Рона

http://www.clubochek.ru/lib.php?rat=14

http://alldayplus.ru/design_art_photo/cult...-uilyamson.html

Искусство и дети Талантливый молодой художник! Поделиться Печать © Fotobank.ruКаждый родитель считает, что его ребенок особенный. И каждый помнит о Моцарте, ожидая от своего чада никак не меньших талантов. Семья Уильямсонов из британского города Холт в графстве Норфолк дождалась своего звездного часа. Кейрону Уильямсону, которому на днях исполнилось семь лет, есть чем похвастаться – в родном городе Холт открылась персональная выставка работ его акварельных работ. Работ, от которых пришли в абсолютный восторг эксперты от мира живописи. По словам матери Кейрона Мишель, ее сын был обычным мальчишкой, любившим погонять мяч с соседскими ребятами или покататься на велосипеде. Пока на прошлые каникулы они не отправились отдыхать в Корнуолл. Там Кейрон от нечего делать зарисовывал местные пейзажи в блокноте. Когда семья вернулась домой, наброски попались на глаза подруге семьи Кэрол Энн Пеннингтон. Именно она и посоветовала родителям отправить сына на 12-недельные курсы акварели: «Я знаю Кейрона с рождения, но и не догадывалась, что у него такой талант! Его работы просто феноменальны, и он настолько увлечен рисованием, что посвящает этому все свободное время». Художник Брайан Райдер, помогавший Кейрону всего за три месяца освоить искусство акварели, поражен: «Я никогда не встречал ребенка его возраста, так владеющего кистью! Мне не к чему придраться!». Выставка, организованная ко дню рождения Кейрона Уильямсона, будет открыта в Холте несколько месяцев. Говорят, некоторые коллекционеры уже заинтересовались работами нового юного гения. Смотрите фотографии: http://www.moi-roditeli.ru/preschooler/dev...ng-painter.html

http://kulturoznanie.ru/?div=dop_iskusstvo_v_kulture Искусство в системе культуры Как бы хотелось начать главу с четкого, стройного определения того предмета, о котором пойдет речь. Это, конечно, возможно; достаточно открыть любой словарь – и перед нами такое определение: «Искусство – форма культуры, связанная со способностью субъекта к эстетическому освоению жизненного мира, его воспроизведению в образно-символическом ключе при опоре на ресурсы творческого воображения» [1]. Но можно ли сказать, что этого определения достаточно, чтобы представить все многообразие смыслов, содержащихся в искусстве, чтобы уловить неповторимую специфику этого явления… Безусловно, ответ будет отрицательным. Никакое определение не сможет всех удовлетворить, в принципе, так как каждый человек имеет собственное представление об искусстве, его ценности и назначении. Любая попытка рассказать о том, что есть искусство, будет выражением предельно субъективной точки зрения. И в этом одно из самых существенных отличий искусства от других феноменов культуры. Искусство, несмотря на кажущуюся неопределенность и субъективность восприятия, однажды вошло в жизнь человека и уже не покидает его. Из века в век, несмотря на возрастающий прагматизм человека, все еще волнует бескорыстная красота живописи или музыки. Сегодня невозможно однозначно ответить на вопрос, для чего человеку нужно искусство. Одни утверждают, что искусство существует для украшения жизни – эти люди упорно стремятся к открытию Красоты как вечного закона бытия. Действительно, Красота волновала человека: он пытался уловить ее в природе, в окружающих людях, выявить какие-либо критерии, а затем зафиксировать ее. В истории искусства можно найти миллиарды «свидетелей» (картин, скульптур, миниатюр, стихотворений, песен) таких встреч с Красотой. Другие считают, что искусство должно воспитывать человека – они ищут в произведениях Добро, Пользу, Справедливость. А третьи убеждены, что искусство является способом познания мира, поэтому их цель в искусстве – открытие и фиксация Истины. Так получается, что искусство способно удовлетворить весьма разнообразные интересы. В чем же отличие искусства от других феноменов культуры, которые также предоставляют человеку возможность реализовать свои потребности? Ответ на этот вопрос следует искать в неразрывной связи искусства с реальностью. Жизнь человека полна изменчивости: человек оказывается втянутым в это вечное изменение внешней действительности и внутреннего мира. Человек может искать способы приспособления или преодоления этой изменчивости: накапливая и применяя знания, он выстраивает вокруг себя мир культуры, защищающий его от непредсказуемости природы. Так деятельность человека превращается в борьбу за выживание. Но человек открыл для себя иной способ существования – не приспосабливаться и бороться с окружающей реальностью, но играть с ней. Умение играть, присущее даже животным, человек начинает использовать не только как способ научения чему-то или передачи знания и т.д., но как универсальный способ сосуществования человека с миром и другими людьми. Искусство является универсальной формой мировосприятия, которая присуща только человеку. Поэтому, можно сказать, что искусство является уникальным способом выражения именно человеческого бытия. В чем специфика такого способа реализации человека мы и попытаемся выяснить. Критерии определения искусства различны: они зависят от специфики культуры, в рамках которой творит художник, от места и времени создания и восприятия произведения. В самом широком смысле понятие «искусство» употребляется в двух значениях: 1. Искусство – это искусность, мастерство, умение, ловкость, высокая оценка способности выполнять какую-либо работу. Часто так оценивают человека, который не просто профессионально выполняет свою работу, но делает это красиво, легко или как-то особенно вдохновенно. Поэтому и дворник, разметающий листья, может сам себя чувствовать или восприниматься другими как поэт. 2. Искусство – это творческая деятельность, направленная на создание художественных произведений, эстетически выразительных форм. Если соединить эти два значения, то получится следующее определение: Искусство – это художественная деятельность, основанная на мастерстве и умении. Традиция понимания искусства как мастерства и умения сложилась уже в Античности, когда были сформулированы такие фундаментальные понятия как Poesis, Mimesis, Techne. Первое понятие, Poesis, означает акт творческого действия, основанный на вдохновении. Важнейшим условием создания или восприятия произведения искусства является особое состояние. Не случайно в мировой художественной культуре так распространен сюжет посещения поэта или художника Музой, символическим образом вдохновения: Прилежно я внимал урокам девы тайной; И, радуя меня наградою случайной, Откинув локоны от милого чела, Сама из рук моих свирель она брала: Тростник был оживлен божественным дыханьем И сердце наполнял святым очарованьем. А. С. Пушкин «Муза» Таким образом, состояние вдохновения, переживаемое как появление «из ниоткуда» чего-то нового, характеризуется особой открытостью по отношению к миру и готовностью к творческому диалогу, как с реальностью, так и со своим ощущением этой реальности. Прибегая к помощи искусства в гуманизации пространства обитания человек выстраивает вокруг себя комфортное пространство, которое является как бы желаемой моделью мира. Это небольшое, преобразованное по своему вкусу, пространство дает возможность человеку расширить так называемое «свое» пространство. Можно утверждать, что переживание благоприятного контакта с другими людьми в художественном пространстве приводит к тому, что позитивные ощущения, которые человек получает, переносятся на остальное пространство. Современное искусство, снижая миметическую составляющую, претендует на то, чтобы быть не просто отражением действительности, а самой действительностью. Поэтому ощущения, навыки, полученные человеком в процессе существования в данном типе пространственной организации, не только влияют на его личность, но и способствуют, если не выработке новой тактики взаимодействия человека с окружающим миром и людьми, то ее корректированию. Искусство, являясь уникальным способом реализации творческих способностей человека, наполняет бытие человека в культуре ценностью и смыслом. За счет разнообразия видов и жанров каждый может найти в искусстве то, что сделает его жизнь богаче. Нужно только развивать способности, необходимые для общения с искусством, ведь оно может дать человеку ровно столько, сколько он способен «взять» - понять, пережить, прочувствовать. Р. Успенский сказал: «Целью искусства является поиск прекрасного, также как целью религии является поиск Бога и Истины». Можно дополнить это утверждение: искусство помогает не только найти прекрасное в окружающем мире и в самом себе, но и создать его, сотворить…Художественное творчество позволяет человеку максимально выразить себя, оставив в культуре прекрасный след.

По одной из версий происхождения тофу, он был получен во II в. до н. э. в Китае, и распространился в эпоху Нара (VIII век) в Японии. В этих странах, а также в Таиланде, Вьетнаме и Корее, тофу стал одним из основных продуктов питания. В западных странах тофу стал широко известен во второй половине XX века, благодаря улучшению культурных связей с восточноазиатскими странами и распространению вегетарианства. Тофу универсален в кулинарном отношении и годится для разнообразных блюд, как основных, так и десертных и сладких. Его можно жарить, варить, запекать, употреблять для начинки баоцзы, использовать в супах и соусах, готовить на пару, и т. п. Используется, в частности, в восточноазиатской и, особенно, в вегетарианской кухнях. Для супов, жарки и фритирования часто режется на кубики. По причине нейтральности вкуса, приготовлению тофу должно уделяться особое внимание, особенно приправам и соусам, вкус которых он впитывает. Перед кулинарной обработкой иногда маринуется, в частности с соевым соусом, тамариндом или лимонным соком. Сегодня тофу распространён во всём мире, не в последнюю очередь благодаря обилию высокококачественного белка, что делает его в кулинарии и питании хорошей заменой мясных и прочих животных продуктов. Особенно ценится вегетарианцами и веганами, а так же соблюдающими посты.

Что такое тофу и с чем его едят. Что такое тофу и с чем его едят. Этот сыр - один из самых популярных продуктов в Японии и Китае, который служит основным источником белка для миллионов людей и поэтому зовется «мясом без костей». А вы умеете выбирать, готовить и хранить этот восточный деликатес? Тофу - это японское название творога, который делают из похожей на молоко жидкости, получаемой из соевых бобов. Тофу появился в Китае, в эпоху Хань (III в. до н.э.), где его называли «доуфу». Тогда для его приготовления набухшие бобы размалывали с водой, молоко кипятили и добавляли морскую соль, магнезию или гипс, что приводило к свертыванию белка. Осажденный сгусток затем прессовали через ткань для удаления избыточной жидкости. В Японии тофу называют «о-тофу». Приставка «о» означает «почтенный, уважаемый», и сегодня в Японии и Китае тофу потребляет каждый. Соевые бобы - один из пяти священных злаков в Китае, а тофу - важный продукт питания во всей Азии, который служит основным источником белка для миллионов людей. На Востоке тофу называют «мясом без костей». В нем низкое содержание углеводов, он легко усваивается организмом, что делает его ценным продуктом питания и для детей, и для взрослых. Тофу может быть мягким, твердым или очень твердым. «Шелковый» тофу мягкий, нежный и похож на заварной крем. Как правило, продается он в емкостях, заполненных водой. Это скоропортящийся продукт, который нуждается в хранении при температуре -7°С. Чтобы тофу оставался свежим, следует ежедневно менять воду. У свежего тофу слегка сладковатый вкус. Если он начинает кислить, его нужно прокипятить в течении 10 минут, тогда он разбухнет и станет более пористым, чем некипяченый. Тофу можно замораживать, но после разморозки он становится пористым и более твердым. Тофу употребляется в пищу в сыром, жареном, маринованном и копченом виде. Он почти безвкусен, что позволяет использовать с ним самые интересные соусы, специи и приправы, а текстура подходит почти для любого метода кулинарной обработки. Говоря о тофу, нельзя не упомянуть и о таком продукте, как темпе. Темпе уже более двух тысяч лет широко используется в Индонезии. Сегодня этот продукт можно найти во многих супермаркетах и магазинах здорового питания в холодильных отсеках. Темпе - это ферментированная прессованная лепешка из соевых бобов и грибковой культуры под названием Rhizopus oligosporus. Этот грибок образует белую плесень, которая проникает во всю соевую массу, изменяя ее текстуру и образуя корочку, похожую на сырную. Темпе становится очень вязким и плотным, почти как мясо, и приобретает ореховый привкус. Некоторые люди даже сравнивают его с телятиной. Темпе смешивают с рисом, квиноей, арахисом, фасолью, пшеницей, овсом, ячменем или кокосовым орехом. Он пользуется большой популярностью в вегетарианской кухне во всем мире, т.к. является очень сытным продуктом - универсальным источником белка, который можно запекать в духовке или на гриле, жарить во фритюре или просто на масле. РЕЦЕПТЫ С ТОФУ Тофу с проростками Ингредиенты: Сыр тофу - 2 упаковки Соя (проростки) - 100 г Редис (проростки) - 50 г Лук репчатый (маленький, молодой) - 4 луковицы Имбирь - 40 г Соевый соус - 100 мл Сахар - 1 ст.л. Масло кунжутное - 1 ст.л. Описание Лук очистите, нарежьте кружочками. Очистите имбирь и нарежьте соломкой. Тофу разделите на 4 порции. Влейте соевый соус в кастрюлю, добавьте сахарный песок, доведите до кипения и варите до загустения. Снимите с огня и добавьте имбирь. Тофу опустите в кастрюлю с холодной водой и доведите до кипения. Кипятите в течение 5 мин. Откиньте, дайте стечь жидкости и разложите по тарелкам. Полейте соевым соусом с имбирем. Посыпьте проростками и луком, сбрызните кунжутным маслом и сразу подавайте. Рис с сыром тофу и зеленой фасолью Ингредиенты: Рис - 50 г Тофу - 100 г Фасоль зеленая (замороженная) - 40 г Масло кунжутное - 1 ч.л. Масло оливковое - 2 ст.л. Соль (и перец) - по вкусу Чили (молотый) - 1/5 ч.л. Лук зеленый (перо) Описание Сварить рис на пару в пароварке или поместив его над водой в металлическом сите. Тофу нарезать кубиками и обжарить на оливковом масле. Остатки оливкового масла смешать с кунжутным, обжарить фасоль. Ввести рис, тофу, нарезать зеленый лук. Посолить, поперчить, обжаривать 2 минуты. Мусс из тофу с клубникой Сыр тофу - 1 упаковка Клубника - 250 г Мед (или кленовый сироп) Описание Миксером смешайте тофу с клубникой. Добавьте мед или кленовый сироп и взбивайте еще минуту. Жареный тофу Ингредиенты: Сыр тофу - 400 г Лук репчатый (молодой) - 6 луковиц Соевый соус - 4 ст.л. Сахар (песок) - 1/2 ч.л. Описание Соевый соус смешайте с таким же объемом воды и сахарным песком. Тофу нарежьте на 12 ломтиков. Лук очистите. 1/2 объема приготовленного соевого соуса влейте в сковороду и, постоянно помешивая, обжаривайте тофу 3–4 мин. Лук обжарьте в соусе, полейте тофу. Шоколадный мусс с тофу Ингредиенты: Шоколад (черный) - 300 г Тофу - 200 г Яичный белок - 2 шт Ванильный сахар - 2 пакетика Семена кунжута - 1 ч.л. Соль - 1 щепотка Описание Шоколад растопите на водяной бане или в микроволновой печи в течение 2 мин. Переложите в стакан блендера, добавьте тофу и взбивайте до получения однородной массы. Яичные белки взбейте с солью в крепкую пену, добавьте, не переставая взбивать, ванильный сахар. Соедините с шоколадной массой. Уберите в холодильник на 4 часа. В десертные стаканы выдавите с помощью кондитерского шприца. Посыпьте кунжутным семенем. Подавайте с шоколадным печеньем. Баклажаны с тофу под имбирно-соевым соусом Ингредиенты: Баклажаны - 1 шт Перец болгарский (зеленый) - 2 шт Сыр тофу - 400 г Имбирь (корень) - дл. 4 см кусочков Паста мисо - 3 ст.л. Соевый соус - 1 ст.л. Масло растительное рафинированное - 3 ст.л. Мирин - 1 ст.л. Вода - 0,5 стак. Сахар - 1 ст.л. Описание Имбирь натрите на мелкой терке. Баклажан и перцы нарежьте кубиками среднего размера. Приготовьте соус: налейте в небольшую емкость воду, добавьте пасту мисо, соевый соус, имбирь, сахар, мирин и хорошенько перемешайте. Обжарьте в разогретом растительном масле перцы и баклажан. Когда баклажан станет мягким и приобретет светло-коричневый оттенок, вылейте на сковородку имбирно-соевый соус и тушите около пяти минут. Тофу порежьте на кусочки среднего размера и разложите по тарелкам вместе с перцами и баклажаном, затем полейте блюдо оставшимся соусом и подавайте на стол с белым рисом. Теплый тофу с салатом из лосося Ингредиенты: Сыр тофу - 300 г Лосось (без кожи) - 300 г Лимонный сок - 2 ст.л. Масло растительное рафинированное - 1 ст.л. Имбирь - 1 ст.л. Перец болгарский - 1 шт Лук (зеленый, нарезанный наискосок) - 4 головки Соевый соус - 1 ст.л. Перец (молотый) Лимон (половинки) - 2 шт Для украшения Кориандр - 1/3 стак. Описание Нагрейте духовку до 180°С. Нарежьте тофу на кубики по 2 см. Положите лосось на смазанный жиром противень и выпекайте примерно 7 минут (до готовности). Выньте лосось из духовки и покрошите его. Разогрейте масло в кастрюле с толстым дном. Положите имбирь и перец, дайте им прокипеть минуты две, пока перец не станет мягким. Добавьте зеленый лук и соевый соус, подержите еще минуту на огне, а затем смешайте с кусочками тофу, лососем и молотым черным перцем. Разложите на четыре порции, украсьте листочками кориандра и половинками лимона. ЯЗЫКИ ДЬЯВОЛА по-японски Ингредиенты: Макароны (спиральки с куркумой и чернилами каракатицы) - 400 г Сыр тофу - 400 г Водоросли (черные) - 20 г Лимонный сок - 100 мл Уксус (рисовый) - 50 мл Соевый соус - 100 мл Соль Перец Описание Макароны отварите до состояния al dente в большом количестве кипящей подсоленной воды. Сыр тофу выложите на сито, дайте стечь жидкости, затем нарежьте на крупные кусочки. Смешайте соевый соус, рисовый уксус и лимонный сок. Откиньте макароны и обдайте их холодной водой. Переложите в салатницу и полейте соусом. Тщательно перемешайте и добавьте тофу. Поперчите, еще раз перемешайте и посыпьте водорослями. Сразу подавайте. Помидоры с сыром тофу Ингредиенты: Помидоры (крупные спелые) - 4 шт Чеснок - 2 зубчика Лук-резанец - 3 веточки Грибы (шампиньоны, лисички) - 200 г Сыр тофу - 80 г Яйца куриные - 1 шт Соус (тайский рыбный) - 1 ст.л. Кориандр (измельченный) - 2 ст.л. Перец (черный молотый) - 1/2 ч.л. Описание С помидоров срежьте шляпку, извлеките мякоть и положите на впитывающую бумагу срезом вниз. Чеснок и лук-резанец измельчите. Грибы очистите и разрежьте на 2 или 4 части, в зависимости от их размера. Разомните сыр тофу до консистенции пюре, протрите его через сито. Добавьте яйцо и тщательно перемешайте. Добавьте шампиньоны, чеснок, лук-резанец, рыбный соус, кориандр. Поперчите. Прогрейте духовку до 150 oС (термостат 5). Заполните помидоры полученным фаршем и на-кройте шляпкой. Запекайте в течение 15 мин. Подавайте горячими или теплыми с цельнозерновым рисом. Соте из тофу Ингредиенты: Тофу (нарезанный кубиками) - 600 г Бобы (свежезамороженные) - 450 г Горошек зеленый - 800 г Имбирь - 1 кусочек Масло виноградных косточек Чеснок - 2 зубчика Перец (красный, не слишком острый, очищенный от семян и мелко нарезанный) - 1 стручок Соевый соус - 2 ст.л. Соус устричный - 1 ст.л. Кориандр - 1 пучок Описание Разморозьте бобы. В глубокой сковороде нагрейте две столовые ложки оливкового масла и поджарьте тофу до золотистого оттенка. Снимите с огня и поставьте остывать. Вымойте зеленый горошек, нарежьте его поперек небольшими кусочками. Очистите чеснок и имбирь, натрите их на терке или очень тонко нарежьте. Разогрейте в сковороде еще три ложки оливкового масла, добавьте соль, перец, чеснок, бобы и зеленый горошек, залейте соевым и устричным соусами. Жарьте на сильном огне, помешивая, пока овощи не станут мягкими. Затем добавьте тофу и перемешайте с овощами. Перед подачей на стол посыпьте блюдо мелко нарезанным кориандром. Салат из гороха и тофу Ингредиенты: Горох нут (отварной) - 300 г Кускус - 200 г Сыр тофу - 200 г Салат (красный) - 1 шт Лук репчатый (измельченный) - 1 луковица Масло оливковое - 3 ст.л. Лимонный сок - 1 ст.л. Соль Перец Описание Отварите кускус и смешайте его с горохом. Добавьте лимонный сок, оливковое масло, соль и перец. Тофу нарежьте кусочками, добавьте лук и салат. Все аккуратно перемешайте и сразу подавайте

Ходит чудо по квартире, Нет его любимей в мире. Как озера блюдца-глазки, Гномик маленький из сказки. Говорит он: - Дай конфет! Отвечает мама: - Нет! Гномик ласковый пропал, Вредным плаксой гномик стал! Это кто же так ревет? Может это пароход? Может это водовоз Тут разлил ведро из слез. Кто тут топает ногами Со слезами и соплями? Плакса-вредина откуда? И куда девалось чудо? Мама даст ему игрушку, Чмокнет в сладкую макушку, Мама рядом посидит, Снова в чудо превратит!

