Рона

БЛОК. МОЙ ЛУННЫЙ ДРУГ З. Гиппиус И пусть над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье… Те, кто достойней, Боже, Боже, Да внидут в царствие Твое! Это не статья о поэзии Блока. Немало их у меня в свое время было. Это не статья и о Блоке самом. И уж во всяком случае это не суд над Блоком. И не оценка его. Я хочу рассказать о самом Блоке, дать легкие тени наших встреч с ним, - только. Их очень было много за двадцать почти лет. Очень много. Наши отношения можно бы назвать дружбой… лунной дружбой. Кто-то сказал, впрочем (какой-то француз), что дружба - всегда лунная, и только любовь солнечная Он молчит долго, потом произносит особенно мрачно и отчетливо: - Умереть во всяком положении можно. Прибавляет вдруг: - ведь вас очень люблю… - Вы знаете, что и я вас люблю. Вагон, немного опустевший, давно прислушивается к странной сцене. Мы не стесняемся, говорим громко, при общем молчании. Не знаю, что думают слушающие, но лицо Блока так несомненно трагично (в это время его коренная трагичность сделалась видимой для всех, должно быть), - что и сцена им кажется трагичной. Я встаю, мне нужно выходить. - Прощайте, - говорит Блок. - Благодарю вас, что вы подали мне руку. - Общественно - между нами взорваны мосты. Вы знаете. Никогда… Но лично… как мы были прежде… Я опять протягиваю ему руку, стоя перед ним, опять он наклоняет желтое, больное лицо свое, медленно целует руку, «благодарю вас»… - и я на пыльной мостовой, а вагон проплывает мимо, и еще вижу на площадку вышедшего за мной Блока, различаю темную на нем… да, темно-синюю рубашку… И все. Это был конец. Наша последняя встреча на земле. Великая радость в том, что я хочу прибавить. Мои глаза не видали Блока последних лет. Но есть два-три человека, глазам которых я верю, как своим собственным. Потому верю, что они, такие же друзья Блока, как и я, относились к «горестному падению» его с той же болью, как и я. Один из них, по природе не менее Блока верный и правдивый, даже упрекнул меня сурово За посылку ему моих «Последних стихов»: - Зачем вы это сделали? И вот я ограничиваю себя - намеренно - только непреложными свидетельствами этих людей, только тем, что видели и слышали они. А видели они - медленное восстание Блока, как бы духовное его воскресение, победный конец трагедии. Из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, остававшиеся твердыми и зрячими. Но Блок, прозрев, увидев лицо тех, кто оскорбляет, унижает и губит его Возлюбленную - его Россию, - уже не мог не идти до конца. Есть ли из нас один, самый зрячий, самый непримиримый, кто не знает за собой, в петербургском плену, хоть тени компромисса, просьбы за кого-нибудь Горькому, что ли, кто не едал корки соломенной из вражьих рук? Я - знаю. И вкус этой корки - пайка проклятого - таю. И хруст денег советских, полученных за ненужные переводы никому не нужных романов, - тоже знаю. А вот Блок, в последние годы свои, уже отрекся от него. Он совсем замолчал, не говорил почти ни с кем, пи слова. Поэму свою «Двенадцать» - возненавидел, не терпел, чтоб о ней упоминали при нем. Пока были силы - уезжал из Петербурга до первой станции, там где-то проводил целый день, возвращался, молчал. Знал, что умирает. Но - говорили - он ничего не хотел принимать из рук убийц. Родные, когда он уже не вставал с постели, должны были обманывать его. Он буквально задыхался, - и задохнулся. Подробностей не коснусь. Когда-нибудь, в свое время, они будут известны. Довольно сказать здесь, что страданьем великим и смертью он искупил не только всякую свою вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех России. И пусть над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье… Те, кто достойней, Боже, Боже, Да внидут в царствие Твое! Радость в том, что он сумел стать одним из этих достойных. И в том радость, что он навеки наш, что мы, сегодняшние, и Россия будущая, воскресшая, - можем неомраченно любить его, живого. 1922 г. http://www.aquarius-eso.ru/Blok.html

Николай Гумилёв Александрова "Он был бы на своем месте в средние века. Он опоздал родиться лет на четыреста! Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов", – так сказал о Гумилеве писатель и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко, сам не раз бывавший на полях сражений и повидавший в жизни немало героев (Немирович-Данченко В.И. Рыцарь на час (из воспоминаний о Гумилеве). – цит. по кн.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М. 1990. С. 229. – Далее ВГ). Действительно, казалось, не было в среде предреволюционной творческой интеллигенции человека, более чуждого своему веку. "Он был совершенно не модный человек и несомненно чувствовал себя лучше где-нибудь в Эритрее на коне, чем в автомобиле в Париже или в трамвае в Петербурге", – писал о нем немецкий поэт, переводчик русских поэтов, вращавшийся в кругах акмеистов, Иоганнес фон Гюнтер. (Под восточным ветром. – ВГ, С. 134). Гумилев и сам это чувствовал: Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из иной страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны. Не по залам и по салонам Темным платьям и пиджакам – Я читаю стихи драконам, Водопадам и облакам… "В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом <…>. В обществе товарищей атеистов и вольнодумцев, не смущаясь насмешливыми улыбками, крестился на церкви и носил на груди большой крест-тельник (Амфитеатров А. Н С. Гумилев. – ВГ. С. 243). И что сказать о человеке, который, живя в эпоху революций, умудрялся их "не замечать"? Он всегда шел по линии наибольшего сопротивления, многих раздражая своей прямолинейностью, самоуверенностью, своей увлеченностью экзотикой, своим декларируемым православием – всем образом своего бытия. В нем хотели видеть позера и пустослова – потому что кругом было множество позеров и пустословов. Правда, внешнее его поведение давало некоторый повод к такому недоверию. В самом деле, всем ли с первого взгляда понравится человек, который разгуливает по Петербургу с вечной папиросой в зубах и в леопардовой шубе нараспашку – настолько нараспашку, что шуба греет только спину, – и ходит по середине мостовой – дескать, так его шуба никому не мешает. И про леопарда всем говорит, что собственноручно убил его в Африке. Ясное дело: оригинальничает, показать себя хочет. Да кто ж не хочет – в 1913 году?! Крестится на церкви? А сам, между прочим, поведения отнюдь не монашеского. Стрелялся на дуэли с поэтом Волошиным из-за поэтессы Черубины де Габриак. Собственную молодую жену-поэтессу бросает дома тосковать, а сам уезжает куда-то на край света, и как там проводит время, догадаться нетрудно: он и в Петербурге ни одной красивой женщины не пропустит. …Я люблю – как араб в пустыне Припадает к воде и пьет, А не рыцарем на картине, Что на звезды смотрит и ждет… Все это правда. Но Гумилев и не пытался казаться в своих стихах лучше, чем был на самом деле. Он был удивительно правдив. "Не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я", – говорил он. Тогда, в начале 10-х гг., осуждавшие его еще не знали, что он действительно расплатится по всем векселям. Но вскоре Гумилев был "реабилитирован": сперва как герой, затем – как поэт и как христианин. С началом войны 1914 г. он, единственный из своего окружения ушел на войну, участвовал в боевых действиях и дважды был награжден орденом мужества – Георгиевским крестом. В поэзии он заявлял себя "мастером" – в нем хотели видеть ремесленника, "мастерившего" стихи. Но только после его трагической гибели стало постепенно открываться, что этот "мастер" на самом деле был пророком, смотревшим дальше, чем признанные "пророки" его времени. И оказалось, что все сказанное им в стихах о самом себе, все, что при жизни казалось претенциозным и надуманным, тоже было подлинной правдой. И главной правдой было то, что он всегда помнил о Божием Суде. Далеко не во всем будучи образцом для подражания, он готов был держать ответ перед Богом по всей строгости, ставя себя в ряд с разбойником, мытарем и блудницей. …И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще. Чтоб войти не во всем открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: "Вставай". ("Я и вы") Гибель в большевистских застенках обеспечила Гумилеву скорое признание русской эмиграции. Но в этом признании была значительная доля политики: это был удобный случай с пафосом говорить о злодействе "певцеубийц" большевиков. По той же причине в Советской России имя Гумилева было непроизносимо. Этот далекий от политики поэт был под полным, тотальным и строжайшим запретом вплоть до конца 80-х гг. Но удивительно, как, вернувшись в отечество через шестьдесят лет после смерти, он мгновенно нашел "своих" читателей – уже совершенно вне связи с "бранью дней своих". Удивительно, и – закономерно, потому что безотносительно ко всякой идеологии мужественная цельность этого сурового учителя поэзии, неисправимого романтика, рыцаря и героя, доброго, искреннего, верующего человека – чистейшей воды "пассионария", если пользоваться терминологией его сына, известного историка Льва Николаевича Гумилева, – как воздух необходима нашему задыхающемуся в "субпассионарности", потребительстве, или, говоря по-старому, в обывательщине и мещанстве, времени. … Наше бремя – тяжелое бремя: Труд зловещий дала нам судьба, Чтоб прославить на краткое время, Нет, не нас, только наши гроба… …Но быть может, подумают внуки, Как орлята, тоскуя в гнезде: "Где теперь эти крепкие руки, Эти души горящие где?" ("Родос") Николай Гумилёв Александрова "Он был бы на своем месте в средние века. Он опоздал родиться лет на четыреста! Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов", – так сказал о Гумилеве писатель и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко, сам не раз бывавший на полях сражений и повидавший в жизни немало героев (Немирович-Данченко В.И. Рыцарь на час (из воспоминаний о Гумилеве). – цит. по кн.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М. 1990. С. 229. – Далее ВГ). Действительно, казалось, не было в среде предреволюционной творческой интеллигенции человека, более чуждого своему веку. "Он был совершенно не модный человек и несомненно чувствовал себя лучше где-нибудь в Эритрее на коне, чем в автомобиле в Париже или в трамвае в Петербурге", – писал о нем немецкий поэт, переводчик русских поэтов, вращавшийся в кругах акмеистов, Иоганнес фон Гюнтер. (Под восточным ветром. – ВГ, С. 134). Гумилев и сам это чувствовал: Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из иной страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны. Не по залам и по салонам Темным платьям и пиджакам – Я читаю стихи драконам, Водопадам и облакам… "В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом <…>. В обществе товарищей атеистов и вольнодумцев, не смущаясь насмешливыми улыбками, крестился на церкви и носил на груди большой крест-тельник (Амфитеатров А. Н С. Гумилев. – ВГ. С. 243). И что сказать о человеке, который, живя в эпоху революций, умудрялся их "не замечать"? Он всегда шел по линии наибольшего сопротивления, многих раздражая своей прямолинейностью, самоуверенностью, своей увлеченностью экзотикой, своим декларируемым православием – всем образом своего бытия. В нем хотели видеть позера и пустослова – потому что кругом было множество позеров и пустословов. Правда, внешнее его поведение давало некоторый повод к такому недоверию. В самом деле, всем ли с первого взгляда понравится человек, который разгуливает по Петербургу с вечной папиросой в зубах и в леопардовой шубе нараспашку – настолько нараспашку, что шуба греет только спину, – и ходит по середине мостовой – дескать, так его шуба никому не мешает. И про леопарда всем говорит, что собственноручно убил его в Африке. Ясное дело: оригинальничает, показать себя хочет. Да кто ж не хочет – в 1913 году?! Крестится на церкви? А сам, между прочим, поведения отнюдь не монашеского. Стрелялся на дуэли с поэтом Волошиным из-за поэтессы Черубины де Габриак. Собственную молодую жену-поэтессу бросает дома тосковать, а сам уезжает куда-то на край света, и как там проводит время, догадаться нетрудно: он и в Петербурге ни одной красивой женщины не пропустит. …Я люблю – как араб в пустыне Припадает к воде и пьет, А не рыцарем на картине, Что на звезды смотрит и ждет… Все это правда. Но Гумилев и не пытался казаться в своих стихах лучше, чем был на самом деле. Он был удивительно правдив. "Не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я", – говорил он. Тогда, в начале 10-х гг., осуждавшие его еще не знали, что он действительно расплатится по всем векселям. Но вскоре Гумилев был "реабилитирован": сперва как герой, затем – как поэт и как христианин. С началом войны 1914 г. он, единственный из своего окружения ушел на войну, участвовал в боевых действиях и дважды был награжден орденом мужества – Георгиевским крестом. В поэзии он заявлял себя "мастером" – в нем хотели видеть ремесленника, "мастерившего" стихи. Но только после его трагической гибели стало постепенно открываться, что этот "мастер" на самом деле был пророком, смотревшим дальше, чем признанные "пророки" его времени. И оказалось, что все сказанное им в стихах о самом себе, все, что при жизни казалось претенциозным и надуманным, тоже было подлинной правдой. И главной правдой было то, что он всегда помнил о Божием Суде. Далеко не во всем будучи образцом для подражания, он готов был держать ответ перед Богом по всей строгости, ставя себя в ряд с разбойником, мытарем и блудницей. …И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще. Чтоб войти не во всем открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: "Вставай". ("Я и вы") Гибель в большевистских застенках обеспечила Гумилеву скорое признание русской эмиграции. Но в этом признании была значительная доля политики: это был удобный случай с пафосом говорить о злодействе "певцеубийц" большевиков. По той же причине в Советской России имя Гумилева было непроизносимо. Этот далекий от политики поэт был под полным, тотальным и строжайшим запретом вплоть до конца 80-х гг. Но удивительно, как, вернувшись в отечество через шестьдесят лет после смерти, он мгновенно нашел "своих" читателей – уже совершенно вне связи с "бранью дней своих". Удивительно, и – закономерно, потому что безотносительно ко всякой идеологии мужественная цельность этого сурового учителя поэзии, неисправимого романтика, рыцаря и героя, доброго, искреннего, верующего человека – чистейшей воды "пассионария", если пользоваться терминологией его сына, известного историка Льва Николаевича Гумилева, – как воздух необходима нашему задыхающемуся в "субпассионарности", потребительстве, или, говоря по-старому, в обывательщине и мещанстве, времени. … Наше бремя – тяжелое бремя: Труд зловещий дала нам судьба, Чтоб прославить на краткое время, Нет, не нас, только наши гроба… …Но быть может, подумают внуки, Как орлята, тоскуя в гнезде: "Где теперь эти крепкие руки, Эти души горящие где?" ("Родос")

