Рона

Мстислав Валерианович Добужинский (1875, Новгород — 1957, Нью-Йорк) 1 декабря 1924 года навсегда уехал из России, приняв незадолго до этого литовское гражданство. Публикуемая статья “Облик Петербурга”, не попавшая ранее в поле зрения исследователей, была напечатана в нью-йоркском журнале “Новоселье”. Журнал выходил с 1942 г. в Нью-Йорке, а с 1948-го по 1950-й — в Париже, куда вернулась его издательница Софья Юльевна Прегель (1897—1972). В библиотеках Петербурга он отсутствует. Текст печатается по экземпляру журнала (1943, № 2, с. 31—37) с кардинальной авторской правкой, находящемуся в личном фонде Добужинского в Архиве русской и восточно-европейской истории и культуры (Бахметевском) Колумбийского университета в Нью-Йорке, США. (Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University, New York, USA (в дальнейшем — BAR), Fond Dobuzhinskii, box 4.) Цитируемые фрагменты писем находятся в этом же фонде. В мае 1938 г. — это был тринадцатый год его эмиграции — М. В. Добужинский писал А. Н. Бенуа: “Кстати, я хочу тебе сообщить одну мою биографическую подробность: я ведь коренной Петербуржец! Хотя я и родился в Новгороде (случайность: просто мать моя гостила у своих родителей — вот причина). А через месяц я уже был перевезен в Петербург и жил там до 11-летнего возраста. (Забавно, что я тебе об этом не рассказывал, а может быть, ты и забыл?) Потом был действительно перерыв до университета, но связь с Пб. все время оставалась <...> так что я не отвыкал от Питера, разлука с ним только подогревала мою любовь <...> С Литвой же — связь романтическая, по “культу предков”, который в семье нашей существовал всегда, хотя 3 поколения жили в России, а дед мой был самый настоящий Петербуржец. <...> Петербург — мой родной город, и этим объясняется многое. Как-нибудь, при случае, ты воспользуйся моими объяснениями. Говорил ли я тебе, что пишу воспоминания? Ты мне говорил, что тебя побудили отчасти мои советы (чему я так рад и чем я так горд!), а я стал писать, следуя твоему примеру. У меня довольно много написано о детстве, т.е. мои детские и юношеские воспоминания о Петербурге <...> Мне очень хотелось бы тебе прочесть, и может быть, можно было бы что-нибудь и напечатать? О Петербурге моего детства или о Новгороде. Как ты смотришь? О Пб. вообще у меня накопились заметки и мысли, но вспоминаю я наш старый Питер, а о Пб. последних лет думаю меньше. Уж очень больно...” 1 Желание Добужинского включить Петербург в свою биографическую родословную очень значимо. Кровное родство с любимым городом, чьим выразителем он и был, теперь навсе-гда закрепляло нерасторжимый союз их судеб. Предлагаемый Бенуа для прочтения очерк “Петербург моего детства” — один из ключевых текстов его “Воспоминаний”. Только 11 лет спустя Добужинский опубликует его в нью-йоркском “Новом журнале” и получит отклики, о которых напишет Бенуа: “...Посылаю тебе новую главу моих воспоминаний о Петербурге моего детства — о чем писал тебе. Я больше всего хочу услышать от тебя твое мнение. Здесь оказались среди моих знакомых люди тоже моего поколения (младше!), которые все же узнали наш Петербург...” (письмо от 25 мая 1949 г., box 1, BAR). Эта глава наполнена звуками и красками: говорливой толпой в разноцветных одеждах, вывесками, городскими пейзажами, праздниками, интерьерами — “удивительный симбиоз „барского и простонародного”” — город глазами ребенка из дворянской семьи, обожаемого своим отцом. Тема утраченного рая — идиллического детства, протекавшего на фоне Петербурга, олицетворявшего Родину, — станет неким мемуарным каноном для целого поколения петербуржцев-эмигрантов. “...“активно” я воспринял Петербург гораздо позже, уже зрелым. Этому помогла новая и длительная разлука. После двухлетней безвыездной жизни и учения за границей — по возвращении в Петербург он вдруг мне показался в ином свете. Я его немного “забыл”, и тут, по сравнению со всем виденным в Европе, я стал смотреть на него как бы новыми глазами и только тогда впервые понял все величие и гармонию его замечательной архитектуры. Это мое “прозрение” совпало с возникшим тогда на моих глазах культом Старого Петербурга, и я с великим увлечением вместе с моими новыми друзьями — художниками по “Миру искусства” и многими архитекторами — принял с самого начала в этом движении очень большое участие. Но не только эта единственная красота Петербурга стала открываться моим глазам — может быть, еще более меня уколола изнанка города, его “недра” — своей совсем особенной безысходной печалью, скупой, но крайне своеобразной живописной гаммой и суровой четкостью линий. Эти спящие каналы, бесконечные заборы, глухие задние стены домов, кирпичные брандмауэры без окон, склады черных дров, пустыри, темные колодцы дворов — все поражало меня своими в высшей степени острыми и даже жуткими чертами. Все казалось небывало оригинальным и только тут и существующим, полным горькой поэзии и тайны <...> Я пережил в Петербурге все революционные годы. С революцией 1917 года Петербург кончился. На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты, и я постарался посильно запечатлеть его страшный, безлюдный и израненный облик. Это был эпилог всей его жизни — он превращался в другой город — Ленинград, уже с совершенно другими людьми и совсем иной жизнью...” 2 Обитатели Дома Искусств — поэты, писатели, художники, наблюдавшие эту, как будто театральную гибель города 20-х годов, — оставили многочисленные воспоминания. Добужинский, вместе с Горьким возглавлявший ДИСК, дополнил их, запечатлев город в двух акварелях и автолитографиях, изданных в альбоме “Петербург в 1921 году”. 240-летие города пришлось на 1943 год. Несмотря на бомбежки и обстрелы, ставшие обыденностью, измученный, осажденный, носящий чужое и чуждое имя, он был все еще жив. Метафизический образ смерти начала века и даже некая декоративность смерти 20-х годов обернулись чудовищной реальностью. Ленинград стал Некрополем. Ленинградские художники, архитекторы, реставраторы фиксировали центр города, превратившийся в стратегический объект. Консервацию архитектурных деталей, укрытие знаменитых монументов и “переезд” скульптурных памятников рисовали, фотографировали и снимали на кинохронику. Спешно, с огромными трудностями и риском, велись работы по маскировке специфической петербургской архитектуры с ее мощными вертикалями, могущими служить ориентиром для противника. И как когда-то, 23 года назад, Добужинский зарисовывал картины распада и агонии города, так и сейчас, находясь в Нью-Йорке, он создавал воображаемый блокадный Ленинград, отторгая боль и горечь: противотанковые рвы, зенитные орудия и силуэты Петропавловской крепости, Адмиралтейства и Исаакия с незакрашенными и незачехленными шпилями и куполом. Деталей военного времени художник знать не мог. Это была новая тайна несломленного города. Услышав Седьмую (Ленинградскую) симфонию Д. Д. Шостаковича, он решает воплотить ее музыкальные образы в балетный спектакль. Вместе с хореографом Л. Ф. Мясиным он пишет либретто балета и делает эскизы декораций с изображением тех же золотых символических шпилей. Уже после окончания войны, в 1946 г., А. Бенуа писал М. Добужинскому из Парижа: “...