Без надежной основы и без знания общепринятых законов ни в одной об-ласти человеческой деятельности нельзя достичь подлинного прогресса. По-этому вы должны сначала научиться правильно пользоваться вашим подсозна-нием как «инструментом». Его силы будут действовать именно с той точно-стью, надежностью и в том объеме, насколько вы сможете понять действующие здесь законы и применять их для совершенно определенных целей и намере-ний. Мне как химику в прошлом напрашивается на ум сравнение из области естественных наук: если смешать водород и кислород в пропорции 2:1, то из их соединения образуется вода. Наверняка, вам также известно, что один атом ки-слорода в соединении с одним атомом углерода дает окись углерода, т.е. очень ядовитый газ. Добавьте сюда еще один атом кислорода, и из соединения полу-чится безобидная двуокись углерода. К этим обоим примерам можно было бы добавить много других из бесконечного числа химических соединений. Было бы совершенно ошибочно полагать, что основные законы химии, физики и математики отличаются каким-то образом от законов подсознания. Вспомните хотя бы тезис: «Поверхность воды всегда стремится к горизонталь-ному положению». Этот закон природы действует неограниченно для всей во-ды, где бы она не находилась. Или другой пример: «Нагретые тела расширяют-ся». Также это положение действует неограниченно, повсюду и в любое время. Если накалить кусок стали, то он увеличится в размере независимо от того, произведется ли этот опыт в Китае, Англии или Индии. Тепловое расширение твердых материалов является всеобщей истиной. Столь же универсальным законом является и то, что каждое впечатление, действующее во времени и пространстве на ваше подсознание, находит свое отражение в окружающей среде, опыте и событиях. Ваша молитва будет услышана, потому что ваше подсознание выступает в роли универсального принципа, причем «принцип» означает основу и вид оп-ределенной функции. Так, например, принципом электрического тока является то, что он течет от более высокого к более низкому потенциалу. Если вы заста-вите электрический ток служить вашим целям, то это не повлияет на лежащий в его основе принцип, однако такое служение дало потрясающие результаты в виде открытий и изобретений, которые служат на пользу всему человечеству. Также ваше подсознание можно рассматривать как универсальный прин-цип; оно действует по закону веры. Вы должны знать, что такое вера, как она действует и каковы результаты ее действия. В библии об этом говорится про-стыми, ясными, прекрасными словами: «Истинно, говорю вам: если кто скажет горе сей: «поднимись и ввергнись в море», и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет» (Марк 11, 23). Закон человеческого ума — это закон веры, поэтому речь идет о способе функционирования духа и также о самой вере, то, чему вы верите в душе своей, не что иное, как то, о чем вы мечтаете в душе, это ваша тайна. Чтобы вы ни пе-режили и что бы ни делали, все события и обстоятельства вашего существова-ния — это реакция подсознания на ваши мысли. Таким образом, не содержание вашей веры, а просто присутствие веры в вашей душе вызывает это воздействие. Освободитесь от неверных убеждений и мнений, от слепого суеверия и безосновательных страхов, которые мучат чело-вечество. Вместо этого начните верить в непреложные, вечные реальности и истины жизни ВЫВОДЫ 1. Внутри вас таится неисчерпаемая сокровищница. Обратите свой взгляд в себя и ваше тайное желание исполнится. 2. Известная великим людям всех времен и величайшая из всех тайн со-стоит в способности договориться со своим подсознанием и высвободить его силы. Это можете и вы. 3. Ваше подсознание знает решение всех проблем.Если вы перед отходом ко сну внушите ему: «Я хочу встать в б утра», то оно разбудит вас во-время. 4. Ваше подсознание сформировало ваше тело и может также исцелить недуги. Засыпайте каждую ночь с представлением, что вы абсолютно здоровы, и самый верный из ваших слуг, ваше подсознание послушается вашего внуше-ния. 5. Каждая мысль что-то вызывает, то есть она является причиной; и каж-дое состояние чем-то вызвано — оно является следствием. . 6. Что бы вы ни хотели осуществить — будь то стремление убедить сло-вом или написать книгу — внушите свои представления убедительно и довери-тельно своему подсознанию, и оно прореагирует соответствующим образом. 7. Вы в своем положении подобны капитану у штурвала корабля. Он должен отдавать правильные команды. Так же и вы должны давать своему под-сознанию, которое управляет вашей судьбой, правильные приказы в форме мыслей и представлений. 8. Никогда не говорите: «Этого я не могу себе позволить. Этого я не мо-гу». Ваше подсознание поймает вас на слове и позаботится о том, чтобы у вас действительно не хватило нужных средств или способностей. Вместо этого констатируйте с полной уверенностью в своих силах: «Сила моего подсознания откроет мне все двери». 9. Закон жизни и закон веры — это одно и то же. Верить — значит ду-мать. Верьте! Это значит, не думайте ни о чем таком, что могло бы повредить вам или нанести ущерб! Верьте в исцеляющую, озаряющую, делающую силь-нее и приносящую счастье силу вашего подсознания! Во что вы пылко верите, то и исполнится — с вами и для вас! 10. Измените свой образ мышления и вы измените свою судьбу Итак, всегда помните: ваше подсознание не проверяет, хороши или плохи ваши мысли, верные они или нет, а реагирует только в соответствии с вашими мыслями и представлениями. Если вы убеждены в истинности определённых обстоятельств дела, то и подсознание примет их соответствующим образом и соответственно отреагирует, даже если ваше мнение объективно не верно. Психологические эксперименты Многочисленные эксперименты, проведенные психологами, в том числе и эксперименты гипнотического типа, доказали неспособность подсознания осуществлять логический мыслительный процесс, так как оно не способно осуществлять ни избирательную, ни сравнительную функцию. Поэтому если оно получило какое-либо внушение как заранее заданный факт, то оно отреаги-рует в соответствии с содержанием последнего Итак, я сформулировал следующую, очень простую молитву: «Мое тело было создано бесконечной мудростью моего подсознания, которое может так-же и исцелить меня. Его мудрость сформировала все MO"L органы, ткани, мус-кулы и кости. Та же самая бесконечная и исцеляющая сила внутри меня изме-няет сейчас каждый атом моего организма и делает меня снова здоровым и не-вредимым, я глубоко благодарен, потому что я знаю, что нахожусь на пути к выздоровлению. Чудесны произведения творческой мудрости, присущей моему подсознанию!» Два или три раза в день я говорил эту короткую молитву. Примерно через три месяца моя кожа была снова абсолютно здоровой и невредимой. Как види-те, я занимался только тем, что «мысленно внушал моему подсознанию живо-творные модели выздоровления, красоты и совершенства, для того чтобы тем самым погасить негативные представления и привычки думать, которые там укоренились и были непосредственной причиной всего зла. Не существует фи-зического явления, которое не было бы вначале мысленным представлением, а непрерывно насыщая свой ум позитивными мыслями, вы одновременно изме-няете и свое тело. Только это является основой, причиной и источником всех исцелений... «Дивны дела Твои, и моя душа вполне сознает это» (псалом 138, 14). Как силы подсознания могут вам служить Давайте еще раз вспомним о том, что подсознание день и ночь беспре-рывно работает совершенно независимо от какого-либо сознательного воздей-ствия на него. Оно строит ваше тело и сохраняет его, причем вы даже не заме-чаете этот беззвучный процесс. Но этого и не нужно, потому что в сознатель-ной сфере вы ведь имеете дело не с подсознанием, а с вашим сознанием. Таким образом, вы прежде всего должны убедить свое сознание Как труба придает форму вытекающей из нее струе воды, так и привыч-ный для вас образ мыслей дает вашей жизни направление и смысл. Поэтому скажите себе с глубоким убеждением: «Бесконечная целительная сила моего подсознания наполняет все мое существо; она проявляется в виде гармонии, здоровья, мира, радости и материального благополучия. Смотрите на свое под-сознание как на бесконечно мудрого и заботливого товарища, который сопро-вождает вас всегда и везде. Верьте всем сердцем тому, что его силы оживят вас, сделают более просвещенным и осыпят благодеяниями. Оно предоставит их в ваше распоряжение том, что судьба подарит вам только самое лучшее, если вы направите свои мысли только на хорошее, прекрасное, благородное, истинное и справедливое. По-ставьте свое сознательное мышление на исключительно позитивную основу, глубоко веря, что ваше подсознание беспрерывно занято тем, что выражает и реализует ваши мысли. Потому что каждому человеку воздается по вере его Выводы 1. Ваше подсознание управляет всеми жизненно важными процессами вашего организма и знает ответ на все вопросы. 2. Перед тем как идти спать, дайте своему подсознанию определенный приказ и вы сможете убедиться в его чудодейственной силе. 3. Что бы вы ни внушили своему подсознанию, это появится на образном экране пространства и времени в виде условий среды; состояния или события. Поэтому вы должны тщательно проверить мысли и представления своего соз-нательного мышления на их негативное или позитивное содержание. 4. Что касается действия и противодействия, речь идет об общеупотреби-тельном законе. Действие сознания исходит из вашей мысли, а противодейст-вие состоит в автоматической реакции вашего подсознания на соответствую-щие мысли. Итак, остерегайтесь негативных мыслей! 5. Разочарование — это не что иное, как результат неутоленного страст-ного желания. Если ваши мысли постоянно заняты трудностями обстоятельств, то ваше подсознание будет соответственно и реагировать. Таким образом, вы только разрушите собственное счастье. 6. Чтобы направить ритмичную и гармоничную энергию принципа жизни на свое бытие и существо, вы должны сказать себе с глубоким убеждением: «Я глубоко верю, что бессознательная сила, которая внушила мне это же-лание, уже намеревается осуществить его с моей помощью». Это волшебная формула решает все трудности. 7. Из-за озабоченности, страхов, опасений вы можете нарушить нормаль-ный ритм вашего сердца, легких и других органов. Наполните свое подсозна-ние гармоничными, здоровыми и устремленными к покою мыслями, и все функции вашего организма вскоре опять норма-лизуются! 8. Приучите свое сознание к тому, чтобы оно видело в вашем лице балов-ня судьбы и ваше подсознание в точности осуществит это представление! 9. Создайте в своей фантазии живую картину желаемого успеха и всем сердцем ей радуйтесь; потому что ваши чувства и представления будут вос-приняты вашим подсознанием как факт и осуществятся. Один знакомый мне протестанткий священник из Иоганнесбурга, Южная Африка, доверил мне однажды метод, посредством которого он передавал сво-ему подсознанию представление о полном здоровье. У него был рак легких. Ниже приводятся точные цитаты из его собственных записей: «Много раз в день я приводил себя в состояние полного душевного и физического расслаб-ления. Сначала я обращался к моему телу со следующими словами: <<Мои ступни расслаблены, мои лодыжки расслаблены, мои ноги расслаблены, мыш-цы моего живота расслаблены, сердце и легкие расслаблены, моя голова рас-слаблена, все мое существо и бытие расслаблены». Примерно через 5 минут после этого я впадал обычно в состояние полусна, и в этом состоянии я начи-нал повторять истину: «Совершенство Бога находит свое выражение в моем те-ле, ощущение полного здоровья наполняет сейчас мое подсознание. Бог создал меня по совершенному образу, и мое подсознание создает теперь мое тело за-ново — в полном соответствии с совершенным образом, созданным Богом.» Этим исключительно простым методом священнику удалось внушить своему подсознанию представление полного здоровья и добиться сенсационного исце-ления. В исключительных случаях психиатры, психологи, ос-теопаты, хиропрактики, врачи и церковь — короче все группы и отдельные личности, которые приписали себе содействие в психическом и физическом исцелении человека — без всякого различия применяют одно и то же средство: бесконечную, всеохватывающую силу подсознания. Она использует лю-бую теории исцеления. Но в основе каждого процесса исцеления лежит совер-шенно определенная позиция или образ мышления, который мы обозначаем как «вера». Исцеление исходит от доверительного ожидания, которое оставляет в подсознании свой отпечаток в виде мощного внушения, и активизирует все его целительные силы. Оно одно оказывает помощь, какими бы различными именами, методами или техниками его ни называли. Существует только один принцип исцеления, и это — вера. Существует только одна целительная сила, и ее источником является подсознание. Иссле-дуйте спокойно и объективно ее происхождение и ее сущность в свете вашего собственного убеждения. Вы можете быть полностью уверены в успехе — вы должны лишь твердо в него верить! Взгляды Парацельса Парацельс, известный до сих пор швейцарский алхимик и врач (1493—1541), был одним из величайших целителей своего времени. Он высказал науч-ное познание, хорошо нам сегодня известное и гарантированное: «Будет ли со-держание твоей веры неправильным или правильным, эффект один и тот же. Если бы я по ошибке верил просто в статую Петра, как верил бы самому апо-столу, то это — вера или суеверие — принесло бы в обоих случаях одинаковые плоды. Именно вера вызывает подлинное чудо. И в каждом случае она вызовет одно и то же чудо, независимо от того, является ли она истинной верой или суеверием». Пьетро Помпонацци, итальянский философ и современник Парацельса, сказал то же самое другими словами: «Не трудно представить себе чудесное действие, которое могут вызвать силы фантазии и глубокого доверия, в осо-бенности, если они определяют отношение между лечащим и теми, кто лечит-ся. Исцеления, которые объясняются влиянием определенных реликвий, это в конце концов не что иное, как результат возбужденной ими фантазии и глубо-кое убеждение, замешанное на вере. Знахари и философы хорошо знают, что если останки святого случайно обменять с какими-нибудь другими костями, то больной все равно получит благодатное воздействие, пока он считает, что это была подлинная реликвия. Верите ли вы лично в чудесное действие останков святого или в целеб-ную силу определенной воды — гипнотическое воздействие ваших представ-лений окажет равное действие на ваше подсознание. И именно отсюда исходит выздоровление. Эксперименты Бернхайма Ипполит Бернхайм, в 1910—1919 гг. профессор медицинского факульте-та университета Нанси (Франция), настойчиво отстаивал точку зрения, что подсознание представляет собой общий мостик, с помощью которого внушение врача передается пациенту. В своей «Суггестивной терапии» Бернхайм рассказывает о случае пара-лича языка, который не поддавался никакому лечению. Однажды врач расска-зал пациенту, что он может абсолютно точно исцелить его при помощи только что изобретенного инструмента. После этого он сунул ему в рот градусник. Больной принял его за «новый инструмент», который обязательно его вылечит. Через несколько минут он с радостью закричал, что снова может совершенно свободно двигать своим языком. Затем Бернхайм продолжает: «То же явление известно нам также от на-ших собственных пациентов. Так, однажды меня нашла одна молодая девушка, которая около четырех недель назад полностью потеряла способность гово-рить. После тщательного обследования я пришел к четкому диагнозу. После этого я представил пациентку моим студентам, которым из моих лекций было известно, что затруднения с речью по возможности нужно сразу устранять по-средством суггестивного воздействия электрошока. Я приложил аноды индук-ционного аппарата к гортани, несколько раз их подвигал туда-сюда, а потом сказал: «Теперь вы опять можете громко говорить!» И тут же заставил паци-ентку сказать сначала «А», потом «Б» и затем «Мария». Она произнесла звуки совершенно четко и нарушение речи исчезло без следа. Бернхаим приводит здесь пример подтверждающий силу веры и глубокой уверенности, которые воздействуют как мощное внушение на подсознание больного. В другом месте Бернхаим рассказывает о том, как на затылке одного па-циента образовался пузырь, и тогда он наклеил туда почтовую марку и сказал пациенту, что это вытяжной пластырь. Такие явления подтверждаются также опытом и экспериментами многих других врачей во всех концах света, которые дают яркие доказательства того, что устное внушение может вызвать структур-ные изменения у пациента. ВЫВОДЫ 1. Всегда помните о том, что ваше собственное подсознание таит в себе единственную и истинную целебную силу. 2. Никогда не забывайте: вера опускается подобно зерну в ваше подсоз-нание, пускает там корни и дает соответствующие плоды. Посадите в вашем уме представление как семя, верьте в ваше внушение с глубоким убежде-нием и оно примет материальную форму. 3. Ваша идея написать книгу, сделать новое изобретение или нечто по-добное представляет собой действительность духовного характера. Поэтому вы также должны верить, что эта мысль (идея) у вас уже есть. Глубоко верьте в ре-альность вашей идеи, вашего плана или изобретения — и она тут же начнет ма-териализоваться. 4. Если вы молитесь за другого, то делайте это в уверенности, что ваше представление о здоровье, красоте и совершенстве изменят негативные модели мышления в подсознании того человека и тем самым смогут вызвать чудесное превращение. 5. Чудесные исцеления, которые происходят во многих местах паломни-чества, следует объяснять действием внушения, которое оказывают фантазия и слепая вера на подсознание, активизируя тем самым его целительные силы. 6. Все болезни происходят из сферы ума. Нет ни одного физического со-стояния, которое не являлось бы реакцией на представление вашего ума. 7. Посредством гипнотического внушения можно вызвать симптомы поч-ти всех болезней. Это доказывает силу мысли. 8. Существует лишь один принцип исцеления, и это — вера. Существует только одна целебная сила, и ее источником является ваше подсознание. 9. Ваше подсознание реагирует на содержание мыслей вашего ума. Соот-ветствующий результат наступит независимо от того, следуете ли вы истинной вере или суеверию. Рассматривайте вашу веру как действительность вашего ума, а все остальное приложится само собой.

Анатолий Найман в программе "Рандеву с дилетантом" Рандеву с дилетантом Ведущий Владимир Молчанов Время выхода: суббота, 19:00 13.06.2009 Анатолий Найман в программе "Рандеву с дилетантом" В гостях у Владимира Молчанова, человек не из сферы музыки. Зато он сочиняет потрясающие стихотворения. Это поэт – Анатолий Найман. В программе на этот раз, действительно, не звучит музыка, зато звучат очень хорошие стихи, очаровательные стихи, разные стихи… Анатолий Найман читает не только свои произведения, но и других авторов, своих друзей и всем известных и выдающихся поэтов. Некогда Анатолию Генриховичу довелось близко общаться с великолепной Анной Ахматовой, он работал у нее литературным секретарем. О том, как это было на самом деле, поэт рассказывает в программе. Еще интереснее его воспоминания о самой характерной поэтессе переломной эпохи: «В конце концов, вышла Ахматова, в дверях встала Ахматова… Ошибиться было невозможно. На ней было какое-то кимоно, чуть-чуть староватое, прямая грузная фигура и невероятная голова. Была какая-то особь – не здешняя. Тогда я просто смотрел и считал, что все, что происходит, это из какого-то такого немного сна, немного сказки, немного реальности…» Четверку молодых поэтов, куда входили Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Евгений Рейн и Анатолий Найман, Анна Ахматова называла «Волшебным хором». Она высоко ценила их творчество. В свою очередь, сама Ахматова, была для поэтов не только мощным литературным авторитетом, но и большим нравственным влиянием… Об этой дружбе и духовной сплоченности Анатолий Найман читает в программе яркое стихотворение собственного сочинения… А еще с Владимиром Молчановым они разговаривают о блоковском Ленинграде, о том, что есть общественные вкусы, о молодых талантливых, новых и современных поэтах, и о русской поэзии, как таковой: «Русская поэзия, ее можно не только представить, но ее можно и сформулировать. Вот она сложилась таким образом, что, во-первых, она, за исключением некоторых спадов, всегда была общенациональной. Пушкин, Некрасов, Блок – это были общенациональные поэты. Во-вторых, всегда был первый поэт. У нас он был сам по себе. Когда хоронили Некрасова, то студенты кричали: «Вровень с Пушкиным!..» Форум программы Скачать запись программы в формате mp3 Прослушать Рандеву с дилетантом - Анатолий Найман. Часть1 Прослушать Рандеву с дилетантом - Анатолий Найман. Часть2 http://www.muzcentrum.ru/orfeus/programs/issue881/

Все и каждый Год выпуска: 2009 Автор: Найман Анатолий Исполнитель: Кирсанов Сергей Издательство: Нигде не купишь Тип: аудиокнига Аудио кодек: MP3 Битрейт аудио: 112 kbps -------------------------------------------------------------------------------- Описание: От издателя Несколько московских семей, в советское время связанных, кроме проживания по соседству, еще и благополучием - материальным, душевным, интеллектуальным. Профессиональное признание и привилегии у родителей, беззаботность и уют, даром доставшиеся детям. Их ждет легкая карьера, быстрый успех. За все, однако, надо платить, и цена зависит не столько от поставленной цели, сколько от внутренней нравственности и благородства. Как сказано о главном герое - "он оглянулся и увидел - и с тех пор уже всегда ходил с вывернутой шеей". Счастье, разрушаемое своими руками и своими руками заново собираемое, - участь всех и каждого. Озвучено по изданию – Журнал «Октябрь», номера 1, 2 за 2003 год. Анатолий Генрихович Найман Россия, 1936 Анатолий Генрихович Найман родился в 1936 году в Ленинграде. Поэт, прозаик. Ныне живет в Москве. В 1997 году редакционную премию журнала "Новый мир" получил его роман "Б.Б. и др.". http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2443370 http://www.muzcentrum.ru/orfeus/programs/issue881/

http://www.muzcentrum.ru/orfeus/programs/issue881/

Анатолий Найман в программе "Рандеву с дилетантом" Рандеву с дилетантом Ведущий Владимир Молчанов Время выхода: суббота, 19:00 13.06.2009 Анатолий Найман в программе "Рандеву с дилетантом" В гостях у Владимира Молчанова, человек не из сферы музыки. Зато он сочиняет потрясающие стихотворения. Это поэт – Анатолий Найман. В программе на этот раз, действительно, не звучит музыка, зато звучат очень хорошие стихи, очаровательные стихи, разные стихи… Анатолий Найман читает не только свои произведения, но и других авторов, своих друзей и всем известных и выдающихся поэтов. Некогда Анатолию Генриховичу довелось близко общаться с великолепной Анной Ахматовой, он работал у нее литературным секретарем. О том, как это было на самом деле, поэт рассказывает в программе. Еще интереснее его воспоминания о самой характерной поэтессе переломной эпохи: «В конце концов, вышла Ахматова, в дверях встала Ахматова… Ошибиться было невозможно. На ней было какое-то кимоно, чуть-чуть староватое, прямая грузная фигура и невероятная голова. Была какая-то особь – не здешняя. Тогда я просто смотрел и считал, что все, что происходит, это из какого-то такого немного сна, немного сказки, немного реальности…» Четверку молодых поэтов, куда входили Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Евгений Рейн и Анатолий Найман, Анна Ахматова называла «Волшебным хором». Она высоко ценила их творчество. В свою очередь, сама Ахматова, была для поэтов не только мощным литературным авторитетом, но и большим нравственным влиянием… Об этой дружбе и духовной сплоченности Анатолий Найман читает в программе яркое стихотворение собственного сочинения… А еще с Владимиром Молчановым они разговаривают о блоковском Ленинграде, о том, что есть общественные вкусы, о молодых талантливых, новых и современных поэтах, и о русской поэзии, как таковой: «Русская поэзия, ее можно не только представить, но ее можно и сформулировать. Вот она сложилась таким образом, что, во-первых, она, за исключением некоторых спадов, всегда была общенациональной. Пушкин, Некрасов, Блок – это были общенациональные поэты. Во-вторых, всегда был первый поэт. У нас он был сам по себе. Когда хоронили Некрасова, то студенты кричали: «Вровень с Пушкиным!..» Форум программы Скачать запись программы в формате mp3 Прослушать Рандеву с дилетантом - Анатолий Найман. Часть1 Прослушать Рандеву с дилетантом - Анатолий Найман. Часть2

ЕВГЕНИЙ РЕЙН Поэта Евгения Рейна Бродский не раз называл своим учителем. Не знаю, в чем выражалось его учительство, но как поэт он совершенно оригинален. И если говорить о близости других поэтов, то это скорее акмеисты и экспрессионисты — Ахматова и Кузмин, Луговской и Багрицкий. Сам поэт дружил с великой Ахматовой и, как я понимаю, мир ее был ему близок. В стихах Евгения часто звучат элегические мотивы, обращение к молодости, к друзьям, спор с неким преследующим его демоном. Шум уходящего времени слышит Евгений Рейн, — я бы сказал, музыку минувшего века. Рейн говорит, что познакомил нас Слуцкий, я этого не помню. Зато очень хорошо помню, как читал свои стихи у него на квартире, в Ленинграде. Женя тогда жил на улице Рубинштейна, в центре. Пьяный Горбовский во время моего чтения из протеста завернулся в ковер и укатился в другую комнату. Потом был московский период Рейна, когда он жил на Преображенке, в полубараке. И написал про свое житье-бытье стихи, которые сразу стали известны всей литературной Москве. В 1984 году с большим трудом ему удалось издать книгу стихов в издательстве «Советский писатель». Цензура поработала над лирикой очень тщательно, вымарывались целые строфы и блоки строк. Все равно эта книжечка была как голубь, прилетевший в наш самиздатский ковчег, — надежда. Евгений Рейн — неиссякаемый кладезь литературного фольклора: столько рассказов о современниках я услышал от него! Будет жаль, если все это останется только устным творчеством поэта. ИОСИФ БРОДСКИЙ Когда я в 1960 году приехал в Ленинград — как бы в качестве посланника от московских поэтов — Женя Рейн меня познакомил с рыжим порывистым юношей — поэтом. Я стал бывать у него дома. Там, в огромной зале с балконом, за колонной и шкафом было его пристанище и гнездо. Бродский тогда переводил с польского Галчинского, которого мне и читал. Одно время мы встречались часто. Помню его раннюю поэму «Шествие». Он уже тогда гудел и распевал виолончельным голосом, читая, а я, каюсь, уснул под хмельком. Поэт обиделся и не подарил обещанную поэму, отпечатанную книжицей на машинке. Признаться, скучной была эта юношеская безумно романтическая поэма. Иосиф Бродский рано стал известен молодому Ленинграду, а затем Москве: его читали в компаниях и перепечатывали. Это только так говорится, что читали на кухне, а на самом деле читали в мастерских, в больших квартирах. На кухне, впрочем, тоже. Где выпивали, там и читали. Чтение поэта завораживало, что-то было магическое в его ранних стихах. С Анной Ахматовой — легендой, чудом, невозможно было поверить, что она живет рядом, — с Ахматовой Иосифа познакомил вездесущий Женя Рейн. Два тонкошеих мальчика приехали в Комарово. Ахматова сразу оценила Бродского. Было 7 августа 1961 года, день запуска космонавта Титова в космос и день запуска поэта Бродского в космос поэтический. Затем его личная и поэтическая судьба стала складываться роковым образом: арест, ссылка, Америка, Нобелевская премия. И все это — последствия самиздата, то есть листков на машинке, которые передавались из дома в дом, пока не попали в «Большой дом», так называли в Ленинграде здание КГБ. Правители стихов тогда боялись — как вообще любого живого слова. Историка Хейфица арестовали только за то, что он собирал самиздат Бродского в одну книгу. Я приведу несколько любопытных цитат из статейки в газете «Вечерний Ленинград» за 1964 год: «Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем. На нем были вельветовые штаны, в руках — неизменный портфель, набитый бумагами. Зимой он ходил без головного убора, и снежок беспрепятственно припудривал его рыжеватые волосы...» Как видите, не без претензии на художественность, — но ведь в КГБ работали не только тупицы и убийцы. «...Этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он «любит родину чужую», Бродский был предельно откровенен. Он и на самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине...» Ну и так далее. Тогда как будто были две страны. Страшная чиновная Россия, по сути своей враждебная поэту, и прекрасная широкая Россия — место поэзии. Иосиф Бродский рано стал мифом, легендой. И потом, уже в Америке — всемирно известным первым поэтом, кажется, не только России, но и Америки. Нобелевским лауреатом — и лауреатом многих других престижных премий. Еще две встречи были у меня с Иосифом. Первая, если я не ошибаюсь, в Белграде в 1990 году. Он еще сказал мне тогда: «Нет, не надо уступать им площадку». (Это про советских поэтов: я колебался, выступать ли мне с ними вместе на вечере.) На мой вопрос о его родителях, которых я знал, ответил коротко и страшно: «Трупы». Он показался мне старым, холодноватым и саркастичным, но, приглядевшись, я увидел, что эта ирония, главным образом, направлена на самого себя. В последний раз, совсем недавно, я увидел уже не Иосифа, а тело Иосифа в гробу с откинутой крышкой-половинкой между двумя торшерами-светильниками в похоронном доме на Бликкер-стрит возле 6 авеню в Нью-Йорке. Тяжкая торжественность. Иосиф присоединился к своим родителям. И почудилась мне в его судьбе участь библейского Иосифа, который был продан в рабство своими братьями, а затем возвысился и стал почитаем в чужой стране, которую он сделал своей. ДМИТРИЙ БОБЫШЕВ Виктор Кривулин пишет в своей статье о поэте Бобышеве: «Передо мной фотография тридцатилетней давности: комаровское кладбище, пересохший хрупкий наст, четверо молодых людей, склоненных под тяжестью гроба с телом Ахматовой. Это Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев и Иосиф Бродский. Как бы ни складывались их отношения впоследствии, как бы ни расходились жизненные пути, сколь бы ни различался душевный и духовный опыт — эта четверка ленинградских стихотворцев навсегда останется в истории русской поэзии неким единым духовно-стилистическим сгустком, легендарной квадригой, впряженной в похоронную колесницу Анны Ахматовой в мартовские дни 1966 года. Впервые стихи Бобышева были опубликованы в гинзбурговском Синтаксисе в 1959 году (перепечатано в журн. Грани № 58, 1965 г.). Потом было знакомство с Анной Ахматовой в 1960 году — встреча, определившая дальнейшую судьбу молодого поэта. Ахматова посвятила Бобышеву едва ли не лучшее из поздних своих стихотворений. В начале 60-х — ореол известности среди многочисленных тогда любителей поэзии в Москве и Ленинграде, прелюдия шумной литературной славы, которой, впрочем, так и не воспоследовало. До 1964 года Бобышев появляется на литературных вечерах бок о бок с Бродским, Найманом и Рейном. Останется лишь достоянием мемуаров (как правило недостоверных и поверхностных) литературная эйфория того времени, турниры поэтов в Д/к им. Горького, скандальные поэтические вечера в университете, столпотворения в «Кафе поэтов» на Полтавской, где я впервые увидел всю легендарную четверку вместе. Они возникли как-то одновременно и привнесли в накуренное переполненное помещение какой-то совершенно особый дух — над-стоящий над тогдашними нашими заботами и проблемами. Они держались плотной группкой, вели себя выспренне и даже высокомерно, словно оберегая от грубых внешних прикосновений то, что, при всей розности и несхожести, объединяло их». АНАТОЛИЙ НАЙМАН Возможно ли одного человека изобразить, рисуя другого — близкому ему? Анатолия Наймана я почти не знал, хотя встречал иногда. Красивый был человек в молодости, такой аккуратный, черный, черноглазый — вообще от него исходило ощущение ясности, четкости, выстроенности и некой «серебряности», в смысле традиций серебряного века. Зато первую жену его, Эру, я знавал на протяжении многих лет. Читал у нее на квартире, как передо мной ранее читали свои стихи Бродский, Рейн — вся «четверка». Стареющее петербургское семейство, и мебель и картины — все под стать. Между тем от Эры Найман исходило такое внимание, такое понимание, что нельзя о ней не упомянуть. Это была одна из питерских муз, да не посетуют на меня, что пишу не о поэте. Внимающие нам значат не меньше, чем мы, сочиняющие. Анатолий Найман, один из знаменитой «четверки», работал долгое время рядом с Ахматовой, переводил вместе с ней, написал потом воспоминания. Первую поэтическую книгу издал только в 1989 году, в Нью-Йорке.