Тэффи никогда не отказывалась от участия в сборниках и альманахах, издававшихся с благотворительной целью. Она писала для альманаха «Общества попечения о бедных больных и детях», для «Литературно-художественного альманаха кассы «Взаимопомощь» студентов Рижского политехнического института», для «Невского альманаха жертвам войны» и других Круг общения Тэффи в это время — петербургская литературная элита. Она была участницей «сред» на «башне» Вяч. Иванова, читала свои стихи в доме Сологуба в присутствии таких поэтов, как А. Блок, Вяч. Иванов, М. Кузмин , —достаточно смелый поступок. Уже в Париже Тэффи вспоминала, что одним из ее самых близких друзей был Ф. Сологуб. Хорошо знала Надежда Александровна А. Белого, Н. Гумилева, Г. Чулкова. Даже из простого перечня этих имен видно, что она одинаково свободно входила и в круг символистов, и в круг противостоящих им акмеистов,— что и отразилось на ее поэзии. В подтексте ее стихов все чаще звучит грусть, печаль, меланхолия, даже трагизм. Но ни в коем случае не безысходность. Против «плоского» пессимизма и безнадежного взгляда на жизнь Тэффи знает средство, всю жизнь выручавшее ее. Об этом средстве она хорошо сказала в стихотворении «Подсолнечник», строки из которого могут служить эпиграфом и к поэзии, и к прозе Тэффи: И если черная над нами встала тень — Мы смехом заглушим свои стенанья. Но важно и другое. Период между поражением революции 1905 года и первой мировой войной, а также революцией 1917 года нередко воспринимался русской интеллигенцией как апокалипсический. В 1919 году А. Блок писал: «...что везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях,—это я знал давно...» Осмысляя это время уже в эмиграции, Тэффи так передает его восприятие русской интеллигенцией: Страдание и смерть, горько обнявшись, заколебались, закружились, захватывая новые области, переходя границы новых государств. По следам танго — везде, везде. Революция — рев и свист. Выскочило подполье. Сбило с ног. Пляшет. Матрос с голой грудью и челкой-бабочкой обнялся с уличной девкой. А за ним спекулянт, нувориш... заскакали, заплясали. И сколько их! Весь мир загудел от их пляса». В этом кратком описании — образ эпохи с явственно угадываемыми мотивами из поэмы Блока «Двенадцать». Достаточно полное представление о Тэффи как писательнице читатели могли получить после выхода в 1910 году двух томов ее юмористических рассказов. Следуя традиции Чехова, Тэффи представляет огромное разнообразие человеческих типов. В ее книгах изображены мелкие чиновники, журналисты, путешественники и целый ряд чудаков. Все вместе они создают образ «человеческой комедии». С большой изобретательностью Тэффи использует богатство комических приемов, ситуаций, каламбуров, острот. В отличие от юмора Аркадия Аверченко и Саши Черного юмор Тэффи добродушен я высоком смысле этого слова. Он выдает добрую душу самой писательницы. Она не унылый моралист. Ее рассказы — не только обвинительный приговор «человеческой комедии». Основной эффект произведений Тэффи сравним с той характеристикой, которую немецкий философ Э. Кассирер определяет как «симпатическое видение». Оно приближает нас к реальности человеческого мира, растворяет наше презрение к человеку в смехе и благодаря этому делает нас свободными

...а там - Ахматова, такая молодая, В Париже утреннем, качающем мосты, Привстав на цыпочки, в окошко Модильяни. Бросает красные тяжелые цветы. Евгений Евтушенко "Амедео Модильяни" Юлия Мершиева "Ахматова и Модильяни" Еще свою я помню колыбель, И ласково земное новоселье, И тихих песен мимолетный хмель, И жизни милой беглое веселье. Я отдаюсь, как кроткому лучу, Неярким дням моей страны родимой. Я знаю - есть покой, и я хочу Тебя любить и быть тобой любимой. Но в душном сердце - дивно и темно, И ужас в нем, и скорбь, и песнопенье, И на губах, как темное пятно, Холодных губ горит напечатленье. И слух прибоем и стенаньем полн, Как будто вновь, еще взглянуть не смея, Я уношу от безутешных волн Замученную голову Орфея. Михаил Лозинский,"Не забывшая. Анне Ахматовой" Прекрасно всё под нашим небом, И камни гор, и нив цветы, И, вечным справедливым Фебом Опять обласканная, ты. И это нежное волненье, Как в пламени синайский куст, Когда звучит стихотворенье, Пчела над зыбким медом уст, И, кажется, что сердце вынет Благочестивая жена И милостиво нам подвинет, Как чашу пьяного вина. Федор Сологуб "Анне Ахматовой" Твое чудесное произношенье - Горячий посвист хищных птиц. Скажу ль: живое впечатленье Каких-то шелковых зарниц. "Что" - голова отяжелела. "Цо" - это я тебя зову! И далеко прошелестело: Я тоже на земле живу. Пусть говорят: любовь крылата, - Смерть окрыленнее стократ. Еще душа борьбой объята, А наши губы к ней летят. И столько воздуха и шелка И ветра в шепоте твоем, И, как слепые, ночью долгой Мы смесь бессолнечную пьем. Осип Мандельштам "Твое чудесное Я не искал в цветущие мгновенья Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, Но в декабре торжественные бденья - Воспоминанья мучат нас. И в декабре семнадцатого года Всего лишились мы, любя, - Один ограблен волею народа, Другой ограбил сам себя. Когда-нибудь в столице шалой На скифском празднике на берегу Невы Под звуки омерзительного бала Сорвут платок с прекрасной головы. Но если эта жизнь - необходимость бреда И корабельный лес - высокие дома, Лети, безрукая победа - Гиперборейская чума. На площади с броневиками Я вижу человека - он Волков горящими пугает головнями: Свобода, равенство закон. Касатка милая, Кассандра! Ты стонешь, ты горишь - зачем Сияло солнце Александра Сто лет тому назад, сияло всем? Осип Мандельштам, "Касандре", на стихотворение Анны Ахматовой "Ты выдумал меня..." О, Муза плача, прекраснейшая из муз О ты, шальное исчадие ночи белой Ты черную насылаешь метель на Русь, И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы. И мы шарахаемся, и глухое: ох! - Стотысячное - тебе присягает: Анна Ахматова! Это имя - огромный вздох, И в глубь он падает, которая безымянна. Мы коронованы тем, что одну с тобой Мы землю топчем, что небо над нами - то же! И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой, Уже бессмертным на смертное сходит ложе. В певучем граде моем купола горят, И Спаса светлого славит слепец бродячий... И я дарю тебе свой колокольный град - Ахматова! - и сердце свое в придачу. Марина Цветаева "О, Муза плача..."