Получил недавно (через посольство) письмо от Грабаря и Жени <Лансере>. Зовут нас на родину, суля торжественную встречу. Но pas si bete! 3 Действует не только страх (как ему не быть?), но и то, что слишком многого и самого любимого там не найдешь! Погибли вещи — не мои личные — они как будто разошлись по музеям и друзьям, а я имею в виду такие “вещи”, как Петергоф, Царское Село, Ораниенбаум и т.д. Но еще гораздо хуже — нет более лучших из друзей, там оставшихся <...> да и вас, дорогих, там нет <...> — и в Москву я не хочу, и уж если куда поехать кончать свой век, то только в мой родной Санкт-Петербург...” (письмо от 4 авг. 1946 г., box 1, BAR). Вряд ли знали они, что Петр Петрович Вейнер, искусствовед, издатель журнала “Старые годы”, где сотрудничал Бенуа, в 1931 г. был расстрелян... Что в 1935 г. директор Эрмитажа Сергей Николаевич Тройницкий “как социально опасный элемент и контрреволюционер, имевший связь с эмигрантом Бенуа и другими <...> под видом научных командировок” был арестован и сослан... Что главный хранитель “души Петербурга” Николай Павлович Анциферов, чью книгу “Петербург Достоевского” иллюстрировал Добужинский, в течение десяти лет был трижды арестован и с 1929 по 1939 гг. прошел Соловецкий лагерь особого назначения, Беломорско-Балтийский канал, Лубянку, Таганку, Бутырки и лагерь в Уссурийском крае... “...ничего не знаю о Курбатове, ни об Адарюкове, ни о множестве других, близких нам, оставшихся там...” — писал Добужинский художнику и историку Г. К. Лукомскому (письмо начала 1945 г., box 2, BAR). 4 апреля 1943 года Добужинский сообщал в письме своему ученику, которому давал в Петербурге уроки рисования, Владимиру Набокову: “...Написал маслом вдруг большой натюрморт с зимним видом! Больше же строчу пером, воспоминания толстеют. Написал по просьбе не очень мне симпатичного “Новоселья” о Петербурге...” 4 В редакционной статье первого номера “Новоселья” было заявлено: “Мысль о России, обращенность к России, — будет руководящим началом всей нашей деятельности...” Обращенность к сталинской России была ощутима, и журнал, как характеризовал его Г. Струве, был “с советофильским душком”. Но один номер 1943 г. был особый. Он был посвящен Петербургу — Ленинграду, находящемуся в блокаде. В этом номере кроме Добужинского были напечатаны воспоминания Б. Романова “На Масляной в Петербурге”, “Литературные силуэты” Л. Камышникова, статья В. Лебедева “Одна из особенностей пушкинской эпохи”, статья друга Добужинского — петербургского театрала С. Бертенсона “Образы прошлого”; он вспоминал Б. Л. Модзалевского, А. Ф. Кони и М. Г. Савину. Остальные материалы были о Ленинграде: статья И. Куниной о наводнении 1924 г., очерк М. Слонима “Защитники Ленинграда” и рассказ Н. Тихонова “Яблоня”, перепечатанный из советского журнала, “чтобы дать живой облик современного города” — как поясняла редакция. Опубликованная в “Новоселье” статья Добужинского “Облик Петербурга” — краткий очерк петербургского градостроения, написанный очевидцем и участником определенного этапа развития петербургской культуры. Именно художники “Мира искусства” обратились к архитектурным сюжетам и сделали город героем своих произведений. Это своеобразный путеводитель по меняющейся во времени Северной Пальмире. В отличие от “Петербурга моего детства”, в нем нет стаффажа, нет бытописания, но еще нет и тех глубоко личных и волнующих воспоминаний, которые появятся позже. Лишь в одном месте меняется тон повествования и “мертвый, призрачный”, заросший травой город первых лет революции описан лирично и вдохновенно, перекликаясь текстуально с очерком В. Ходасевича “О Доме Искусств”. Но Добужинский не свободен и от субъективных оценок явлений, еще не отстоявшихся во времени. Его строгий классический вкус “мирискусника” не мог примириться с экспансией модерна, характеризуемого им как “новый претенциозный стиль”, домами которого “обезображен был Невский проспект”. Навестивший Добужинского в тот же год его друг, известный художник-карикатурист Николай Владимирович Ремизов, более известный под псевдонимом Ре-Ми, писал ему по приезде из Нью-Йорка в Голливуд: “...Мне еще и еще хочется выразить Вам, Мстислав Валерианович, как я был рад повидаться с Вами, Вы всегда были для меня не только лично близким мне по духу человеком, но и представителем всего того, что связано с хорошим дорогим Петербургом, и, сидя у Вас, я чувствовал около себя воздух Петербурга, я должен признаться, что за все эти годы мне не приходилось это так сильно ощущать, как в беседе с Вами...” (письмо от 28 окт. 1943 г., box 3, BAR). Петербург Добужинский всегда возил с собой: в памяти, в сердце, на холстах, в эскизах. Он много дарил его, в основном — петербуржцам. “Спасибо душевное Вам, Мстислав Валерианович, за чудесный Ваш подарок, — писал Сергей Бертенсон. — Он мне бесконечно нравится и будит во мне самые чудесные воспоминания о нашем незабвенном Петербурге. Под этой самой Академической башней я много раз работал в Академии, роясь в материалах по истории литературы и театра...” (открытка от 1 сент. 1946 г., box 1, BAR). “...Да, Керенский и другие мои гости — все очень хвалят Ваши гравюры Петербурга, которые у меня висят на самом видном месте. Очень благодарен Вам!..” — сообщал друг Добужинского, петербуржец, профессор русской истории и литературы в Дортмундском колледже Дмитрий Сергеевич Мореншильд, устроивший выставку Добужинского в октябре 1951 г. (письмо от 30 мая 1951 г., box 2, BAR). Набокову посылались открытки — знаменитая серия “Петербургские типы”. Одну из них Набоков описал в ответном письме: “...На буфете у нас стоят кучера, у толстого фиолетовые рукавицы за поясом, а у другого на руке с кнутом клетчатая варежка (знаменитый “центр” Добужинского), “повторенная” клетчатыми окнами в стене дома...” (письмо от 8 мая 1944 г.). 5 Война еще раз продемонстрировала эфемерность человеческой жизни. В военные годы художник не знал, что сталось с его библиотекой, с семейным и художественным архивом, оставленными в Литве; и с другой частью архива — рисунками, оставленными в Лондоне. Он беспокоился о сыновьях: Ростислав находился в Париже, Всеволод — в Литве. Главы будущей книги воспоминаний Добужинского появлялись почти регулярно в нью-йоркском “Новом журнале” с момента его возникновения в 1942 г. Именно эти отрывки, написанные непринужденно, сочно, изящно, вызвали волну откликов и побудили многих взяться за перо. Воспоминания М. Чехова, С. Бертенсона, А. Бенуа, С. Маковского и даже Набокова появились не без влияния Добужинского. Формировалась “коллективная память”. Они писали, читали и корректировали друг друга: “...