Из первых уст (литературная гостиная "Нашей газеты") К счастью, господа журналисты, я читаю ваши газеты, чтобы знать, что я думаю. Шарль де Голль Анатолий Найман: «СТРАНЕ НУЖНЫ ЛЮДИ С ЧУВСТВОМ СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА» Найман Анатолий Генрихович - родился 23 апреля 1936 года в Ленинграде. Окончил Ленинградский технологический институт (1958). Пишет стихи с 1954 года. Печатается как переводчик поэзии с 1959 года. Анатолий Найман - один из четверки поэтов, которых Ахматова назвала «волшебным хором». С 1962 года - литературный секретарь Анны Ахматовой. Выпустил несколько поэтических сборников: «Стихотворения» (1989), «Облака в конце века» (1993), «Ритм руки» (2000), «Софья» (2002), «Львы и гимнасты» (2002). В самиздате ходили сборники стихов Наймана «Сентиментальный марш», поэмы «Стихи по частному поводу», «Сентябрьская поэма». Читательское признание принесли ему книги «Рассказы о Анне Ахматовой» (1989), «Статуя командира и другие рассказы» (1992), «Славный конец бесславных поколений» (1998), романы «Любовный интерес» (2000), «Сэр» (2001). Переводил с итальянского, старофранцузского. Автор многочисленных переводов английских, французских и американских поэтов. Преподавал в ведущих университетах США и Италии. В качестве приглашенного стипендиата посещал Оксфордский университет (Англия) и Кеннановский Институт (США). Член французского ПЕН-клуба (1989). Отмечен премиями журналов «Октябрь» (1995, 1997, 2000, 2002), «Новый мир» (1997). Роман «Сэр» входил в шорт-лист Букеровской премии (2001). Роман «Каблуков» - в шорт-лист Букеровской премии (2005). Живет в Москве. 28 января исполнилось десять лет со дня смерти Иосифа Бродского - великого русского поэта, лауреата Нобелевской премии, так никогда и не возвратившегосяна Родину в Санкт-Петербург. Их было четверо молодых ленинградских поэтов, заявивших о себе в начале шестидесятых: Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев, которых Анна Ахматова называла «волшебным хором». Бродского сегодня уже нет в живых. Анатолий Генрихович Найман, поэт и прозаик, прославившийся не только своим творчеством, но и тем, что в молодые годы был литературным секретарем Ахматовой, живет в Москве. Его роман «Каблуков», выпущенный издательством «Вагриус», был номинирован на Букеровскую премию 2005 года. В разговоре с корреспондентом «НГ» Анатолий Найман поделился воспоминаниями, которые как бы накладываются на «автобиографическую» канву его нового романа: После смерти Бродского звук умолк. Как в комнате без акустики Я ленинградец, родился в Ленинграде в семье участкового врача - моя мама, и инженера-технолога - это был мой отец. Мама училась на врача во Франции, в Монпелье. Ее представление о европейской и мировой литературе очень повлияло на мое развитие. Что касается отца, то с годами выяснилось, что он был толстовцем, членом одной из самых поздних толстовских колоний, которая была под Москвой в Тайнинке. Он был последовательным толстовцем, от него я воспринял какие-то главные установки жизни. Или, если угодно, можно большим словом сказать - устои, с которыми я не расстаюсь до сих пор. Например, от него я узнал в отроческом возрасте, что Льву Толстому какой-то человек пожаловался, что он ужасно боится генералов, просто совершенно теряет себя. А тот сказал: «А вы посмотрите на него в бане». И действительно, нет на свете людей, которые не были бы в бане другими, нежели в мундире... Я думаю, что это были главные составляющие моего становления. Я поступил в технологический институт в Ленинграде. И примерно на второй день обучения понял, что я поступил не туда. Потому что, начиная с первого курса, все мои интересы, вся моя жизнь, все мое время уже находились в сфере поэзии. Я впервые осознал, что стихи, которые я писал, это некое занятие моей жизни. В общем, там, в институте, я сошелся с двумя сверстниками. Фамилии моих друзей по институту были Бобышев и Рейн. Потом, через года, может быть, два или три, к нам присоединился не имеющий никакого образования - 7 классов, но имевший совершенно замечательную одаренность, талант, Бродский. Это сейчас говорят о какой-то ленинградской поэтической школе, а тогда это совершенно ничего не значило. У нас была компания, мы любили друг друга. Но больше всего мы любили беспрерывно читать или слушать стихи. Из романа «Каблуков»: «Году к шестидесятому появился как новое действующее лицо в Ленинграде Бродский, ни из какого института, с улицы, везде читал стихи, отовсюду куда-то рвался. Где-то мы познакомились... Орет, как на вокзале, машет руками. При этом в коричневой тройке и брусничном советском галстуке. Передавая майонез, конечно, опрокидывает на себя, на все предметы туалета: на галстук, жилет, пиджак и брюки. Еще пунцовее пылающий румянец щек, еще громче картавость. А года через три, когда был он уже «Иосиф Бродский» - не в окончательном, правда, исполнении, но, так сказать, в сыром гипсе - и научился делать паузы в неостановимом своем монологе и эти паузы держать, то стал он выдавать после них куски речи принципиально короткие. Не то чтобы сентенции, <...> а с установкой на афоризм. И один из афоризмов, который, как и другие, он повторял опять и опять, словно бы забывая, что уже говорил его неделю назад, вчера, сегодня в самом начале вечеринки, и который никто, кроме, может, туманно колышащейся где-то Ахматовой, не принимал всерьез, да просто не слышал, разве чтобы ожидаемо вышутить и поржать, с первого раза попал мне в сердце. «Главное - величие замысла.» Надо сказать, что показал, что такое величие замысла, показал, какого калибра должен быть поэт в России. Когда мы берем его стихи, мы подпадаем под магию этих стихов. Более того, когда мы слушаем его голос, мы половину не различаем, потому что он читает слитно, громко, а все равно понимаем, какая в этих стихах сила... Это человек, который поражает цельностью судьбы. Что повторять какие-то слова, которые мало чего значат. Это человек, который в двадцать с небольшим лет на суде ответил судье, которая его должна была законопатить на 5 лет в ссылку, на вопрос: «Откуда вы знаете, что вы поэт? Вот именно вы. Вы что, оканчивали Литинститут, вы - член Союза писателей?» А он ответил: «Я думаю - это от Бога». У Бродского был отец, который совершенно ничем Иосифу не уступал. У него тоже был такой напор и такая едкость. Но у него не было такого таланта, как у Бродского. А так они были очень похожи физически друг на друга. Однажды Бродскому и мне дали перевести по два стихотворения Умберто Сабы, замечательного итальянского поэта. Заработок был небольшой, но поэт настоящий. И вот мне позвонил отец Бродского, его звали Александр Иванович, и говорит: «Вы перевели свои стихи?» Я говорю: «Перевел» - «А мой еще не брался. Вы бы ему сказали...» Я как-то аккуратно сказал, что, «во-первых, у него своя большая вещь в работе (Бродский тогда писал поэму). Во-вторых, почему вы думаете, что, если я ему скажу, то он меня послушается?». А Александр Иванович ответил: «Он вас послушается. Он презирает вас меньше других». Я всю жизнь любил Бродского, просто любил, он мне нравился. Хотя были и какие-то размолвки, и даже орали друг на друга что-то такое. Все равно я его любил. А когда он умер, я его люблю еще больше... Когда знакомишься с человеком в 18 лет, никто не может с уверенностью сказать: «О, это будет крупная личность!» В юности что-то казалось амбициозностью, мальчишеством, не очень оправданными декларациями. Но он и 48-летний, когда мы встретились с ним после шестнадцатилетнего перерыва, показал, что это спокойно существующие в нем качества. Его декларации осуществились. «Ахматовские сироты» В возрасте двадцати трех лет, через общих друзей я познакомился с Ахматовой. Ахматовские сироты, как она впоследствии о нас говорила... Как странно все сошлось: чтобы была Ахматова - такого таланта и гениальности фигура, такого масштаба, такого калибра. Надо было, чтобы Сталин умер, когда нам исполнилось по 17 лет. Я знаю, что люди, которые постарше меня года на два, ровно за чтение тех же стихов оттянули срок. А в 17 лет ты вообще такой беспривязный, ни до кого тебе дела нет. Уж действительно, ты независимый, так независимый. И говоришь, что ни попадя. Но террор-то такой массовый кончился! Собственно, тем жизнь и привлекательна, что существуют какие-то мальчишки, как некоторое время нас называла Ахматова. Действительно мальчишки, без возраста, без веса, безо всего. И они просто пишут стихи... Из романа «Каблуков»: «Меня Бродский привел, немножко даже наседал, дескать, тебе непременно надо... С чего вдруг?.. Придешь - поймешь... Огляделся, какая-то кровать тяжелая, спинка могучая красного дерева, чуть не под балдахином и вид продавленной. Продавленное ложе. Царская ложа, из которой смотрят сны. Какой-то сундук, столик, за ним опять столик, не то комод, не то бюро. Все это вдоль стен, так что комната как будто вытянута к окну. Стулья - вроде такие, как и кровать, а вроде и из домоуправления. И на одном сидит за столиком - имени нет. Понятно, что Ахматова. <...> Меня от меня, кто я там к этому моменту был, некий Каблуков, чьей-то семьи часть, компании, улицы, всемирной истории, прочитавший, услыхавший, подумавший, сказавший, только что оглядывавшийся, отключило. Ничего сверхъестественного, наоборот, кровать из какой-то стала совершенно понятной кроватью, и сундук, и столики. И та, что сидела, стала Ахматовой, Анной Андреевной, ровно такой, какой она нам и прочему миру дадена. Только находились мы, и комната, и прочий мир в единственно необходимом для всего месте. У меня в сознании мелькнуло даже, чтo это за место, но такая дурость, что я непроизвольно фыркнул смешком и наехавшую на физиономию улыбку отворотил конфузом в сторону. Она гуднула, вполне доброжелательно: «Вы чему улыбнулись?» Я: «Да подумал, что, предположим, у платоновских идей есть материальное место - тогда, может быть, вот такое? Ну это», - и поднятым пальцем коротенько обвел нас и вещи.<...> И мы с ней уже оба смеемся. А дальше я молчу. Они что-то говорят, иногда и ко мне обращаются, я отвечаю, но и, когда отвечаю, все во мне молчит. Потому что а) не о чем говорить и б) всё при этом в порядке. Никаких конфликтов не существует как понятия. На свете. Потому что вообще не существует мелкого. Никакого этого Ленинграда, властей и блокадного режима. Никакой россыпи несущих миссию внутри инертной массы. Нет особости, нет единомышленников. Удовлетворенности и недовольства. Уехал ты или остался - вообще непонятно, что значит, потому что одно и то же. Есть трагедия. Есть стратегия поведения - диктуемая ею. Остальное - смешное. Или скучное». Я вообще исхожу из того, что одна из драгоценностей жизни, всячески разрушаемая, в частности, и обществом, и властью - это интимность. Поэтому есть некоторые вещи, которые я не могу рассказывать, не хочу рассказывать. Не потому, что что-то такое случилось. А расскажешь, и этого нет... Сейчас в отечественной литературе нет фигур такого уровня. Я говорю сейчас о таких поэтах, как Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Маяковский и так далее. Дело в том, что появление таких фигур, помимо одаренности, которая зависит только от того, на кого Бог покажет, зависит от среды, от эпохи, и зависит от того, насколько они изменяли или не изменяли своей совести. Даже если бы Ахматова была не такой замечательной поэтессой, показательно и то, как она прожила свою жизнь, находясь одна, абсолютно беззащитная, когда знакомые люди - после постановления ЦК партии 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» против Ахматовой и Зощенко - переходили на другую сторону улицы, чтобы с ней не поздороваться. Эта женщина оказалась сильнее, чем Красная Армия, военно-морской и военно-воздушный флот! Она единственная, которая так вот выстояла. Это история, которая протекала на моих глазах. Ахматова умерла 40 лет назад, и кто только на ее костях не плясал, какой чуши о ней не заявлял. Но вдруг получается жизнь - сильнее советской власти, от которой остался один Зюганов. В жизни всегда есть место подвигу История последних, скажем, 30 лет - это история постоянной сдачи позиций человеком по той или другой причине. Я видел по телевизору человека, который говорит (это было, в частности, о Хакамаде): «Вам не нравится - уезжайте». Я не понимаю, по какой причине он думает, что он может ей это сказать? Я вообще считаю, что патриотизм - вещь довольно интимная. Так же, как я не хочу говорить о том, опираюсь ли я в жизни на свою любовь к жене и детям, так я не хочу говорить о своих патриотических чувствах. Я один знаю, что такое для меня патриотизм, и я не хочу, чтобы кто-то мне это объяснял. У каждого человека свое представление об этом. Почему один человек может сказать другому: «Да Вы не любите Россию, Вы не патриот»? Это надо доказать. У меня свое представление по этому вопросу. Как-то все измельчало и как-то, как говорил Мандельштам, поругано...Последняя крупная фигура, которую я видел из моих сверстников - это фигура Бродского. По масштабу, по калибру, что ли. Требуются огромные усилия, типа подвига, для того, чтобы стать такой фигурой. Например, человек создает какую-то страшную машину убийства, и становится трижды Героем Социалистического Труда. Потом вдруг не хочет делать то, что ему навязано кем-то, он сам хочет разобраться, и становится настоящим героем, а именно Андреем Сахаровым. То же самое мы имеем дело с благополучнейшим магнатом, которому вдруг хочется по-своему понять и что-то сделать. И это делает из него фигуру. Я имею в виду Ходорковского. Меньше всего можно предположить, что такая личность может вылупиться из магната, из того, кто сколотил невероятное состояние. Это дело времени - человек, который ведет себя таким образом, станет героем. Ходорковский высветился как человек. Нынешнюю ситуацию я оцениваю точно так же, как и все ситуации в моей жизни. Ничего необычного делать не нужно. Просто всегда в лучшее время, в худшее, в более теплое, более холодное нужно стараться быть самим собой. И в это понятие - быть самим собой - я вкладываю некий назидательный смысл: нужно держаться хотя бы с минимальным достоинством. Каждый человек должен иметь некий минимум свободы. В этом суть человеческой натуры. Это не я сказал, а люди поталантливей меня.Что составляет специфику нашего времени, так это узаконение уголовного образа жизни. Когда требуют добить слабеющего человека - это лагерные нравы. Когда население считают на проценты, сколько «за» и сколько «против», это нравы концлагерей. Все поправки американской конституции, если в них внимательно вчитаться, ведут именно к тому, чтобы вернуть единице ее право быть личностью. Разумеется, ты проиграешь на выборах, если ты скажешь на выборах, что я хочу за этого. Во всяком случае, ты останешься с чувством собственного достоинства. Собственно говоря, какие люди нужны стране? Ей нужны только люди с чувством собственного достоинства. Когда-то я услышал в 1964 году от Анны Ахматовой одну фразу. Ее тогда оформляли для поездки в Италию. Ей дали какую-то итальянскую премию, вполне левую, прокоммунистическую - «Europa Literaria» («Литературная Европа»). И вдруг ей, после всей ее жизни, которая уже почти застыла, сказали: «Да, можно ехать. Вы поедете за границу». Дальше началось то, что со всеми: многомесячные рассматривания каких-то элементарных анкет, задержка с разрешением до последнего дня, с билетами до последнего часа и так далее. Разумеется, это человека очень нервирует, а особенно человека 75 лет, перенесшего несколько инфарктов. Она говорила: «Чего они хотят? Чего они ждут? Что они думают, что я останусь?» Потому что больше всего тогда боялись, что человек останется. И она сказала: «Желаю моему правительству побольше таких граждан, как я». Вот и я хочу, чтобы каждый из 143 миллионов людей, которые живут сейчас в России, мог бы про себя сказать: «Я желаю моему правительству побольше таких граждан, как я». То есть, не людей, которых считают только какими-то массами: «Такой-то процент хочет того-то». Или, «80% населения России, по переписи населения - русские, поэтому Россия мононациональная страна». Для меня существует, и всю жизнь существовал ноль целых семь миллионных процента населения России, а именно - один человек. Все, что предпринимается властью вообще и сию минуту в частности, это все имеет целью исключить единицу - одного человека. Один человек - это бесконечно малая величина, его можно сбросить со счетов. Есть единомыслие, есть единомышленники, а есть единообразие. Вот, мне кажется, что «сплочение», «укрепление» и так далее, все вот эти слова, которые говорятся сейчас об обществе, по настоящему имеется в виду пюре, которое выходит из миксера. Вот это замысел людей, которые впаривают нам какие-то национальные идеи. Всю мою жизнь некая сила, которую назовем властью, для простоты, занималась тем, что удушала все сколько-нибудь талантливое. Я говорю не просто так, не какое-то либеральное такое заявление. Вот Довлатов «пошел отсюда». Дело не в том, что он власть ненавидел. Все вместе. Бродский. Парфенов был, талантливый человек. Нет Парфенова. Шустер - отнюдь не моего романа журналист, совершенно, но он как-то выделялся. Все, ничего этого нет. Я прожил целую жизнь. Главный принцип жизни, который я со всех сторон слышал, который я усвоил, и считаю совершенно правильным, если говорить в нематерных словах, как говорят: «Государство не обманешь». Это главная мысль. Совершенно понятно, что они тебя обманут. Мне сейчас к власти относиться очень легко, потому что все они моложе меня. Для меня особенно трудно переносимое свойство человеческой натуры - самодовольство. В присутствии такой личности просто ежишься.Стыда я не испытываю. Страха не испытываю. Я считаю, что там есть что-то смешное... Простите, что я расскажу известный вам всем анекдот, очень короткий. Из серии «встречаются оптимист и пессимист». Оптимист говорит: «Ты чего думаешь, я не понимаю, не вижу того, что ты видишь? Прекрасно вижу. Но просто у меня есть теория, что вся действительность - это пирог: слой повидла, слой дерьма. Вот я знаю, что у меня сейчас слой дерьма. Но я знаю, что дальше будет слой повидла». А через месяц снова встречаются и оптимист что-то мрачноватый. Пессимист говорит: «Что, не работает система?» Оптимист отвечает: «Нет, система работает, только то, о чем я думал, что это слой дерьма, то был слой повидла». Я бы пожелал нашему правительству побольше таких граждан, как мы. И не обязательно, чтобы человек одаренный. Главное, чтобы он имел право вести себя, как считает нужным. Нельзя позволять себя унижать, иначе мы превращаемся в рабов. Записала: Лена Сурикова