Осип Мандельштам. Осип Эмильевич Мандельштам и Марина Цветаева впервые увиделись летом 1915 года в Коктебеле, но это ещё не было их знакомством. Стихи друг друга они узнали позднее - в Петербурге - Петрограде в январе 1916 года, когда Цветаева была с Парнок в этом городе. Мандельштам тогда подарил Цветаевой свою книгу стихов «Камень». Поэзию Мандельштама Цветаева всегда ценила высоко, видела в ней «магию», «чару», несмотря на «путаность и хаотичность мысли». Он пленил её высокой степенью словесного совершенства. «Если существует Бог поэзии, - писала Марина, - то Мандельштам - его гонец. Он доносит до людей божественный голос точным и чистым». 20 января Цветаева вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок. Мандельштам был увлечен ею. Поехал за ней, а потом возвратился, потом снова приезжал в Москву и возвращался назад в Петербург. Она писала ему: Никто ничего не отнял! Мне радостно, что мы врозь. Целую Вас – через сотни Разъединяющих верст. Марина Цветаева писала Юркевичу 21 июля 1916 года о приезде Мандельштама к ней в Москву: «…Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привёл один человек - поэт, прелестное существо, я его очень любила! - проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву - реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: « Неужели вы не понимаете, что небо - поднимите голову и посмотрите! - тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а , кажется , себя люблю!» Тогда были такие стихи: Из рук моих - нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат. По церковке - все сорок сороков, И реющих над ними голубков. ……………………………………. …И на тебя с багряных облаков Уронит Богородица покров. И станешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил. А до этого, в феврале, она писала: ………………………………….. Преследуемы оборванцами И медленно пуская дым, Торжественными чужестранцами, Проходим городом родным. ………………………………….. Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я проведу тебя до площади, Видавшей отроков - царей…. «…Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мы в жизни писали хороших стихов, главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…». Вдова поэта - Н.Я. Мандельштам писала: «Цветаева, подарив свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому, что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России…». Цветаевой посвящено стихотворение Мандельштама: В разноголосище девического хора Все церкви нежные поют на голос свой, И в дугах каменных Успенского собора Мне брови чудятся, высокие, дугой. ……………………………………………… И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой Напоминают мне явление Авроры, Но с русским именем и в шубке меховой. 1916 http://video.mail.ru/mail/a125.52/6827/10524.html Марина Цветаева Антология русской поэзии О. Э. Мандельштаму Ты запрокидываешь голову Затем, что ты гордец и враль. Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль! Преследуемы оборванцами И медленно пуская дым, Торжественными чужестранцами Проходим городом родным. Чьи руки бережные нежили Твои ресницы, красота, И по каким терновалежиям Лавровая твоя верста...— Не спрашиваю. Дух мой алчущий Переборол уже мечту. В тебе божественного мальчика,— Десятилетнего я чту. Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей... Мальчишескую боль высвистывай, И сердце зажимай в горсти... Мой хладнокровный, мой неистовый Вольноотпущенник — прости! Цветаева вспомнила приезд Мандельштама в Александров, где она гостила у сестры, вспомнила их прогулки по окрестным холмам, с обязательным заходом на кладбище, так пугавшее Мандельштама, вспомнила все то, чем навеяно было это прощальное стихотворение и написала мемуарный очерк «История одного посвящения». Не протокол московских красот, не условно любимая женская тень, затерявшаяся среди них, и не туманные исторические аллюзии, навеянные местом прогулок и темой бесед, то есть не те «несколько холодных великолепий о Москве», которые с горечью помянула Цветаева в своей тетради, а теплое человеческое слово, прямо, без «элегантных» аллюзий обращенное к ней, воскресило летом 1931 года атмосферу давней дружбы и образ молодого Мандельштама: Не веря воскресенья чуду, На кладбище гуляли мы. — Ты знаешь, мне земля повсюду Напоминает те холмы… Где обрывается Россия Над морем черным и глухим. От монастырских косогоров Широкий убегает луг. Мне от владимирских просторов Так не хотелося на юг... Целую локоть загорелый И лба кусочек восковой.. Я знаю — он остался белый Под смуглой прядью золотой. Целую кисть, где от браслета Еще белеет полоса. Тавриды пламенное лето Творит такие чудеса. Как скоро ты смуглянкой стала И к Спасу бедному пришла, Не отрываясь целовала, А гордою в Москве была. Нам остается только имя: Чудесный звук, на долгий срок. Прижми ж ладонями моими Пересыпаемый песок. Для лирического героя Мандельштама земля - напоминание о конечности все в окружающем мире – жизни, отношений, «владимирских просторов». Свою возлюбленную он называет «монашкою туманной», что отражает сложность, противоречивость ее внутреннего мира. В отличие от лирической героини Цветаевой, будущее он видит не светлым – «значит, быть беде», не наслаждается текущим мигом, размышляя о вечных вопросах человечества – «Нам остается только имя»; в нем, казалось бы, и страсти-то нет. Но при внимательном прочтении становится понятно, что его безграничная нежность выражается во внимании к белой полоске от браслета на ее руке, в его поцелуях в лоб и в локоть. Для героя стихотворения необходимым является не мир Руси, а мир Тавриды: он не хочет на юг, но, как и Одиссей, должен пуститься в странствия, по своим образам это стихотворение похоже на «Золотистого меда струя…» («золотая прядь» - «золотое руно», Таврида, «море черное и глухое» - «морские тяжелые волны», «белеет полоса» - «в комнате белой, как прялка» и так далее). О Москве здесь говорится почти иронично, как о мире, вне которого возлюбленная теряет свое волшебство, она уже не защищена чарами города – «Как скоро ты смуглянкой стала» (хотя у нее «лоб восковой», что и нравится лирическому герою). Если московский мир цветаевской героини будет таким же «передан» ее дочери, то здесь – попытка хоть на мгновение «прижать <…> Пересыпаемый песок». Если здесь «остается только имя», то у Цветаевой полные названия почти никогда не употребляются. «Темная» здесь не свежая ночь, а «юродивая слобода» - даже мотив юродства, который в цветаевских стихах по значимости равен мотиву смерти, здесь отвергнут лирическим героем; исконно русское противопоставлено античному. Со стороны Цветаевой – цикл «Стихи о Москве», ряд других посвящений. Стихи Марины, обращенные к Осипу, неизменно радостны, приподняты, жизнелюбивы, в них нет ни трагизма, ни мыслей о расставании: Никто ничего не отнял – Мне сладостно, что мы врозь! Целую Вас через сотни Разъединяющих верст. Я знаю: наш дар неравен. Мой голос впервые – тих. Что Вам – молодой Державин Мой невоспитанный стих! Потрясает, в первую очередь, оценка таланта Мандельштама: из писем семьи Цветаевых известно, что в феврале 1915 года состоялся поэтический вечер в доме Жуковских в Кречетниковском переулке. Приглашенные молодые поэты читали свои стихи, после каждого выступления Вячеслав Иванов, бывший главным экзаменатором и судьей, «изрекал свое суждение-приговор, принимавшиеся всеми молча, без протеста». Суждения были безапелляционно строгими, и только Марина, не потерпевшая кислого отзыва на ее стихи, «решительно и надменно возразила. При этом ей абсолютно безразлично, нравятся Вячеславу ее стихи или нет». Главное – дух противоречия, проявление собственной индивидуальности, непохожести на остальных, о том, чтобы смириться с чьим-либо авторитетом, уже и речи не шло. И вот через год после того вечера Марина в своем стихотворении сравнивает Мандельштама с одним из своих самых любимых поэтов, называет «свой стих», а следовательно, все свое творчество «невоспитанным», говорит о неравности талантов… Эти поразительные строки позволяют понять отношение Цветаевой к своему петербуржскому гостю: восхищение, видение «божественного мальчика», полная влюбленность в его творчество, при том что Марина видела бытовую несостоятельность Осипа (запись в дневнике о визите в Александров). Хотя в стихах Цветаевой и Мандельштама, посвященных друг другу, довольно мало автобиографичности, любовь Марины в первую очередь к поэту позволяет нам назвать их роман поэтическим. Вернемся к стихотворению «Никто ничего не отнял…»: На страшный полет крещу Вас: -Лети, молодой орел! Ты солнце стерпел, не щурясь, - Юный ли взгляд мой тяжел? Нежней и бесповоротней Никто не глядел Вам вслед. Целую Вас – через сотни Разъединяющих лет. Эти четверостишия написаны в начале февраля 16 года, прошло около недели со дня близкого знакомства, но уже тогда в них звучит пророчество: не только великий поэтический путь, но и страшный финал. Нестандартность всего, связанного с Мандельштамом, отражается на возникающих образах: «молодой» дважды используется с мало ассоциирующимися с молодостью словами – «Державин» и «орел», символами чего-то классического, непоколебимого, - Марина связывает творчество своего гостя с традициями Золотого века, а себя – с миром «боляр», то есть обращается к целой эпохе, возрождая ее в сознании читателя посредством нескольких сквозных образов. Можно назвать и другие оксюмороны: «нежней и бесповоротней», «страшный полет» - «лети»; антитезу: «Ты солнце стерпел, не щурясь, Юный ли взгляд мой тяжел?» Марина «дарила ему Москву» как брату по творчеству, хотя, по ее мнению, и превосходящему ее в таланте: «Из рук моих – нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат». Сквозным становится мотив птицы: если в начале поэтического диалога это орел, царственный хищник, который может все перенести, то в «Разлетелось в серебряные дребезги…» - «Мой выкормыш, лебеденок», о котором лирическая героиня будет «молиться угодникам». Интересно, что благодаря двум этим стихотворениям можно увидеть все возрастающий в сборнике «Версты» интерес Цветаевой к исконно русской культуре: от Державина, придворного поэта, к народной примете (разбитое зеркало – к близкой разлуке). Мотив пророчества есть и в «Гибель от женщины. Вот знак…»: Не спасет ни песен Небесный дар, ни надменнейший вырез губ. Тем ты и люб, Что небесен. Ах, запрокинута твоя голова, Полузакрыты глаза – что? – пряча. Ах, запрокинется твоя голова – Иначе. Голыми руками возьмут – ретив! упрям! Криком твоим всю ночь будет край звонок! Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам! Серафим! – Орленок! Из портретных черт изображены только надменный вырез губ и такой же, на первый взгляд, надменный взгляд полуприкрытых глаз; сравним с образом возлюбленного в стихотворении «Откуда такая нежность?»: «певец захожий», «губы Знавала нежней твоих», «Еще не такие гимны Я слушала ночью темной», но все это теряет значение, - лирическая героиня покорена «отроком лукавым» и помнит только о его ресницах – «нет длинней». Саму встречу лирическая героиня Цветаевой объясняет волей судьбы («Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль!»), эта случайность позволяет ей увидеть мир по-новому, вырваться из бытовых, обывательских масштабов: прогулка по городу похожа скорее на обряд с «медленно пускаемым дымом», герои «Торжественными чужестранцами Проходят городом родным» (родным уже для обоих, ведь - подарен). Во время прогулки происходит не только олицетворение города («река, полощущая Цветные бусы фонарей»), но и воскрешение истории, событий, происходивших в увиденных местах: «Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей…». В марте 16 года Цветаева пишет «Димитрий! Марина! В мире…», указывая в этом произведении на две соединенных веками судьбы, на два имени. И снова события реального мира объясняются «двусмысленной звездой», совпадением родимого знака «на темной ланите» (прошлые эпохи настолько рельефны в сознании Марины, что она даже прибегает к использованию устаревшей лексики). Лирическая героиня напрямую связывает себя с образом Марины Мнишек: «Тебя пою, Злую красу твою, Лик без румянца. Во славу твою грешу Царским грехом гордыни. Славное твое имя Славно ношу.» Во образе легендарной Марины заключаются все те качества, которыми так восхищается Цветаева, в том числе и умение видеть в «Солнце - среди - звезд». Выражая готовность разделить судьбу жены самозванца, лирическая героиня предсказывает финал своей жизни: «Знать, уже делать нечего, Отошел от ее плечика Ангел», но загубил-то ее «вор-прелестник», значит, не за свой мятежный дух пострадала Марина Мнишек – ангел отошел от нее, чтобы сообщить Господу «злые вести» о том, вероятно, что ее жизнь закончится в одной из «ночных башен», мимо которых лирическую героиню и ее «вдохновенного друга» будут «мчать площади». Заключительное четверостишие указывает на то, что Цветаева с Мандельштамом гуляли около Архангельского собора, говорили о Лже-Дмитрии и Марине Мнишек, ставили свечу: Марина! Димитрий! С миром, Мятежники, спите, милые. Над нежной гробницей ангельской За вас в соборе Архангельском Большая свеча горит. З.Г.Минц в своей статье «Военные астры» комментирует эти аллюзии: «Для стихотворений Мандельштама и Цветаевой характерна не только присущая акмеистам интерпретация изображаемого через возведение к историко-культурным архетипам. Важны также множественность интерпретирующих кодов и использование обоими художниками общего языка (языков), превращающее их творчество в своеобразный диалог.» Кроме того, Цветаева обращается и к различным произведениям мировой литературы: в одном из стихотворений это упоминание «Орленка» Ростана, в другом («Искательница приключений») – «Коринны» Ж. Де Сталь: «Звали меня Коринной, Вас Освальдом». Зара Минц отмечает не только свойственную футуристической литературе фонетическую замену «Марина — Коринна» и «Осип — Освальд», но и противопоставление вероисповедания героев произведения, что служило параллелью петербуржско-московской принадлежности поэтов. Еще до встречи с Цветаевой Мандельштамом было написано «С веселым ржанием пасутся табуны…», в котором присутствуют важный для автора образ яблока: Я слышу Августа и на краю земли Державным яблоком катящиеся годы, — и игра омофонами: «И — месяц цезарей — мне август улыбнулся». Эти же образы есть в цветаевском стихотворении 1917 года: Яблоком своим имперским Как дитя, играешь, август — Как ладонью, гладишь сердце Именем своим имперским Август!.. Включенное в диалог с Мандельштамом, это стихотворение начинается словами: «Август — астры…». Что же стало особой соединяющей между двумя поэтами? Главным даром Цветаевой Мандельштаму, как было отмечено, была Москва, чей образ довольно полно изображен в цикле из 9 стихов о ней. Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву С нежной горечью. «Первопрестольная столица» становится даром и для дочери, и для всего мира – в этом и заключается исключительность поэта: только он может научить видеть самое привычное по-новому. Цветаева и Москва, как пишет А.Саакянц, являются «неделимым целым», поэтому для понимания первой нужно сказать о многогранности второй. Поэт видит любимый город, который для него является и домом, и «сундуком» с воспоминаниями, и сочетанием разных исторических эпох, с высоты птичьего полета («Облака – вокруг, Купола - вокруг»), метафорически простирает над всем ним руки, защищая Москву и «вознося деревце невесомое». Об этом образе стоит сказать отдельно: он может символизировать здесь поэтический дар («бремя лучшее»), взрощенный Мариной в себе, может быть отсылкой к любимому дереву рядом с домом в Трехпрудном, может быть символом жизни вообще. Речь лирической героини наполнена архаизмами «сем», «сорок сороков», «привольное», многие слова опущены – «Зори ранние На Ваганькове», «Как золотой ларчик Иверская горит», что заставляет нас отгадывать то, о чем говорится в стихотворении. В цикле стихов о Москве встречаются и литературные аллюзии: например, строки «Где и мертвой мне Будет радостно» перекликаются с пушкинским «И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне всё б хотелось почивать» - о том, что и после физической смерти будет жива любовь к родным местам. «Мой первенец» - обращение и к Але, и к Москве; Цветаева будто предчувствует неизбежность будущей эмиграции. «Первенец» - отсылка к системе престолонаследия на Руси, русским семейным традициям. Кроме того, цветаевское понимание Москвы как «первенца» противопоставлено восприятию столицы как «третьего Рима». Сорок и семью – ключевые числа, встречаются во многих стихотворениях цикла. Семь – число Господа, 40 – количество дней, проведенных Иисусом в пустыне, согласно Евангелию; количество лет, которые Моисей водил еврейский народ по пустыне – то есть оно очень значимо в контексте христианской культуры и мировоззрения. «Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву» - как своего наследника Цветаева всегда воспринимала Алю, возможно, причина кроется в некоторых биографических фактах: И.В. Цветаев очень хотел сына, было даже выбрано имя – Александр, однако родилась дочь, которая всю жизнь ощущала своеобразную вину перед отцом и писала, что «внутри - Александр», сочетала в себе мужские черты характера, порой ощущала себя «мальчиком, бегущим резво». Возможно, поэтому она реабилитирует женское начало, подчеркивая его преобладание в образе Москвы, «завещая» город дочери. Москва настолько противоречивый город, что даже чувства, связанные с ней, амбивалентны («нежная горечь»), но мотив воли («вольный сон») неизменно связан с высокими понятиями, мотивом мечты. Москва сочетает в себе и древнее, церковное: «Купола - вокруг», и настоящую силу любви: «И встанешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил», и элементы военно-революционного времени: «Ох, как в ночи страшен Рев молодых солдат!», «Ох, этот рев зверский!». Цветаева доказывает превосходство Москвы над Петербургом, подчеркивая преемственность ее культуры: «Царю Петру и вам, о царь, хвала! Но выше вас, цари, колокола». В стихотворении «Из рук моих…» применительно к слову «град» используется эпитет «нерукотворный», который мифологизирует пространство, лишает понятия их бытового значения. Над церквями, все теми же сорока, «реют голубки». Это не только еще один библейский образ, это еще и полная непохожесть на Мандельштама с его «Язык булыжника мне голубя понятней». Однако здесь Цветаева приобщает его к миру «звездного», «православного»: «Пятисоборный несравненный круг Прими, мой древний, вдохновенный друг». Благодаря церковнославянской форме слова («к Нечаянныя Радости», «червонные купола») образ «сада», в который лирическая героиня ведет «чужеземного гостя», ассоциации с библейским сюжетом неизбежны (мотив раскаяния – правда, в переносном смысле). Ночью Москва меняется, становясь разгульно-страстной («Даром, что свят - вид»), олицетворяется и чувство: «Жарко целуй, любовь». «- Москва! – Какой огромный Странноприимный дом!» - мотив странничества заявлен во многих стихотворениях цикла, поскольку, во-первых, тесно связан с темой поэтических исканий, и, во-вторых, является одним из ключевых в понимании русской души. «Остужены чужими пятаками – Мои глаза, подвижные как пламя» - практически предсказание дальнейшей судьбы Марины Ивановны: потерять всю жизненную силу в попытках как-то справиться с почти катастрофическим положением семьи в бытовом плане, в надеждах на любую работу, но эти строки можно понимать и как необходимость смиренности для постижения высшей истины. «И – двойника нащупавший двойник – Сквозь легкое лицо проступит лик» - лирическая героиня понимает то, насколько разной она может быть, понимает и то, что нужно оставить в себе только самое светлое, хорошее, тогда земное лицо сменится «ликом». В стихах «русского периода» в творчестве Цветаева часто обращается к теме смерти – это или близкое «Идешь на меня похожий» «На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу - впервые», где воспоминания о том, что было в жизни, делают мотив смерти высоким, полным светлой грусти по тому, что уже прошло. И льется аллилуйя На смуглые поля. Я в грудь тебя целую, Московская земля! Финальное стихотворение цикла – «Красною кистью», в котором концентрируются встреченные ранее образы: Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья, Я родилась. Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть. Красный цвет символизирует кровь или жертву; образ рябины, плодоносящей осенью, становится символом того мира, который Марина впервые увидела, только родившись, ее горечь примешивается и к нежности (первое стихотворение цикла), и к другим чувствам лирической героини; звон сотен колоколов создает атмосферу благовещения, уюта, делает родным весь город. То, что в стихотворении преобладают назывные или неполные предложения, говорит о характере автора – решительности, твердости. Снова обратимся к статье З.Г.Минц: «Военные астры» (то есть «астры военной осени», о которых было сказано выше) — это завершение диалога Мандельштама и Цветаевой. Астры военного августа — одно из воспоминаний о высоком мире молодости, который сохранил ценность для позднего Мандельштама. <...> Все это становится утверждением неизменности культурной и творческой позиции. Но культура утверждается не как личная и потому включает язык диалога с Цветаевой как знак многих диалогов, эту культуру составляющих.» Цветаева и Мандельштам совершенно по-разному видели окружающий мир и по-разному писали о нем, однако это, скорее всего, и стало причиной интереса друг к другу. Стихи, написанные во время и после романа, не столько отражают его реальные детали, сколько отражают внутренний мир поэтов, их понимание творческого пути. Поэтический диалог М. Цветаевой и О. Мандельштама

Я знаю женщину: молчанье, Усталость горькая от слов, Живет в таинственном мерцанье Ее расширенных зрачков. Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха, Пред жизнью, дольней и отрадной, Высокомерна и глуха. Неслышный и неторопливый, Так странно плавен шаг ее, Назвать нельзя ее красивой, Но в ней все счастие мое. Когда я жажду своеволий И смел и горд - я к ней иду Учиться мудрой сладкой боли В ее истоме и бреду. Она светла в часы томлений И держит молнии в руке, И четки сны ее, как тени На райском огненном песке. Николай Гумилев "Она" Амедео Модильяни Отношения Ахматовой и Модильяни завораживают хотя бы потому, что они были краткими, как эпизод, но яркими, как история...

Златоустой Анне - всея Руси Искупительному глаголу, - Ветер, голос мой донеси И вот этот мой вздох тяжелый. Расскажи, сгорающий небосклон, Про глаза, что черны от боли, И про тихий земной поклон Посреди золотого поля. Ты, зеленоводный лесной ручей, Расскажи, как сегодня ночью Я взглянула в тебя - и чей Лик узрела в тебе воочью. Ты, в грозовой выси, Обретенный вновь! Ты! - Безымянный! Донеси любовь мою Златоустой Анне - всея Руси! Марина Цветаева "Златоустой Анне - всея Руси..." Узкий, нерусский стан - Над фолиантами. Шаль из турецких стран Пала, как мантия. Вас передашь одной Ломаной черной линией. Холод - в веселье, зной - В Вашем унынии. Вся Ваша жизнь - озноб, И завершится - чем она? Облачный - темен - лоб Юного демона. Каждого из земных Вам заиграть - безделица! И безоружный стих В сердце нам целится. В утренний сонный час, - Кажется, четверть пятого,- Я полюбила Вас, Анна Ахматова. Марина Цветаева "Анне Ахматовой" Амедео Модильяни

Мандельштам и Ахматова: к теме диалога Интертекстуальность, "текст из текстов", наконец, диалог текстов - для акмеистической поэтики эти проблемы всегда актуальны. Обычно речь идет о текстуальных перекличках, цитатах и автоцитатах, реминисценциях, аллюзиях и т. д. Но существует и диалог другого рода. Выраженный словесно, он перекрывает словесный уровень (та возможность звать голосом неизмеримо дальше, чем это делают слова, о которой говорила Ахматова) и касается иных глубин: это тайны ремесла, а на языке поэтов термин священное ремесло имеет особое, отличное от профанического значение. Таков случай диалога Мандельштама и Ахматовой, имен как бы притягивающих друг друга. Настоятельность обращения к их диалогу оправдана прежде всего "первоисточниками", то есть тем, что Ахматова и Мандельштам п и с а л и и г о в о р и л и друг о друге. Внутренняя связь ощущалась ими самими в такой степени, что это требовало почти формульного закрепления. Их высказывания друг о друге можно уподобить совершению ритуала в исконном, сакральном, а не секуляризованном, этикетном смысле слова: Я - современник Ахматовой. - Сейчас Осип Мандельштам - великий поэт, признанный всем миром... Быть его другом - честь, врагом - позор Становление поэтической личности Мандельштама было определено его встречей с Н. Гумилевым и А. Ахматовой. В 1911 году Гумилев вернулся в Петербург из абиссинской экспедиции, и все трое затем часто встречались на различных литературных вечерах. Впоследствии, через много лет после расстрела Гумилева, Мандельштам писал Ахматовой, что Николай Степанович был единственным, кто понимал его стихи и с кем он разговаривает, ведет диалоги и поныне. Об отношении же Мандельштама к Ахматовой ярче всего свидетельствуют его слова: «Я - современник Ахматовой». Чтобы такое публично заявить в годы сталинского режима, когда поэтесса была опальной, надо было быть Мандельштамом. Все трое, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, стали создателями и виднейшими поэтами нового литературного течения - акмеизма. Биографы пишут, что вначале между ними возникали трения, потому что Гумилев был деспотичен, Мандельштам вспыльчив, а Ахматова своенравна. Первый поэтический сборник Мандельштама вышел в 1913 году, издан он был за свой счет2. Предполагалось, что он будет называться «Раковина», но окончательное название было выбрано другое - «Камень». Название вполне в духе акмеизма. Акмеисты стремились как бы заново открыть мир, дать всему ясное и мужественное имя, лишенное элегического туманного флера, как у символистов. Камень - природный материал, прочный и основательный, вечный материал в руках мастера. У Мандельштама камень являет собой первичный строительный материал культуры духовной, а не только материальной