Мне страшно нравится то, что Вы мимоходом говорите о Петербурге, о бесконечности Невского, о путаной загадке Пяти углов и другое... Мне это особенно дорого и близко...” (письмо М. В. Добужинского — М. А. Чехову от 10 дек. 1944 г.). 6 “...Я заметил у тебя только одну ошибку: ампирный дом на Невском между Литейной и Надеждинской, где устраивали выставки, — дом не Родоканаки, как ты пишешь, а Бернардакки (или Бернардацци) — я уверен. Да, и еще — у военных врачей эполеты были не золотые, а серебряные (у меня был дядя военный доктор, так что хорошо помню)” (письмо М. В. Добужинского — А. М. Бенуа от 10 янв. 1957 г.). 7 “...А между тем, вероятно, ни с кем из моих “современников” (хотя бы и помоложе) так говорить не хочется, как с Вами, ни с кем не связано столько воспоминаний из мира литературы и искусства... Вступив, как и Вы, в полосу жизни, когда всех ближе становится муза Мнемозина, на фоне “нашего” далекого Петербурга — все незабвенней становятся воссозданные Вами образы его. Перед моими глазами — прелестный рисунок Ваш: зимний “Медный всадник” перед Исаакием (из бывшего собрания А. М. Элькан — один уцелел!)... Вспоминаю конец 90-х годов, наше знакомство у Дягилева, на Фонтанке, выставки “Мира Искусства”, “Аполлон” (в Вашей удивительно удавшейся обложке) и все, что так или иначе связано с Вашим, таким петербургским обликом и талантом... Как и Вы, сейчас я все больше люблю вспоминать прошлое, кое-что из записанного печатаю...” (письмо С. К. Маков-ского — М. В. Добужинскому от 10 апр. 1950 г., box 2, BAR). В 1949 г. было 50-летие основания журнала “Мир искусства”, в 1952 г. — 50-летие знакомства с А. Н. Бенуа и вступления в объединение “Мир искусства”, сакральные даты. Добужинский отмечал их. В январе 1949 г. в газете “Новое русское слово” он опубликовал статью “Мир искусства”. 6 ноября читал в русском обществе “Надежда” отрывки из воспоминаний и показывал литографии Старого Петербурга. Им было за семьдесят. Добужинский писал Бенуа, что не понимает, “как это случилось...”. В своих мемуарах “Память, говори”, изданных по-английски, В. Набоков сказал об этом поколении: “...отстраненный наблюдатель немало потешился бы, разглядывая этих почти бесплотных людей, имитировавших посреди чужих городов погибшую цивилизацию, — далекие, почти легендарные, почти шумерские миражи Москвы и Петербурга 1900–1916...” А в русской версии он вспомнит “вертикально падающий крупный снег “Мира Искусства”...”. Еще в 1926 г. в Берлине, побывав на выставке своего учителя, Набоков посвятил ему стихи — “Ut pictura poesis” 8: Воспоминанье, острый луч, преобрази мое изгнанье, пронзи меня, воспоминанье о баржах петербургских туч в небесных ветреных просторах, о закоулочных заборах, о добрых лицах фонарей... Я помню, над Невой моей бывали сумерки, как шорох тушующих карандашей. Все это живописец плавный передо мною развернул, и, кажется, совсем недавно в лицо мне этот ветер дул, 1 М. В. Добужинский. Письма. СПб.: Изд-во “Дмитрий Буланин”, 2001, с. 270. 2 М. В. Добужинский. Воспоминания. М.: Наука, 1987, с. 22—23. 3 Мы не столь глупы (фр.); здесь: Не будем простаками! 4 Переписка Владимира Набокова с М. В. Добужинским / “Звезда”, 1996, № 11, с. 100. 5 Там же, с. 102. 6 М. В. Добужинский. Письма, с. 275. 7 Там же, с. 321. 8 “Поэзия подобна живописи” (Гораций) (лат.). Петербург был создан волей одного человека (беспримерный случай в истории) и возникал не стихийно, как большинство русских и европейских городов, а по определенному плану. Петровский план был сделан французом Леблоном: 1 в нем была великолепно использована природа местности — обилие воды и плоская равнина, и в дальнейшем строительстве план этот лишь совершенствовался. Петровское строительство имело целью и архитектурное единство, и все дома частных лиц строились лишь по определенному типу — особому для “знатных персон”, купечества и мещанства. Таким образом с самого начала Петербург создавался как цельное художественное произведение. Дух единства стал его традицией, и он мог сделаться по своей гармоничности единственным в мире городом. Нева с ее островами, далекие перспективы, ровные пространства — все предрешало грандиозные черты Петербурга и рождало идею больших архитектурных ансамблей и панорам. Петербургу — 240 лет, и каждая эпоха вносила в его историю свои черты. При смене стилей и вкусов и при расширявшемся строительстве приносились в жертву и неизбежно уничтожались многие здания, на их месте вырастали новые, даже величественнее разрушаемых, но всегда, вплоть до 20-х годов XIX века, в облике Петербурга его стройность и строгость все совершенствовались. Наибольшего величия и гармонии облик Петербурга достиг в первой четверти прошлого столетия. Этот расцвет петербургской красоты совпал с веком Пушкина, который ее и увековечил. В то время Петербург уже давно потерял первоначальный петровский вид голландского города “Санкт-Питербурха” с черепичными крышами, регулярными стрижеными садами, низенькими барочными домами, подъемными мостами на каналах и многочисленными золотыми шпилями церквей. Но многие петровские постройки еще сохранялись и тогда придавали особое своеобразие Петербургу — Петропавловская крепость с ее золотой иглой, Двенадцать коллегий (где при Александре I поместился университет), Меншиковский дворец и другие, которые красуются и поныне. Так же и то, что создано было после Петра, при Елизавете и Екатерине, все соединялось в общей гармонии — гранитные набережные Невы, чудесные решетки Летнего сада и каналов, грандиозный Зимний дворец, Смольный монастырь, великолепное здание Академии художеств и — настоящее сокровище искусства — памятник Петра работы Фальконета. Все это строительство XVIII века гармонично слилось с вновь возникшим, хотя и иным по духу, суровым, классическим стилем. Оно слилось потому, что даже хрупкое и нарядное “рококо” приобретало на берегах Невы особую монументальность и серьезность. Волна классического стиля, созданного Французской революцией, расцветшего в форме так называемого ампира при Наполеоне, пронеслась по всей Европе. Этот стиль империи нигде не привился так, как в России, приняв своеобразные русские формы, и именно он придал в то время столь грандиозный облик “парадной” стороне столицы. Время Александра I отличалось необыкновенным обилием талантливых и даже гениальных архитекторов, русских и иностранцев, которые создали настоящие шедевры: Биржу с ее ростральными колоннами постройки Тома де Томона; его же