Нефестивальные заметки...Евгений Рейн.…Я ничего не пишу о самом фестивале, а ведь мы собрались здесь именно благодаря ему - первому международному фестивалю «Славянские традиции». Но о расселении, регистрации, записях и прочих прописях писать не интересно. Из окна моего номера видно море… А в бассейне у входа живёт целая семейка черепашек. Когда серый камень, выступающий из воды, нагревается солнышком, они выползают на него погреться. А ещё они любят подслушивать. Высовывают голову из воды и смотрят, и кажется - всё-всё понимают… Я это увидела, когда мы вели милую светскую беседу о черепаховом супчике… Плющ цепляется к стене коттеджа присосками – (это Женечка обнаружила), и мы тщетно пытаемся оторвать хищную ветку…. Но я намеревалась написать о фестивале, поэтому – пишу. Фестиваль открыл Юрий Поляков – писатель, журналист, главный редактор «Литературной газеты», член Советов при Президенте РФ по культуре и искусству. Если я назову сейчас только две его книги, многие воскликнут: тот самый Поляков?! Да, тот самый, который написал и «Сто дней до приказа», и «ЧП районного масштаба». В жюри – Евгений Рейн. Поэт, прозаик, член Союза Писателей Москвы и ПЕН-клуба, профессор Литературного института им. А.М. Горького. О таких как он, говорят: лицо эпохи. Это неверно, - Евгений Рейн и есть сама эпоха. Был дружен ( подчеркиваю – не просто знаком, а дружен) с Ахматовой. Входил вместе с Иосифом Бродским, Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найманом в круг «ахматовских сирот». лауреат Государственной премии России ( 1997) Записываюсь на мастер-класс к нему, а внутри какое-то смятение… Неужели придётся вечер посвятить дидактике: как писать, как не писать, и вообще – не пишите…всё уже до вас давным-давно написано. Не хочется расставаться с образом, навеянным его творчеством. Но, всё-таки, иду. Он уже здесь, и здесь же Серёжа Главацкий, Женечка Красноярова, Люда Некрасовская… Слушателей достаточно много. За неплотно прикрытыми дверьми мастер класс Юрия Полякова, а чуть дальше – Владимира Кострова. Предполагается, что на следующий вечер мы перекочуем к кому-то из них, а наши места займут их сегодняшние слушатели. Евгений Борисович рассказывает о своей юности, о знакомстве с Ахматовой, с Бродским, отвечает на вопросы ( даже на самые «штампованные» из разряда : «каковы Ваши творческие планы») Он говорит, и время летит незаметно. Стихи у него тоже вот такие, как он сам: без вычурности, без излишеств, мудрые и глубинные, и когда читаешь их, - за временем не уследить. А диалог с поэтом такой величины и есть мастер-класс, и никакими дидактическими пособиями по стихосложению не заменить его. Голос его глуховатый, временами срывающийся на хрип, я уже никогда не забуду, как не забуду и то, как он читал свои стихи. На следующий день, во время поездки в Старый Крым, мы продолжим разговор. О чём?.... Да обо всём, если хотите. И ни малейшего намёка на самолюбование и выпячивание себя любимого, и ни тени высокомерия. Прост в общении, открыт…. По сути, все свободные минутки на фестивале и были вот такими своеобразными мастер-классами. А ниже несколько стихотворений Евгения Рейна – на мой вкус, я их знаю и люблю давно, а теперь, когда услышала их в авторском прочтении, полюбила ещё больше. А продолжение всё ещё следует….. КРЕСТОВСКИЙ Что мне стоит припомнить Крестовский проспект, где балтийские волны гудят нараспев в ноябре, в наводненье, когда острова заливают запоем залив и Нева? Что мне стоит припомнить окно над водой, занавешенное ветровой темнотой? Что мне стоит припомнить, красотка, тебя - как глядишь ты спросонья, висок теребя, прибираючи прядь рыжеватых волос? Я хотел бы узнать, как все это звалось? То ли давним, забытым, отпетым годком, то ль твоим знаменитым цветастым платком? То ль вином "Цинандали", что цедили тогда, то ль трубою Армстронга, что ценили тогда? То ли новым проспектом пятилетки стальной, то ли первой разведкой и последней войной? То ль Татьяной, то ль Анной, Октябриной чудной, Виолеттой нарядной и Надеждой родной? Что мне стоит припомнить? А вот не могу. Там, где остров приподнят на крутом берегу, за пустым стадионом рыданья копя, я стою мастодонтом, забывшим себя. В НОВУЮ АНГЛИЮ И.Б. На первом этаже выходят окна в сад, Который низкоросл и странно волосат От паутины и нестриженных ветвей. Напротив особняк, в особняке детсад, Привозят в семь утра измученных детей. Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат! Так много лет прошло, что наша связь скорей Психоанализ, чем почтовый разговор. Привозят в семь утра измученных детей, А в девять двадцать пять я выхожу во двор. Я точен, как радар, я верю в ритуал - Порядок - это жизнь, он времени сродни. По этому всему пространство есть провал, И ты меня с лучом сверхсветовым сравни! А я тебя сравню с приветом и письмом, И с трескотней в ночном эфире и звонком, С конвертом, что пригрет за пазухой тайком И склеен второпях слезой и языком. Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я Не сможем доказать вины и правоты, Не сможем отменить обиды и нытья, И все-таки любви, которой я и ты Грозили столько раз за письменным столом. Мой лучший адресат, напитки и плоды Напоминают нам, что мы еще живем. Семья не только кровь, земля не только шлак И слово не совсем опустошенный звук! Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг, Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг! Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис На сцену, где молчит худой троянский мир, И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист Напишет о тебе, поскольку нем Кумир. ИЗ СТАРОГО СОННИКА Я еще приеду в этот тесный город, где от Колизея до Адмиралтейства два всего шага; где зимой и летом над Святой Софией и в Замоскворечье теплая пурга. Где с пропиской вечной вас встречают чаем и дают горбушку пирога. Там-то на бульваре, около читальни, сяду на скамейку, стану ждать тебя. И закат на город наведет прожектор, окна и витрины ослепя. И тогда в песочнице за кустом жасмина запоет дитя. В розовом и винном и вишневом свете, променад свершая, всяк помедлит чуть. И тогда, прислушиваясь к детскому напеву, я пойму, что все уже тут как тут. Только ты, конечно, опоздаешь - это верная примета - на пятнадцать или двадцать пять минут. Вот и отключается лампа дуговая, сходит свет последний на моем лице. Около фонтана ждет тебя другая темная фигурка в старом пальтеце. Если тебя нету и на этом свете - значит, все напрасно. И напрасно плачет за кустом жасмина мальчик об отце.

История одного посвящения - Евгений, Булат Окуджава посвятил Вам одну из знаковых своих песен. Какая-то история стояла за этим? - Мне устроили вечер в малом зале Дома культуры Промкооперации на Петроградской. И пришла туда моя знакомая поэтесса Эля Котляр вместе с Эрой Коробовой. А с ними Окуджава. В Ленинграде Окуджава жил в старой гостинице "Балтийская" на улице Чайковского. И мы, человек семь, после вечера пошли к нему в номер, купили по дороге вино и снова стали читать стихи. У меня был юношеский стишок про Одессу: "Но что мне сделалось? Ах, эта девочка!/ Такая добрая, как наша Франция./ Мы с нею увиделись на свете давеча./ И ходим, этот случай празднуя./ Нас пароходы не возят летние..." Ну, и так далее. И вдруг Окуджава говорит: "Женя, какой замечательный ритм, размер. Подари мне его". Я говорю: "Булат, дорогой, все размеры Божьи". Он: "Ну, подари. Это редкий размер". Потом он на этот размер написал песню и посвятил ее мне. - А кто сказал, что Рейн - это удивительное сочетание Ноздрева и Мышкина? - Это придумал Евтушенко. Мне о себе судить трудно. Наверное, в молодости во мне было что-то от Ноздрева: я любил рассказывать байки, которые пользовались популярностью. Любил кабаки. Любил выпить и закусить, причем вкусно. Рано оценил всякие осетрины, салфеточную икру. Это когда салфетку смачивают в рассоле, заворачивают в нее свежую икру и стягивают. Такая моментально просоленная икра самая вкусная. Шаляпин, художник Коровин были большие ее любители. А князь Мышкин... Может быть, потому что я всегда был человеком многотерпимым, никого особенно не осуждал, всегда старался понять, что в человеке есть хорошего. Почему не издавали Рейна? - Если не иметь в виду слушателей и тех, кто читал стихи в списках, имя Рейна появилось сначала не над собственными стихами, а над стихами, ему посвященными. Но ведь Вы были из той же тусовки, которая стройными рядами шла к Лужникам. А первая книга появилась почти в пятьдесят лет. Почему? Ведь стихи не были антисоветскими. - Лучше всего об этом сказал Евтушенко: "Объяснить, почему не печатают Рейна, так же невозможно, как раскрыть загадку советской власти". Я - вечный неудачник. Не кокетничаю, сейчас у меня все нормально. Но мне попадались на пути какие-то события, которые все время пускали мой утлый кораблик на дно. В силу разных обстоятельств я был в Ленинграде пятидесятых довольно известным человеком, много выступал. И был в Ленинграде поэт, близкий друг Пастернака, Сергей Спасский. Он работал в Ленинградском отделении "Советского писателя". Я ему показал свои стихи. Он ответил: "Принеси рукопись, может быть, что-нибудь удастся сделать". Рукопись я принес перед самым его отъездом в отпуск. А в отпуске он умер. Оттепель к тому времени уже прошла, окошко затворилось. Какие-то люди успели проскочить в это окошко до меня. Даже те, кто потом пресек свои поэтические попытки, издали книжки. На меня в издательстве написали положительные рецензии Ботвинник и Шефнер. Но главным редактором пришел Чепуров и предложил мне забрать рукопись на доработку. Я по наивности так и сделал. А когда принес рукопись снова, Чепуров сказал, что я не член Союза писателей, а издательство обслуживает только членов Союза. И все. Потом Москва. Я закончил Высшие сценарные курсы, занимался кино, выпустил двенадцать детских книг... Чем я только не занимался! Стихи иногда печатал в журналах, но сборника так и не издал. В Москве был такой поразительный персонаж - поэт Анисим Кронгауз. Он был калека, десятилетиями не выходил из дома. Однажды он мне сказал: "Женя, я зарегистрирую Вашу книгу в московском "Совписе". Это было событие: он, не выходивший из дома, вызвал такси, и мы поехали с моей рукописью в издательство, к его приятелю, который заведовал редакцией советской поэзии. И снова прошли годы. Моя книга - абсолютный рекордист, она получила семь положительных рецензий, при том, что полагалось две. За меня, конечно, хлопотали, и медленно, но верно книга доползла, наконец, до плана редподготовки. Это был 78-й год. И тут писатель Василий Аксенов организовал "Метрополь". А мы с Васей были близкими приятелями, и он попросил меня составить поэтическую часть "Метрополя". Что я и сделал. Пригласил всех: Липкина, Лиснянскую, Кублановского... Только, кажется, Высоцкого позвал непосредственно Аксенов. Но отбирал его стихи тоже я. Это была, скорее всего, первая публикация Высоцкого. Разгорелся скандал, который дошел до уровня Политбюро. Вмешался Суслов. И мне вернули мою книгу. Передо мной открылась бездна. Стало ясно, что книгу никогда не издадут. Стал подумывать об отъезде на Запад. Но я - человек, не склонный к эмиграции. И фаталист, наверное. Ну, живу в России и живу. А потом произошла смешная история. Был уже 81-й год. Во главе и Союза, и издательства оказался некий Егор Исаев. Единственный в России поэт - лауреат Ленинской премии. Все остальные были националами: Мирза Турсун-заде, Расул Гамзатов, Межелайтис и другие. Лето. Пустой московский Союз писателей. Я сидел в ресторане, выпивал. Потом иду по подземному переходу к улице Воровского и встречаю Исаева. Ему, видно, нечего было делать. Зайди, говорит, ко мне, поговорим. "Ты знаешь, я тут был две недели в Израиле. Все видел своими глазами, был у Стены Плача. Скажи мне, наконец, ясно, как поэт поэту: кто такие евреи?" Я был потрясен. Стал бормотать что-то о том, что евреи - народ Книги. Ему это было малоинтересно. К тому же он хотел сам говорить. Слушал минут пять, потом спрашивает: "А что ты книгу не издаешь?" Я говорю: "Она у вас лежит шестнадцать лет". Он - секретарше: "Рукопись!" Рукопись принесли. Он ее полистал. Может быть, действительно, раньше не видел? Хотя по его положению должен был. "Так тебя надо издавать!" По вертушке вызвал главного редактора. "Миша! Давай издавай его". Через час я подписал бланк договора. Через год вышла книжка. Называлась она "Имена мостов". "Нас мало, нас, может быть, четверо" - На вручении Вам Пушкинской премии говорили о поэтах пушкинского круга. Молодые поэты всегда образуют почему-то круг. Можно вспомнить Пастернака: "Нас мало, нас, может быть, трое..." Ему вторит Вознесенский: "Нас мало, нас, может быть, четверо..." Почему поэты в юности всегда мыслят себя коллективом? Ведь вас тоже в юности было четверо: Рейн, Бродский, Найман, Бобышев. - Хотя поэзия дело одинокое, волчье, оно тяготеет к компанейству. И потом судьба естественным путем свела нас с Бобышевым и Найманом - мы вместе учились в Техноложке. Потом уже, году в 56-м, я познакомился с Иосифом. При забавных, кстати, обстоятельствах. Это было время, когда Хрущев объявил о химизации всей страны. И как раз в "Промке", где я однажды выступал, зал был увешан плакатами на эту тему. И вот какой-то мальчик в штормовке стал пробиваться на сцену. Его не хотели выпускать, но он оказался очень настойчивым. Кричал: "Что вы мне рот затыкаете?!" Прорвался и стал меня ругать: "Рейн - декадент, эстет, сейчас надо писать о химизации". Его, в конце концов, спустили с трибуны. Это был Бродский. Года через полтора, когда мы познакомились, я его не идентифицировал. А оба мы это сообразили уже в 1988 году, когда я впервые приехал в США и жил у него на Мортон-стрит. Так вот о непосредственном знакомстве. У меня был такой приятель, студент университета Славинский, он сейчас на Би-Би-Си работает, в Лондоне. Хорошо знал языки, одаренный был человек, один из первых битников. Он снимал квартиру где-то в Ново-Благодатном переулке, недалеко от мясокомбината. И вот пригласил он меня однажды на вечер с девушками, с вином. Я пришел. И там мне один человек пожаловался: "Знаешь, у нас тут безумная проблема - некий маньяк зачитывает нас своими графоманскими стихами, нет от него спасенья. Скажи ему, чтобы он перестал читать и перестал писать". И подводит ко мне рыжего юношу в геологической штормовке. Это был Бродский. Я объяснил ему, что здесь не надо читать стихи, здесь девушки, вино, музыка. И пригласил его к себе. Он пришел на другой день. Читал стихи, которые нигде потом не публиковались. Подражал, сколько помню, западной революционной поэзии - Пабло Неруда, Назым Хикмет. Бродский работал тогда в геологических партиях и с очередной партией исчез на несколько месяцев. Вернувшись, сразу пришел ко мне и стал читать стихи, которые мне понравились. Так мы подружились. А тут я стал переезжать - у меня появилась комната у Пяти углов, Рубинштейна, 19. Иосиф помог мне переехать, таскал чемоданы с книгами. Мы стали ежедневно видеться. Он ведь жил почти рядом - угол Литейного и Пестеля, дом Мурузи. Три остановки на троллейбусе. Потом уже я познакомил его с остальными. - По прошествии многих лет можно сформулировать, что вас тогда объединяло? - Сейчас я подумаю, как это объяснить. Надо, наверное, иметь в виду карту ленинградской поэзии тех времен. Мы были как-то против всего. Нам не нравилась подсоветская поэзия, которая бытовала в ЛИТО при университете, в ЛИТО при Союзе писателей. Но самой могущественной была группа Глеба Семенова, собранная им при Горном институте. Но что-то у нас с ними не склеивалось. Во-первых, Глеб Семенов, из которого сейчас делают святого, был довольно жестким человеком и любил только своих. Одновременно он был референтом при Союзе писателей по работе с молодыми авторами, вел какие-то вечера. Бродского он несколько раз на этих вечерах не выпускал на сцену. Тот был иногда даже в списке выступающих, но Семенов боялся неприятностей. - Не хотелось быть подсоветским поэтом, понимаю. Но Кушнер тоже им не был. Тем не менее, вас было четверо, а не пятеро. - Говоря глупо и научно, тут есть своя экзистенциальная ситуация. По-моему, в 56-м году в Ленинграде было Всесоюзное совещание молодых поэтов. Мы все в нем участвовали, нам всем дали рекомендации в издательства и в Союз писателей. Но книга Саши вышла уже через два, кажется, года, а наши книги зависли. Это тоже что-то значило. Так что мы были в некотором роде отверженными. Хотя личные отношения с Сашей Кушнером были очень хорошими. Мы дружили, но судьбы были разные. Любовь и суд - Судьба-то как раз отношения в вашей четверке круто усложнила. Судя по книгам Наймана и Бобышева, дело дошло до вражды. - Что касается Бобышева, то тут простая история. У Бродского был роман с Мариной Басмановой. Это была безумная любовь, безумная страсть. Он места себе не находил. И в то же время началась идиотская история, в которой зловещую роль сыграл некий Лернер. Этот Лернер был освобожденным секретарем профкома Технологического института, где мы учились. Поразительная личность. Если бы я владел пером Бальзака, написал бы о нем огромный роман. Он был выдающийся авантюрист, вор, человек с загадочнейшей криминальной биографией, которого уже после процесса над Бродским посадили на восемь лет. Я был на суде. Так, например, представляясь секретарем Обкома партии, он брал взятки, при этом обещал дать квартиру. Но еще до этого его при темных обстоятельствах выгнали из Техноложки, и он объявился в организации под названием "Гипрошахт". А это было время хрущевских народных дружин, и он возглавил такую дружину Дзержинского района, где жил Иосиф. И у Лернера возникла гениальная идея, чтобы дружины боролись не только с хулиганством, но и отлавливали на улицах диссидентов. Говорят, что с этой идеей он пришел к первому секретарю Обкома Толстикову. Тот даже сначала не понял. Но потом сказал: "Ты вот устрой прецедент, а мы посмотрим". И тот стал искать жертву. Меня Лернер знал, а Иосифа нет. В 56-м году меня с его помощью выгнали из института за участие в издании студенческой газеты "Культура". А я после института работал на заводике "Вперед" - на Смоленке, остров Голодай. Поэтому сначала Лернер решил придраться ко мне. Меня однажды вызвали в первый отдел, где сидел Лернер и листал мое личное дело. Но заводского инженера трудно обвинить в тунеядстве. Тогда он, видимо, и нашел Иосифа, который, действительно, к тому времени сменил, наверное, 20 мест работы. Он работал по одному месяцу: либо сам уходил, либо возникали распри с начальством - он же любил всем советы давать. Идеальная фигура для авантюрного процесса, который задумал Лернер. Я пытался как-то спасти Иосифа. Его родители Александр Иванович и Мария Моисеевна считали, что я оказываю на него благотворное влияние, потому что работаю, а остальные друзья занимаются Бог знает чем. Я повез Иосифа в Москву, поселил у Ардовых, пытался спрятать его в психиатрической больнице, в Кащенко. Он там оставаться отказался. Потом до Иосифа дошли слухи, что Марина завела роман с Бобышевым, и он вернулся в Ленинград. Я предупреждал, что его там арестуют. Но плевать он хотел на аресты. Главное было разобраться, что там с Мариной происходит. Поехал, и его арестовали. - Скажите, а Вы с Найманом были с теми, кто после этого случая устроил Бобышеву обструкцию? - Это тонкая история. Процесс длился долго. Было два суда над Иосифом. К этому все больше подключалась ленинградская интеллигентская публика и окололитературная компания. Это был удобный случай отметиться в безопасной оппозиционности. Иосиф очень тяжело переживал роман Басмановой с Бобышевым. Он пытался даже покончить с собой. В Эрмитаже, где работали наши приятельницы, стеклом порезал себе вены. Ему перевязали бинтами запястья и держали его в какой-то комнатке, чтобы родители ничего не узнали. Но слухи кружили в среде оппозиции, и именно в ней, а не в близком окружении Бродского возникла идея устроить Бобышеву бойкот. Получалось, что этот негодяй присоединился к его гонителям тем, что увел девушку Бродского. Никаким гонителем Бобышев, конечно, не был. Но, по ситуации, враг моего врага... Ну, понятно. Дальше события развивались так. Бродскому дали пять лет и сослали в Архангельскую область. К нему туда, в деревню Норенская, приехала Марина. А следом за ней через месяц - Бобышев. Там состоялось крутое объяснение, они пытались даже убить друг друга топорами. Пошли в какой-то дровяной сарай. Но Марина, увидев топоры, страшно закричала и... уехала с Бобышевым. - Марину Басманову мы знаем только по стихам Бродского, в которых реалий почти нет: "Рисовала тушью, немного пела". Почти не встречаются в книгах и ее фотографии. Воспоминаний она не публикует, что, на мой взгляд, делает ей честь. Но все это только подогревает читательское любопытство. Какая она? - Я Марину давно не видел. В молодости она была очень красивая. Она дочь художника Павла Басманова, который был учеником Стерлигова и Петрова-Водкина. Она из сугубо петербургской художественной семьи. Прожила свою жизнь в квартире, которая принадлежала раньше кому-то из семьи Бенуа: на улице Глинки между Никольским собором и Мариинским театром. Ее сила была в том, что она все время молчала. Это придавало ей таинственность. У Бродского, кроме всепожирающей страсти к Марине, думаю, был и литературный момент. Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, он перепосвятил Марине. Было, например, Т.Т. или А.А. Он зачеркнул эти посвящения и написал: М.Б. - Вернемся к страстям с обструкцией... - Все события бурно обсуждались в Ленинграде, и уже совсем далекие люди решили устроить Бобышеву обструкцию. Дима примерно на полгода оказался в отверженном состоянии. Я в этом участия не принимал, хотя поступка его тоже не одобрял. То же могу сказать о Наймане, который в это время был секретарем Ахматовой. И сама Ахматова вела себя схожим образом. С одной стороны, она была всецело на стороне Бродского, участвовала в его несчастной судьбе и в его великой карьере, а с другой - принимала у себя Бобышева вместе с Мариной. В общем, это был страшный клубок интриг. Распад "четверки" - В чем была все же причина распада "четверки"? Не эта ли история послужила поводом? - Это был 64-65-й год. Жизнь пошла разными путями. Я стал заниматься кино. У Бобышева дела не ладились. Он не умел зарабатывать пером, перебивался с хлеба на квас на каких-то загадочных должностях. Однажды он даже был на должности, которая называлась "смотритель артезианских колодцев Ленинградской области". Наймана какое-то время подкармливала Ахматова, кроме того, они что-то вместе переводили. А Ося, как мы уже говорили, оказался в ссылке. Поэтому - нет, не только в истории с Басмановой дело. Жизнь разбросала. При этом ничего рокового не случилось. И я не одобряю книжки Бобышева, где он до сих пор сводит счеты с Бродским, - это прежде всего нечестно, не говоря о том, что просто глупо. В Бобышеве по-прежнему говорит обида. Он иногда приезжает в Москву, выступает в каких-то маленьких кружках. Однажды сказал мне: "Мою славу запретил Бродский". Это чушь. Не скажу про других, а во мне соперничества и зависти нет. У меня своя судьба, которая реализовалась в меру моего дарования. Лучшей судьбы я себе не желаю. Судьба Бобышева, полагаю, сложилась бы ненамного лучше, даже без "запрета его славы". С Найманом - другая история. Он был секретарем Ахматовой. Это был в каком-то смысле его самый высокий взлет в жизни. Он был приближен к великому поэту, стал заниматься с подачи Ахматовой переводами. Потом Ахматова умерла. Надо было как-то кормиться, покупать в Москве квартиры. Человек он заносчивый, высокомерный, ни в какие московские литературные компании и сообщества не вошел, остался в стороне. Еще раньше они с Бобышевым крестились, и Найман стал бешеным неофитом, большим роялистом, чем сам король. У него образовалась своя православная компания, о которой я мало знаю. Еще в молодые годы он пытался писать прозу, но она нигде не пошла. А теперь, когда появилась возможность печататься, изобрел такой жанр, который я бы назвал злободневным пасквилем. Память у него цепкая, и Найман как бы ничего не выдумывает. Но, если ты пишешь пасквиль, ну, контаминируй, ну, сделай гротеск, ну, сочини что-нибудь - ты же литератор! Достоевский, который ненавидел Тургенева, все-таки придумал своего Кармазинова в "Бесах". Но Найман не может подняться над эмпирической действительностью. Этого ему не дано. Пишет, например, что я пришел к кому-то на день рождения, принес трехлитровую банку абрикосового компота и сам ее съел. Может быть, так оно и было (хотя вряд ли мне это по силам). Ну, и что?.. Лучшие мои друзья ушли - Есть особая категория людей, которые умеют обращаться к себе в третьем лице. Вы, судя по всему, из этой категории. Приехав к Бродскому в Штаты, Вы сочинили экспромт: "Бедный Йорик, Бедный Йорик! Поздно ты попал в Ньюйорик!" С какими словами Вы обратились бы к себе сегодня? - В общем, с теми же. Только в Нью-Йорке я был уже раз пятнадцать. Сегодня я сказал бы себе: "Женя, ты поздно попал в Ньюйорик большой жизни". Имея в виду путешествия, свободу, возможность быть себе хозяином, - и в смысле денег, кстати, тоже. Захотел - поехал в Венецию, захотел - купил гравюру Рембрандта. Но эти возможности должны соединяться с молодой энергией и молодым идеализмом. Тогда они приносят плоды, в том числе творческие. - Есть ли у Вас ощущение, что Вы о чем-то не договорили с Бродским? О чем? - Бродский был самым умным человеком, который попался на моем пути. У него был гениальный, великий мыслительный аппарат. Он мог взглянуть на любую проблему с совершенно нового угла. А о чем не договорили? Был такой случай. Я впервые приехал к Бродскому в 88-м году. В трехстах километрах от Нью-Йорка есть колледж. И вот мы там вдвоем выступали и там же ночевали. Место невероятно богатое. Там миллиардеры когда-то учили своих дочерей. Пятьдесят комнат, подлинники Тициана на стенах, в шкафах все напитки мира. Мы сидим-сидим, говорим-говорим. Но сколько можно говорить?! И пьется почему-то не особенно. Я говорю: "Ося, давай каких-нибудь студенток позовем, совершенно не для разврата. Пусть они смягчат наше мужское общество". Он отвечает: "Это невозможно. Будет скандал". Мы выпили еще по пять рюмок коллекционного виски и пошли спать. Так и не договорили. И сожаление не о том, что мы о чем-то конкретном не договорили, а о том, что просто когда-то не договорили. - А о чем, будь возможной такая встреча, заговорили бы сейчас с Довлатовым? - Довлатов больше всего любил мои байки и сплетни. Могу официально заявить, что сюжетов 12-15 из его прозы принадлежат мне. Мы жили на Рубинштейна в двух соседних домах. Он ко мне приходил каждое утро. За мной сохранялась эта квартира и тогда, когда я жил уже в Москве. И вот я приезжал из Москвы, всякий раз с новыми историями и выдумками. Я Сережу очень любил и все ему рассказывал. То, что он потом это использовал в прозе, нормально. Мне не надо было быть таким идиотом. Сегодня я сказал бы: "Сережа, все в твоей жизни сбылось - ты стал самым читаемым писателем в России". - Одна из Ваших книг называется "Мне скучно без Довлатова". Как бы Вы продолжили эту фразу? - Мне скучно без Авербаха, без Бродского... Лучшие мои друзья, украшение моей жизни, ушли. А я компанейский человек. Люблю одиночество, но совершенно не представляю себя таким одиноким волком, каким был Бродский