Осип Мандельштам стихи Антология русской поэзии АХМАТОВА В пол-оборота, о печаль, На равнодушных поглядела. Спадая с плеч, окаменела Ложноклассическая шаль. Зловещий голос - горький хмель - Души расковывает недра: Так - негодующая Федра - Стояла некогда Рашель. Осип Мандельштам стихи Антология русской поэзии ИМПРЕССИОНИЗМ Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени И красок звучные ступени На холст, как струпья, положил. Он понял масла густоту - Его запекшееся лето Лиловым мозгом разогрето, Расширенное в духоту. А тень-то, тень все лиловей, Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,- Ты скажешь: повара на кухне Готовят жирных голубей. Угадывается качель, Недомалеваны вуали, И в этом солнечном развале Уже хозяйничает шмель. Невыразимая печаль открыла два огромных глаза, цветочная проснулась ваза и выплеснула свой хрусталь. Вся комната напоена истомой – сладкое лекарство! Такое маленькое царство так много поглотило сна. Немного красного вина, немного солнечного мая – и, тоненький бисквит ломая, тончайших пальцев белизна. "Если назвать поэзию Мандельштама живописью, то это несомненно импрессионизм

В холодных переливах лир Какая замирает осень! Как сладостен и как несносен Ее златострунный клир! Она поет в церковных хорах И в монастырских вечерах И, рассыпая в урны прах, Печатает вино в амфорах. Как успокоенный сосуд С уже отстоянным раствором, Духовное - доступно взорам, И очертания живут. Колосья, так недавно сжаты, рядами ровными лежат: И пальцы тонкие дрожат, К таким же как они, прижаты. Осип Мандельштам, 1909 Блок, Есенин, Мандельштам и Пастернак, и А.Ахматова.Модильяни.

http://www.netslova.ru/rilke/stihi.html http://russia-west.ru/viewtopic.php?id=624 http://www.alaman.chat.ru/rock.htm

"Созвездие: Цветаева – Рильке – Пастернак". Талантливый австрийский поэт, проникновенный лирик и большой мастер стихотворной формы, Райнер Мария Рильке современным российским школьникам мало известен, разве что как символист. Но Рильке свойственно тонкое понимание природы, он умел рассказать о самых сокровенных и чистых чувствах, и, может быть, поэтому его особенно любили и ценили такие русские поэты, как Марина Ивановна Цветаева и Борис Леонидович Пастернак. Марина Ивановна Цветаева, воспитанная в русской интеллигентной семье, получившая русское и европейское образование, рано начала печататься. Поэтический язык её первых сборников универсален и включает традиционный набор символов, а композиционная структура и их исповедальность целиком реализуют представление о символистской направленности. Способность «закреплять текущий момент» и автобиографичность стихотворений придают им форму лирического дневника. Об этом открыто говорит сама Цветаева: «Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имён». Она рано встретилась с непониманием, и об этом говорит в стихах: Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я – поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти, В святилище, где сон и фимиам, Моим стихам о юности и смерти – нечитанным стихам! Разбросанным в пыли по магазинам, Где их никто не брал и не берёт, Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черёд. В современной европейской культуре не существовало имени, которое могло бы взволновать Марину Цветаеву больше, чем имя Райнера Мария Рильке. Творчество поэта, получившего широкое признание в десятых годах двадцатого века, давно стало для неё так же, как и для Пастернака, эталоном истинной поэзии. Книжечку его стихов она увезла с собой из Москвы, не расставаясь с ней в Праге и Париже. Прошедшей осенью вместе с Пастернаком она пережила беспокойные недели, когда распространился слух о смерти поэта. Из Парижа Рильке уехал в августе 1925 года, Цветаева приехала туда в ноябре – встретиться они не могли. Отношения Цветаевой и Рильке складывались через переписку, которую можно назвать «роман в письмах». Стихи Рильке поражают Цветаеву. Восхищённая, она с восторгом говорит о нём уже в первом письме: «Сен-Жиль-сюр-ви», 9 мая 1926 года Райнер Мария Рильке! Смею ли я называть вас так? Ведь вы – воплощение поэзии – должны знать, что уже само ваше имя – стихотворение. Ваше имя не рифмуется с современностью, оно идёт из прошлого или будущего, издалека. Ваше имя хотело, чтобы вы его выбрали (мы сами выбираем наши имена, случившееся всегда лишь следствие). Ваше крещение было прологом в вас всему, и священник, крестивший вас, воистину не ведал, что творил» Из письма Цветаевой к Рильке: «Вы – не самый мой любимый поэт (самый любимый – степень). Вы явление природы, которое не может быть моим и которое не любят, а ощущают всем существом, или (ещё не всё!) вы – воплощённая пятая стихия: сама поэзия или (ещё не вся!). Вы – то, из чего рождается поэзия и что больше её самой – Вас. Речь идёт не о человеке – Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), а о духе Рильке, который ещё больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке – Рильке из послезавтра. Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на вас, охватить себя во всю даль и ширь. Что после вас останется делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но не преодолеть вас – означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт – тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь. Вы – неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придёт после вас, должен быть вами, т.е. вы должны ещё раз родиться. Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же – их изначальное название (и ценность)…» Земному имени человека Марина Цветаева отводила огромную роль, в том числе и своему имени. Марина – по-латыни значит «морская». Душа и имя Пока огнями смеётся бал, душа не уснёт в покое, Но имя мне бог иное дал: морское оно, морское! В круженье вальса, под нежный вздох забыть не могу тоски я Мечты иные мне подал бог: морские они, морские! Поёт огнями манящий зал, поёт и зовёт, сверкая. Но душу мне бог иную дал: морская она, морская! Кто создан из камня, кто создан из глины, – А я серебрюсь и сверкаю! Мне дело – измена, мне имя – Марина. Я бренная пена морская. Кто создан из глины, кто создан из плоти – Тем гроб и надгробные плиты… В купели морской крещена – и в полёте своём – Непрестанно разбита! Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети Пробьётся моё своеволье. Меня – видишь кудри беспутные эти? Земною не сделаешь солью. Дробясь о гранитные ваши колена, Я с каждой волной – воскресаю! Да здравствует пена – весёлая пена, Высокая пена морская! Рильке привела в восторг цветаевская стилистика. Он скажет ей об этом в одном из июльских писем: «Меня восхищает твоё умение безошибочно искать и находить, неистощимость твоих путей к тому, что ты хочешь сказать. Всякий раз, когда я пишу тебе, я хочу писать, как ты: сказать себя на твоём языке при помощи твоих невозмутимо спокойных и в то же время таких страстных средств. Как отражение звезды, Марина, твоя речь, когда она появляется на поверхности воды и искажённая, встревоженная водою, течением ночи ускользает и возникает снова, но уже на большей глубине, как ты, сроднившись с этим зеркальным миром, – так после каждого исчезновения: всё глубже в волнах!» Тройственная переписка: Рильке – Цветаева – Пастернак, длившаяся чуть больше года, закончилась со смертью Рильке, а жизнь продолжалась. Борису Пастернаку Марина Цветаева посвятила много прекрасных стихов, а Пастернак посвящал много прекрасных стихов Цветаевой, когда она была жива и когда её не стало. Послушайте их. Хмуро тянется день непогожий, Безуспешно струятся ручьи по крыльцу, Перед дверью прихожей и в открытые окна мои. За оградою вдоль по дороге затопляет общественный сад. Развалившись, как звери в берлоге, Облака в беспорядке лежат. Мне в ненастье мерещится книга о земле и её красоте, Я рисую лесную шишигу для тебя на заглавном листе. Ах, Марина, давно уже время, да и труд не такой уж и ахти, Твой заброшенный прах в реквиеме из Елабуги перенесли. Торжество твоего переноса я задумывал в прошлом году Над снегами пустынного плёса, где зимуют баркасы во льду. Вдохновенность природы влияла на многих. У Марины Цветаевой, как и у Рильке, и Пастернака, природа и судьба человека, природа и судьба родины – частые мотивы. Но особое предпочтение Цветаева отдаёт «рябине». Красною кистью рябина зажглась. Падали листья, я родилась, Спорили сотни колоколов. День был субботний, Иоанн Богослов. Мне и доныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть. А позже она писала: Рябину рубили зорькою. Рябина – судьбина горькая, Рябина – седыми спусками… Рябина! – судьбина русская. Всё, что мы побеждаем, – малость, нас унижает наш успех. Необычайность, небывалость зовёт борцов совсем не тех. Так ангел Ветхого завета нашёл соперника подстать, Как арфу, он сжимал атлета, которого любая жила Струною ангелу служила, чтоб схваткой гимн на нём сыграть. Кого тот ангел побеждал, тот правым, не гордясь собой, Выходит из такого боя в создании и расцвете сил. Не станет он искать побед, он ждёт, Чтоб высшее начало его всё чаще побеждало, Чтоб расти ему в ответ. Мне также трудно до сих пор Вообразить тебя умершей, Как скопидомкой-мильонершей Средь голодающих сестёр. Что сделать мне тебе в угоду? Дай как-нибудь об этом весть. В молчанье твоего ухода Упрёк невысказанный есть… Рильке умер 29 декабря, в самый канун Нового года. О его смерти Цветаевой сообщил Марк Слоним. Весть эта была тем страшнее, что никаких известий о ходе болезни Рильке до Марины Цветаевой не доходило. Связей с другими поэтами у неё не было, пресса молчала. Оставшись в этот день дома одна – со спящим сыном, она села к столу и взяла в руки перо. Письменное слово – её спасательный круг в самые тяжёлые минуты жизни – даже тогда, когда нет уже на земле человека, к которому оно обращено! Два письма написаны Цветаевой в эту новогоднюю ночь! И первое – по-немецки к Рильке: «Любимейший, я знаю, что ты меня читаешь прежде, чем это написано», – так оно начиналось. Письмо почти бессвязное, нежное, странное. Но именно в таком виде, не исправляя и не редактируя, Цветаева отошлёт его Пастернаку, присоединив и отдельное письмо Борису Леонидовичу – первое письмо летнего его запрета на переписку. Лучшие цветаевские произведения всегда вырастали из самых глубоких ран сердца. Седьмого февраля 1927 года была завершена поэма «Новогоднее». Подзаголовком проставлено: «Вместо письма». Что мне делать в новогоднем шуме С этой внутреннею рифмой: Райнер умер. Если ты, такое око, смерклось, Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть. Значит, длится до пойму при встрече! Нет ни жизни и ни смерти, – третье, новое… Мне нравится, что Вы больны не мной Мне нравится, что Вы больны не мной, Мне нравится, что я больна не Вами, Что никогда тяжёлый шар земной Не уплывёт под нашими ногами. Мне нравится, что можно быть смешной, Распущенной – и не играть словами, И не краснеть удушливой волной, Слегка соприкоснувшись рукавами. Мне нравится, что Вы при мне Спокойно обнимаете другую, Не прочите мне в адовом огне Гореть за то, что я не Вас целую, Что имя нежное моё, Мой нежный, не упоминаете Ни днём, ни ночью – всуе… Что никогда в церковной тишине Не пропоют над нами: аллилуйя! Спасибо Вам и сердцем, и рукой За то, что Вы меня – не зная сами! – Так любите: за мой ночной покой, За редкость встреч закатными часами, За наши негулянья под луной, За солнце, не у нас над головами, – За то, что Вы больны – увы! – не мной, За то, что я больна – увы! Не Вами! Марина Цветаева,3 мая 1915 года Никого не будет в доме Никого не будет в доме, кроме сумерек, Один зимний день в сквозном проёме Незадёрнутых гардин. Только белых мокрых комьев Быстрый промельк маховой Только крыши, снег, и кроме Крыш и снега – никого. И опять зачертит иней, И опять завертит мной Прошлогоднее унынье И дела зимы иной. И опять кольнёт доныне Неотпущенной виной, И окно по крестовине Сдавит холод ледяной. Но нежданно по портьере Пробежит вторженья дрожь, Тишину шагами меря, Ты, как будущность, войдёшь. Ты появишься у двери В чём-то белом, без причуд, В чём-то впрямь из тех материй, Из которых хлопья шьют. Борис Пастернак, 1931год. За книгой Я зачитался. Я читал давно. С тех пор, Как дождь пошёл хлестать в окно. Весь с головою в чтение уйдя, Не слышал я дождя. Я вглядывался в строки, как в морщины Задумчивости, и часы подряд Стояло время или шло назад. Как вдруг я вижу, краскою карминной В них набрано: закат, закат, закат. Как нитки ожерелья, строки рвутся, И буквы катятся, куда хотят. Я знаю, солнце, покидая сад, Должно ещё раз было оглянуться Из-за охваченных зарёй оград. А вот как будто ночь по всем приметам: Деревья жмутся по краям дорог, И люди собираются в кружок, И тихо рассуждают, каждый слог Дороже золота цена при этом. И если я от книги подыму Глаза и за окно уставлюсь взглядом, Как будет близко всё, как станет рядом, Сродни и впору сердцу моему! И надо глубже вжиться в полутьму, И глаз приноровить к ночным громадам, И я увижу, что земля – оконце, Она переросла себя и стала больше Небосвода, А крайняя звезда в конце села – Как свет в последнем домике прихода. Райнер Мария Рильке. Перевод Бориса Пастернака