Большой Театр (сломанный при Александре III); Адмиралтейство Захарова, воздвигнутое на месте Петровского Адмиралтейства Коробова, — одно из самых грандиозных зданий в мире; Казанский собор Воронихина и ряд зданий и ансамблей гениального Росси (Сенат, Арка Главного Штаба, Александринский Театр с Театральной улицей и Михайловский дворец с его площадью); Александровскую колонну Монферрана и, начатый им в 1818 году и оконченный через сорок один год, Исаакиевский собор. Наряду с величественными картинами города можно ясно представить себе и тихие окраины Петербурга того времени — линии Васильевского острова, Петербургскую сторону, Коломну с “Козьим Болотом”, Пески; эти места должны были напоминать тогдашний провинциальный город — с садами, длинными заборами, полосатыми будками будочников, пожарными каланчами и домиками, уютными, как Пушкинский “Домик в Коломне”. К середине XIX века очень многое коренным образом меняется в петербургском облике. Продолжается по-прежнему усиленное строительство, но классический стиль уже теряет недавнюю силу и суровость, делается “нарядным” и дробным. К 60-м годам чувство стиля вообще начинает утрачиваться (как и всюду в Европе) и наступает период эклектизма, смешения всех стилей, и по сравнению с блестящим периодом начала века наступает настоящий упадок. К классической архитектуре Петербурга отношение постепенно меняется, ее презрительно называют “казенной”, “казарменной”, “аракчеевской”, наступает как бы слепота в отношении дивных петербургских ансамблей, их перестают ценить и беречь, видя в них лишь монотонность и скуку. Настает долгий период равнодушия к петербургской старине, и погибают и искажаются перестройкой многие здания. В то же время возникает новый поверхностный вкус — к “истинно русскому”. Ампир начинает трактоваться как нечто ино-странное, не национальное, строятся многочисленные церкви компилятивной квазивизантийской архитектуры, подделки под московский церковный стиль с “луковицами” — стиль, совершенно чуждый всему облику Петербурга, нарушающий строгие его линии и ансамбли, но всегда поощряемый свыше. Город в своем росте естественно теряет и прежний уют, и патриархальность. Предместья расширяются, появляется фабричный рабочий класс, меняется и быт улицы. Возникает рядом с “парадным”, “барским” Петербургом (все еще не теряющим своей элегантности) другое лицо города, не менее значительное, — его “недра” с мрачными кварталами, с беднотой, ютящейся в страшных домах с темными дворами, “петербургских трущобах”. “Питер” — опять новый облик города. Между тем город непрерывно растет. Появляются новые “доходные дома”, или с отголосками прошлой архитектуры, или с всяким смешением стилей, или же вовсе без всякой архитектуры. Лишь одно регулирует строительство: закон запрещает строить дома выше Зимнего дворца (не допускает престиж!). Но, несмотря на разностилье, вырабатывается как бы сам собой некий общий характер, если не стиль, суровых и замкнутых петербургских домов — с плоским фасадом, с широко расставленными большими окнами в глубоких амбразурах. Мое поколение застало расцвет пренебрежения к петербургской старине, что выразилось не только в сносе и модернизации многих старинных зданий, но и в новом строительстве, оскорбляющем строгий стиль Петербурга. Уже давно были застроены верфи Адмиралтейства целым блоком огромных бесстильных домов с чудовищным Панаевским театром, был сломан Большой Театр Томона, видевший начало нашей оперы и балета, на месте которого выросло безвкуснейшее здание Консерватории. С появлением нового претенциозного стиля “модерн” многими частными домами обезображен был Нев-ский проспект. В том же стиле построен был новый Царскосельский вокзал, безвкусно разукрашен Троицкий мост. Еще около 1903 года, когда готовились к 200-летнему юбилею Петербурга, была переделана Сенатская площадь — был разбит сад и цветники. Место это приобрело нарядный, но банально-европейский вид, и тут уничтожен был исторический, суровый петербургский “пейзаж”, когда памятник Петру стоял как единый остров на огражденной, пустой, замощенной булыжником площади. Вся эта порча Петербурга давно возмущала ценителей петербургской старины, которые долгое время были беспомощны что-либо сделать в ее защиту. Власти были совершенно равнодушны. Академия тоже. Лишь постепенно, с начала 1900 годов, благодаря пропаганде “Мира Искусства”, стал созревать настоящий культ старого Петербурга. Этому немало помогли выставки старинных гравюр и рисунков, касающиеся истории города, и деятельность Общества Архитекторов-Художников, которое учредило в 1908 году Музей Старого Петербурга 2 и вело неустанную кампанию против вандализмов. Те же цели преследовало и вскоре возникшее, уже во всероссийском масштабе, Общество Охраны Памятников Старины. Хотя многое было уже уничтожено и безнадежно испорчено, общими усилиями добились контроля нового строительства, реставрации исторических зданий и перекраски их в первоначальный цвет. В то же время Петербург стал украшаться и новыми, наконец достойными и гармонирующими с характером Петербурга зданиями — постройками молодых архитекторов Фомина, Щуко, Таманова и др. Особенно замечателен был новый квартал в Галерной гавани с грандиозными пропорциями домов чистого классического стиля — постройка Фомина. Другие же архитекторы вносили и иные черты в облик города. Красивые новые здания, особенно на Каменноостровском проспекте, с балконами и газонами, хотя и не были в духе настоящего Петербургского стиля, имели “столичный” вид и придавали европейский характер улице. В облике Петербурга, ставшего во время войны Петроградом, опять многое менялось в худшую сторону. Город был переполнен беженцами, как-то опровинциаливался, опошлился и терял свою прежнюю осанку. Первые годы после революции Петербург был в полном запущении и умирал. На безлюдных улицах росла трава, точно после урагана, покосились все уличные фонари, дома зияли пустыми окнами. Зимой, в снежные вьюги, Петербург был настоящий “город Блока” и его “Двенадцати”. А в белые ночи, тогда небывалой, недвижной стеклянности, мертвый город казался совершенно призрачным. Несмотря на раны и нищету, Петербург в своем трагическом виде стал необыкновенно величавым и даже был по-новому прекрасен. Возник на недолгое время новый и необычайный его облик. Настоящая стихийная опасность разрушений возникла в разгар Октябрь-ской революции, и нужно считать чудом, что сохранился Зимний дворец, хотя он и мог быть сожжен, подобно Тюильри при Коммуне, как был сожжен Окружной Суд, 3 Литовский замок 4 и разные другие здания Петербурга. Не удивительно, что были тогда уничтожены символы прежнего режима — старинные орлы, украшавшие фронтоны, и прочие царские эмблемы. В годы, когда еще царила идея