Времена не выбирают Поэт, друг Иосифа Бродского, один из четырех «ахматовских сирот» Евгений РЕЙН: «С Бродским мы никогда не ссорились, если не считать, что однажды подрались из-за женщины» В сентябре 1988 года в Нью-Йорке Бродский впервые встретился с Рейном после своего вынужденного отъезда из СССР в 1972-м. 16-летняя разлука не испортила их отношений. «Он занимался моими делами. Что мог, делал для меня, а я в свою очередь — для него» Исполнилось 70 лет со дня рождения всемирно известного русского поэта и нобелевского лауреата Иосифа Бродского Станислав БОНДАРЕНКО Специально для «Бульвара Гордона» С Евгением Рейном мне посчастливилось общаться неоднократно в разное время. Так складывалось, что в любых компаниях именно Евгений Борисович почему-то оказывался главным магнитом и центром. Мало того что Рейн — великолепный поэт, ходячая энциклопедия и целая эпоха, так еще и удивительный рассказчик, слушать которого можно бесконечно. «Я вижу то, что помню, а не то, что замечаю», — сказал он однажды. В декабре нынешнего года Евгений Борисович готовится отмечать свое 75-летие, а в мае мир отмечает 70-летие его близкого друга Иосифа Бродского. С великим русским поэтом и нобелевским лауреатом Рейна много лет связывали не только тесные личные взаимоотношения, творчество и дружба с Анной Андреевной Ахматовой — Бродский высоко ценил Рейна как поэта и наставника. «У этого человека я научился массе вещей, — спустя годы писал Иосиф Александрович. — Он научил меня почти всему, что я знал, по крайней мере, на начальном этапе. Думаю, он оказал исключительное влияние на все, что я сочинял в то время». «Евгению Рейну с любовью» посвятил Бродский одно из лучших своих стихотворений «Рождественский романс». Твой Новый год по темно-синей Волне средь моря городского Плывет в тоске необъяснимой, Как будто жизнь начнется снова. Как будто будет свет и слава, Удачный день и вдоволь хлеба. Как будто жизнь качнется вправо, Качнувшись влево. «ПЕРСТЕНЬ НЕСТОРА МАХНО И ДОНЫНЕ ХРАНИТСЯ У МЕНЯ» — Евгений Борисович, отдыхая однажды с вами на мысе Казантип, я обратил внимание, что на дружеских посиделках вы поете украинские песни по крайней мере не реже, чем русские. Где научились? — Это у меня в генах сидит. Ведь мои деды и бабки по материнской и по отцовской линии — выходцы из Украины: одни всю жизнь прожили в Харькове, другие — в Екатеринославе-Днепропетровске. Причем днепропетровские мои пращуры были весьма уважаемыми в городе людьми — в послереволюционные годы дед держал целую сеть лавок и ателье индпошива одежды. Правда, вместе с НЭПом свернули и его, отобрав все так резво, что он еле-еле ноги унес. После этого краха скрылся — осел в Ленинграде, снова нашел себя успешным экономистом-бухгалтером в некой артели и опять зажил довольно безбедно. Бабушка моя была, видно, тоже редкой модисткой, может, лучшей во всем Екатеринославе. Во всяком случае, когда Нестор Иванович Махно собрался жениться, его невеста пожелала иметь платье именно от нее. Примерив наряд, она осталась очень довольна, Махно рассчитался с бабкой мешками продуктов, которые тогда были гораздо ценнее всяких денег. Но восторженная невеста намекнула суженому, что этого мало. Нестор Иванович — широкой души человек — снял с руки перстень и вручил моей бабке. Перстень этот и доныне хранится у меня. — Везет вам. А правда ли, что с Анной Ахматовой вы познакомились, еще будучи ребенком? — Это произошло, когда мне было 10 лет. Дело в том, что двоюродная сестра моего отца Валерия Яковлевна Познанская была довольно крупным химиком и даже лауреатом Сталинской премии! Еще во время войны тетя подружилась в Ташкенте с Анной Андреевной и, кстати, многократно упоминается в переписке Ахматовой. И вот когда поэтессу подвергли унижению и надругательству в печальной памяти ждановском постановлении, моя тетка приехала в Ленинград, поселилась в гостинице «Астория» и устроила там небольшой прием в честь Ахматовой со сладким столом, чаем и бутербродами. На него была приглашена и моя мать, которая захватила меня. Прекрасно помню тот зимний день и как выглядела Анна Андреевна — еще не полнеющая, высокая и худощавая. А через несколько лет, уже будучи студентом технологического института, я однажды вдруг сообразил, что где-то рядом живет Ахматова. По тем временам адрес выяснить не составляло труда, ибо исправно работала система «Ленгорсправки», достаточно было заплатить 20 копеек и назвать фамилию, имя-отчество плюс год рождения — все это я почерпнул в энциклопедии. В доме по улице Красной конницы, куда я явился, мне открыла дверь свояченица Анны Андреевны (то есть бывшая жена ее брата Андрея Горенко). Эта замечательная дама провела меня к Ахматовой, которой я напомнил, что мы познакомились еще в 1946 году. Она меня сразу признала: стала расспрашивать о здоровье матушки, выясняла, как живу, где учусь, что читаю. Я даже читал ее стихи. А затем Анна Андреевна сказала: «Вы знаете, мне дают новую квартиру» (речь шла о писательском доме на Петроградской стороне, по улице Широкой). В общем, Ахматова попросила помочь перевезти ее библиотеку и привлечь к этому делу еще какого-нибудь приятеля. У меня, конечно, таковой нашелся — это был живущий ныне в Америке поэт Дмитрий Бобышев. На следующий день мы с ним пришли, купив специальные мешки из крафт-картона: тогда в таких прятали на лето зимнюю одежду. Почти целый день мы осматривали и складывали эту библиотеку — она была небольшая, книг 200, но почти все с дарственными надписями: от Пастернака, Гумилева, Алексея Толстого, Мандельштама, Клюева. Все это было очень интересно читать... С той поры я стал регулярно бывать у Анны Андреевны. Вообще, наша неразлучная четверка — Анатолий Найман, с которым мы учились на высших сценарных курсах, Бобышев, Бродский и я — были каждый по-своему связаны с Ахматовой. «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». Бродский в Нью-Йорке, 70-е «ДЕНЬГИ НА МАШИНУ АЛЕКСЕЮ БАТАЛОВУ АХМАТОВА ДАЛА В ЗНАК БЛАГОДАРНОСТИ» — Она относилась к вам ровно или же выделяла кого-то? — Думаю, что Анна Андреевна все-таки выделяла Бродского. Она как-то сразу почувствовала судьбу его, большой масштаб, который был ему дарован. Хотя, может, чисто по-человечески ей был ближе Анатолий Найман, который был ее литературным секретарем. — Я не сторонник копания в белье, но ощущение такое, что Найман был не только секретарем... — Я тоже не судья гениальной поэтессе, но думаю, что ты прав: интимные отношения между ними имели, как говорится, место. Жизнь длинна, и все случается на пути, тем более что «любви все возрасты покорны». И то, что Найман крутился там с утра до ночи, видимо, отнюдь не случайно. — Вы, насколько мне известно, окружили Ахматову заботой и при жизни, и после смерти... — Умерла она в санатории под Москвой, в Домодедово. Когда гроб с телом самолетом перевезли в Ленинград, Бродский, Найман и я распределили обязанности. Иосиф занимался, к примеру, выбором места на кладбище, а мне следовало найти и доставить к сроку надмогильный крест. Как часто случалось в Союзе, чего не хватишься, того и нет: ну, советская власть, что тут скажешь! Вот и деревянного креста в похоронном бюро не оказалось, мне предложили серийный из шлакоболочной окрошки. Но такой, согласитесь, Ахматовой не подходил. Ну как это можно было себе представить?! До отпевания в Никольском соборе и похорон оставалось уже меньше суток, и мне пришла в голову неожиданная, но спасительная мысль. В то время на «Ленфильме» воспитанник Ахматовой Алексей Баталов снимал фильм «Три толстяка» по Юрию Олеше. При съемочной группе были плотники и лес для декораций — вообще, на «Ленфильме» тогда можно было найти почти все! Я бросился к Алексею с просьбой о помощи. Баталов немедленно распорядился. Буквально через два часа крест сбили, и я его на такси отвез прямо в Комарово. Этот крест довольно долго стоял на могиле Анны Андреевны, пока через годы сын поэтессы Лев Николаевич Гумилев не заменил его железным. Еще один важный тогда момент, связанный с киношниками: в то время я работал на Ленинградской студии кинохроники и быстро договорился с двумя режиссерами — Арановичем и Шустером, чтобы они сняли на пленку отпевание и похороны, и они не подвели — все отснятые кадры сохранились доныне. — По слухам, Ахматова, скупо помогая нуждавшемуся сыну Льву, Алексею Баталову подарила машину. Это правда? Евгений и Иосиф познакомились в 1958-м в Ленинграде и подружились на всю жизнь. «Я мог уговорить бутылку, Иосиф пил меньше. Обычно употребляли грамм по 300-400» — Факт такой был. — Злые языки утверждали, что это не по-матерински... — Я бы не стал упрекать Анну Андреевну: отношения матери с сыном — дело очень интимное и для других закрытое. А деньги на машину своему воспитаннику Алеше Баталову Ахматова дала в знак благодарности, в частности, и за то, что он уступил ей маленькую комнату, в которой она затем обреталась. Это произошло, когда поэтесса уже что-то зарабатывала переводами, получила зарубежные премии за стихи. Вообще, она так и не привыкла к деньгам — к советским, говоря конкретнее, — не научилась их считать и соотносить с реальностью. — Наверное, эта черта была присуща многим «осколкам» прежней эпохи? — Ну почему же? Например, артист Вертинский поразил меня как раз своей, так сказать, практичностью... — Вы и с ним пересекались? — Да. Когда я работал в кино, подружился с режиссером Виктором Викторовым — хотя это его псевдоним, на самом деле он был Рабинович, конечно. Были уже относительно «оттепельные» времена, мы хорошо зарабатывали и любили прилично поужинать. Посещали ресторан «Крыша» — это в гостинице «Европейской» в Ленинграде. Однажды пришли, получив какие-то деньги, заказали, чего душа желает, — от икры до сациви и коньяка. У нас был там свой официант по имени Кеша, которого мы водили на всякие просмотры в Дом кино. Он к нам подходит и говорит: мол, один очень приличный старичок хочет поужинать, так можно ли его к нам подсадить, поскольку свободных мест нет? И подводит Вертинского, которого мы сразу же узнали, — и артист это понял. Вертинский подсел и неожиданно спрашивает нас: «Почему нет барышень?». Мы объяснили, что вечер только начинается: мол, выпьем-закусим и тогда поедем к барышням. И он отреагировал замечательной фразой: дескать, барышни бывают вечерние, ночные и утренние. «Без вечерних, — говорит, — обойтись можно, без ночных никак нельзя, а вот утренних лучше совсем не нужно». При этом заказывает какую-то ерунду: кусочек сыра, бисквит, стакан кефира (откуда бы взяться в ресторане кефиру, да еще вечером?) — и спрашивает у нас, сколько здесь принято давать чаевых. Мы ответили, что давать можно сколько хочешь, но минимум — где-то 20 процентов от суммы заказа. Бродский с Ахматовой в Комарово, 1963 год. «Думаю, Анна Андреевна все-таки выделяла Иосифа. Она как-то сразу почувствовала судьбу его, большой масштаб, который был ему дарован» Уходя, Вертинский вынул потертый кошелек, отсчитал какую-то мизерную сумму, потом прибавил те самые проценты и вручил это официанту, а тот, низко кланяясь, провожал его до самого гардероба. Через некоторое время засобирались и мы. Взглянув на счет, я вижу, что Кеша нас оглушительно обсчитал. Подзываю его и говорю: «Как же тебе не стыдно! Мы тебе даем такие чаевые, в Дом кино водим — и ты нас так обсчитываешь?! А вот Вертинского, хотя он дал тебе каких-то 20 копеек, до гардероба провожаешь!». А Кеша нам и отвечает: «Так это же господин, а вы г...но». — Кстати, о барышнях. Интересно, а насколько часто в годы своей бурной юности вы влюблялись и меняли зазноб? — Конечно, в молодости случались романы, и может, даже их было немало, но в целом моя жизнь как-то концентрировалась вокруг семьи. Моему браку с Надей почти 27 лет. То есть я, скорее, человек постоянного тока, а не переменного. — А ваш друг Иосиф Бродский?.. — Его жизнь до эмиграции была связана в основном с Мариной Басмановой (возлюбленная поэта, родившая ему сына. Басмановой посвящено много стихов, в том числе отдельный сборник «Стансы к Августе». — Прим. ред.). А вот в США Иосиф переменил довольно много женщин. Не собираюсь бросать в него камень, скажу только, что многие из его дам считали, что это супружество, а потом все распадалось. Я знаю таких случаев шесть или семь. У Иосифа была Вероника — замечательная женщина, с которой он прожил более 20 лет, но так и не женился на ней. — Это, наверняка, было до появления его итальянской супруги? Похороны Анны Ахматовой, Комарово, март 1966 года. Слева анфас — Евгений Рейн, справа над гробом — Иосиф Бродский, у него за плечом — Дмитрий Бобышев — Верно, до Марии Соццани, с которой он прожил последние семь лет и которая сыграла в его жизни немаловажную роль. Она окончила русское отделение Сорбонны, написала диссертацию по творчеству Марины Цветаевой, а Иосиф тогда приехал в Италию из Нью-Йорка читать лекции, и они познакомились. Мария была моложе Иосифа на 25 лет. — А как началась ваша дружба с Бродским? — Думаю, это произошло осенью 1958-го — дневников я никогда не вел, поэтому за хронологию не ручаюсь. В Ленинграде у нас с Иосифом, как оказалось, был общий приятель Ефим Славинский, который затем долго работал в Лондоне на Би-би-си, а тогда только оканчивал романо-германский факультет Ленинградского университета. Ефим — он, кстати, киевлянин — снимал квартиру на Благодатной улице и однажды пригласил меня к себе: мол, будет вино, девушки, словом, молодежная компания. Когда я приехал, Славинский встретил меня на лестнице и сказал, что у них ужасная проблема: один молодой человек уже два часа читает стихи, и они не знают, как его утихомирить. Может, у меня получится его успокоить. Ефим подвел меня к рыжему, густо краснеющему парню, — это и был Бродский! — и я попытался объяснить, что нельзя обрушивать на людей так много стихов сразу. Надо дать им отдохнуть, а если он хочет много читать, то пусть приходит ко мне домой! На следующий день Иосиф так и сделал. Признаюсь, те стихи не произвели на меня впечатления — это были в основном подражания Назыму Хикмету, Пабло Неруде — Иосиф никогда потом их не публиковал. Он мне рассказал, что бросил школу и зарабатывает деньги рабочим в геологических партиях. Я ему, в свою очередь, объяснил, как тогда понимал, что такое поэзия. Бродский уехал, его не было несколько месяцев. Когда же снова заявился, то читал совсем другие стихи. Именно тогда я понял, что он замечательно талантливый человек. Вскоре Иосиф мне очень помог при переезде на другую квартиру, поскольку грузчиков я не мог нанять из-за бедности. Так мы подружились. Тем более что оказались еще и почти соседями — жили в трех троллейбусных остановках друг от друга. «ДОВЛАТОВ ОДНАЖДЫ ТАК НАБРАЛСЯ, ЧТО УСНУЛ В ЛУЖЕ. УТРОМ ОНА ЗАМЕРЗЛА, И СЕРГЕЯ ПРИШЛОСЬ ВЫРУБАТЬ ИЗО ЛЬДА» — Неужели ничто не омрачало ваши отношения? — Мы никогда не ссорились, если не считать, что однажды подрались из-за женщины. Когда Иосиф уехал в эмиграцию, мы не виделись долгих 16 лет. За это время он успел получить Нобелевскую премию и стал всемирно знаменитым поэтом, но это не изменило наших отношений: он занимался моими делами, что мог, делал для меня, а я в свою очередь для него. Единственная официальная супруга Иосифа Александровича, а ныне единственная наследница всех его архивов итальянка по отцу и русская по матери переводчица Мария Соццани была младше поэта на 25 лет — Что, собственно, и отражено в вашей недавней книге «Мой лучший адресат», не так ли? — Да, накопилось много взаимных посвящений, стихов, писем, рисунков — Бродский же был блестящим рисовальщиком. Их скомпоновала и издала моя жена Надежда. — Когда будущего нобелевского лауреата осудили «за тунеядство» и отправили в ссылку, вы приезжали к нему туда? — Это произошло как раз на его 25-летие. Мы приехали в Норенскую с общим приятелем Анатолием Найманом и привезли подарки: пишущую машинку, японский радиоприемник, чтоб мог слушать зарубежные голоса (в те северные края ведь «глушилки» не доставали), немало книг — по тем временам это были серьезные ценности. Иосиф снимал за 10 рублей часть избы у одного местного жителя по фамилии Пестерев. Мы приезжаем, а Бродского дома нет — оказывается, его посадили на 15 суток за самовольную отлучку в Вологду. По возвращении в Коношу его сразу загребли. День рождения на носу, а он сидит. Тогда я как старший говорю Найману: «Возьми две бутылки водки (а у нас с собой их было штук 12) и отнеси в милицию, чтоб его на день отпустили — он потом досидит». КПЗ размещалась прямо на станции, и там обнаружился забавный человек по фамилии Черномордик. Полковник, родом из Одессы, он что-то натворил во время Потсдамской конференции, за что получил «десятку». А после отсидки остался в этих местах начальником коммунхоза — под его началом были прачечная, парикмахерская и прочее. Черномордик был влиятельным человеком и покровительствовал Бродскому. Он и помог в том, чтобы Иосифа отпустили. Вчетвером — Найман, Бродский, Черномордик и я — мы отмечали день рождения: разлили водку, намазали икры, а хозяина избы Пестерева позвать не сообразили. Почуяв такое, он стал за стенкой греметь ведром. Мы немедленно опомнились и пригласили его к столу. Пестерев подошел, опрокинул в себя стакан водки, оглядел нас и спрашивает: «Ребята, вы какой нации будете?». Я ответил: «Мы будем еврейской нации». Тогда он так задумался глубоко и говорит: «А я буду русско-еврейской нации». Прямо-таки целая философия! На русско-итальянской переводчице Марии Соццани Бродский женился в 1990 году, с их общей дочерью разговаривал по-английски. Нью-Йорк, 1994 год — Похоже, в количестве спиртного вы с Иосифом себя не ограничивали — сколько могли взять на грудь? — Я мог уговорить и бутылку, Иосиф пил меньше. Обычно употребляли грамм по 300-400. Но у Бродского никогда не доходило до такого, как у Сережи Довлатова, который однажды так набрался, что уснул возле дома прямо в луже. Наутро она замерзла — пришлось мне срочно Довлатова вырубать, так сказать, изо льда! И что ты думаешь — он даже не простудился! А что касается того нашего пребывания в Норенской и на станции Коноша, то Найман на следующий день уехал, а я остался. Бродский пошел досиживать в КПЗ, а я его ждал. В итоге прогостил у него целый месяц. Это было прекрасное время — весна, переходящая в лето. Работы там у Иосифа, скажем по совести, было немного. Иногда вызывали в совхоз и давали поручения. Помню, мы с ним навоз разбрасывали, какую-то яму копали и еще что-то сгружали в озеро. Это было в июне 1965 года, а уже в августе его досрочно освободили. «ЗА ДВА БИЛЕТА НА КОНЦЕРТ УТЕСОВА ИОСИФА ВЫПУСТИЛИ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА» — А почему он не вернулся домой, а приехал к вам в Москву? — Когда в Ленинграде началась травля поэта, мне стало ясно, что Иосифа посадят. Я считал, что раздуваемое дело — сугубо ленинградское, а Москве, у которой другие масштабы, нет дела до Бродского — она боролась за всемирную большевистскую экспансию, а локальное ее не интересовало. Я увез Иосифа в Первопрестольную и привел его к Ардовым, где он и поселился. Но постепенно росло опасение, что и там его достанут-обнаружат. Тогда решили отправить Иосифа в... психиатрическую больницу. А поскольку он, как все талантливые люди, был немного с приветом, врачи быстренько обнаружили у него шизофрению и благополучно приняли. — Войти в психиатрическую больницу просто, а вот выйти из нее... — Совершенно верно. Через две недели я навестил его в Кащенко. Он вышел из палаты в больничном халате, мрачный и с ужасом воскликнул: «Женька, тут же одни сумасшедшие!». — «А ты думал, — отвечаю, — что здесь одни космонавты? Это же сумасшедший дом!». Иосиф потребовал, чтоб мы его оттуда «немедленно достали», ибо там он жить не может. Да вот только оказалось, что его не хотят отпускать! Тогда я обратился к писателю Виктору Ардову, который был хорошим знатоком правил советской жизни. Одно из таких неукоснительных правил гласило: обращаться для решения дела нужно на самый верх, а не обивать пороги инстанций, которые только все запутают. Главный психиатр страны Снежневский, которому Ардов позвонил, довольно кисло отнесся к перспективе освобождения Иосифа из психиатрички. Тогда Ардов соблазнил его обещанием... двух билетов на концерт Леонида Утесова, с которым был в приятельских отношениях. На это психиатр клюнул, и Бродский получил свободу. Иосиф Бродский на аэродроме в Якутске, 1959 год. Когда в 1964-м молодого поэта судили за тунеядство, в качестве претензий и обвинений рассматривалась и попытка Бродского якобы тайно улететь из страны на тлетворный Запад, подбив на это дело знакомого пилота — Как вы думаете, почему ваш друг в качестве последнего приюта выбрал Венецию? — Вообще-то, не сам он выбирал. Но любовь к Венеции в нем поселилась давно. Как только он заработал за океаном свои первые деньги в Мичиганском университете, Иосиф во время каникул поехал в Венецию. Затем он 25 лет подряд проводил там зимы, став, можно сказать, коренным венецианцем. В Венеции довольно большая колония и американских, и русских интеллектуалов, и он с ними смешался, так сказать. Думаю, немаловажным было и то, что Венеция похожа на Ленинград. — Мне кажется, в самой Америке ему не хватало общения с коллегами... — В каком-то смысле ты прав, он ведь в Штатах обретался в довольно специфическом университетском окружении, в академической среде. Там, вообще-то, много русистов, но каких-то глубоких знатоков русской поэзии, конечно, недоставало. Хотя я вспоминаю наши совместные с Иосифом поездки по Америке — это были такие вечера на двух человек — мы читали с ним стихи в университетах. Собирались полные залы студентов — он был очень популярной фигурой, тем более только что получил Нобелевскую премию. — Не могу обойти стороной связанный с Бродским болезненный момент, касающийся моей страны. Речь идет о том стихотворении «На независимость Украины», которое содержало резкие упреки отделяющимся от Союза «хохлам» и заканчивалось довольно жесткими словами: «С Богом! Орлы, казаки, гетманы, вертухаи! Только когда пора придет и вам помирать, бугаи, будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса». Если бы мы, скажем, где-то с Иосифом Александровичем встретились, могло бы дойти до драки — при всем моем уважении к Бродскому... Вы говорили с ним об этом стихотворении? — Конечно, говорил. Я сразу сказал, что оно мастерское, но довольно сердито-обидное и что он напрасно так! Украина имеет право на свой выбор. А Иосиф отвечал: «Женька, я его печатать не хочу». И не печатал. Другое дело, что подарил кому-то рукописный текст, и стихотворение довольно быстро стало известным. Это было глупостью! То, что он подчас выдавал себя за эдакого великодержавного шовиниста, было, я думаю, позой. В этом нет чего-то принципиального. Понимаешь, во многом причиной такого поведения была привычка Иосифа идти против течения, это было в его характере. Достаточно вспомнить тот случай, когда Сергей Довлатов пришел к нему в больницу и сказал, что Евгений Евтушенко выступил против колхозов. На это Иосиф мгновенно отреагировал: «Если Евтушенко против, то я за!». Подобная история возникла и в том стихотворении касательно Украины: раз многие либералы в 90-е годы приветствовали распад Союза и появление независимых государств, раз они за, то Бродский против течения. — Интересно, а как ваш друг распорядился своей Нобелевской премией? — Она была внушительной — свыше миллиона долларов. Обычно Нобелевская не облагается налогами, но Иосиф попал в тот единственный год, когда их решили снимать. Налоги съели около трети. А большую часть Нобелевской он потратил на новую квартиру в четыре этажа (в Штатах принято строить вертикальные). Голландия была на самом деле «Кровь – великое дело... Как причудливо тасуется колода карт!» – говорил один из известных персонажей великого романа М. Булгакова... Е. Рейн всю жизнь рассказывал друзьям выдуманную историю о том, что корни его семьи – из Голландии. Возможно, он даже ведет свою родословную от Ван Рейна (настоящее имя великого художника Рембрандта). Это была одна из его баек-историй, над которой все весело смеялись. И, конечно, в это никто не верил... А в конце 2008 года семья Е. Рейна получила необычное письмо из Нидерландов. В послании говорилось, что Рейны происходят из старинного голландского рода баронов, состоящего из двух кланов: Броук и Рейн. К письму прилагались фотографии. На одной из них можно увидеть родственника-предка из клана Броук, который был как две капли воды похож на отца Евгения Рейна. В церкви города Вемельдинг нашлись записи о том, что история рода началась в 1270 году. Есть даже баронский герб. Главный «виновник» пребывания Рейнов в России – их голландский предок барон Корнелиус Рейн. Он пошел воевать вместе с наполеоновской армией и оказался в польском городе Шецин (Штеттин). Там барон, вероятно, полюбил какую-нибудь польскую красотку... Часть его потомков вернулась в Голландию, другие же перебрались на восток – в Россию. «И вот он перевел предохранитель» Звучали не только стихи из книги, посвященные Бродскому. Евгений Борисович прочел свои сочинения, адресованные Льву Лосеву, Анне Ахматовой, Александру Межирову, Алексею Цветкову... Все было наполнено воспоминаниями в стихах и прозе о большом периоде времени, где были свои кумиры, проблемы, победы. Стихи Рейна часто связаны с историей, искусством, модой нашей страны и мира. «Ар деко» – стиль, широко распространенный в Восточной Европе в конце 20-х годов прошлого века. Евгению Борисовичу как-то довелось побывать на Балканах. Во время путешествия он почему-то все время вспоминал Гаврилу Принципа – гимназиста, застрелившего наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда, что стало поводом к началу Первой мировой войны. Так родилось стихотворение «Ар деко», строки из которого прозвучали на вечере: Пока, известный всем, нобелиат читает беспредметные верлибры, и вспышки папарацци так слепят, спекается Европа в старом тигле, сияет зал эпохи «ар деко», где мрамор плавно переходит в никель, наган тяжел, но и попасть легко... И вот он перевел предохранитель. Дом Мурузи Рейн – мастер видоизмененной цитаты. Пример – известное стихотворение «24 мая» (24 мая – день рождения Бродского), где слово «тихотворение» взято из сочинений Иосифа: В этот день в твоих комнатах пахло корюшкой и сиренью, ты опаздывал больше, чем гость с переполненной сумкой. Как могло, так прощалось – от стихотворения к тихотворенью – майской ночью, помешанной только, но не вовсе безумной. Поскольку Евгений Борисович родился в северной столице, многое в его творчестве связано с любимым городом, например, стихотворение «Дом Мурузи». Этот дом был построен в Петербурге 1874–1877 годах под руководством архитектора Серебрякова для «миллионера и византийского князя» Мурузи. Внешне здание оформлено в мавританском стиле: на углах – башни с куполами, у подъездов – фризы с орнаментом из арабской вязи. Внутреннее убранство дома было выполнено в стиле рококо. В доме в разное время жили Лесков, Мережковский, Гиппиус, Бродский, Гранин. В гостях бывали Блок, Андрей Белый. Здесь работали студии Чуковского и Гумилева. Дом Мурузи вошел в историю архитектуры и литературы города на Неве: Там была квартира в бельэтаже – вид на церковь, и когда-то в ней бывали даже Фет и Чехов, Соловьев, Леонтьев, и Бугаев, и Бердяев, и немало также благородных разгильдяев. Как бы ни о чем Стоящий на столе у поэта стакан с чаем, заботливо приготовленный организаторами вечера, оставался нетронутым. В какой-то момент Евгений Борисович спросил жену: «Сколько я уже читаю?» «Полтора часа без перерыва», – последовал ответ. Пот ручьями струился по лицу поэта, а он продолжил декламировать, но уже – сочинения разных лет. Слушатели очень живо откликнулись аплодисментами на стихотворение «В промежутке», содержание которого задело за живое. Как сказал Рейн, это «как бы ни о чем»: Вспомни зиму и лето И забудь навсегда. О, трамвай без билета – суеты череда. Словно круг циферблата – электричка в пути, Где долги и зарплата – все еще впереди... ...Где-то там в промежутке Строки поздних эклог Между «буду» и «стану», Между светом и тьмой, И летит по экрану правда жизни чужой. Однажды в киевской гостинице «Континенталь» Рейн задумал написать книгу рассказов «Предсказание». Купил ящик красного вина и заперся в номере, не выходя десять дней. По его словам, это было состояние абсолютного счастья. Он создал книгу поэм, написанных придуманным им «разностопником», в котором соединены и противопоставлены классический пятистопник шестистопнику и семистопнику. Это – одно из главных открытий Евгения Рейна в поэзии! Ведь для того, чтобы написать поэму, поэт должен создать собственный размер. Евгений Борисович – не только поэт, лауреат Государственной премии России (1997), Пушкинской премии немецкого Фонда Альфреда Тепфера (2003), Пушкинской премии России, Царскосельской художественной премии (1997), итальянской «Гринцане Кавур – Москва» «за весомый вклад в развитие диалога между двумя странами» и «за первую книгу стихов на русском языке, посвященную Италии» (сборник «Сапожок»), Независимой литературной премии имени Александра Блока (1999), член Всероссийской Академии Поэзии, почетный доктор Йельского университета в США, профессор кафедры литературного творчества Литинститута им. А.М. Горького, член российского ПЕН-клуба. Среди его произведений – эссе о людях, с которыми он был знаком (Ахматовой, Бродском, Довлатове). Он занимался переводами с армянского, грузинского, эстонского, ему пришлось работать с английской, индийской и арабской поэзией. По его сценариям сняты фильмы «Десятая глава» (о Пушкине), «Моя жизнь – Россия» (о Куприне), «Чукоккала» (о Чуковском), «Время Лермонтова». Он много писал для детей в журналах «Костер» и «Пионер». Настоящему мастеру «дела, где ставят слово за словом», небезразлично, что происходит с русским языком в его родной стране. Об этом я его и расспросила. Говорите по-русски – Евгений Борисович, как Вы относитесь к тому, что русский язык «размывается» большим количеством модных иностранных словечек, молодые люди говорят и пишут не всегда грамотно. Насколько опасно «размывание» родного языка? – На мой взгляд, у этой проблемы две стороны. Первое: язык, конечно, обогащается. Какие-то сугубо профессиональные слова всегда «приходят» из иностранных языков. Недаром морские термины – английские и немецкие, компьютерные термины – английские. Но в литературе, думаю, там, где можно сказать по-русски, нужно говорить только по-русски. Иностранное слово должно использоваться в самом крайнем случае – тогда, когда ничем его заменить нельзя. Если есть хоть какой-нибудь русский аналог, необходимо говорить по-русски. – Абитуриенты в Литинститут с каким русским языком приходят сегодня? – У них нормальный русский язык. Все-таки это – специфическая молодежь. Ребята обладают повышенными знаниями в области русского языка и литературы. Я бы не сказал, что у них особенно богатый или специфический – областнический или связанный с арго язык. Они говорят на средне-литературном, но с некими молодежными «прибамбасами». Это не уродливый, нормальный язык. – Что может заставить Вас улыбнуться? – Встречи с молодежью. – Композитор Глюк говорил, что тремя великими принципами прекрасного во всех смыслах произведения являются «простота, правда и естественность». Какими обязательными качествами должен обладать юный поэт, чтобы вырасти поэтом настоящим? – Вот этими тремя, которые объявил Глюк. – На Ваш взгляд, среди молодежи есть сейчас настоящие поэтические дарования? – Совсем молодые поэты мне не очень известны. Хорошо знаю следующее за нами поколение. Это Гандлевский, Цветков, Кинджеев. Рыжий – выдающийся молодой поэт, но, к сожалению, в 26 лет он покончил с собой. Люблю поэзию Тимирова. Правда, он не такой молодой – ему 60. В Питере есть талантливая поэтесса Л.Шварц, но ей тоже 65... (Смеется). – Сегодня сокращается преподавание русского языка в школах и вузах... – То, что происходит, – чудовищно. Наоборот – необходимо давать больше и русского языка, и литературы! На литературе, мне кажется, держится все самосознание человека, на этом держится и культура в целом. – Что бы Вы посоветовали: как научить молодежь читать? Как заинтересовать, чтобы читали не «выжимку» произведения в нескольких страницах, а прочитывали его полностью? – Надо пропагандировать хорошую литературу, объяснять, показывать фильмы по русской классике. – Во многих семьях есть традиция читать книги в семейном кругу. Как было у Вас? – Мне вслух никто не читал. Дома была хорошая библиотека. Сам читал – рано научился. Иногда брал книги у друзей, например, у Гриши Штейнберга. Помню, нашел редкое издание – том из собрания сочинений поэта Эдуарда Багрицкого. – Где Вам лучше сочиняется: в Москве, где живете, в Петербурге, где провели детство и юность, или в дороге – между разными странами и городами? Стихам чувство пути, чувство дороги полезно? – (Смеется). Лучше всего пишется в Ленинграде. Но и дорога помогает. Однажды в течение двух недель ехал на Камчатку к Штейнбергу... Если бывает какая-то идея, пишу в дороге. Там мне хорошо работается! Александра РАКОВА