Пастернака «Зимняя ночь» Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела. Как летом роем мошкара Летит на пламя, Слетались хлопья со двора К оконной раме. Метель лепила на стекле Кружки и стрелы. Свеча горела на столе, Свеча горела. На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенье рук, скрещенье ног, Судьбы скрещенья. И падали два башмачка Со стуком на пол. И воск слезами с ночника На платье капал. И все терялось в снежной мгле Седой и белой Свеча горела на столе, Свеча горела. На свечку дуло из угла, И жар соблазна Вздымал, как ангел, два крыла Крестообразно. Мело весь месяц в феврале, И то и дело Свеча горела на столе, Свеча горела. Февраль.Кривые дороги. В полях - метель. Метет большие дороги ветров артель. М.И.Цветаева Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною черною горит. Достать пролетку. За шесть гривен. Чрез благовест, чрез клик колес Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез. Где как обугленные груши, С деревьев тысячи грачей Сорвутся в лужи и обрушат Сухую грусть на дно очей. Под ней проталины чернеют, И ветер криками изрыт, И чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд. Б.Пастернак М.И.Цветаеву и Б.Пастернака тянуло друг к другу, их отношения были уникальными, непохожими ни на какие другие, очень значительными. Они не укладывались ни в какие рамки... Несколько - всегда случайных встреч в Москве, до отъезда Цветаевой. Внезап­ное потрясение поэзией: Пастернака - «Беретами», Цветаевой - циклом «Сестра моя - жизнь». М.Цветаева в далекой Чехии в полутемной комнате при свете свечи читает: Ты в ветре, веткой пробующем, Не время ль птицам петь, Намокшая воробышком Сиреневая ветвь. У капель - тяжесть запонок И сад слепит, как плес. Обрызганный, закапанный Миллионы синих слез. Моей тоскою вынянчен И от тебя в шипах, Он ожил ночью нынешней, Забормотал, запах. Всю ночь в окошко торкался, И ставень дребезжал. Вдруг дух сырой прогорклости По платью пробежал Разбужен чудным перечнем Тех прозвищ и времен, Обводит день теперешний Глазами анемон. По несколько дней подряд не отрывается М.Цветаева от книжки, с ней на груди просыпается по утру, восклицая: «Я попала под нее, как под ливень. Световой ливень! Ваша книга ожог. Ну вот обожглась и загорелась, и сна нет, и дня нет. Только Вы, Вы один.» А в это самое время в милой цветаевскому сердцу России пребывает в постоянной счастливой проподнятости Б.Пастернак. Он захвачен звонким, восхищающим резонансом ее рвущегося вперед, безоглядочного вдохновения. Бузина целый сад залила Бузина зелена, зелена Зеленее, чем зелень на чане. Бузина - значит лето в начале Бузина - до скончания дней! Бузина - моих глаз зеленей. Когда Цветаева читала стихи Пастернака, то ей казалось, что это все ее собственные стихи, А Пастернак в стихах Цветаевой находил подтверждение своим мыслям. 1.Истоки были одни. Развитию таланта того и другого способствовала благоприятная художественная атмосфера. Цветаева и Пастернак с детства наслаждались прекрасной музыкой, любовались полотнами знаменитых художников, преклонялись перед литературой. 2.Поэзия Пастернака заставляет вслушаться, всмотреться, вчувствоваться в мир, но не в коем случае не вторгаться него, чтобы не нарушить существенную гармонию. А на пожарище заката В далекой прочерни ветвей, Как гулкий колокол набата Неистовствовал соловей. Земля и небо, лес и поле Ловили этот резкий звук, Размеренные эти доли Бездумья, боли, счастья, мук. В стихах Цветаевой не было строгой гармонии, напротив был порыв, желание освободиться от окружающих, то, что как раз казалось Б.Пастернаку тайной, загадкой. Что же делать, певцу и первенцу В мире где наичернейший сер! Где вдохновенья хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер!? В этих строчках - жажда жизни. Эти стихи не «льются, а рвутся», они врываются в наше сознание, как свежий весенний ветер. Пастернаковские размышления о жизни более сдержанные, они философичны: Гул затих. Я вышел на подмостки, Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске Что случится на моем веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси, Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси. Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль, Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь. Но продуман распорядок действий И не отвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь пройти - не поле перейти. Но для Цветаевой И Пастернака жизнь одновременно и радость и драма. Больше всего Цветаеву и Пастернака связывает отношение к своему святому ремеслу - к поэзии. О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Но строчки с кровью - убивают, Нахлынут горлом и убьют. А вот цветаевские строчки: Легят они - написанные наспех, Горячие от горести и нег. Между любовью и любовью распят Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век. Добравшись до родной души, поэты готовы отдать душу друг другу. Для них, как всегда, отдать важнее чем присвоить. Они дела- ют это в стихах и письмах, которые все-таки не могут вместить бес­предельности и интенсивности их чувств. . «Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше -«Знаю, умру на заре, на которой из двух» - и был, как чужим, перебит волною подкатывавшего рыдания, наконец прорвавшегося... Простите, простите, простите! Как могло случиться, что, пле­тясь вместе с Вами следом за гробом Татьяны Федоровны, я не знал, с кем рядом иду? Как странно и глупо кроится жизнь! Месяц назад я мог достать Вас со ста шагов...» . «Ваша книга - ожог. Та - ливень, а эта - ожог: мне больно было, и я не дула. - Ну, вот, обожглась, обожглась и загорелась, - и сна нет, и дня нет. Только Вы. Вы один. Вы - явление природы. Начи­наю догадываться о какой-то вашей тайне.» . «Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественное родное предназначение, утренняя дымящаяся моя душа, Марина. Какие удивительные стихи Вы пишите! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Вообще - Вы - возмутительно большой поэт. Я точно это знаю. О, как я Вас люблю, Марина! Так вольно, прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это душе, ничего нет лучше, легче! Как хочется жизни с Вами! И, прежде всего той ее части, которая называется работой, ростом, вдохновением, познаньем.» «Недавно у меня был чудный день, весь во имя твое. Не расставалась до позднего часа. Не верь «холодкам». Между тобой и мною такой сквозняк. Как я тебя понимаю в страхе слов уже искажаемых жизнью, уже двусмысленных! Твое сторожкое ухо - как я его люблю, Борис! Я Вас люблю всю жизнь и каждый день. Вы надо мною, как большая тень, Как древний дым полярных деревень. Я Вас люблю всю жизнь и каждый час Все началось - и кончилось без Вас. Любимая - жуть! Когда любит поэт. Влюбляется бог неприкаянный И хаос опять выползает на свет Как во времена ископаемых! Давай ронять слова, Как сад - янтарь и цедру, Рассеянно и щедро, Едва, едва, едва. М.Цветаева и Б.Пастернак были оторваны друг от друга волею судьбы. Горечь разлуки, мечта о свидании - эти мысли пронизывают все стихи, которые они посвящали друг другу. Засыпает снег дороги, Завалит скаты крыш. Пойду размять я ноги: За дверью ты стоишь. Одна в пальто осеннем, Без шляпы, без калош. Ты борешься с волненьем И мокрый снег жуешь. Деревья и ограды Уходят в даль, во мглу Одна средь снегопада Стоишь ты на углу. Течет вода с косынки За рукава в обшлаг, И каплями росинки Сверкают в волосах. Снег на ресницах влажен, в твоих глазах тоска, И весь твой облик слажен Из одного куска Но кто мы и откуда, Когда от всех тех лет Остались пересуды, А нас на свете нет? " Всегда мечтали о встрече, а были расстающимися - с первого ок­лика, несмотря на поток писем, чувств, надежд. Рас-стояние: версты, мили... Нас рас-ставили, рас-садили, Чтобы тихо себя вели По двум разным концам земли. Рас-стояние: версты, дали... Нас расклеили, распаяли, В две руки развели, распяв, И не знали, что это - сплав, И не знали, что это - сплав, Вдохновенный и сухожилый... Не рассорили - рассорили, Расслоили... Стена да род. Расслоили нас как орлов -Заговорщиков: версты, дали... Не расстроили - растеряли. По трущобам земных широт Рассовали нас как сирот. Который уж ну который - март?! Разбили нас как колоду карт! Судьба постоянно разлучала Цветаеву и Пастернака, а вдох­новение, поэзия связывала. И они переносились в другой мир, где были небожителями. Цветаева восклицала в письме: «Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы и на этом и особенно на том свете, который весь уже в нас». Дай мне руку - на весь тот свет! Здесь - мной все заняты. А Пастернак, спустя годы после гибели М.Цветаевой, так и не мог поверить, что ее больше нет, потому что душой она оставалась с ним рядом до его самого последнего вздоха. Мне так же трудно до сих пор Вообразить тебя умершей Как скопидомной миллионершей Средь голодающих сестер. Что делать мне тебе в угоду? Дай как-нибудь об этом весть В молчанье твоего укора Упрек невысказанный есть Всегда загадочны утраты. В бесплодных розысках в ответ Я мучаюсь без результата: У смерти очертаний нет. Лицом повернутая к Богу, Ты тянешься к нему с земли, Как в дни, когда тебе итога Еще на нас не подвели. Не правда ли, стоит только зазвучать стихам М.Цветаевой и Б.Пастернака и мы сразу ощущаем движение жизни, а в движении жизни стремимся рассмотреть пути вечности, чтобы в конечном итоге через хаос внешних влияний бытия придти к внутренней гармонии души.

Цветаева-Пастернак Марина Цветаева Антология русской поэзии Б. Пастернаку Рас-стояние: версты, мили... Нас рас-ставили, рас-садили, Чтобы тихо себя вели По двум разным концам земли. Рас-стояние: версты, дали... Нас расклеили, распаяли, В две руки развели, распяв, И не знали, что это - сплав Вдохновений и сухожилий... Не рассорили - рассорили, Расслоили... Стена да ров. Расселили нас, как орлов- Заговорщиков: версты, дали... Не расстроили - растеряли. По трущобам земных широт Рассовали нас, как сирот. Который уж, ну который - март?! Разбили нас - как колоду карт! Эпистолярный роман Бориса Леонидовича Пастернака и Марины Ивановны Цветаевой давно канули в прошлое, но остались произведения, рожденные этими мгновениями. Не в этом ли и есть великая сила Любви?!!!.... Марина Цветаева. П О Э Т 1 Поэт - издалека заводит речь, Поэта далеко заводит речь. Планетами, приметами... окольных Притч рытвинами... Между да и нет Он - размахнувшись с колокольни - Крюк выморочит... Ибо путь комет - Поэтов путь. Развеянные звенья Пречинности - вот связь его! Кверх лбом - Отчаятесь! Поэтовы затменья Не предугаданы календарём. Он тот, кто смешивает карты, Обманывает вес и счёт, Он тот, кто спрашивает с парты, Кто Канта наголову бьёт, Кто в каменном гробу Бастилий - Как дерево в своей красе. Тот, чьи следы - всегда простыли, Тот поезд, на который все Опаздывают... - ибо путь комет - Поэтов путь: жжя, а не согревая, Рвя, а не взращивая - взрыв и взлом - Твоя стезя, гривастая кривая, Не предугадана календарём! 2 Есть в мире лишние, добавочные, Не вписанные в окоём. (Не числящимся в ваших справочниках, Им свалочная яма - дом.) Есть в мире полые, затолканные, Немотствующие: навоз, Гвоздь - вашему подолу шёлковому! Грязь брезгует из-под колёс! Есть в мире мнимые, невидимые: (Знак: лепрозариумов крап!), Есть в мире Иовы, что Иову Завидовали бы - когда б: Поэты мы - и в рифму с париями, Но, выступив из берегов, Мы бога у богинь оспариваем И девственницу у богов! * * * Знаю, умру на заре! На которой из двух, Вместе с которой из двух - не решить по заказу! Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух! Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу! Плящущим шагом прошла по земле! - Неба дочь! С полным передником роз! - Ни ростка не наруша! Знаю, умру на заре! - Ястрибиную ночь Бог не пошлёт на мою лебединую душу! Нежной рукой отведя нецелованный крест, В щедрое небо рванусь за последним приветом. Прорезь зари - и ответной улыбки пропез... - Я и в предсмертной икоте останусь поэтом! Именно это стихотворение, которое в числе других вошло в маленькую книжечку "Вёрст", и которое так глубоко взволновало Бориса Пастернака: "Дорогая Марина Ивановна! Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше - "Знаю, умру на заре!" – и, был как чужим, перебит волною подкатывавшего к горлу рыдания...". Письмо, написанное на одном восторженном дыхании 14 июня 1922 года. Марина, сделав небольшую паузу..., ответила... Началась переписка... П И С Ь М О. Так писем не ждут, Так ждут письма. Тряпичный лоскут Вокруг тесьма Из клея. Внутри - словцо, И счастье. - И это - всё. Так счастья не ждут, Так ждут конца: Солдатский салют И в грудь - свинца Три дольки. В глазах красно. И только. - И это - всё. Не счастья - стара! Цвет - ветер сдул! Квадрата двора И чёрных дул. (Квадрата письма: Чернил и чар!) Для смертного сна Никто не стар! Квадрата письма. Дней сползающие слизни, ...Строк подённая швея... Что до собственной мне жизни? Не моя, раз не твоя. И до бед мне мало дела Собственных... - Еда? Спаньё? Что до смертного мне тела? Не моё, раз не твоё. * * * Б.Пастернаку Рас-стояние: вёрсты, мили... Нас рас-ставили, рас-садили, Чтобы тихо себя вели, По двум разным концам земли. Рас-стояние:вёрсты, дали... Нас расклеили распаяли, В две руки развели, распяв, И не знали, что это сплав Вдохновений и сухожилий... Не рассорили-рассорили, Расслоили... Стена да ров. Расселили нас как орлов- Заговорщиков: вёрсты, дали... Не расстроили - растеряли. По трущобам земных широт Рассовали нас, как сирот. Который уж - ну который - март?! Разбили нас - как колоду карт. * * * Русской ржи от меня поклон, Ниве, где баба застится... Друг! Дожди за моим окном, Беды и блажи на сердце... Ты, в погудке дождей и бед - То ж, что Гомер в Гекзаметре. Дай мне руку - на весь тот свет! Здесь - мои обе заняты. Борису Леонидовичу Пастернаку посвящены М.Цветаевой и цикл "Провода" (Из девяти стихотворений), стихи: "Двое", "Строительница струн, приструню и эту..." и мн. другие... БОРИС ПАСТЕРНАК: Определение поэзии Это - круто налившийся свист, Это - щелканье сдавленных льдинок, Это - ночь, леденящая лист, Это - двух соловьёв поединок. Это - сладкий заглохший горох, Это - слёзы вселенной в лопатках, Это - с пультов и флейт - Фигаро Низвергается градом на грядку. Всё, что ночи так важно сыскать На глубоких купаленных доньях, И звезду донести до садка На трепещущих мокрых ладонях. Площе досок в воде - духота, Небосвод завалился ольхою, Этим звёздам к лицу б хохотать, Ан вселенная - место глухое. Определение творчества Разметав отвороты рубашки, Волосато, как торс у Бетховена, Накрывает ладонью, как шашки, Сон и совесть, и ночь, и любовь оно. И какую-то чёрную доведь, И - с тоскою какою-то бешенной, К преставлению света готовит, Конноборцем над пешками пешими. А в саду, где из погреба, со льду Звёзды благоуханно разахались, Соловьём над лозою Изольды Захлебнулась Тристанова захолодь. И сады, и пруды, и ограды, И кипящее белыми воплями Мирозданье - лишь страсти разряды, Человеческим сердцем накопленной. * * * ПОЭЗИЯ Поэзия, Я буду клясться Тобой, и кончу, прохрипев: Ты не осанка сладкогласца, Ты - лето с местом в третьем классе, Ты - пригород, а не припев. Ты - душная, как май, Ямская, Шевардина ночной редут. Где тучи стоны испускают И врозь по роспуске идут. И, в рельсовом витье двояся, - Предместье, а не перепев - Ползут с вокзалов восвояси Не с песней, а оторопев. Отростки ливня грязнут в гроздьях И долго-долго, до зари Кропают с кровель свой акростих, Пуская в рифму пузыри. Поэзия, когда под краном Пустой, как цинк ведра, трюизм, То и тогда струя сохранна, Тетрадь подставлена, - струись! ДВА ПИСЬМА Любимая, безотлагательно,, Не дав заре с пути рассесться, Ответь чем свет с его подателем О ходе твоего процесса. И если это только мыслимо, Поторопи зарю, а лень ей, - Воспользуйся при этом высланным Курьером умоисступленья. Дождь, верно, первым выйдет из лесу И выспросит, где тор, где топко. Другой ему вдогонку вызвался, И это - под его диктовку. Наверно, бурю безрассудств его Сдадут деревья в руки из рук, Моя ж рука давно отсутствует: Под ней жилой кирпичный призрак. Я не бывал на тех урочищах, Она ж ведёт себя, как прадед, И, знаменьем сложась пророчащим, - Тот дом по голой кровле гладит. МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ Ты вправе, вывернув карман, Сказать: ищите, ройтесь, шарьте. Мне всё равно, чей сыр туман. Любая быль - как утро в марте. Деревья в мягких армяках Стоят в грунту из гумигута, Хотя ветвям наверняка Невмоготу среди закута. Роса бросает ветки в дрожь, Струясь, как шерсть на мериносе. Роса бежит, тряся как ёж, Сухой копной у переносья. Мне всё равно, чей разговор Ловлю, плывущий ниоткуда. Любая быль - как вещий двор, Когда он дымкою окутан. Мне всё равно, какой фасон Суждён при мне покрою платьев. Любую быль сметут как сон, Поэта в ней законопатив. Клубясь во много рукавов, Он двинется подобно дыму Из дыр эпохи роковой В иной тупик непроходимый. Он вырвется, курясь, из прорв Судеб, расплющенных в лепеху, И внуки скажут, как про торф: Горит такого-то эпоха. * * * Не волнуйся, не плачь, не труди Сил иссякших и сердца не мучай. Ты жива, ты во мне, ты в груди, Как опора, как друг и как случай. Верой в будущее не боюсь Показаться тебе краснобаем. Мы не жизнь, не душевный союз, - Обоюдный обман обрываем. Из тифозной тоски тюфяков Вон но воздух широт образцовый! Он мне брат и рука. Он таков, Что тебе, как письмо, адресован. Надорви ж его ширь, как письмо С горизонтом вступи в переписку, Победи изнуренья измор, Заведи разговор по-альпийски. И над блюдом баварских озёр С мозгом гор, точно кости мосластых, Убедишься, что я не фразёр С заготовленной к месту подсласткой. Добрый путь. Добрый путь. Наша связь, Наша честь не под кровлею дома. Как росток на свету распрямясь, Ты посмотришь на всё по-другому. ПАМЯТИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ Хмуро тянется день непогожий. Безутешно струятся ручьи По крыльцу перед дверью прихожей И в открытые окна мои. За оградою вдоль по дороге Затопляет общественный сад. Развалившись, как звери в берлоге, Облака в беспорядке лежат. Мне в ненастье мерещится книга О земле и её красоте. Я рисую лесную шишигу Для тебя на заглавном листе. Ах, Марина, давно уже время, Да и труд не такой уж ахти, Твой заброшенный прах в реквиеме Из Елабуги перенести. Торжество твоего переноса Я задумывал в прошлом году Над снегами пустынного плёса, Где зимуют баркасы во льду. --------- Мне так же трудно до сих пор Вообразить тебя умершей, Как скопидомкой-мильонершей Среди голодающих сестёр. Что сделать мне тебе в угоду? Дай как-нибудь об этом весть. В молчанье твоего ухода Упрёк невысказанный есть. Всегда загадочны утраты. В бесплодных розысках в ответ Я мучаюсь без результата: У смерти очертаний нет Тут всё - полуслова и тени, Обмолвки и самообман, И только верой в воскресенье Какой-то указатель дан. Зима как пышные поминки: Наружу выйти из жилья, Прибавить к сумеркам коринки Облить вином - вот и кутья. Пред домом яблоня в сугробе, И город в снежной пелене - Твоё огромное надгробье, Как целый год казалось мне. Лицом повёрнутая к богу, Ты тянешься к нему с земли, Как в дни, когда тебе итога Ещё на ней не подвели. * * * Любимая, - молвы слащавой, Как угля вездесуща гарь. А ты - подспудней тайной славы Засасывающий словарь. А слава - почвенная тяга. О, если б я прямей возник! Но пусть и так, - не как бродяга, Родным войду в родной язык. Теперь не сверстники поэтов, Вся ширь просёлков, меж и лех Рифмует с Лермонтовым лето И с Пушкиным гусей и снег. И я б хотел, чтоб после смерти, Как мы замкнемся и уйдём, Тесней, чем сердце и предсердье, З а р и ф м о в а л и нас вдвоём. Чтоб мы согласья сочетаньем Застлали слух кому-нибудь Всем тем, что сами пьём и тянем И будем ртами трав тянуть. ____________________________

