня. - Это вы грустны, - ответил он. - И грустны оттого, что потратились на извозчика. А потом серьезно прибавил: - Читать же меня будут все-таки только семь лет, а жить мне осталось и того меньше: шесть. Не говорите только об этом одесским репортерам... Прожил он не шесть лет, а всего год с небольшим. Одно из его последних писем я получил в январе следующего года в Ницце: "Здравствуйте, милый И.А.! С Новым годом, с новым счастьем! Письмо Ваше получил, спасибо. У нас в Москве все благополучно, нового (кроме Нового года) ничего нет и не предвидится, пьеса моя еще не шла, и когда пойдет - неизвестно... Очень возможно, что в феврале я приеду в Ниццу... Поклонитесь от меня милому теплому солнцу, тихому морю. Живите в свое полное удовольствие, утешайтесь, пишите почаще Вашим друзьям... Будьте здоровы, веселы, счастливы и не забывайте бурых северных компатриотов, страдающих несварением и дурным расположением духа. Целую Вас и обнимаю". 1904 г. http://www.my-chekhov.ru/memuars/bunin.shtml