Соло Евгения Рейна Поэт, лауреат многочисленных литературных премий, легендарный Евгений Рейн – герой поэтического салона, состоявшегося в Доме-музее Михаила Булгакова. Его считали своим другом Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Он входил в круг поэтов – учеников Анны Ахматовой. Булат Окуджава посвятил ему песню. Его фамилия однозвучна великой европейской реке, он – однофамилец своего любимого художника Рембрандта (того звали Ван Рейн). Поэт сам назвал себя в одном из произведений «Третьим Рейном». Любит музыку Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского. Говорит, что его поэзия выросла на шлягерах. Метро, люди, автомобили – шум большого города. Арка с надписью «Булгаковский Дом», хруст последнего снега под ногами. Куратором мастер-класса Евгения Борисовича был поэт Андрей Коровин. В тишине круглого дворика на Большой Садовой – музей, где поэт представил слушателям свою книгу «Мой лучший адресат». Стихотворения посвящены лауреату Нобелевской премии по литературе 1987 года, другу Рейна – Иосифу Бродскому. С рисунками друга Евгений Борисович был не один – ему помогала жена Надежда. В коротком предисловии она поведала о создании книги. В 1996 году, когда Бродского не стало, она начала собирать его архив. Нашлись рисунки и письма самого Иосифа Александровича. Были собраны стихи Рейна, связанные с Бродским. Оказалось, что рисунки, которыми Иосиф нередко сопровождал свои письма, рисовал на полях отпечатанных текстов, а позднее снабжал свои книги, как нельзя лучше соответствуют стихам Евгения Рейна. Так возникла идея издать книгу, которая вышла в 2006-м. Рейн и Бродский познакомились в 1956-м в Ленинграде. В 1972 году Бродскому пришлось эмигрировать в США. Шестнадцать лет друзья не имели возможности видеться, общались посредством писем и телефонных звонков... В представленной книге нет ничего случайного. Она выстроена в хронологическом порядке: стихи Рейна, написанные в период жизни Бродского в СССР, и стихи времен эмиграции Бродского; произведения, созданные в период, когда оба они могли встречаться в любой точке мира, кроме России. Отдельный раздел – сочинения, появившиеся после 28 января 1996 года. Издание уникально: в нем публикуется поэма «Глаз и треугольник». Она является своего рода отражением трагических обстоятельств, возникших между Бродским и Мариной Басмановой. «Код» Бродского Как поэта его долго не печатали в силу разных обстоятельств. Первый сборник «Имена мостов» вышел только, когда ему было около 40. Его девиз: «Пока ты недоволен жизнью, она уходит», поэтому его любимая работа – «литературный марафонский бег» Книгу показалось уместным представлять в «Булгаковском Доме», потому что по страницам издания гуляют созданные рукой Бродского коты. Все мы знаем одного из персонажей «Мастера и Маргариты» – кота Бегемота. К тому же в книге «Мой лучший адресат» есть стихотворение Рейна «Венецианский кот». Обложка издания – воспроизведение конверта от письма, присланного Бродским в 1961 году, одна фраза которого оказалась пророчеством, сбывшимся в 1996-м. На клапане обложки изображена имеющая свою неповторимую историю открытка с нью-йоркскими башнями-близнецами. Приключения, связанные с ней, не имеют ничего общего с 11 сентября, они начались с альманаха «МетрОполь». Рейн согласился составить его поэтическую часть. Когда разгорелся известный скандал, который дошел до уровня политбюро, Евгения Борисовича перестали печатать. Перед ним встал вопрос: оставаться в СССР или уезжать. Эту тему поэт часто обсуждал по телефону с Бродским. Иосиф с кем-то из друзей прислал ему из-за океана чистую открытку. Там стоял лишь американский адрес Бродского. На словах он передал: «Если решишь эмигрировать, поздравь меня этой открыткой хотя бы с 1 мая. И я пойму, что надо организовывать твои дела за рубежом». Но Рейн остался в России. А открытка сохранилась своеобразным «кодом» в его семье... Во время всего поэтического вечера в гостиной витал дух булгаковских произведений, царила атмосфера того времени. Все было созвучно загадочности проницательного взгляда и голоса самого Рейна. В зале, поблескивая стеклами, стоял шкаф с «булгаковскими» книгами. Пространство салона иногда «дышало» полумраком, а порой – и неожиданно ярким довоенным светом ламп. Маэстро приехал на вечер в модном костюме в клеточку и маленьких круглых очках, которые Бродский заказал для Рейна во время его первого визита в США. Кстати, в юности он изучал моду по кинофильмам, пытался подражать Хэмфри Богарту, Кери Гранту, завязывал галстук, как Джеймс Стюарт. Однажды даже купил в одесской комиссионке полосатый пиджак, как у Жана Габена в ленте конца сороковых... Другая цивилизация В этот вечер в «Булгаковском Доме» был аншлаг. Поскрипывали большие плетеные стулья. В зале собралось много молодежи, в том числе – студентов Литинститута им. А.М. Горького, где преподает Евгений Рейн. Чувствовалось их трепетное и тактичное отношение к поэту. Слушатели с интересом внимали суровому юмору и тонкой грусти поэзии Рейна. Седовласый семидесятитрехлетний мэтр выглядел и говорил так, что казалось, будто он давно знает наперед все, что будет, и отвечает и говорит лишь потому, что вежливость и интеллигентность – его природа... Трудно передать, насколько приятно было слышать его чистый, красивый русский язык. Он говорил литературно, но вместе с тем совсем не книжно, очень живо. Было ощущение, что манера держаться и говорить – не из нашего времени. Такой была, наверное, и Анна Ахматова, с которой Рейн познакомился еще ребенком. Его тетя в ташкентской эвакуации подружилась с Анной Андреевной. В 1946 году маленький Женя впервые увидел поэтессу в Ленинграде. В то время она была опальной... В 1959-м в «Ленгорсправке» он получил ее адрес и приехал в гости. Потом стал часто бывать у Ахматовой. Он вошел в так называемый ахматовский «волшебный хор» – Рейн, Бродский, Бобышев, Найман. Ахматова была из другой цивилизации. Наблюдательность помогала поэту понять, что значит достоинство, правильный тон на людях, пренебрежение суетой и модой. Человек должен знать себе цену. Некоторые мелочи исходят из наглядных уроков общения с Ахматовой. Нельзя звенеть ложечкой в чайном стакане, носить в нагрудном кармане пиджака авторучку или расческу; носовой платок должен быть свежим, обувь – вычищенной. Но, возможно, самое драгоценное, что Рейн получил от Анны Андреевны, – чувство преемственности. Ахматова и ее поэзия – доказательство того, что великая русская поэзия не кончилась в 1917-м. Ее встречи с Блоком, Маяковским, Есениным, отношения с Гумилевым, Мандельштамом – не «затерянные эпизоды». Она передавала окружающим и в особенности – своим ученикам пульс этих событий... В жаркой тишине зала на фоне черного старинного пианино щелкали вспышки многочисленных фотообъективов и звучал глубокий баритон поэта с незабываемой интонацией, становившийся очень громким в особо драматических местах. Евгений Борисович читал стихи из книги, комментировал. Его воспоминания были обращены к ушедшему другу. Созвучны названию книги строки из стихотворения «В Новую Англию», написанного в 1975-м: Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат! Так много лет прошло, что наша связь скорей Психоанализ, чем почтовый разговор... ...И ты меня с лучом сверхсветовым сравни! А я тебя сравню с приветом и письмом, И с трескотней в ночном эфире и звонком, С конвертом, что пригрет за пазухой тайком И склеен второпях слезой и языком...

Эпоха Евгения Рейна Иосиф Бродский называл поэта Евгения Рейна своим учителем, а Анна Ахматова принимала его в своем загородном доме в Комарове. Он был дружен с Пастернаком, Окуджавой, Довлатовым и Лосевым. Однако первая книга Рейна вышла когда автору было уже почти пятьдесят. Евгений Борисович Рейн, которого корреспондент Jewish.ru навестила на его даче в Переделкине в преддверии праздника Суккот, рассказал о своем жизненном пути, охватившем целую эпоху. — Евгений Борисович, вы родились и выросли в Ленинграде. Наверное, на жизнь каждого человека влияет то место, где он живет?"" — Несомненно! Я — сугубый ленинградец, так и не прижился в Москве. Очень люблю и прекрасно знаю родной город: кто что построил, кто где жил... Люди, которые родились там, навсегда остаются ленинградцами.

Previous Entry | Next Entry Людмила Штерн "Довлатов добрый мой приятель". Apr. 27th, 2010 at 12:25 PM Я очень люблю мемуарную литературу, вот и набрела на эту книгу, только начала читать, но уже предисловие в ней такое, что оно интересно само по себе, вот, посмотрите: Однажды после лекции, которую я прочла во Флорентийском университете, один студент спросил меня: “Чья судьба вам кажется наиболее трагической: Набокова, Бродского или Довлатова? ” Этот “детский” вопрос застал меня врасплох, и я забормотала невнятно: с одной стороны, с другой стороны… Не хотелось разочаровывать юношу неприятной правдой, но в философском смысле любая жизнь трагична. Достаточно вспомнить слова Бродского: “Вы заметили, чем это все кончается?” Вероятно, юноша имел в виду всего лишь трагичность жизни поэта или писателя, вынужденного жить и работать вне своего отечества и своего языка. “Это смотря какого отечества”, - поспешил высказаться другой студент. “Что могло быть страшнее судьбы писателя или поэта в своём отечестве, в России? Вспомните судьбу Мандельштама, Гумилева, Бабеля, Цветаевой, Маяковского” “Трагичность” жизни может, вообще, не зависеть от внешних обстоятельств. Но если меня судьба когда-нибудь ещё сведёт с молодым флорентийцем, я отвечу ему, что упомянутый им список “трагических” эмигрантов, наверно, следует начать с его односельчанина божественного Данте, вынужденного бежать из любимой Флоренции, преследуемого, но “не раскаявшегося”, никогда не вернувшегося на родину и не узнавшего, что четыреста лет спустя после своей смерти он будет считаться гордостью Флоренции и одним из величайших поэтов западной цивилизации. Как и Данте, ни один из упомянутых флорентийским студентом наших соотечественников-эмигрантов тоже не вернулся на родину. Набоков отказывался даже рассмотреть такую возможность. “Страны, которую я покинул, больше не существует”, - писал он своей сестре Елене Владимировне. Однако, он вовсе не был равнодушен к покинутой отчизне и, более того, пребывал в абсолютной уверенности, что его произведения дойдут до российского читателя и останутся важнейшей вехой в русской литературе. Судьба Набокова – особый случай и особая проблема. Что же касается Бродского и Довлатова, то сравнение их судеб вполне оправдано. Жизнь Бродского, несмотря на выпавшие на его долю испытания, трагичной я бы назвать не решилась. Главным образом, благодаря его характеру. Бродский попытался Россию “преодолеть”. И ему это, кажется, удалось. Он искренне считал себя гражданином мира. Его поэтическая звезда оказалась на редкость счастливой – он успел вкусить мировую славу и насладиться уникальными почестями, очень редко выпадающими на долю писателей и поэтов при жизни. В возрасте пятидесяти лет он женился на молодой красивой женщине. Она родила ему дочь Анну, которую он обожал. Трагедией стала его ранняя смерть. Трагичной ли была жизнь Довлатова? Думаю, что да. Сергей каждой клеткой был связан с Россией. Европой не интересовался, Америку знал только эмигрантскую, и добровольно не выходил за пределы так называемого “русского гетто”. Он не принял эту страну, хотя заочно любил её со времён ранней юности, и хотя именно Америка первая оценила масштаб его литературного дарования. Мало того, что почти всё, что он написал, издано по-английски. Десять публикаций в журнале “New Yorker”, которые осчастливили бы любого американского прозаика, были Довлатову, разумеется, лестны и приятны, но не более того. Вот что он писал о себе: “…Я – этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее – российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и, вообще, не дай тебе Бог узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной…” (Письмо Тамаре Зибуновой от 16 февраля 1986 года). К сожалению, Америка Довлатову не нравилась. Точнее, он её не знал. Настоящей трагедией для Довлатова была глухая стена, которую советская власть воздвигла между ним и его читателяеми в России. До своего отъезда в эмиграцию он опубликовал лишь один рассказ в журнале “Крокодил” и повесть в “Юности”, сам считая эту повесть ничтожным произведением. Довлатов страстно мечтал о литературном признании на родине и, по трагической иронии судьбы, не дождался его. При жизни он довольствовался славой в Брайтон Бич, и в России был известен, в основном, как журналист радиостанции “Свобода”. Он ушёл на пороге славы, не зная, что станет любимейшим прозаиком миллионов соотечественников. Не знал, но чувствовал. В 1984 году, за шесть лет до своей кончины, в интервью американской журналистке Довлатов сказал: “Моя предполагаемая аудитория менее изысканная и тонкая, чем, например, у Бродского, зато я могу утешать себя надеждой, что она – более массовая”. Его надежды оправдались. За годы, прошедшие со дня его кончины, его слава разрослась невообразимо. Произведения Довлатова издаются и переиздаются огромными тиражами. Его творчеству посвящают международные конференции, о нём ставятся спектакли. Количество книг о Довлатове, опубликованных за столь короткий срок после его смерти, почти беспрецедентно в русской литературе. Почему невинный вопрос флорентийского студента так задел меня и вовлёк в попытку сравнения абсолютно несравнимых по творческим параметрам Бродского и Довлатова? Наверно потому что, пользуясь жаргонным выражением, “по жизни” между ними было много общего, особенно между Довлатовым и Бродским. Они — погодки, ленинградцы, эмигранты, оба жили и умерли в Нью-Йорке. Оба ушли от нас непростительно рано, и ни тот, ни другой не вернулся домой. Вернулись их произведения, и один при жизни, а другой – посмертно – стали идолами и кумирами любителей русской словесности. Впрочем, слава Бродского и популярность Довлатова имеют совершенно разные корни. Бродский, хоть многие и считают его первым поэтом России конца ХХ столетия, но в силу своей элитарности и сложности он не стал “народным” поэтом, как, по той же причине, не стали народными, массовыми поэтами ни Мандельштам, ни Пастернак, ни Цветаева. А популярность Сергея Довлатова среди читающей России на стыке двух веков сравнима разве что с популярностью Владимира Высоцкого в 60-х - 70-х. Причины этой невероятной популярности сложны и многогранны, и раскрытие их ещё ждёт своих исследователей. Разумеется, “виноват” в этом и образ самого автора, умело спаянный с образом своего героя: несчастливого, непрактичного, щедрого, великодушного, полупьяного, слегка циничного и романтичного, необычайно созвучного эпохе, стране и её обитателям… Я много раз слышала стереотипную фразу о Довлатове: «Довлатов – наш человек, он понял самую душу народа!» Вероятно, обладая волшебной отмычкой, он умудрился открыть дверцу к “загадочной” русской душе. Кстати, именно этим талантом, а не собиновским тенором и не армстронговским хрипом был так дорог всем нам Владимир Высоцкий. В последние десять – пятнадцать лет мемуары, наравне с детективами, стали чуть ли не самым популярным литературным жанром. В океане мемуарной литературы, разлившейся по книжным магазинам, плавают, словно радиоактивные мутанты, её неузнаваемые герои. Часто в такой литературе правды кот наплакал. Жаль, что кто-то когда-то по таким воспоминаниям будет изучать эпоху и писать диссертации. Опубликованные мемуары о Сергее Довлатове – восторженные, разоблачительные, мстительные, ядовитые – убедительный тому пример. Одно созвездие названий чего стоит! “Довлатов вверх ногами”, “Довлатов и окрестности”, “Мне скучно без Довлатова”, “Сквозь джунгли безумной жизни”, “Когда случилось петь С.Д. и мне”, “Эпистолярный роман Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым”. Некоторые из этих книг вызвали извержение нешуточных страстей. Скрещивались шпаги, расторгались браки, обрывалась многолетняя дружба, дошло и до суда. Понятно, что после такого цунами “Довлатиады” не так уж просто написать ещё одни воспоминания о Сергее Довлатове. Но я рискнула. Я дружила с Сергеем Довлатовым двадцать три года и в этих воспоминаниях попробую, как говорят американцы, дать его “close up”, то есть нарисовать его портрет с близкого расстояния. Сложность задачи заключается в том, что Довлатов был необыкновенно разнообразен. “Многоликий” Янус – плоская тарелка по сравнению с нашим героем. Если бы три-четыре его ипостаси встретились в одном пространстве, они, возможно, друг друга бы не узнали. Я также собираюсь вспомнить общих знакомых и друзей. Закончить своё предисловие мне хочется кратким упоминанием неких, возможно несущественных, но ощутимых различий между Первым Поэтом и Первым Прозаиком: 1) Бродский писал трагические стихи высочайшего духовного накала, но при этом был человеком весёлым. Довлатов писал очень смешную, абсурдистскую прозу, но нравом обладал пессимистическим. 2) Бродский в свою литературную кухню никого не пускал и терпеть не мог ни писать, ни рассказывать о своих делах. Довлатов щедро делился с читателями своими “хождениями по мукам”, сделав из них большую литературу. 3) Бродский, человек насмешливый и остроумный, щедро разбрасывал свои “mots”, никогда к ним не возвращаясь. Ироничный Довлатов из придуманных, услышанных и подслушанных острот, реприз, реплик и анекдотов умудрился создать новый литературный жанр. 4) И, главное: Иосиф Бродский любил кошек, а Сергей Довлатов – собак