уничтожения старого мира и создания нового на пустом месте, в это самое острое время надо было нам, людям искусства, сделать много усилий (тут особенно почтенна была роль М. Горького), чтобы убедить местные власти отнестись с уважением к старине, хотя она и была “наследьем старого режима”. Приходилось отстаивать самые азбучные истины. Как это ни неожиданно, культ старого Петербурга, который создан был поколением “Мира Искусства”, в настоящее время не замер. У нас он имел, кроме исторической, чисто эстетическую и романтическую основу, но весьма сомнительно, что в современной психологии есть место нашему эстетизму и романтике. Однако в советском журнале “Искусство” за 1938 год пришлось прочесть буквально: “Мы любим петербургскую старину, красоту Петербурга и его ансамбли не меньше, чем “мирискусники”, но только любовь наша иная”. Выводов я делать не буду, но, по-видимому, то, что было сделано нами в давно прошедшие годы, не пропало даром. Наше поколение после равнодушия наших отцов самостоятельно узнало и осознало любовь к Петербургу. В моем детстве я застал Петербург еще с живыми (но, увы, обреченными) отголосками его прежней жизни, и как мне, так и вам, коренным петербуржцам моего поколения, его тогдашний облик навсегда запал в память. 1 Проект Ж. Б. Леблона (1716) — вариант города-крепости, подразумевающий центр Петербурга на Васильевском острове, принят не был. В основу развития города был положен план Д. Трезини. 2 Музей старого Петербурга был учрежден в декабре 1907 г., а открыт в 1908 г. В его работе принимали участие: П. Ю. Сюзор, Н. Е. Лансере, А. Н. Бенуа, И. А. Фомин, П. П. Вейнер, В. Я. Курбатов, В. Н. Аргутинский. 3 Петербургский Окружной суд и Судебная палата с 1865 г. до февраля 1917 г. находились на углу Литейного пр. и Шпалерной ул. на месте “Старого арсенала”. Здесь проходили известные политические процессы, в т. ч. были приговорены к смертной казни члены организации “Народная воля”. Сейчас на этом месте — т. н. Большой дом, сооруженный в 1931–1932 гг. 4 Литовский замок (арх. И. Е. Старов, 1787 г.) занимал территорию между Крюковым каналом, Мойкой и Офицерской ул. Имел форму пятиугольника в псевдоготическом стиле, углы его были отмечены башнями. В здании размещалась полиция, позже — казармы Литовского полка (1807), которые и дали название сооружению. В 1824 г. было перестроено арх. И. И. Шарлеманем под пересыльную тюрьму, а в феврале 1917 г. сожжено и разрушено. Публикация, вступительная заметка и примечания Галины Глушанок

http://www.silverage.ru/paint/dobuzh/dobuzh_bio.html Мстислав Добужинский -------------------------------------------------------------------------------- Воспоминания Добужинского 1903—1904 годы и конец «Мира Искусства» В начале 1904 г. я поехал на несколько дней в Москву, чтобы посетить выставку только что открывшегося “Союза русских художников”, где я участвовал. До этого я Москвы не знал, бывал лишь проездом; теперь провел несколько дней, остановившись у моей тетки, на Трубной площади (Труба, как говорили москвичи), где видел веселый рынок певчих птичек. Москва меня совершенно очаровала. Стояла снежная зима с крепким морозом и розовым солнцем, и я наслаждался прелестью московских переулков с уютными особняками и совершенно не похожей на петербургскую уличную жизнь Москвы — пестрой, громкой, веселой. Моему праздничному настроению, охватившему меня, помогла и приветливость, которую я встретил у всех, и радушный прием в доме у Гиршмана, куда меня привел тогда Грабарь. Генриетта Леопольдовна, недавно лишь вышедшая замуж, была в расцвете юности, и именно тогда Серов написал ее известный портрет перед зеркалом. Дом был даже до чрезмерности перегружен коллекциями антикварных предметов русской старины (главным образом XVIII в. и нашего ампира) — мебели, миниатюр, табакерок и фарфора, но все это было собрано с большим вкусом и любовью. Дом их, стоявший в замечательном месте — почти вплотную к глядящим в окна дома триумфальным Красным воротам, был настоящий музей, и было там чем любоваться! В то же время В. О. и Г. Л. Гиршманы составляли обширную галерею картин современных русских художников (но были у них и старинные портреты, между прочим Левицкий), главным образом художников “Мира искусства”. Делалось это с большим выбором. Попасть в это собрание являлось большой честью, и то, что моя пастель “Двор” (изображающая вид из окна нашей квартиры в 7-й роте на ту пустынную стену, о которой я упоминал) была приобретена В. О. Гиршманом с выставки “Союза”, это было начало и моего признания за пределами нашего Дружеского круга, что очень подняло мой дух [“Двор” был приобретен за 125 р. с первой же выставки, на которой я участвовал, — “Мира искусства” в 1903 г., “Царское Село в снегу” было приобретено П. П. Перцовым — это была первая продажа. В следующие годы в коллекцию Гиршмана попало еще несколько моих произведений, петербургских мотивов и театральных.]. Дом Гиршмана был в то время одним из центров художественной и артистической Москвы, и в этот мой приезд я познакомился там с некоторыми москвичами — Юоном, Виноградовым, Переплетчиковым и Аполл[инарием] Васнецовым. В этот же приезд Генриетта Леопольдовна повезла меня в своей карете в трескучий мороз к Серову, и я видел у него много мне неизвестного. И к нему самому я ближе присмотрелся, меня он уже не отпугивал. Тогда же я наконец внимательно осмотрел Третьяковскую галерею и очень оценил живопись Врубеля и поражен был (знакомой мне лишь по репродукциям) серией библейских видений Александра Иванова [...] В Художественный театр тогда я не попал, и знакомство с ним (через тех же Гиршманов) состоялось только через четыре года, в 1908 г. Год 1904 был неспокойный, несчастная и бессмысленная японская война начала расшатывать все устои, пошли политические волнения, забастовки и “аграрные беспорядки”. Несмотря на все это, летом я поехал с женой и двумя маленькими .