http://tabulorasa.info/110415-vsevolod-ovc...audiokniga.html

norman где Ваш голос?Проще сказать:о чем это Вы?Объясняю:с компом "общаюсь"лет 6.С Пастернаком, Чеховым, Левитаном, Паустовским...С 8- 9 класса и когда нашла такую информацию, дрожь и широко открытые глаза.Может у Вас тоже что есть"без названия", поделитесь пожалуйста, поговорим.

Всеволод Овчинников. Тени на мосту Айои http://hirosima.scepsis.ru/library/lib_68.html Два письма президенту США 2 августа 1939 года за месяц до вторжения фашистского вермахта в Польшу, то есть до начала второй мировой войны, известный ученый обратился к президенту США Франклину Рузвельту. Он писал, что недавние исследования итальянца Энрико Ферми, венгра Лео Сциларда, а также француза Фредерика Жолио-Кюри наводят на мысль, что элемент уран в недалеком будущем может стать новым важным источником энергии. Не исключено, что цепная реакция расщепления атомных ядер в определенной массе урана позволит создать новый тип бомб гигантской разрушительной силы. Эйнштейн обращал внимание Рузвельта на то, что тайные работы в этом направлении уже ведутся в гитлеровской Германии. Не случайно вслед за оккупацией Чехословакии экспорт добывавшейся там урановой руды тут же полностью прекратился. 17 сентября 1942 года американский генерал Лесли Гровс получил неожиданное для него назначение. Этот интендант дослужился до генеральских погон, ни разу не понюхав пороху. Всю жизнь он проявлял свои полководческие способности, лишь возводя казармы и склады. Единственной примечательной строкой в его послужном списке было участие в строительстве здания Пентагона. И вот Лесли Гровс назначен начальником «Манхэттенского проекта», то есть поставлен во главе всех работ по созданию атомного оружия. Он распоряжается двумя миллиардами долларов из засекреченного фонда, о котором ничего не знает конгресс. В его подчинении трудятся сто пятьдесят тысяч человек. Среди них – группа всемирно известных ученых, прозванных в Пентагоне «длинноволосыми». Ценой нечеловеческого напряжения график выдерживается из месяца в месяц, изо дня в день. Но, по мере того, как «Манхэттенский проект» приближается к завершению, «длинноволосые» начинают доставлять Гровсу все больше хлопот. Его беспокоит брожение тех самых умов, что составляют мозговой центр проекта. В большинстве – это европейские ученые, вынужденные покинуть родные края и искать убежище от коричневой чумы в Соединенных Штатах. Альберт Эйнштейн из Германии, Нильс Бор из Дании, Энрико Ферми из Италии, Лео Сцилард из Венгрии - все они не только предвидели возможность создания атомной бомбы, но и серьезно опасались, что столь чудовищная сила окажется в руках Гитлера. Они знали об опытах Отто Гана и Фрица Штрассмана по расщеплению атомов урана-235 в институте кайзера Вильгельма в Берлине; знали, что вслед за урановыми рудниками в Чехословакии на службу немецким атомщикам сразу же после оккупации Норвегии было поставлено и производство «тяжелой» воды на «Норск гидро». Они посоветовали Эйнштейну обратиться к Рузвельту, а затем приняли участие в «Манхэттенском проекте» именно ради того, чтоб опередить Гитлера в создании сверхбомбы. Их ненависть к фашизму разделяли и многие американские коллеги, начиная с руководителя научно-исследовательского центра в Лос-Аламосе профессора Роберта Оппенгеймера, который не скрывал своих взглядов еще в пору поддержки республиканской Испании. Итак, пока гитлеровский рейх сохранял стратегическую инициативу в войне, мозговой центр «Манхэттенского проекта» работал с полным напряжением сил. Но после Сталинградской битвы, а особенно к зиме 1944 года, когда стало ясно, что Красная Армия уже нанесла фашистскому зверю смертельную рану, среди сотрудников научно-исследовательского центра в Лос-Аламосе начались колебания. Многие усомнились: оправдано ли прибегать к атомному оружию в данной войне? Стремясь пресечь брожение умов среди «длинноволосых», генерал Гровс запретил ученым на засекреченных предприятиях «Манхэттенского проекта» в Хэнфорде, Чикаго, Окридж встречаться друг с другом. Однако в Лос-Аламосе профессор Оппенгеймер не только допускал, но и поощрял такое общение. В марте 1945 года Сцилард, выражая мнение Эйнштейна, Бора и других своих коллег, направил письмо Рузвельту. Он призвал президента США отказаться от применения спецбомбы и немедленно установить международный контроль над атомной энергией, чтобы не допустить гонки ядерных вооружений в послевоенный период. Он подчеркивал опасность атомной войны для самих Соединенных Штатов с их концентрацией населения в крупных городах. Такова была попытка ученых предотвратить применение ими же созданного оружия. Однако она не увенчалась успехом. А письмо из-за болезни президента целый месяц пролежало нераспечатанным, вплоть до смерти Рузвельта 12 апреля 1945 года. Книги - это инструмент насаждения мудрости Ян Амос Каменский

Овчинников Всеволод Горячий пепел Всеволод Овчинников Постановлением Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР писателю ОВЧИННИКОВУ Всеволоду Владимировичу за публицистические произведения "Сакура и дуб" и "Горячий пепел" присуждена Государственная премия СССР 1985 года ГОРЯЧИЙ ПЕПЕЛ Повесть Внукам - Антону и Анне с пожеланием мирного неба ДЕНЬ СОВПАДЕНИЙ 25 апреля 1945 года войска 1-го Белорусского фронта соединились северо-западнее Потсдама с войсками 1-го Украинского фронта, завершив таким образом полное окружение Берлина. В этот же день войска 1-го Украинского фронта и союзные англо-американские войска ударом с востока и запада рассекли немецкий фронт и соединились в центре Германии, в районе Торгау. 25 апреля - в тот же самый день, когда вокруг гитлеровской столицы замкнулось железное кольцо, в день исторической встречи советских и американских войск на Эльбе,- в Сан-Франциско открылась конференция Объединенных Наций для подготовки устава всеобщей международной организации по поддержанию мира и безопасности. К ее участникам обратился по радио из Вашингтона президент США Трумэн: "Современная война с ее всевозрастающей жестокостью и разрушениями, если ей не воспрепятствовать, в конце концов сокрушит всю цивилизацию... Если мы не хотим погибнуть вместе в войне, мы должны научиться жить вместе в мире". В таких выражениях приветствовал представителей 50 государств новый хозяин Белого дома, ставший за две недели до этого президентом США после внезапной кончины Рузвельта. В том, что открытие конференции Объединенных Наций совпало со встречей советских и американских войск на Эльбе, миллионы людей видели тогда добрый знак. Это совпадение казалось залогом того, что, сплотившись в борьбе против общего врага, участники антигитле-ровской коалиции смогут плодотворно сотрудничать и в послевоенном мире. Но богатый событиями и совпадениями день 25 апреля 1945 года ознаменовался еще одной встречей, имевшей совсем иные последствия. В то самое время, когда делегаты конференции Объединенных Наций слушали по радио запись речи Трумэна, сам он надолго уединился в Овальном кабинете Белого дома с двумя собеседниками. Военный министр Стимсон впервые привел тогда к новому президенту начальника "Манхэттенского проекта" генерала Гровса. - Через четыре месяца,- начал Стимсон,- мы, по всей вероятности, завершим создание самого мощного оружия, какое когда-либо знало человечество. С помощью одной такой бомбы можно разом уничтожить целый город. Хотя это оружие создавалось совместно с англичанами, Соединенные Штаты единолично контролируют сейчас ресурсы и мощности, необходимые для его производства, и никакая другая страна не сможет добиться этого в течение ряда ближайших лет. Затем Стимсон передал слово генералу Гровсу. И тот впервые подробно проинформировал Трумэна о "Манхэттенском проекте". Генерал рассказал, что под его началом трудятся более полутораста тысяч человек. Вот уже третий год эта беспрецедентная по размаху программа стоимостью в два миллиарда долларов осуществляется в глубочайшем секрете. Проект, подчиненный лишь президенту через военного министра, финансируется из особого фонда, не подотчетного конгрессу. Даже государственный департамент вплоть до Ялтинской конференции не знал о работах над атомным оружием. Гровс рассказал о научном центре в Лос-Аламосе, где вместе с американцами трудятся всемирно известные физики, бежавшие из оккупированных Гитлером стран, а также английские и французские ученые, начинавшие атомные исследования самостоятельно. Генерал доложил президенту, что гигантские секретные предприятия по разделению изотопов урана и производству плутония в Ок-Ридже и Хэнфорде к началу августа должны произвести достаточное количество атомной взрывчатки для трех бомб: одной урановой и двух плутониевых. Для экспериментального взрыва Гровс рекомендовал использовать плутониевую бомбу. Он считал, что для дальнейшего совершенствования нового оружия крайне важно применить в боевых условиях оба типа атомных бомб. Урана же будет в наличии лишь на один боезаряд... http://www.gramotey.com/?open_file=1269060492 В сумерках тысячи людей молча спускаются к воде. На крестовину из двух щепок каждый ставит зажженную свечу, прикрытую бумажным колпаком, и пускает ее вниз по течению. Таким обрядом японцы издавна отмечают день поминовения. Им стало теперь каждое 6 августа. Сколько мыслей рождает эта огненная река, эти мириады фонариков, каждый из которых олицетворяет человеческую жизнь, оборванную атомным вихрем! Зыбкий свет свечей ложится на мемориальные руины у моста Айои, и кажется, что они все еще раскалены пожарищем. Да, пепел Хиросимы и сейчас горяч. Годовщину трагедии ежегодно чтут не только те, кто понес в ней личные утраты. Со всех концов Японии сходятся в этот день к Хиросиме марши мира. Вместе с их участниками зажигают поминальные фонарики на берегах реки Ота и посланцы народов мира. Пепел Хиросимы - не просто священная реликвия. Он стал цементом для той стены, которую возводят народы, чтобы преградить путь термоядерной катастрофе. По решению Всемирного Совета Мира с 6-го по 13 августа ежегодно проводится Неделя действий за запрещение ядерного оружия и солидарности с жертвами атомных бомбардировок. Не только осиротевшие хиросимцы, не только их соотечественники - вся большая семья, имя которой Человечество, повторяет в этот день клятву, высеченную на каменном надгробье в хиросимском Парке мира: "Спите спокойно, это не повторится!"

Ветка сакуры -------------------------------------------------------------------------------- Год выпуска: 1971 Автор: Всеволод Овчинников Издательство: Молодая гвардия Формат: DOC, DJVU, PDF Качество: OCR без ошибок Количество страниц: 143 Описание: О содержании книги Всеволода Овчинникова «Ветка сакуры» позволяет судить ее подзаголовок «Рассказ о том, что за люди японцы», а также названия разделов книги: «Их вкусы», «Их мораль», «Их быт, их труд», «Их помыслы». Показать и объяснить страну через ее народ — вот суть авторского замысла. Отображая капиталистическую сущность политического и делового мира, механизма власти в стране, автор вскрывает отрицательные черты системы взаимоотношений в нынешней Японии, показывает формы эксплуатации трудящихся. http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1865629

«Вознесение в Шамбалу» Год выпуска: 2007 Автор: Овчинников В. В. Исполнитель: Вячеслав Павлович Герасимов. Жанр: Научно-популярная литература. Издательство: ООО «Ардис» Тип: аудиокнига Аудио кодек: MP3 Битрейт аудио: 192kbps Описание: Книга «Вознесение в Шамбалу» посвящена Тибету и его своеобразным традициям. Вы узнаете, почему в Тибете сохранилась такая форма брака, как многомужество, почему покойников там не хоронят, а скармливают стервятникам, как ламы-врачеватели открывают своим ученикам «третий глаз», как увеличить способности к ясновидению и многое-многое другое... http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=631554