Previous Entry | Next Entry Довлатов о Бродском 5th Mar, 2009 at 11:26 AM "Он не первый. Он, к сожалению, единственный" * * * Однаждый знакомый спросил у Грубина: — Не знаешь, где живет Бродский? — Где живет, не знаю. Но умирать ходит на Васильевский остров. (у Бродского есть такие строки: "Ни страны, ни погоста, Не хочу выбирать, На Васильевский остров Я приду умирать...) * * * Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом: - Ирония есть нисходящая метафора. Я удивился: - Что значит нисходящая метафора? - Объясняю, - сказал Иосиф, - вот послушайте. "Ее глаза как бирюза" - это восходящая метафора. А "ее глаза как тормоза" - это нисходящая метафора. * * * Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся. Лежит Иосиф - бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты. И вот я произнес что-то совсем неуместное: - Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов... Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным. Вот я и сказал: - Евтушенко выступил против колхозов... Бродский еле слышно ответил: - Если он против, я - за. * * * Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью. - Интересно, где Южный Крест? - спросил вдруг Бродский. (Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.) Найман сказал: - Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Эфрона. Найдите там букву "А". Поищите слово "Астрономия". Бродский ответил: - Вы тоже откройте словарь на букву "А". И поищите там слово "Астроумие". * * * Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде. Воскобойников надулся: - Я, - говорит, - напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили. А Бродский ему и говорит: - Ты напиши "до востребования". А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется: "Снова от Воскобойникова ни звука!.." * * * Сидели мы как-то втроем - Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим, сказал: - Точность - это великая сила. Педантической точностью славились Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встрече Заболоцкий сказал мне: "Женя, знаете, чем я победил советскую власть? Я победил ее своей точностью!" Бродский перебил его: - Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?! * * * Дело было лет пятнадцать назад. Судили некоего Лернера. Того самого Лернера, который в 69 году был знаменитым активистом расправы над Бродским. Судили его за что-то позорное. Кажется, за подделку орденских документов. И вот объявлен приговор - четыре года. И тогда произошло следующее. В зале присутствовал искусствовед Герасимов. Это был человек, пишущий стихи лишь в минуты абсолютной душевной гармонии. То есть очень редко. Услышав приговор, он встал. Сосредоточился. Затем отчетливо и громко выкрикнул: "Бродский в Мичигане, Лернер в Магадане!" * * * Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский. Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф. Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт: "Двести восемь польских строчек Дарит Сержу переводчик". Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение. Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю: "Двести восемь польских строчек Дарит Толе переводчик". У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью: "Двести восемь польских строчек Дарит Жене переводчик". Все равно он гений.

ДОВЛАТОВ: ИСТОРИЯ ЛЮБВИ Сегодня Сергею Довлатову было бы пятьдесят семь. Можно долго рассуждать о том, что и как изменилось бы, если бы он остался жить, о том, какое он оказал бы влияние на русскую литературу и на ситуацию в обществе, о том, чего не успел и не смог. После смерти человека рождаются легенды: кто-то создает их невольно, кто-то – сознательно. Покойник, особенно знаменитый, должен быть причесанным. Его жизнь должна соответствовать академическим образцам. В результате за пределами официальной биографии остаются живые люди. О таллинском периоде жизни Довлатова многие предпочитают забыть. Тем не менее он был и остался. Как остались женщина и дочь, которые его любили и которых любил он. Тамара Николаевна Зибунова рассказала корреспонденту «МК» о том, что Довлатов был не совсем таким, каким его удобно описывать официозным биографам. "Большой, черный, вы сразу испугаетесь..." Мы познакомились весной 1972 года на какой-то вечеринке в Ленинграде. Правда я помнила только то, что был большой страшный человек, который все время от меня чего-то хотел. Спустя несколько месяцев он приехал в Таллин, позвонил мне и сказал что он на вокзале и ему некуда идти Я его просила: "А как я вас узнаю?" Он мне говорит: "Большой, черный, вы сразу испугаетесь. Похож на торговца урюком". Он собирался пожить у меня, пока не вернутся его таллинские друзья. Друзья вернулись, выезжать он не хочет. Настал момент, когда надо либо милицию вызывать, либо поддаться на улаживания. - И вы совсем не были им увлечены? - Я его боялась. А потом потихоньку он остался. Вообще мы больше были друзьями. Почитайте его письма. Саша 2.4.78. Милая Тамара! Позорно и жаль, что ты застала меня в непотребстве. Обсуждать эту ситуацию нет времени. Есть оказия – Рогинский. Пишу впопыхах, сумбурно и косноязычно. Ты кое-что сообщила матери. Сейчас я задам тебе несколько вопросов. Построены они будут в расчете на однозначное "да" или "нет". Так, чтобы ты смогла ответить казенной почтой. На мои пронумерованные вопросы ты отвечаешь любыми фантазиями, но по числу вопросов, в той же последовательности и содержащими эти caмые "да" или "нет". Например, я спрашиваю: "Есть ли у нас антисемитизм?”. Ты отвечаешь: "Любовник у меня, разумеется, есть". И так далее. Постарайся, чтобы ответы читались естественно и непринужденно. 1. Правда ли, что тебя вызывали снова? 2. Только ли обо мне шла речь? 3. Сложилось ли у тебя впечатление, что они расположены меня отпустить? 4. Было ли произнесено: “Мешать ему никто не будет?" 5. Был ли задан вопрос, дословно или хотя бы приблизительно: "Согласитесь ли вы, Зибунова, быть свидетелем, если Довлатов попадет в историю?" Точно ли, что Нинов (дай Бог ему здоровья) готов в любую минуту заняться удочерением нашего (дай Бог ему счастья, удачи и более достойного, чем я, отца) младенца? 7. Ненавидишь ли ты меня? Презираешь ли? Простишь ли когда-нибудь? Это все, пока. - Мне было стопроцентно ясно, что он уедет не сегодня, так завтра. Когда он был трезвый и у него что-то получалось, он жил в Ленинграде. Когда у него был срыв и полный запой, он возвращался в Таллин. Для себя я решила, что я никуда уезжать не собираюсь. Вам этого не понять, но если бы я стала матерью-одиночкой, то получала бы, то получала бы деньги на ребенка. Но Сережа мне сказал: "Тамара, ты очень меня оскорбишь, если откажешься записать меня Сашиным отцом". Я обещала подумать, но он, видимо, испугался, что я откажусь, и попросил свою приятельницу пойти с ним в ЗАГС и сыграть роль меня. (В то время для регистрации ребенка, если родители не состоят в браке, должны были прийти оба родителя.) - А кто имя выбрал? - Имя сразу же было. Мы ждали мальчика и решили назвать Александром или Александрой, если будет девочка. От Пушкина — Александр Сергеевич. - Саша похожа на отца? - Очень. Даже не столько на него, сколько на Нору Сергеевну (мать Сергея Довлатова. - А.К.) Саша ее никогда не видела, но у нее абсолютно те же жесты. А душевно она больше его дочь, чем моя. Я это поняла очень рано. Она даже иногда что-то пишет, и стиль у нее такой же, как у него. Что касается Саши, то запомни раз и навсегда: она моя законная дочь, она была вписана в мой паспорт, а значит, где-то есть соответствующая запись, я ее единственный, пардон, отец и обязан, именно обязан по закону, заботиться о ней. Другое дело, что я, конечно, плохой отец, как и плохой сын, плохой муж и плохой вообще, но помогать ей я обязан. Рано или поздно, года через два-три, она поймет, что быть моей дочерью не так уж страшно. Катя это уже поняла и почувствовала." Смерть - Было девять дней со смерти Цоя, и Сашка сказала: "Я хочу поставить свечку". Мы были в Пскове. Пока мы в Михайловском, Тригорском и Петровском бродили, все церкви закрылись, и у Саши была страшная истерика. Она вся тряслась. Я вынуждена была дать ей таблеточку. Когда мы приехали в Таллин, у нас разрывалась междугородка и нам рассказали, что Сережа умер. Я сопоставила часы и мне даже стало страшно: у Сашки была истерика, когда Сережа умирал. Через два месяца после Сережиной смерти я получила письмо от Лены (американская жена Довлатова. - А.К.). В нем она спокойно объясняла, что копирайт у нее и что даже те письма, которые у меня есть, я опубликовать не могу, а если сделаю это, она меня засудит. Лена написала мне, что если я хочу, чтобы о моей дочери заботились, то должна выслать ей все Сережины письма. Ей и этого показалось мало, и она прислала в "Советскую Эстонию" (центральная эстонская газета - А.К.) письмо-объявление, что если у кого-то в Таллине есть письма, то чтобы не смели печатать. И тогда я пошла в Инюрколлегию с просьбой ознакомить меня с завещанием. Мне сказали что у Саши есть все права, но нужно судиться. Я ответила, что мне не нужно американское имущество, но только те гонорары, которые есть в России. Через некоторое время Лена приехала в Ленинград, и общие друзья спросили ее, не хочет ли она поделиться с Тамарой. Она сказала, что "Тамара знает мои условия". В итоге помогали мне растить Сашу Сережины друзья, иногда Нора Сергеевна присылала какие-то деньги. Между Таллином и Ленинградом - Почему вы расстались с Сергеем? - Меня не устраивало положение одной из двух жен. Сережа метался между Леной и мной. Там он каждый раз уверял, что с Тамарой покончено. А потом возвращался в Таллин. У нас в это время была бурная переписка. В итоге я поставила условие: либо ты со мной и Сашей встречаешь Новый год, либо все, конец. Мне звонила его мать. Нора Сергеевна плакала: "Тамарочка, как же вы хотите, чтобы я, старая, осталась без сына на Новый год…" Он приехал на следующий день после Нового года. Он меня просто гипнотизировал. Он был очень обаятельным человеком, и, когда он был рядом, я просто не могла сопротивляться. Но тем не менее я поняла, что все равно все закончится, и чем раньше, тем лучше. Через год Лена эмигрировала. Думаю, она предполагала, что он уедет за ней. Сережа же очень мучительно уезжал. Он прекрасно знал, что я ему подпишу любую бумагу, касающуюся Саши. Закон был таков, что он должен был положить мне на сберкнижку все алименты до семнадцати лет перед тем, как эмигрировать. Но матери рассказывал, что я не даю ему своих подписей. Он боялся уезжать. 7.5.78. Милая Томушка! Это письмецо сразу же истреби. И сведения не разглашай. Дела обстояли так. Последние три-четыре недели ощущался заметный нажим. Опрашивали знакомых. Тех, кому я должен быть антипатичен. Чтобы охотнее давали показания. Как и в твоем случае. И снова ошиблись. Затем меня поколотили среди бела дня в милиции. Довольно ощутимо. Дали подписать бумагу, что я оказывал "злостное сопротивление". Чего не было и в помине. Я подписал, а то снова начали бить. И вышибли передний зуб. Эта бумага с моей подписью (если они захотят) – 191 статья, до 5 лет. После чего меня вызвали и отечески спросили: чего не едешь. Я сказал – нет вызова. Да и не решил еще. Они сказали, не надо вызова. Пишите, мол, хочу соединиться в Риме с женой. Я говорю: нас развели в 71-м году. Что же я в СССР восемь лет не соединялся, а теперь вдруг соединюсь в Риме. Они говорят: ваш развод – формальность. А мы не формалисты. Когда он перед отъездом сидел здесь у меня, пьяный, он говорил: "Здесь я пьяный, я обаятельный, вы меня все любите... Но я обаятельный только на русском языке. А что же я там буду, как?" Много лет спустя мы с Женей Рейном обсуждали, что было бы сейчас, если 6 Сережа остался. А я не знаю, дожил бы он или нет. У него была такая натура - со срывами. Все что угодно могло бы произойти за двенадцать лет. Он писал мне уже из Америки, что "я хочу приехать, но я не хочу приезжать евреем из Нью-Йорка. Я хочу приехать писателем". "… Недавно прочитал в мемуарах Эренбурга, что, вернувшись в Москву из Парижа, он хотел написать французским друзьям, что рвал все свои письма. Он говорит: "Мы жили в разных измерениях". Я Эренбурга очень хорошо понимаю. Ничего невозможно объяснить. Все, что я мог бы написать, требует подробных, рискованных объяснений. Я не могу объяснить, счастливы мы или несчастливы, богаты или бедны, почему я недоволен своим литературным положением, что меня угнетает в семейной жизни. Поэтому говорить можно либо о самом общем и главном, либо о пустяках. Главное заключается в том, что эмиграция - величайшее несчастье моей жизни, и в то же время — единственный реальный выход, единственная возможность заниматься выбранным делом. При этом я до сих пор вижу во сне Щербаков переулок в Ленинграде или подвальный магазин на улице Рабчинского. От крайних форм депрессии меня предохраняет уверенность в том, что рано или поздно я вернусь домой либо в качестве живого человека, либо в качестве живого писателя. Без этой уверенности я бы просто сошел с ума. "Странная у меня судьба: в Союзе я – "бывший", продавшийся за чечевичную похлебку, а здесь меня считают чуть ли не большевиком, или во всяком случае розовым..." Довлатов на каждый день - Сережа был абсолютно литературным человеком. Он жил по литературным сюжетам. Просыпаясь, разворачивал людей к себе так, чтобы они вписывались в придуманные им сюжеты на этот день В один день я была тургеневской женщиной, лучшей в мире, а в другой — дочерью полковника, которая всегда хорошо питалась. Любимым его занятием было чтение книг. У нас было две комнаты: я лежала в одной, читала, он - в другой. Если я начинала смеяться, он немедленно влетал: "Что тебя рассмешило?" У нас было любимое развлечение - составлять сборник лучшего рассказа в мировой литературе. Но мы сходились на трех-четырех, а потом начинали спорить… - Часто? - Нет, это не совсем то. Мы не спорили, а разговаривали как люди согласные в главном, но когда нюансы у каждого разные. Сережа от точного литературного образа и слова просто пьянел. У нас была собачка, фокстерьерша Глаша. Мы складывали у печки березовые дрова. Глаша легла возле полена. Я говорю: "Боже мой, Глаша. Ты как березовая чурка". Сережа просто затрясся от восторга. Довлатов – котлетный вор - Однажды я купила по случаю шесть или семь килограммов мясных обрезков. Весь вечер крутила котлеты, сделала больше ста и очень радовалась, что теперь неделю можно не готовить. Утром просыпаюсь и обнаруживаю, что от котлет ничего не осталось. А Сережа – "Томушка, прости, я всю ночь не спал из-за этих котлет. Съем котлетку, лягу, вспоминаю, что там еще полно. Так всю ночь и бегал за ними." А еще Сережа очень любил делать подарки. Ходил по комиссионкам, выискивал. После запоев он возвращался с подарками. Как-то после очередного эксцесса звонок в дверь. Я открываю, там стоит торшер. Я все поняла, схватила его и быстро-быстро захлопнула дверь. Но после этого сердиться уже невозможно. В другой раз приятельница мне выговаривала, как я все эти довлатовские безобразия терплю. А я никак не могла ей объяснить, что он какой-то "торшерный" жест сделает – и невозможно устоять. И тут - как иллюстрация - звонок в дверь, я открываю, там трехлитровая банка, полная роз, и виноватый Довлатов. И она все поняла. А как-то Сережа месяца полтора работал кочегаром. Для него это было очень тяжело: "Тамара ну приди, не могу я один". И он носил уголь, а я за ним хвостом ходила. - Каким вы его вспоминаете? - Все Сашино детство я заботилась о том, чтобы у нее были только хорошие воспоминания об отце. Поэтому в нашей семье он существует в таком отредактированном виде. В этом смысле Саша очень счастливая, потому что если Катя и Коля (старшие дети Сергея Довлатова - А.К.) видели его разным, то для нее он овеян романтическим ореолом. Милая Тамара, прости за сумбур и всякие нелепости, переписывать все это нет сил. Я тебя по-прежнему люблю, уважаю, и воспоминание о дружбе с тобой — одно из самых горьких, а разлука с тобой—одна из самых тяжелых потерь. Если можешь, прости мне заранее все, тем более что многих вещей тебе просто не понять издалека. Несмотря ни на что, я верю, что рано или поздно Саше (младшая дочь писателя. - Прим./ станет понятно, что я ее не опозорил. Я не бедный и не богатый, поскольку все это относительно, просто я этнический писатель, живущий за 4.000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее - российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и вообще, не дай Бог тебе узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной. Я знаю русских из первой эмигрантской волны, они прожили здесь по 40-50 лет, и по-прежнему в них можно узнать русских на расстоянии 500 метров. Тамара Николаевна и Саша Довлатова-Мечик (У Сергея Довлатова была сдвоенная фамилия: Мечик — по фамилии его отца, Довлатов, — по матери) теперь живут в России. Они вынуждены были покинуть квартиру в Таллине, в которой прожили всю жизнь, — вернулся прежний хозяин. В России они никому не нужны. "Мы фактически бомжи", — сказала мне Тамара Николаевна при встрече. Она, несмотря на то, что очень больна и должна быть поближе к врачам, живет почти за триста километров от Москвы — в общежитии музея-усадьбы Грибоедова. Myзей оказался единственным местом, где ей удалось получить работу. Саша скитается по наемным квартирам. Трудно поверить в то, что близкие люди одного из самых значительных писателей нашего времени вынуждены жить в нищете только потому, что постепенно умирают друзья Довлатова, которые хоть как-то о них заботились. Бродский, например, оплачивал обучение Саши в университете. Трудно поверить в то, что больше никому нет дела до их судьбы. Анна КОВАЛЕВА