детьми, Верочкой и Стивой, в Тамбовскую деревню к моей матери знакомить ее с моей женой — в Кирсановском уезде было тихо. Взяли с собой и няню, племянницу моей собственной няни, Марьи Осиповны, — Вету (Елизавету), и моей жене пришлось впервые пожить в очень примитивной деревенской обстановке. Появление в этом старосветском гнезде красивой и нарядно одетой дамы было, конечно, событием. Она побывала у всех соседей, терпеливо тряслась на бричке по деревенским ухабам. С моей мамой у нее сразу установились самые лучшие отношения, несмотря на ее [мамы] невероятную требовательность к людям. Ей нравилось, что моя жена так безукоризненно говорит по-французски, отлично играет на рояле и так прекрасно воспитана, и с гордостью она ее возила всюду “показывать”. (Сама моя мать не выезжала из деревни уже много лет, и лишь в 1910 г. мне удалось ее “выписать” в ненавистный ей Петербург.) Тем летом умер А. П. Чехов, я узнал об этом в деревне. К великому моему сожалению, я не знал его лично, знал его только по его произведениям, и на меня очень тяжело подействовала эта смерть. Из Семеновки мы с детьми и няней Ветой поехали в Ростов [на Дону] к отцу моей жены, и после пяти лет я опять увидел этот пыльный и совершенно неинтересный город и комфортабельный дом, поставленный на настоящую “барскую ногу”, с громадных размеров полутемными комнатами и с окнами, всегда закрытыми жалюзи от палящего солнца. Из Ростова я привез законченные в Петербурге акварель “Садик у стены” и большую пастель “Сараи и склады” — последняя на выставке “Союза” обратила на себя внимание. Юон, мнением которого я дорожил, сказал мне: “Вы сами не знаете, что Вы сделали”... (эта работа была воспроизведена в “Аполлоне”). Но пастель эта больше не существует: я стал ее поправлять и испортил. Недолгое пребывание в деревне у моей матери было очень продуктивным, я нашел в Семеновке и селе Инжавино множество курьезных мотивов — золотой крендель у сельской булочной, резные кладбищенские ворота со столбами, увенчанными жестяными луковицами, домики с зеленой крышей и железным кружевом на дымовых трубах, деревенскую улицу — серая линия изб с одинаковыми крылечками — и около маминого дома печальный вырубленный сад. Также из Ростова я вывез довольно много рисунков — двор с удивительными сараями и конюшнями, садик у кирпичной стены, зал с узкими трюмо в простенках окон, с отражениями в паркете — один из первых и, может быть, самых удачных моих интерьеров. Некоторые летние рисунки я разработал уже в Петербурге и выставил на выставке “Союза”. С детства меня волновал вид приближающегося Петербурга, и это волнение с годами становилось все острее, когда так часто потом приходилось возвращаться из Москвы. Если поезд подходил к Петербургу вечером, то за семафором виднелась далекая россыпь городских огней и длинные цепочки уличных фонарей; если утром, то уже издали над широкой равниной домов золотился купол Исаакия и блестели иглы и шпили Петербурга, даже сжималось сердце увидеть снова все это! И когда с вокзала я уехал к себе домой после пестрой, тесной, расхлябанной Москвы с ее “кривоколенными” переулками и тупиками, всегда меня по-новому поражали петербургские просторы и эта ровная линия крыш, и больше всего зимой, когда снег лежал на всех карнизах зданий и подчеркивал грандиозную горизонтальность Петербурга. Мне чувствовалось все сильнее, что именно тут и только тут, в этом в высшей степени строгом и серьезном городе, под этим серым и грустным небом, может и должно рождаться и совершаться нечто очень значительное. И по контрасту с Москвой я все больше и больше чувствовал и все больше любил дух Петербурга, его мужественный и суровый genius loci. Я думаю, что именно в эти годы, с 1904 по 1906, было время наибольшего подъема в моем рисовании “лирического” и интимного Петербурга. Я только был довольно однообразен в моей технике раскрашенного рисунка, и никто мне почему-то не подсказал изменить эту технику и обратиться к иным, живописным приемам. Это пришло само собой уже перед революцией 1917 года и в первые годы после нее, когда я увидел трагическое лицо Петербурга и испытал иной и прощальный подъем перед тем, как покинуть Петербург навсегда. Но у меня был период и охлаждения к темам Петербурга (я думаю, между 1908 и 1914 гг.). Когда меня провозгласила критика “поэтом Петербурга”, мне стало противно носить этот ярлык и исполнять как бы “общественный заказ” и как обязанность продолжать это “воспевание”. Стать “специалистом” и “творить под диктовку” претило всей моей натуре художника и моему вкусу. В 1912 г. я сделал большую панораму Петербурга, рисуя непосредственно с натуры (из алтаря Сенатской церкви), — это был заказ для школьных картин Кнебеля, и потому я рисовал без особенного подъема. На моих глазах, благодаря журналу “Мир искусства”, рос все больший интерес к красотам старого Петербурга не только в художественном мире, но и вообще происходил как бы общий сдвиг вкуса в отношении к Петербургу, в облике которого еще недавно видели одну казенщину и казарменность. Думается, что для “пропаганды Петербурга” сыграли вначале известную роль многочисленные рисунки — мотивы Петербурга, печатавшиеся с 1903 г. на весьма популярных и очень распространенных в России открытых письмах Красного Креста, — Остроумовой и мои. Должен сказать, что я сам выбирал эти мотивы, рисовал только то, что мне самому нравилось, и был совершенно свободен. Это я всегда очень ценил и, кстати, хочу добрым словом помянуть И. М. Степанова, преданного “Миру искусства” друга, который “изобрел” художественную открытку и столько сделал для популяризации наших произведений. 1903 год (предпоследний в жизни [журнала] “Мир искусства”, когда я был уже в курсе всех его дел и много работал по книжной графике) был особенно продуктивен в области художественной книги. Пример давал сам журнал “Мир искусства”, замечательно печатавшийся в типографии Голике и Вильборга. Вышла в свет большая книга бар[она] Н. Н. Врангеля “Музей Александра III” и начала печататься выпусками “Русская школа живописи” Ал[ександра] Бенуа, а до этого роскошно издано было “Царское Село” его же (для всех этих книг мною, Лансере и Яремичем было нарисовано множество виньеток и узорных надписей). В том же году была издана Экспедицией заготовления государственных бумаг очаровательная “Азбука” Александра Бенуа — она рождалась на моих глазах, но та же Экспедиция, вначале столь расположенная к иллюстраторам “Мира искусства”, отказалась издать иллюстрации Бенуа к “Медному всаднику”, чем все мы были возмущены. “Медный всадник” с этими чудесными иллюстрациями был через много лет прекрасно издан отдельной книгой Комиссией по популяризации русских художественных изданий (бывшее изд[ательство] Красного Креста). Деятельность “Мира искусства” с самого начала журнала протекала в условиях очень не мирных — травля прессы продолжалась, хотя нас это только забавляло, но был ряд неприятностей, тяжелых и для журнала, и для самого Дягилева и его сотрудников. В 1903 г. Бенуа, вследствие каких-то недоразумений с Обществом поощрения художеств, отказался по своей горячности от редактирования “Художественных сокровищ России”. Подробности мне неясны, но тут сыграл какую-то отрицательную роль Адриан Прахов и... наш сотоварищ Рерих, секретарь Общества поощрения художеств, умывший, по-видимому, руки. После этого с начала 1904 г. Бенуа стал редактировать номера “Мира искусства”, которые посвящались старинному искусству, Дягилев же оставался редактором выходящих в очередь с ними номеров с обзором современного искусства. При этом “двуумвирате” журнал 1904 г. был