Корни дуба (Впечатления и размышления об Англии и англичанах) Год выпуска: 1980 Автор: В.Овчинников Жанр: История, этнография Издательство: Мысль Формат: DOC Качество: eBook (изначально компьютерное) Количество страниц: 118 Описание: Издание 1980 года. Сохранность хорошая. В книге журналиста-международника Всеволода Овчинникова "Кони дуба" воссоздается портрет англичан, прослеживаются отличительные черты их национального характера; выявляются классовые, социальные кони характерных для общества обычаев и привычек, моральных норм и правил поведения. Доп. информация: книга скачана с и-нета. Вызовет интерес у тех ,кто занимается языком и хотел бы знать бельше о самих англичанах и их поведении Поможет людям ,занимающимся бизнесом, понять англичан и их поведение, если с ними работают. http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1785339

http://www.ru-jp.org/sliva1.htm Всеволод Владимирович ОВЧИННИКОВ (род. 1926) ВСЕВОЛОД ОВЧИННИКОВ: "НАЦИОНАЛЬНАЯ САМОБЫТНОСТЬ ОТНЮДЬ НЕ ОЗНАЧАЕТ НАЦИОНАЛЬНОЙ ОГРАНИЧЕННОСТИ..." Рубеж веков и тысячелетий совпал для меня с тремя юбилеями. Во-первых, прошло ровно 30 лет с тех пор как вышла книга "Ветка сакуры", которую считаю главным делом жизни. Во-вторых, осенью исполняется полвека моей работы в журналистике. А поскольку я пришел в "Правду" в 1951 году 25-летним старшим лейтенантом, из суммы этих двух цифр вырисовывается еще одна круглая дата, которую даже не хочется произносить вслух. Я уже проработал в газете двадцать лет, написал три книги о Китае и три книги о Японии, когда ощутил некое чувство неудовлетворенности от традиционного журналистского жанра. Захотелось рассказать читателям не только об актуальных политических, экономических и социальных проблемах данной зарубежной страны, но и о той почве, в которой эти проблемы коренятся, о той атмосфере, в которой они прорастают, развиваются и вызревают. После возвращения из Токио в Москву я опубликовал в журнале "Новый мир" книгу "Ветка сакуры. Рассказ о том, что за люди японцы". Именно ее можно считать воплощением моего творческого кредо: убедить читателя, что нельзя мерить чужую жизнь на свой аршин, ибо привычные мерки отнюдь не универсальны, как и грамматические нормы нашего родного языка. Попытка описать национальный характер, дабы объяснить зарубежную страну через ее народ, была новшеством для нашей тогдашней публицистики. Но дело не только в своеобразии замысла. И не только в том, что "Ветку сакуры" впервые опубликовал Александр Твардовский, когда выход каждого номера его "Нового мира" становился событием в духовной жизни страны. Хотя оба эти обстоятельства безусловно усилили редкий для журналистской книги резонанс. Главной причиной популярности "Ветки сакуры" стало не открытие Японии и японцев, а нечто другое. Читатель воспринял это произведение как призыв смотреть на окружающий мир без идеологических шор. Самой большой в моей жизни похвалой стали тогда слова Константина Симонова: — Для нашего общества эта книга — такой же глоток свежего воздуха, как песни Окуджавы... Но именно поэтому "Ветка сакуры", а десять лет спустя — "Корни дуба" вызвали нарекания идеологических ведомств. Им досталось по полной программе: приостанавливали подготовку к печати, рассыпали набор, требовали изменений и сокращений. В Японии "Ветка сакуры" стала бестселлером. Даже британцы, скептически относящиеся к попыткам иностранцев разобраться в их национальном характере, встретили английское издание "Корней дуба" весьма благосклонно. Однако это укрепило не позиции автора, а его критиков. Дескать, идейные противники СССР не случайно ухватились за эти писания, ибо присущая им идеализация капиталистической действительности, отсутствие классового подхода льет воду на их мельницу. Таков был официальный вердикт для обеих книг. Лишь в 1985 году, после неоднократно отклоненных представлений, дилогия "Сакура и дуб" была удостоена Государственной премии в области литературы. Мои попытки нарисовать психологический портрет жителей зарубежной страны, создать путеводитель по народной душе логически привели меня к мысли, что национальная самобытность отнюдь не означает национальной ограниченности. Человечество — это единство в многообразии, клубок тесно переплетенных корней различных культур и цивилизаций. Известное изречение Киплинга следовало бы нынче перефразировать так — "нет Востока без Запада, нет Запада без Востока". Данной теме посвящена моя книга "Своими глазами. Страницы путевых дневников". В ней собраны впечатления и размышления, которые я много лет надиктовывал на пленку во время зарубежных поездок. При расположении материала я решил начать с самых дальних краев к востоку от Москвы, а кончить самыми дальними на запад от нее. Так получилось воображаемое кругосветное путешествие по двум дюжинам виденных мной стран от Новой Зеландии до Перу. Подарком судьбы считаю выпавшую мне возможность дважды побывать в Тибете — в 1955 и в 1990 годах. Я встречался с далай-ламой, когда он был правителем этого горного края — в ту пору заповедника средневековья, где ничего не менялось со времен Марко Поло. Двум поездкам в заоблачный мир посвящена книга "Вознесение в Шамбалу. Сто дней под небом Тибета". Несколько особняком в моем творческом реестре стоит документальная повесть "Горячий пепел. Хроника тайной гонки за обладание атомным оружием". Эта книга отличается от других тем, что основана не на анализе личных впечатлений, а на изучении исторических фактов. Хотя книга "Горячий пепел" писалась в разгар холодной войны, я предлагаю ее современному читателю в изначальном виде. Когда данный сборник готовился к печати, редактор предложил мне "десоветизировать" текст, то есть убрать места, которые нынче не звучат, ибо они писались в советское время. Горжусь тем, что внимательно перечитав все пять книг, я не ощутил необходимости что-то исправлять. А написать для "Ветки сакуры" новые главы и дополнить старые пришлось не потому, что у нас стала иной политическая конъюнктура, а потому, что изменилась Япония. Однажды в иранском городе Ширазе я по обычаю раскрыл на могиле Хафеза томик его стихов и прочел — "писать стихи о красоте звездного неба вправе лишь тот, кто хорошо изучил астрономию". Это изречение стало моим девизом. Именно компетентность служила мне щитом в советские времена. То, что я писал из Китая и Японии, никто не редактировал, ибо я сумел убедить начальство, что знаю об этих странах больше кого-либо. Парадокс истории состоит в том, что при узких рамках дозволенного, в годы тоталитаризма находились писатели, журналисты, кинорежиссеры, создававшие произведения, которые остаются недосягаемыми в нынешний период полной свободы слова. Думаю, что и мой сборник может служить иллюстрацией вышесказанного. С.В. НЕВЕРОВ -------------------------------------------------------------------------------- Документальные повести: "Ветка сакуры" - (255 kb) - сентябрь 2002 "Ветка сакуры тридцать лет спустя" на сайте "Окно в Японию" "Сакура и дуб" (фрагмент) в "Роман-газете" "Горячий пепел" - (173 kb) - декабрь 2002 "Корни дуба" в библиотеке VivosVoco - май 2003 http://www.belousenko.com/wr_Ovchinnikov.htm

= Мышата на свече = В сравнении с пекинской, кантонская кухня наглядно воплощает контраст между севером и югом, между приморьем и глубинкой. Она скорее утонченна, чем резка, чаще сладка, чем остра. Она популярна не только в прибрежных районах КНР, но и среди китайских общин в Юго-Восточной Азии и на Западном побережьи США. Самые известные блюда кантонской кухни готовятся из живых морепродуктов. Но данный компонент не является ее единственной характерной особенностью. Пожалуй именно к этой школе кулинарии в наибольшей степени относятся вышеупомянутое изречение: "У хорошего повара в дело идет все, кроме луны и ее отражения в воде". Кантонское блюдо "битва тигра с драконом" готовится из мяса кошки и кобры. Но есть и более экзотичные лакомства. Например, мозг живой обезьяны. Об этом запрещенном в КНР блюде знаю лишь понаслышке. Голову несчастного животного фиксируют специальными тисками - так что из закрытого ящика выдается лишь теменная кость. Ее срубают точно рассчитанным ударом. Обнажившийся мозг, как мне рассказывали, едят, когда он еще теплый. А вот новорожденных мышей пробовать доводилось. На стол ставят открытый китайский самовар с кипящей водой и зажженную свечу. Приносят клетку с крохотными трехдневными мышатами, которые кроме материнского молока еще ничего не ели. Повар зажимает каждого зверька в кулак и бьет деревянным молоточком по носу. Оглушенных, но живых мышат раскладывают рядами на блюде. Гостю остается взять крохотное существо за хвост, опалить над свечой и на полминуты окунуть в кипяток. Потом сварившегося непотрошеного мышонка макают в соус и съедают целиком, вместе с мордочкой и лапками. Косточки легко жуются, а мясо слегка горчит как лесная дичь, что гурманы особенно ценят. Оставшийся сырым мышиный хвостик, следуя суеверию, нужно перебросить через левое плечо. Сычуаньская кухня уступает кантонской по полету фантазии, но пожалуй превосходит ее по известности в общенациональном и даже мировом масштабе. Она родилась в верховьях Янцзы, в провинции, которая занимает в Китае первое место по числу жителей, по поголовью свиней и по урожаям риса. Сычуань славится кушаньями из свинины. Мое самое любимое из них называется "Мясные нити с рыбным ароматом". Впрочем, терминология китайской кулинарии так же трудно поддается переводу, как названия лекарств китайской медицины. Другие популярные блюда - "Рыба в соевом соусе с имбирем и зеленым луком" и "Подсушенная ароматная курица". Самая крупная провинция Китая славится также кушаньями из соевого творога. Сычуаньскую трапезу приятно завершить остро-кислым супом. Итак, в Сычуани доминируют острые кушанья, как и в соседней с ней Хунани, откуда родом Мао Цзэдун. Место председателя КНР на государственных банкетах всегда отмечалось хунаньским блюдом, изобиловавшим мелкими стручками самого жгучего перца. Наконец, четвертая из главных кулинарных школ Китая - шанхайская. Самый крупный и космополитичный город Китая тоже расположен в бассейне Янцзы, однако не в верховьях, как Сычуань, а в устье великой китайской реки. Шанхайские кулинары кроме имбиря и соевого соуса широко применяют шаосинское рисовое вино и сахар. Мое самое любимое шанхайское блюдо - "Хризантемовый карп в кисло-сладком соусе". Повара умудряются резать рыбу в форме лепестков и воссоздавать из них эти осенние цветы. Славятся в Шанхае утиные язычки, угорь с чесноком, медузы в кунжутном соусе. Но пожалуй самое оригинальной шанхайское блюдо - "Сяжэнь гоба". Сяжэнь - это маленькие креветки. А гоба - золотистая корка риса, присохшая ко дну котла. Ее приносят к столу еще очень горячей и поливают томатным соусом с креветками. Как только раскаленная корка перестает шипеть, ее можно есть. При всех различиях, четыре главных школы китайской кухни едины в ее главных принципах. Все кушанья подаются на стол прямо с плиты. Ничего нельзя заранее приготовить, можно только заготовить, тщательно разделать все компоненты. За этим следует кратковременная термическая обработка при очень высокой температуре. = Иероглиф на женской груди = Уже отмечалось, что в китайской кулинарии все кушанья подаются "с пылу — с жару", повара никогда ничего не подогревают. Поэтому происходит надежная стерилизация. Так что даже в 50-х годах мы не опасались есть в уличных харчевнях, хотя уровень санитарии в Китае оставлял желать лучшего. Когда то в первые годы работы в Пекине я объяснял все это одному нашему дипломату и его супруге — пышной даме бальзаковского возраста. Мы сидели в уличной закусочной под осенним платаном. С его ветвей свешивались бумажные ленты с надписями, восхвалявшими здешнюю жареную лапшу — самое простонародное кушанье в Северном Китае. — Как я завидую Вам, Всеволод, что Вы освоили эту китайскую грамоту, — говорила мне соотечественница оперным контральто. — Я просто глаз не могу оторвать от иероглифов. В них столько гармонии, столько эстетизма. Кстати, попросите, пожалуйста хозяина отрезать мне на память вот этот иероглиф, и пожалуй еще вот этот. Несколько удивленный, владелец закусочной выполнил просьбу иностранки. Та убрала куски бумажной ленты в сумочку, а потом отнесла их портному и попросила вышить иероглифы золотом на черном бархатном платье. В нем она и отправилась на прием по случаю национального праздника Китая. Премьер Госсовета Чжоу Эньлай, встречавший гостей, чуть не упал от изумления. Ведь на одной груди супруги советника было написано "вкусно", а на другой — "дешево"... Этот эпизод я рассказываю как назидательную притчу моим внукам, которые любят носить майки со всякими непонятными надписями. Каюсь, что сам недавно купил в Токио забавную майку с объявлением из японизированных английских слов: "Секс-инструктор. Первый урок бесплатно". Одевал ее в Ялте, но никакого отклика надпись не вызвала. Хочу верить, что не из-за моего возраста, а просто из-за того, что у нас еще плохо знают восточные языки. = Юньнань как этнографический музей Китая = Китай — одно из самых однородных по своему составу государств. 90 процентов его населения составляют ханьцы или этнические китайцы. Но в самой многонаселенной стране мира даже 10 процентов — это 130 миллионов человек. Так что общая численность национальных меньшинств сопоставима там с населением Японии и лишь немногим уступает населению России. Живут они преимущественно в глубинных, отдаленных от морского побережья западных провинциях. Лесистые горы субтропической Юньнани напоминают заповедник различных общественно-экономических формаций, многие из которых вроде бы уже ушли в прошлое. В долинах, где живут ханьцы, доминирует "социализм с китайской спецификой", проще говоря — социально-ориентированная рыночная экономика. У нацменьшинств, что селятся на склонах, сохранились феодальные отношения с пережитками рабовладения. А в джунглях на вершинах гор обитают племена, у которых до наших дней дожил первобытнообщинный строй. Мне довелось побывать в селениях народности кава. Они разбросаны по обе стороны границы Китая с Вьетнамом и Лаосом, но никогда не подчинялись никаким столицам и никому не платили налогов. Кава известны соседям как "охотники за головами". До недавних пор у них существовал обычай каждую весну ставить на жертвенном поле шест с отрубленной головой чужеземца. Жертвами такого обычая чаще всего становились бродячие торговцы. А после образования КНР эта печальная участь порой выпадала геологам или другим участникам научных экспедиций. Потребовалось много усилий, дабы убедить вождей кава, что для весенней жертвы годятся головы обезьян, поскольку люди, мол, от них и произошли. Меня убедили, что человеческих жертв в Юньнани давно уже не было. К тому же теперь не весна, а осень, когда приносят "малую жертву" — сообща забивают и съедают буйволицу. Селение из бамбуковых хижин было окружено густой живой изгородью, по которой то и дело проползали золотистые змеи-медянки. Мы прошли с вождем вдоль домов, перед каждым из которых можно было видеть одну и ту же сцену. Подвыпивший хозяин точил полуметровый охотничий нож, то и дело отхлебывая мутноватую брагу, сваренную из сахарного тростника. К полудню вся деревня была навеселе. Народ собрался на жертвенной площадке перед домом вождя. Справа — односельчане, слева — те, кто пришел из окрестных селений. Как мне объяснили, это были как бы две команды, которым предстояла борьба. Ровно в полдень к жертвенному шесту за рога привязали буйволицу. По сигналу вождя, несколько десятков охмелевших мужчин с двух сторон кинулись к животному. С громкими криками они принялись вырубать ножами куски мяса прямо из спины даже не успевшей упасть буйволицы. Она буквально на глазах превращалась в собственный скелет. Ну а дальше началось нечто вроде игры в бейсбол. Обезумевшие окровавленные люди кидали куски мяса своим сообщникам. Те старались добежать с добычей до огороженного места. Но противники из другой команды валили их на землю, отнимая мясо. Через каких-нибудь полчаса у буйволицы уже были не только оголены ребра, но и выпотрошены внутренности. Участники схватки разожгли два костра. Как только в чугунных котлах закипела вода, они принялись варить вырубленные куски мяса вместе с кожей и шерстью. Мне как почетному гостю вождь протянул полусырой буйволиный язык. Подумал: хоть в этом повезло! Но радость оказалась преждевременной. На жертвенный шест водрузили тонкие кишки буйволицы, полные зеленовато-бурой жижи. Я старался успокоить себя тем, что это все-таки не навоз, а переваренная в желудке трава, богатая ферментами. Вождь щедро полил этим "соусом" мой кусок. И мне волей-неволей пришлось его съесть. Ведь я находился в обществе охотников за головами, так что нарушать местные обычаи было рискованно.