Валерий ПОПОВ Довлатов Главы из книги, которая выйдет в издательстве “Молодая гвардия” (серия ЖЗЛ). Золотое клеймо неудачи Довлатов исчез с Невского. Потом прошел слух, что он переехал в Таллин. Все любили ездить туда. Сесть в поезд (тогда это стоило сущие копейки) – и, проснувшись утром, увидеть этот город-сказку! Целыми учреждениями гоняли на выходной, оказывались на Ратушной площади, покрытой брусчаткой (уже экзотика!), спускались в уютные полутемные кафе (эта полутьма, не разрешенная у нас, была интимной, манящей, запретной). В чистых магазинах с восхитительно вежливым обслуживанием покупали столь модные тогда грубоватые керамические чашечки, потом – простые и элегантные (особенно после выкинутых бабушкиных громоздких люстр) торшеры и бра, и с ними как-то сразу чувствовали себя идущими в ногу с прогрессом, ощущали свое стремительное сближение с мировой цивилизацией. Не было тогда города заманчивей! Жизнь вежливая, разумная, уютная! И у всех нас возникала радостная догадка: а вдруг там и настоящей советской власти нет? Ведь не может же быть при советской власти так хорошо? Именно эта безумная надежда, особенно сильная у ленинградцев, ощущаюших Таллин совсем рядом, и поманила Сергея туда. Это был переезд в другой мир, “пробная эмиграция” Довлатова. Его оценка ситуации – в письме к Эре Коробовой: “Милая Эра! Сквозь джунгли безумной жизни я прорвался, наконец, в упорядоченный Таллин! Сижу за дверью с надписью “Довлатов” и сочиняю фельетон под названием “Палки со свалки”. Ленинградские дни толпятся за плечами, беспокоят и тревожат меня. Мама в ужасе, Лена сказала, что не напишет мне ни одного письма. Долги увеличились, ботинки протекают настолько, что по вечерам я их опрокидываю ниц, чтобы вытекла нефтяная струйка… Очень прошу написать мне такое письмо, что бы в нем содержался ключ, какой-то музыкальный прибор для установления верного тона… В Таллине спокойно, провинциально, простой язык и отношения. Улицы имеют наклон и дома тоже. Таллин называют игрушечным и бутафорским – это пошло. Город абсолютно естественный и даже суровый, я его полюбил за неожиданное равнодушие ко мне”. Равнодушие к нему Таллина Довлатов, конечно, выдумал, чтобы создать более суровый и героический образ. Сочинил он и историю своего абсурдного прибытия в Таллин – после очередного загула, без подготовки и багажа. Но это – довлатовский непутевый герой. Сам писатель был более аккуратен. Был деловой звонок Мише Рогинскому, другу по университету, теперь успешному таллинскому журналисту: “Нужно уединение, чтобы сделать заказуху для “Невы”. Можно приехать?” “Ну что ж, приезжай”, – разве другу откажешь? Как всегда, довлатовская жизнь и проза сильно отличаются. Отброшен, как абсолютно невыразительный, реальный вариант появления Довлатова в городе. В рассказе “Лишний” переезд выглядит диким и абсурдным, что сразу задает рассказу нужное напряжение, высокий градус – после чего герой, по нарастающей, попадает в дом к невероятному Бушу. Все верно: рассказ и должен быть сразу “заведен”, как будильник. Реальность (как правило, тщательно изгоняемая из книг Довлатова) была несколько иной. Настоящий таллинский адрес Довлатова в его сочинениях найти трудно. С Тамарой Зибуновой он пересекся на какой-то питерской вечеринке, записал телефон – за этим последовал внезапный (для нее) звонок: “Оказался в Таллине, телефоны знакомых не отвечают”. Как в известной солдатской присказке – “Так есть хочется, что даже переночевать негде”. Тамара пишет, как вскоре поняла, что Довлатов съезжать от нее не собирается и ей остаются два варианта: или вызывать милицию, или соглашаться на все. Мягкие, интеллигентные люди обычно выбирают второй вариант. И Довлатов обрел новый очаг, понимание, прощение, тепло и уют. По моим наблюдениям, самыми симпатичными подругами Довлатова, которые любили его радостно и бескорыстно и могли бы дать ему счастье, были как раз Тамара Зибунова – и еще сыктывкарская Светлана Меньшикова. Не срослось! Не будем даже гадать, по чьей вине. 10.12.73 “Милая Эра, завтра же в рабочее время напишу тебе длинное письмо обо всем. А пока: Слух насчет моей женитбы (Размотать, эх, эту нить бы!) Треплют злые языки, Правде жизни вопреки. Я свободен, беден, холост, Жизнь моя, как чистый холст, Впереди – дорога в ад, Я дружу с тобой, виват!” И еще одно письмо – от 4 января 1974 года: “Милая Эра! 1. Слухи о моей женитьбе – не Ваша литературная фантазия и не плод моего самомнения, они существуют, и вообще я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высш. техн. образованием (у нее есть самогонный аппарат)… В общем, так: я жив, интересуюсь Вами, пишу второй роман. Много пью, тяжело протрезвляюсь, журналист, целую Вас, пишите, не сердитесь”. Наша главная, пристрастная, но объективная свидетельница Люда Штерн вспоминает Тамару Зибунову как симпатичную, добрую, терпеливую женшину, отличную хозяйку, создавшую Довлатову уют, которого ему всегда не хватало: “Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в “огромном и облезлом” (как писала Клепикова), а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года (заметьте, гораздо раньше, чем в Петербурге) на фасаде этого дома появилась мемориальная доска “ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ””. Этот дом воспет Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой: Деревянный дом у вокзала Безобразной окраины Ганзы, Где внезапно зауважала, Приютила свои сарказмы Просвещенная часть России. Вот еще одно свидетельство Люды Штерн, которому следует доверять: “Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден двор с кустами сирени и шиповника…Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей, – изразцовая печь, тахта. Дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу – настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города”. Вскоре удачно определяется и “способ существования”. Некоторое время Довлатов работает в кочегарке. К счастью, бурный его темперамент не позволил ему стать писателем-кочегаром – таких было много тогда. В первую очередь они пили портвейн, потом философствовали, потом, естественно, кочегарили и лишь потом что-то писали… а часто и не писали вообще. Зачем, когда тебя и так высоко ценят твои друзья? Довлатов в кочегарке не засиделся. Вскоре он, явно не без помощи Тамары и Миши Рогинского, уже работает в портовой многотиражке, а потом – в главной, солидной таллинской газете “Советская Эстония”. Только в сказочном Таллине возможно такое чудо! Золотое перо Довлатова сразу озарило тусклые небосклоны эстонской прессы – хотя там и работали достойные профессионалы, отношения с которыми, естественно, были гораздо нормальней и успешней, чем в довлатовской прозе. Если жить жизнью его героя – через неделю вылетишь откуда угодно! Все коллеги-журналисты вспоминают о весьма профессиональной и тщательной работе Довлатова; не зря даже инструктор ЦК Эстонии Иван Трулль, сыгравший в жизни Довлатова немалую роль, полюбил его сперва именно за блистательные публикации в прессе. Главный редактор газеты Генрих Туронок вовсе не был так глуп и труслив, как в довлатовском “Компромиссе”, – рабочую и даже творческую (насколько это было возможно тогда) атмосферу в газете он умело поддерживал. Все говорят о его “польской учтивости”, умении решать проблемы сотрудников и нацеливать их перо в нужном направлении, при этом “не ломая” их, учитывая каждую индивидуальность. Подтверждаю, что в те годы газету “Советская Эстония” читать было интереснее и приятнее, чем наши газеты. Довлатов не просто “отсиживает часы” – нет, он работает вполне успешно. Изданные после его смерти его женой и дочкой газетные публикации Довлатова восхищают – высший класс журналистики! Довлатов не просто служит – проявляет инициативу: вместе с сотрудницей газеты Еленой Скульской они придумывают детскую страничку, “Эстонский словарь”, чтобы дети в Таллине, говорившем тогда в основном на русском, изучали с детства и эстонский язык. Лена Скульская (друзья звали ее Лиля), умная, талантливая, очаровательная и надежная, стала верным другом Довлатова, причем на всю жизнь. Их переписка открывает нам многие важные события жизни Сергея. Был с ним и веселый, умный и слегка циничный, как все мы тогда, Миша Рогинский – с такими людьми рядом удобно и весело жить. Столь ценимый нами эстонский комфорт (натуральное дерево, запах хорошего кофе, уютная полутьма) царил в доступном лишь “своим” (тогда это особо ценилось!) баре в здании редакции. Довлатов скоро стал там королем, вокруг него толпились поклонники и поклонницы. Казалось – чего же еще? Но блистательный и трагический “Компромисс” складывался как раз тогда. Трудно даже представить, как это могло быть. Известен удивительный эпизод жизни Чехова, столь любимого Довлатовым. Было лето, на даче Чехова жили гости, Чехов часто ездил в лодке с барышнями на пикники, много шутил, смеялся, выглядел счастливым и беззаботным. И именно в эти дни и часы он обдумывал и писал “Палату № 6” – одно из самых странных и трагических своих сочинений. Загадочный народ – писатели! Чего им в этой жизни не хватает? Довлатовскому умению организовать “круг персонажей” из самых разных людей можно позавидовать – хотя завидовать бесполезно: не поможет. Гонорар этой “группе поддержки” (искаженное их изображение в прозе) придет нескоро, и в “валюте”, для многих неприемлемой. Как всегда, он суров – особенно почему-то с “музами”, трепетно помогавшими ему в тот или иной год. Следов сыктывкарской Светланы Меньшиковой нет на довлатовских страницах. Мелькает в “Ремесле” некая жительница Таллина Марина, у которой он оказывается лишь в минуту полного поражения и упадка. “Отражений” реальной Тамары Зибуновой, главной музы и хранительницы Довлатова на протяжении трех таллинских лет, в его книгах нет. Зато блистательно описаны другие женщины, отнюдь не играющие важной роли в его судьбе, а то и вовсе не существовавшие. Почему так?.. Почему-то так! Тайны ремесла. Для разъяснения могу вспомнить одну из “инструкций” замечательного Александра Володина, с которым я тогда общался так же жадно, как и Довлатов. “Никогда не пиши так, как было! – вскидывая, по своему обычаю, жестом отчаяния ладони перед лицом, восклицал Володин. – Пиши только наоборот! Если она была блондинкой – пиши брюнетку. Если была зима – пиши лето”. Это призыв не к лживости – к совершенству. Только созданное тобой реально и ярко. Заимствованное, пусть даже у жизни, бледно и неубедительно. Сочинитель вкладывает в свои творения больше сил и таланта (у кого он есть), чем фотограф. И результаты резко отличаются. Фотографии, увы, бледны и быстро выцветают, а рукотворные шедевры – навсегда. Так что до сих пор не выяснен до конца вопрос – счастливы должны быть или обижены те люди, чьими фамилиями Довлатов наделил своих, нужных ему героев, часто совсем не похожих на прототипы? Думаю, они и счастливы, и обижены одновременно. Реальные обстоятельства таллинской жизни Довлатова приходится восстанавливать по крупицам. Прежде всего нужно отметить тот удивительный факт, что волшебный Таллин почти отсутствует в его сочинениях – никакой тебе романтики, за которой сюда ехали со всего Союза! Служба, квартиры, разговоры. Если выпивка – то отнюдь не комфортная. Обычный, как любили говорить классики, “уездный город N”, преимущество которого лишь в том, что он открыт взгляду, здесь легче оказываешься в центре жизни. В маленьком городе люди смотрятся заметнее и крупнее, отношения зримее, тебя быстрее узнают и оценят – в мегаполисе проходишь “непонят и непризнан” до седых волос, а тут все на виду. Правда, если беда – то здесь она найдет тебя тоже легче и быстрей, что и подтвердилось в случае Довлатова. Тут он взял и содержание, и форму “в одном флаконе”, тут они рядом, не то что в Питере, где все приходится долго искать. Таллинские страницы – самые яркие, выразительные, смешные и самые трагические в “Ремесле”. А ведь здесь появился еще и “Компромисс” – урожайный город! Есть экстенсивное земледелие, как в России: большие пространства, и связь усилий и результата порой не проследить, а есть земледелие интенсивное: минимальная площадь, зато ей уделяется максимум внимания, легче сосредоточиться и виднее результат. Так что Довлатов абсолютно безошибочно переехал в Таллин. Оглядевшись, понял: годится! Вот эту “миловидную крепость” я возьму… Но сладкого “воздуха Таллина”, которым мы тогда бредили, в сочинениях Довлатова нет. Мир его тесен и герметичен – он содержит лишь самое необходимое, без чего нет результата. Однако мы теперь именно через довлатовские “очки” видим то время так, как нам велит он. Не было, скажем, той завлекательной алкогольно-эротической поездки в образцовый совхоз с фотографом Жбанковым, не было уморительного письма Брежневу, которое там писали… Все это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках. Случись все те безобразия – уволили бы всю редакцию! Тем-то литература и привлекает, что там доступно все, о чем в реальной жизни крепко задумаешься – и побоишься, не сделаешь. Этой безграничностью эмоциональных возможностей Довлатов и дорог нам. Эх, так бы и мне! Если бы не… Все эти “бы” Довлатов смело убирает с дороги – герои его живут на пределе возможного и разрешенного и выходят за эти пределы. Такова писательская участь – все время пробуешь на прочность сук, на котором сидишь, потом уже и пилишь его – а иначе вроде бы и сидеть на нем не имеешь морального права. И подпилишь, и рухнешь в конце концов. Но если этого – жизни на пределе – в книге нет, то ее и читать не станут. Кровь – единственные чернила. Кровью обязательно пахнет в любой сильной прозе, даже если прямых трагических событий в ней нет. Не думаю, что Довлатов сразу решился на столь резкое преображение таллинской действительности в сторону трагедии… но наша действительность ему помогла. В этом отношении она никогда не подводит! Тамара Зибунова сделала, причем скромно и не выставляя себя на вид, самое главное для Довлатова дело. В издательстве “Ээсти раамат” (“Эстонская книга”) редактором русского отдела была жена ее сокурсника и хорошая приятельница Эльвира Михайлова. Она отвела туда Сережу, и Эльвира согласилась взять его рукопись. Он был счастлив и сразу же стал работать над будущей книгой – подбирать рассказы для публикации, переписывать, дорабатывать. Валерий ПОПОВ Довлатов Главы из книги, которая выйдет в издательстве “Молодая гвардия” (серия ЖЗЛ). Золотое клеймо неудачи Довлатов исчез с Невского. Потом прошел слух, что он переехал в Таллин. Все любили ездить туда. Сесть в поезд (тогда это стоило сущие копейки) – и, проснувшись утром, увидеть этот город-сказку! Целыми учреждениями гоняли на выходной, оказывались на Ратушной площади, покрытой брусчаткой (уже экзотика!), спускались в уютные полутемные кафе (эта полутьма, не разрешенная у нас, была интимной, манящей, запретной). В чистых магазинах с восхитительно вежливым обслуживанием покупали столь модные тогда грубоватые керамические чашечки, потом – простые и элегантные (особенно после выкинутых бабушкиных громоздких люстр) торшеры и бра, и с ними как-то сразу чувствовали себя идущими в ногу с прогрессом, ощущали свое стремительное сближение с мировой цивилизацией. Не было тогда города заманчивей! Жизнь вежливая, разумная, уютная! И у всех нас возникала радостная догадка: а вдруг там и настоящей советской власти нет? Ведь не может же быть при советской власти так хорошо? Именно эта безумная надежда, особенно сильная у ленинградцев, ощущаюших Таллин совсем рядом, и поманила Сергея туда. Это был переезд в другой мир, “пробная эмиграция” Довлатова. Его оценка ситуации – в письме к Эре Коробовой: “Милая Эра! Сквозь джунгли безумной жизни я прорвался, наконец, в упорядоченный Таллин! Сижу за дверью с надписью “Довлатов” и сочиняю фельетон под названием “Палки со свалки”. Ленинградские дни толпятся за плечами, беспокоят и тревожат меня. Мама в ужасе, Лена сказала, что не напишет мне ни одного письма. Долги увеличились, ботинки протекают настолько, что по вечерам я их опрокидываю ниц, чтобы вытекла нефтяная струйка… Очень прошу написать мне такое письмо, что бы в нем содержался ключ, какой-то музыкальный прибор для установления верного тона… В Таллине спокойно, провинциально, простой язык и отношения. Улицы имеют наклон и дома тоже. Таллин называют игрушечным и бутафорским – это пошло. Город абсолютно естественный и даже суровый, я его полюбил за неожиданное равнодушие ко мне”. Равнодушие к нему Таллина Довлатов, конечно, выдумал, чтобы создать более суровый и героический образ. Сочинил он и историю своего абсурдного прибытия в Таллин – после очередного загула, без подготовки и багажа. Но это – довлатовский непутевый герой. Сам писатель был более аккуратен. Был деловой звонок Мише Рогинскому, другу по университету, теперь успешному таллинскому журналисту: “Нужно уединение, чтобы сделать заказуху для “Невы”. Можно приехать?” “Ну что ж, приезжай”, – разве другу откажешь? Как всегда, довлатовская жизнь и проза сильно отличаются. Отброшен, как абсолютно невыразительный, реальный вариант появления Довлатова в городе. В рассказе “Лишний” переезд выглядит диким и абсурдным, что сразу задает рассказу нужное напряжение, высокий градус – после чего герой, по нарастающей, попадает в дом к невероятному Бушу. Все верно: рассказ и должен быть сразу “заведен”, как будильник. Реальность (как правило, тщательно изгоняемая из книг Довлатова) была несколько иной. Настоящий таллинский адрес Довлатова в его сочинениях найти трудно. С Тамарой Зибуновой он пересекся на какой-то питерской вечеринке, записал телефон – за этим последовал внезапный (для нее) звонок: “Оказался в Таллине, телефоны знакомых не отвечают”. Как в известной солдатской присказке – “Так есть хочется, что даже переночевать негде”. Тамара пишет, как вскоре поняла, что Довлатов съезжать от нее не собирается и ей остаются два варианта: или вызывать милицию, или соглашаться на все. Мягкие, интеллигентные люди обычно выбирают второй вариант. И Довлатов обрел новый очаг, понимание, прощение, тепло и уют. По моим наблюдениям, самыми симпатичными подругами Довлатова, которые любили его радостно и бескорыстно и могли бы дать ему счастье, были как раз Тамара Зибунова – и еще сыктывкарская Светлана Меньшикова. Не срослось! Не будем даже гадать, по чьей вине. 10.12.73 “Милая Эра, завтра же в рабочее время напишу тебе длинное письмо обо всем. А пока: Слух насчет моей женитбы (Размотать, эх, эту нить бы!) Треплют злые языки, Правде жизни вопреки. Я свободен, беден, холост, Жизнь моя, как чистый холст, Впереди – дорога в ад, Я дружу с тобой, виват!” И еще одно письмо – от 4 января 1974 года: “Милая Эра! 1. Слухи о моей женитьбе – не Ваша литературная фантазия и не плод моего самомнения, они существуют, и вообще я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высш. техн. образованием (у нее есть самогонный аппарат)… В общем, так: я жив, интересуюсь Вами, пишу второй роман. Много пью, тяжело протрезвляюсь, журналист, целую Вас, пишите, не сердитесь”. Наша главная, пристрастная, но объективная свидетельница Люда Штерн вспоминает Тамару Зибунову как симпатичную, добрую, терпеливую женшину, отличную хозяйку, создавшую Довлатову уют, которого ему всегда не хватало: “Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в “огромном и облезлом” (как писала Клепикова), а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года (заметьте, гораздо раньше, чем в Петербурге) на фасаде этого дома появилась мемориальная доска “ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ””. Этот дом воспет Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой: Деревянный дом у вокзала Безобразной окраины Ганзы, Где внезапно зауважала, Приютила свои сарказмы Просвещенная часть России. Вот еще одно свидетельство Люды Штерн, которому следует доверять: “Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден двор с кустами сирени и шиповника…Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей, – изразцовая печь, тахта. Дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу – настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города”. Вскоре удачно определяется и “способ существования”. Некоторое время Довлатов работает в кочегарке. К счастью, бурный его темперамент не позволил ему стать писателем-кочегаром – таких было много тогда. В первую очередь они пили портвейн, потом философствовали, потом, естественно, кочегарили и лишь потом что-то писали… а часто и не писали вообще. Зачем, когда тебя и так высоко ценят твои друзья? Довлатов в кочегарке не засиделся. Вскоре он, явно не без помощи Тамары и Миши Рогинского, уже работает в портовой многотиражке, а потом – в главной, солидной таллинской газете “Советская Эстония”. Только в сказочном Таллине возможно такое чудо! Золотое перо Довлатова сразу озарило тусклые небосклоны эстонской прессы – хотя там и работали достойные профессионалы, отношения с которыми, естественно, были гораздо нормальней и успешней, чем в довлатовской прозе. Если жить жизнью его героя – через неделю вылетишь откуда угодно! Все коллеги-журналисты вспоминают о весьма профессиональной и тщательной работе Довлатова; не зря даже инструктор ЦК Эстонии Иван Трулль, сыгравший в жизни Довлатова немалую роль, полюбил его сперва именно за блистательные публикации в прессе. Главный редактор газеты Генрих Туронок вовсе не был так глуп и труслив, как в довлатовском “Компромиссе”, – рабочую и даже творческую (насколько это было возможно тогда) атмосферу в газете он умело поддерживал. Все говорят о его “польской учтивости”, умении решать проблемы сотрудников и нацеливать их перо в нужном направлении, при этом “не ломая” их, учитывая каждую индивидуальность. Подтверждаю, что в те годы газету “Советская Эстония” читать было интереснее и приятнее, чем наши газеты. Довлатов не просто “отсиживает часы” – нет, он работает вполне успешно. Изданные после его смерти его женой и дочкой газетные публикации Довлатова восхищают – высший класс журналистики! Довлатов не просто служит – проявляет инициативу: вместе с сотрудницей газеты Еленой Скульской они придумывают детскую страничку, “Эстонский словарь”, чтобы дети в Таллине, говорившем тогда в основном на русском, изучали с детства и эстонский язык. Лена Скульская (друзья звали ее Лиля), умная, талантливая, очаровательная и надежная, стала верным другом Довлатова, причем на всю жизнь. Их переписка открывает нам многие важные события жизни Сергея. Был с ним и веселый, умный и слегка циничный, как все мы тогда, Миша Рогинский – с такими людьми рядом удобно и весело жить. Столь ценимый нами эстонский комфорт (натуральное дерево, запах хорошего кофе, уютная полутьма) царил в доступном лишь “своим” (тогда это особо ценилось!) баре в здании редакции. Довлатов скоро стал там королем, вокруг него толпились поклонники и поклонницы. Казалось – чего же еще? Но блистательный и трагический “Компромисс” складывался как раз тогда. Трудно даже представить, как это могло быть. Известен удивительный эпизод жизни Чехова, столь любимого Довлатовым. Было лето, на даче Чехова жили гости, Чехов часто ездил в лодке с барышнями на пикники, много шутил, смеялся, выглядел счастливым и беззаботным. И именно в эти дни и часы он обдумывал и писал “Палату № 6” – одно из самых странных и трагических своих сочинений. Загадочный народ – писатели! Чего им в этой жизни не хватает? Довлатовскому умению организовать “круг персонажей” из самых разных людей можно позавидовать – хотя завидовать бесполезно: не поможет. Гонорар этой “группе поддержки” (искаженное их изображение в прозе) придет нескоро, и в “валюте”, для многих неприемлемой. Как всегда, он суров – особенно почему-то с “музами”, трепетно помогавшими ему в тот или иной год. Следов сыктывкарской Светланы Меньшиковой нет на довлатовских страницах. Мелькает в “Ремесле” некая жительница Таллина Марина, у которой он оказывается лишь в минуту полного поражения и упадка. “Отражений” реальной Тамары Зибуновой, главной музы и хранительницы Довлатова на протяжении трех таллинских лет, в его книгах нет. Зато блистательно описаны другие женщины, отнюдь не играющие важной роли в его судьбе, а то и вовсе не существовавшие. Почему так?.. Почему-то так! Тайны ремесла. Для разъяснения могу вспомнить одну из “инструкций” замечательного Александра Володина, с которым я тогда общался так же жадно, как и Довлатов. “Никогда не пиши так, как было! – вскидывая, по своему обычаю, жестом отчаяния ладони перед лицом, восклицал Володин. – Пиши только наоборот! Если она была блондинкой – пиши брюнетку. Если была зима – пиши лето”. Это призыв не к лживости – к совершенству. Только созданное тобой реально и ярко. Заимствованное, пусть даже у жизни, бледно и неубедительно. Сочинитель вкладывает в свои творения больше сил и таланта (у кого он есть), чем фотограф. И результаты резко отличаются. Фотографии, увы, бледны и быстро выцветают, а рукотворные шедевры – навсегда. Так что до сих пор не выяснен до конца вопрос – счастливы должны быть или обижены те люди, чьими фамилиями Довлатов наделил своих, нужных ему героев, часто совсем не похожих на прототипы? Думаю, они и счастливы, и обижены одновременно. Реальные обстоятельства таллинской жизни Довлатова приходится восстанавливать по крупицам. Прежде всего нужно отметить тот удивительный факт, что волшебный Таллин почти отсутствует в его сочинениях – никакой тебе романтики, за которой сюда ехали со всего Союза! Служба, квартиры, разговоры. Если выпивка – то отнюдь не комфортная. Обычный, как любили говорить классики, “уездный город N”, преимущество которого лишь в том, что он открыт взгляду, здесь легче оказываешься в центре жизни. В маленьком городе люди смотрятся заметнее и крупнее, отношения зримее, тебя быстрее узнают и оценят – в мегаполисе проходишь “непонят и непризнан” до седых волос, а тут все на виду. Правда, если беда – то здесь она найдет тебя тоже легче и быстрей, что и подтвердилось в случае Довлатова. Тут он взял и содержание, и форму “в одном флаконе”, тут они рядом, не то что в Питере, где все приходится долго искать. Таллинские страницы – самые яркие, выразительные, смешные и самые трагические в “Ремесле”. А ведь здесь появился еще и “Компромисс” – урожайный город! Есть экстенсивное земледелие, как в России: большие пространства, и связь усилий и результата порой не проследить, а есть земледелие интенсивное: минимальная площадь, зато ей уделяется максимум внимания, легче сосредоточиться и виднее результат. Так что Довлатов абсолютно безошибочно переехал в Таллин. Оглядевшись, понял: годится! Вот эту “миловидную крепость” я возьму… Но сладкого “воздуха Таллина”, которым мы тогда бредили, в сочинениях Довлатова нет. Мир его тесен и герметичен – он содержит лишь самое необходимое, без чего нет результата. Однако мы теперь именно через довлатовские “очки” видим то время так, как нам велит он. Не было, скажем, той завлекательной алкогольно-эротической поездки в образцовый совхоз с фотографом Жбанковым, не было уморительного письма Брежневу, которое там писали… Все это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках. Случись все те безобразия – уволили бы всю редакцию! Тем-то литература и привлекает, что там доступно все, о чем в реальной жизни крепко задумаешься – и побоишься, не сделаешь. Этой безграничностью эмоциональных возможностей Довлатов и дорог нам. Эх, так бы и мне! Если бы не… Все эти “бы” Довлатов смело убирает с дороги – герои его живут на пределе возможного и разрешенного и выходят за эти пределы. Такова писательская участь – все время пробуешь на прочность сук, на котором сидишь, потом уже и пилишь его – а иначе вроде бы и сидеть на нем не имеешь морального права. И подпилишь, и рухнешь в конце концов. Но если этого – жизни на пределе – в книге нет, то ее и читать не станут. Кровь – единственные чернила. Кровью обязательно пахнет в любой сильной прозе, даже если прямых трагических событий в ней нет. Не думаю, что Довлатов сразу решился на столь резкое преображение таллинской действительности в сторону трагедии… но наша действительность ему помогла. В этом отношении она никогда не подводит! Тамара Зибунова сделала, причем скромно и не выставляя себя на вид, самое главное для Довлатова дело. В издательстве “Ээсти раамат” (“Эстонская книга”) редактором русского отдела была жена ее сокурсника и хорошая приятельница Эльвира Михайлова. Она отвела туда Сережу, и Эльвира согласилась взять его рукопись. Он был счастлив и сразу же стал работать над будущей книгой – подбирать рассказы для публикации, переписывать, дорабатывать. http://magazines.russ.ru/october/2010/8/po7.html