необыкновенно содержательным, так что отказ Бенуа от редактирования “Художественных] сокр[овищ] России” только обогатил “Мир искусства”. В 1903 г. Дягилева и [объединение] “Мир искусства” постиг очень большой и неожиданный удар. На выставку журнала “М[ир] иск[усства]” в Пассаже съехалось много москвичей, участвовавших на этой выставке, и обнаружилось накопившееся недовольство “диктаторством” Дягилева. Тут играло роль и личное самолюбие — многих задел очень резкий фельетон Бенуа, — и вообще сказался традиционный антагонизм Петербурга и Москвы. На большом собрании, устроенном Дягилевым в его доме, он решил поставить точку над “i”, и вроде как бы возбудил “вопрос о доверии”, и тут неожиданно оказалось, что у москвичей уже предрешена организация самостоятельного выставочного объединения — “Союза русских художников”. Дягилев тут же отказался от ведения выставочного дела, и москвичи, люди гораздо более деловые, чем мы, оказались победителями. (Коноводами были Переплетчиков, Виноградов и хитрый Костя Коровин.) Только что образовавшийся “Союз” сразу же начал зазывать в свое общество петербуржцев, и нас стали заочно выбирать в члены “Союза” и в экспоненты его выставок. Дягилева никто заменить не мог, и ни у кого не было бы охоты взяться за новую организацию выставок. В “Союзе” же все было отлично и по-коммерчески налажено. Всем было не по себе идти в московский лагерь, но в силу необходимости и с большими колебаниями пришлось согласиться на уговоры москвичей. Дягилев мог только пожать плечами... (Будущее показало, какой непрочной оказалась наша связь с Москвой)... Ничто не предвещало между тем конца журнала “Мир искусства” — он был в полном своем расцвете, — но год 1904 оказался последним; в конце его издание прекратилось. Многие думали, что причина в каких-то внутренних неладах и в том, что Дягилев “устал” или ему “надоело”, но это неправда. Внутри все было по-прежнему дружно, а Дягилев, несмотря на все неприятности, не только не утратил своей энергии, наоборот, — это доказала его “Историческая выставка портретов” в Таврическом дворце, предприятие всероссийское, устроенная вскоре по закрытии журнала, но уже все лето 1904 г. Дягилев посвятил подготовке этого грандиозного дела. Единственной причиной прекращения “Мира искусства” было отсутствие средств на дальнейшее его издание... Никто, кроме самых ближайших друзей Дягилева, не был в курсе того, на какие средства журнал издается, и об этом как-то даже не принято было говорить. Знали лишь, что в самом начале деньги на журнал даны были Саввой Ивановичем Мамонтовым и княгиней Тенишевой. Мамонтова затем постигла беда: он был объявлен банкротом, и Тенишева с трудом и, по-видимому, неохотно продлила субсидию. В своей книге “Воспоминания” она подробно и откровенно недоброжелательно излагает все перипетии своих отношений к “Миру искусства”. Давая деньги на журнал и считая себя его “хозяйкой”, эта властная женщина обрушивается на журнал и на Дягилева с рядом очень несправедливых упреков-осуждений якобы за “травлю” Верещагина (на деле “Мир искусства” считал его лишь усердным изобразителем, а не художником), “не может примириться с раздуванием ампира, с восхвалением всего иностранного в ущерб русскому и с явно враждебным (!) отношением к русской старине...” (привожу подлинные выражения). “Я потребовала, — пишет она, — изменить состав сотрудников, пригласить Рериха (вместо Бенуа), и, когда в списке сотрудников я прочла имя Бенуа, я немедленно поместила в газетах объявление, что никакого участия в журнале не принимаю и принимать не буду”. Это и было смертью “Мира искусства”. Однако княгиня ошиблась, и журнал просуществовал еще два года, ибо пришла совершенно неожиданная помощь. В это критическое для “Мира искусства” время Серов писал свой знаменитый портрет государя (в тужурке), беседовал с ним запросто во время сеансов и рассказал о “Мире искусства”, о его культурном значении и о его материальных затруднениях, даже о несчастии, постигшем Мамонтова, и царь неожиданно для Серова предложил субсидию журналу на два года из его личных средств в размере пяти тысяч рублей.. Этот жест остался тайной почти для всех, и, разумеется, ни Дягилеву, ни кому другому естественное чувство корректности не позволило разглашать об этом. (Сам я узнал о субсидии много лет позже.) В 1904 г. кончалась эта субсидия, шла неудачная для России война, надвигалась революция, и поднимать вопрос о возобновлении субсидии было неуместно. http://www.kostyor.ru/archives/1-10/academy.php Дягилев и Рерих С. Дягилев и Н. Рерих - два виднейших деятеля русской и мировой культуры начала ХХ века. С.Дягилев (1872-1929)- художественный критик, организатор выставок, реформатор театра, пропагандист русского искусства. Н. Рерих (1874-1947)- художник, историк, философ, путешественник, мыслитель. Сергей Дягилев и Николай Рерих воспитывались в семьях, насыщенных атмосферой творчества. И хотя оба одновременно в 90-е годы 19 века учились на юридическом факультете Петербургского университета, свело их искреннее и страстное увлечение искусством. Познакомились они в кружке петербургской талантливой молодежи, собиравшейся в доме Александра Бенуа, и заявившего о себе в 1897г. как художественное объединение "Мир искусства". В него вошли выпускники знаменитой гимназии К. Мая, которую окончил и Н. Рерих. Выпускник пермской гимназии Сергей Дягилев, попавший в кружок А.Бенуа в 1891г., за несколько лет из провинциального "с неразвитым вкусом" юноши превратился в лидера-организатора объединения "Мира искусства", возглавил редакцию одноименного журнала. В течение многих лет Рерих был связан с этим объединением, регулярно участвовал в выставках "Мира искусства", а с 1919 года возглавил его. Художника сближали с другими членами "Мира искусства" высокий уровень культуры, разносторонняя образованность, внимание к задачам живописи, интерес к истории. Правда, характерный для искусства ретроспективизм восходил не к западноевропейскому XVIII веку, как, скажем у А.Н. Бенуа и К.А. Сомова, а к временам более давним, преимущественно к славянской истории. В 1909г. С.П.Дягилев создает свое главное детище, прославившее его имя и русское искусство и за рубежом - театральную антрепризу "Русские сезоны в Париже". За 20 лет существования антрепризой было создано более 80 спектаклей, которые были показаны на сценах 40 городов мира. Дягилев привлек к созданию оперных и балетных постановок лучшие художественные силы своей эпохи. Ярким и самобытны проявлением деятельности "Мира искусства" стало участие членов объединения в "Русских сезонах" Дягилева. В значительной мере своими успехами дягилевская антреприза была обязана искусству Рериха. Обращению Рериха к театрально-декорационному творчеству способствовал его интерес к монументальным и декоративным формам. Решающим же было последовательное стремление художника к синтезу искусств. Н.Рерих создает эскизы декораций, костюмов, занавесов к таким дягилевским постановкам, как "Весна священная", "Половецкие пляски". Эти спектакли в их классическом оформлении вошли в золотой фонд театрального искусства. Дягилев и Рерих не были близкими друзьями, во многом были различны их взгляды на жизнь, культуру, религию, историю. Разными были и судьбы этих людей, но объединило их страстное служению искусству, стремление к новым открытиям во имя красоты. --------------------------------------------------------------------------------