ЦВЕТЫ СЛИВЫ: КУЛИНАРИЯ КИТАЯ И ЯПОНИИ КАК ЧАСТЬ ИХ НАЦИОНАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ = От автора = Я был рад возможности разместить в интернете текст "Ветки сакуры - 30 лет спустя". Как раз к своему 75-летию закончил книгу "Цветы сливы" - о кулинарии Китая и Японии. Она будет скоро издана "Российской газетой". Работаю над мемуарной книгой под условным названием "Байки у камина. О времени и о себе". Надеюсь, что интернет-читатели их приобретут. Даю согласие на размещение на Вашем сайте в интернете. Всеволод ОВЧИННИКОВ 8.04.02 = Зеркало отношений человека и природы = Этот сравнительный обзор китайской и японской кулинарии я написал накануне своего 75-летия. Отсюда и название: "Цветы сливы". В искусстве Китая и Японии существует четкая система образов. Каждому времени года и каждому периоду человеческой жизни соответствует один из четырех цветков. Весенний пион - это символ любви и супружества. Поэтому он часто красуется на подарках для молодоженов. Лотос считается олицетворением душевной чистоты. Этот летний цветок воплощает слова Будды о том, что даже живя среди болотной грязи, можно оставаться незапятнанно чистым. Подернутая инеем осенняя хризантема воплощает бодрость и душевный покой в пожилые годы. Наконец слива, которая расцветает зимой, когда еще не стаял снег, символизирует жизнерадостность среди невзгод, молодость души на закате жизни. Именно этот образ стал мне сейчас ближе всех остальных. Кулинария, а в более широком смысле - традиции застолья и связанных с ним развлечений, - это зеркало души народа, отражение его образа жизни, специфики его национального менталитета. Между издавна прославленной своей изощренностью и изобретательностью китайской кухней - с одной стороны, и поражающей своей утонченной простотой и естественностью японской кухней - с другой, существует разительный контраст. Он воплощает полярное различие жизненной философии двух соседних народов, которое коренится в их отношении к природе и к искусству. В китайской культуре мастер выступает как властелин, считающий материал своим рабом. В японской же культуре мастер видит свою задачу в том, чтобы помочь материалу раскрыть особенности, заложенные в нем природой. Если китайцы демонстрируют свою искусность, то изделия японцев подкупают естественностью. Этот контраст между китайцами и японцами напоминает водораздел между французами и англичанами. В отличие от своих континентальных соседей оба островных народа в своем мироощущении ставят природу выше искусства. Вместо геометрически правильных аллей и клумб, присущих китайским и французским дворцовым ансамблям, японские и английские садовники предпочитают пейзажные, а не регулярные парки. Расчерченная по линейке планировка Пекина и Парижа противостоит хаотичности Токио и Лондона. На взгляд японцев и англичан, город должен расти как лес. И градостроитель, подобно садовнику, вправе лишь подправлять, облагораживать то, что сложилось само собой, а не вторгаться в живую ткань города своими замыслами. Этот разительный контраст, пожалуй, наиболее заметен именно в кулинарии. Если китайская кухня - это поистине алхимия, это магическое умение творить неведомое из невиданного, то кулинария японская - мастерство иного плана, это искусство создавать натюрморты на тарелке. Китайская кухня еще в большей степени, нежели французская, утверждает власть мастера над материалом. Для хорошего повара, гласит пословица, годится все, кроме луны и ее отражения в воде. (Есть более современный вариант этой старинной метафоры: в Китае едят все, что бегает - кроме автомашины. Все, что ползает - кроме трактора. Все, что летает - кроме самолета. Все, что плавает - кроме подводной лодки). Китайский повар гордится умением приготовить рыбу так, что ее не отличишь от курицы, а соевые бобы так, чтобы они имели вкус мяса. Он может подать гостям множество блюд, оставляя их в неведении, из чего именно приготовлено каждое из них. В древнем Китае не существовало четких рубежей между религией, философией и наукой. Подобным же образом отсутствует граница между прославленной китайской кулинарией и не менее известной китайской медициной. Все наиболее экзотические блюда, вроде супа из ласточкиных гнезд, акульих плавников, маринованных личинок пчел оказывают омолаживающий, тонизирующий эффект, улучшают зрение или слух, повышают мужскую потенцию. Однажды губернатор провинции Шаньдун угощал меня зажаренными в кипящем масле скорпионами. Даже для привыкшего к восточной экзотике человека есть этих членистоногих с задранными хвостами было нелегко. Но когда я узнал, что они предупреждают появление глаукомы, разжевал целых три штуки. Ничего страшного: на вкус вроде плавника от поджаренной плотвы. Если же говорить о японской кухне, то она в отличие от китайской чрезвычайно проста. Повар проявляет тут свое мастерство тем, что делает его наименее заметным - как садовник, придающий дереву ту форму, какую оно само охотно приняло бы. Он стремится, чтобы внешний вид и вкус кушанья как можно больше сохраняли первоначальный вид и вкус продукта, чтобы рыба и овощи даже в приготовленном виде оставались самими собой. Японский повар - это резчик по рыбе и овощам. Именно нож - его главный инструмент, как резец у скульптора. Подобно японскому поэту, который в хайку - стихотворении из одной поэтической мысли - непременно должен выразить время года, японский повар обязан подчеркнуть в пище ее сезонность. Соответствие сезону, как и свежесть продукта, ценится в японской кулинарии более высоко, нежели мастерство приготовления. Излюбленное блюдо праздничного японского стола - сырая рыба. Причем именно тот ее вид, который наиболее вкусен в данное время года и в данном месте. Каждое блюдо славится натуральными прелестями продукта, и подано оно должно быть именно в лучшую для данного продукта пору. В японской кухне нет соусов, которые искажали бы изначальный вкус продукта. Одной из приправ здесь служит адзи-но-мото, или буквально - "корень вкуса". Его назначение - усиливать присущие каждому продукту вкусовые особенности. Если, к примеру, бросить щепотку этого порошка в куриный бульон, он будет казаться более наваристым, то есть более "куриным". Морковь станет более "морковистой", а квашеная редька - более ядреной. Можно сказать, что роль адзи-но-мото символизирует собой японскую кулинарию, да и искусство вообще. Уважение мастера к материалу, преклонение перед тем, что создала природа - ключевая черта японской культуры, которая по сути своей природоподражательна. Если в национальном характере китайцев доминирует культ этики, то японцам в такой же степени присущ культ эстетики. И данное различие четко прослеживается в такой области, как кулинария. Конфуцианство, которое во многом заменяет китайцам религию, в сущности является этическим учением. Конфуций появился на исторической арене в смутное время нескончаемых междоусобиц. Его учение отразило накопившуюся в народе жажду мира и порядка. Уважение к старине, почитание старших, иерархия как основа социальной гармонии - вот стержень конфуцианства. Конфуций призывал человека к неустанному самосовершенствованию. Однако в стране была и другая, как бы диссидентская религия. Это - чань-буддизм (по-японски дзэн-буддизм). Он соединил даосский культ недеяния с буддийской медитацией. Дескать, человеку незачем перенапрягаться постоянной работой над собой. К просветлению можно прийти интуитивно, в минуты самозабвенного общения с природой. Дзэн-буддизм особенно популярен в Стране восходящего солнца. Поэтому если китайской кулинарии присуще активное (конфуцианское) отношение человека к материалу, то японская кулинария несет на себе печать дзэн-буддизма - культа недеяния и преклонения перед природой. Девизом японской кухни можно считать слова: "Не сотвори, а найди и открой!" = Тухлые яйца как ключ к карьере = Мое первое знакомство с восточной, а точнее сказать, с китайской кулинарией было внезапным, но судьбоносным. В том смысле, что данный эпизод открыл мне путь к работе за рубежом. Дело было ровно полвека назад, в 1952 году. Я, выпускник Военного института иностранных языков, второй год работал в "Правде" литературным сотрудником отдела стран народной демократии. Как профессиональный китаист, я был взят с перспективой работать в Пекине. Но в 26 лет об этом, разумеется, нечего было и мечтать. На постоянную работу за рубеж посылали только людей со стажем и именем, как минимум сорокалетних. В первые годы существования КНР китайская тема была приоритетной. Поэтому когда автор книги "Сражающийся Китай" Константин Симонов вернулся из очередной поездки в эту страну и привез нам свои новые очерки, его лично приветствовал главный редактор и все члены редколлегии. Симонов рассказал о своих впечатлениях и в качестве экзотического сувенира передал коробку с какими-то глиняными комками. Он, мол, получил их от китайских друзей во время проводов в Пекинском аэропорту. - У нас ведь есть молодой китаист. Этот, как его, Овчинников, - сказал главный редактор Леонид Федорович Ильичев. - Позовите-ка его сюда! Увидеть сразу все руководство "Правды", да еще живого Константина Симонова, было для меня полной неожиданностью. - Вы ведь специалист по Китаю, товарищ Овчинников, - обратился ко мне главный. - Может быть, Вы знаете, что это такое? - Конечно, знаю, - самоуверенно ответил я. - Это императорские яйца. Их обмазывают глиной и хранят полгода. Поэтому среди иностранцев они известны как "тухлые яйца". - А Вы можете съесть такое яйцо? - Конечно могу, - нахально ответил я, хотя о китайской кухне знал только понаслышке. - Тогда покажите нам, как это делается! Я взял одно из яиц, дважды ударил им об стол. Сначала обсыпалась глина, смешанная с кунжутным семенем. Потом лопнула бурая скорлупа. Стал виден черный, желеобразный белок, позеленевший желток. Зрелище было кошмарное, а запах - еще хуже. Собрав волю в кулак, я отколупнул скорлупу, засунул перетухшее яйцо в рот и съел его. Все были поражены, а именитый гость - особенно. По словам Симонова, маршал Лю Бочэн - "китайский Чапаев" - угощал его императорскими яйцами в Чэнду, но писатель при всем уважении к хозяевам отведать их так и не решился. - Теперь я убедился, что среди правдистов действительно есть специалист по Китаю! - сказал Константин Михайлович. Хочу отдать должное Ильичеву. Он тут же вызвал заведующего отделом кадров и сказал ему: - Оформляйте Овчинникову загранпаспорт. Он достаточно подготовлен, чтобы ехать на постоянную работу в Китай! Так я стал самым молодым зарубежным собкорром - не только в "Правде", но и вообще в стране. А "суньхуадань" - "императорские яйца" - стали для меня ключом к зарубежной журналистской карьере. = Китай многолик, и китайская кухня - тоже = Китайцы называют свою родину Чжунго (в буквальном переводе - Срединное царство). Эта страна столь велика и многообразна, что поистине напоминает континент. Региональные различия проявляются на каждом шагу - от местной кухни до местного диалекта. Сельский житель, приехавший из другой провинции на заработки в город, порой не понимает устную речь своих соотечественников. Когда пассажиры поезда Пекин - Кантон выходят из вагонов размяться и спрашивают: "сколько продлится стоянка?", проводник показывает им цифру на пальцах или пишет на ладони воображаемые иероглифы. Популярный в Китае политический анекдот иронизирует по поводу того, что в Пекине стало так же много шанхайцев - земляков Цзян Цзэминя, как в Москве питерцев - земляков Путина. Выходит, мол, высокопоставленное лицо из китайского Кремля, а коллега его спрашивает: - Что обсуждали сегодня на Политбюро? - Честно говоря, не понял. Ведь все, кто выступал, говорили по-шанхайски... Разумеется, с развитием телевидения, повышением уровня школьного образования эталонный пекинский диалект (так называемый "путунхуа" или по-английски "мандарин") повсеместно войдет в обиход. Малые азиатские драконы - Тайвань, Сингапур - служат тут для материкового Китая примером. А вот унификация местных кухонь маловероятна, да и не желательна. Китайская кулинария подобна развесистому дереву, на ветвях которого на радость людям вызревают разные по вкусу плоды. В принципе свою специфику имеет каждая из провинций. Но есть четыре главных кулинарных школы, которые пользуются популярностью не только у себя, но и в общенациональном масштабе. Китайцы, которых Конфуций приучил раскладывать все по полочкам, создали космогоническую систему координат. Она объединила страны света, времена года, первоэлементы, главные цвета и мистических животных. Юг (его символ - Красный феникс) олицетворяет лето, огонь. Север (Черная черепаха) - это зима, дерево. Восток (Голубой дракон) - это весна, вода. Запад (Белый тигр) - это осень, металл. Итак, четыре главных кулинарных школы - это пекинская кухня на севере и кантонская кухня на юге, сычуаньская кухня на западе и шанхайская кухня на востоке. Разумеется, знакомиться с их особенностями лучше всего за столом. Любое словесное описание кушаний и напитков не более продуктивно, чем устное сравнение музыкальных произведений Моцарта и Верди, Бетховена и Чайковского. На простонародном уровне пекинская кухня славится прежде всего множеством разновидностей лапши, пельменей, паровых пампушек с начинкой или без нее. Ведь к северу от бассейна Янцзы основу питания (как говорят китайцы, "фань") составляет пшеница, а не рис. Вторая особенность - обилие солений и маринадов. Теплицы вошли в обиход лишь недавно. А до этого свежие овощи, не считая капусты, зимой были роскошью. Пекинскую кухню отличает интенсивный вкус. Кроме имбиря и кунжутного масла повара употребляют много чеснока, лука-порея и стручкового перца. Пожалуй только сычуаньские блюда слывут более острыми. В пекинской кухне много моих любимых блюд. Это в частности "Мясо из мусульманского котла", "Куриные грудки с зеленым перцем и орехами", "Говядина с луком и ростками бамбука", "Тушеные баклажаны", "Жареные пельмени". Но больше всего столичная кулинария славится пекинской уткой. В 50-х годах ею можно было полакомиться только в ресторане "Цюаньцзюйдэ" за древними воротами Цяньмэнь, что южнее императорского дворца. К этому заветному месту вел переулок шириной в метр. Желая позабавить московских гостей, я объяснял им это заботой о подвыпивших посетителях - чтобы они могли опираться при ходьбе сразу о две стены. Гостям приносят полдюжины уток. На отобранной надо расписаться специальной тушью. Потом птицу "для цвета" натирают сахарной пудрой, заливают внутрь потрошеной тушки воду, вешают утку на крюк и помещают в подобие русской печи, где она снаружи жарится, а изнутри варится. Между тем гости усаживаются за стол, где им предлагают множество холодных закусок и горячих блюд, примечательных тем, что все они приготовлены из утки. Это утиные лапки в остром горчичном соусе, жареные утиные печенки с молотым черным перцем, вареные утиные язычки, паровые кнели из утиного фарша и еще бог знает сколько всего утиного. И вот, наконец, повар приносит саму золотисто-шоколадную утку и с поразительной ловкостью разделывает ее так, что на каждом кусочке нежного мяса остается поджаристая корочка. Нужно положить на ладонь тонкую пресную лепешку, на нее - несколько нарезанных соломкой свежих огурцов и стебельков лука-порея, макнуть два-три кусочка жареной утки в пряный сливовый соус, завернуть все это руками и съесть. Когда все мясо срезано, повар спрашивает: "Вам завернуть косточки с собой, или приготовить из них суп?" На восемь человек утки хватает в самый раз (особенно после всех предисловий), но вчетвером ее одолеть довольно трудно, даже при большом количестве шаосинского рисового вина.

http://video.yandex.ru/users/akuzovkov/view/134/