МСТИСЛАВ ВАЛЕРИАНОВИЧ ДОБУЖИНСКИЙ (1875 - 1957) -------------------------------------------------------------------------------- Родился в Новгороде в семье артиллерийского офицера. Семья принадлежала к старинному литовскому роду. Окончил гимназию в Вильно. С 1895 по 1899 г. учился на юридическом факультете Петербургского университета. После первого курса пытался поступить в Академию художеств, но не был туда принят. Занимался в частных студиях. В 1899 - 1901 г.г. учился в Мюнхене в школе А. Ашбе. После возвращения в Петербург сблизился с «мирискусниками», стал одним из активных членов этого объединения, участвовал в выставках «Мир искусства». Добужинский дебютировал как график — рисунками в книгах и журналах («Мир искусства», Аполлон» и др.), городскими пейзажами. В последствии художник оформил несколько десятков книг. Среди них книги современников художника — Федора Сологуба, Л. Зиновьевой-Аннибал, А. Ремизова, Вяч. Иванова, Г. Чулкова, С. Ауслендера и многих других, а также русских и зарубежных классиков — Г.-Х. Андерсена, Н. Лескова, Ф. Достоевского, А. Пушкина. Сотрудничал со многими журналами и издательствами («Сатирикон», «Адская почта», «Жупел», «Золотое руно», «Шиповник», «Сириус» и др.). Именно графические работы принесли ему славу. Занимался Добужинский также и станковой живописью. Вместе с Л. Бакстом преподавал в частной художественной школе Е. Званцевой, а позже в различных учебных заведениях. Подобно многим художникам серебряного века Добужинский работал в театре. Начало его театральной деятельности связано с оформлением спектаклей в Старинном театре и Театре В. Комиссаржевской (1907-1908). Вскоре после этого художника пригласили в Московский художественный театр для постановки пьеса И. Тургенева «Месяц в деревне» (1909). В дальнейшем Добужинский продолжал сотрудничать с МХТ. В 1924 г. при содействии Ю. Балтрушайтиса Добужинский принял литовское гражданство и уехал из России. Жизнь в эмиграции не была особенно благополучной для художника. Заказов на книжную графику практически не было. Исключением стали иллюстрированные Добужинским «Три толстяка» Ю. Олеши (1928) и «Евгений Онегин» А. Пушкина (1936). Добужинский продолжал работать в театре. В 1925 г. он работал для Рижского театра, в 1926 - 1929 гг. — для парижского театра Н. Балиева «Летучая мышь». С 1929 г. он становится ведущим художником Государственного театра в Каунасе. В 1939 г. художник выехал в США для работы с над спектаклем «Бесы» с М. Чеховым. Начавшаяся Вторая мировая война не позволила ему вернуться в Литву. Годы жизни в Америке были самыми трудными для художника — он часто испытывал материальные затруднения, жил в одиночестве, общаясь с узким кругом русских эмигрантов. Умер в ноябре 1957 г. в Нью-Йорке. На протяжении своей жизни Добужинский писал также стихи, которые должны были составить невышедший сборник «Тайны».

Дневник 1906 года Четыре года назад журнал «Наше наследие» опубликовал дневник Александра Николаевича Бенуа 1905 года — первую часть мемуарных свидетельств о его пребывании во Франции в период первой русской революции1. Александр Николаевич Бенуа (1870–1960) — одна из крупнейших фигур Серебряного века в России. Живописец, иллюстратор, театральный художник, автор трудов по истории русского искусства, художественный критик, идеолог и теоретик объединения «Мир искусства», он оставил и большое мемуарно-эпистолярное наследие. Книга «Мои воспоминания», при ее неоспоримой ценности, все же не дает исчерпывающей информации о жизни и творчестве Бенуа не только потому, что обрывается примерно на 1909 годе. В письме И.С.Зильберштейну в 1959 году Бенуа писал: «Дневники я вел во все времена жизни, но не всегда последовательно. Во время поездок за границу настоящими дневниками являлись мои письма <…>»2. Учитывая, что сам Бенуа рассматривал дневники и переписку как единое целое, в комментарий к дневникам 1905–1906 годов была введена (в основном фрагментарно или в сочетании выдержек и пересказа содержания) переписка Бенуа за эти же годы, которую удалось найти и идентифицировать. http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/7713.php

http://www.liveinternet.ru/community/2214271/post137010937/ *** А. Н. Бенуа: моя собственная особа «…наступил, пожалуй, момент, когда я должен рассказать про “центральное действующее лицо” настоящего рассказа, т. е. про мою собственную особу. Однако задача эта вовсе не легкая. Хоть я с самых ранних лет интересовался этой особой, изучал ее и в зеркале и в своих внутренних переживаниях, но прийти к каким-либо определенным выводам мне тогда не удалось, да и впоследствии тоже. Теперь же, когда мне целых восемь десятков лет, оказывается, что задача эта стала еще менее мне под силу уже потому, что я успел за истекшие годы много раз меняться….Между кудрявым “очаровательным” ребенком, бегавшим по комнатам родительской квартиры и влезавшим всем на колени, и почтенным, седым и согбенным старцем, каким меня теперь рисует зеркало, — даже я сам ничего не могу найти общего. Тут же, однако, прибавлю, что мое внутреннее самоощущение не находится в соответствии с этим объективным и бесспорным показателем. Внутри я себя чувствую совершенно иным и если не тем младенцем и даже мальчиком или студентом, — то все же существом молодым, еще полным сил и стремлений, исканий, — не побоимся слова — иллюзий!» http://video.mail.ru/mail/ilya_guzey/fathe...stiny/1255.html http://video.mail.ru/mail/mercur-group/903/5136.html http://history-life.ru/post138683900/ Акварельный мир искусства Александра Бенуа Творчество Александра Николаевича Бенуа до сих для России остается закрытым, т.к. большая часть его работ находится за пределами России. В основном те, кто интересуется искусством знают его литературные труды, посвященные как русским, так и зарубежным художникам. Однако Александр Бенуа был крайне разносторонней личностью - он и живописец, и график, и театральный декоратор, и режиссер-постановщик, и историк искусства. И это неудивительно, ведь он родом из семьи, которая подарила миру множество художественно одаренных людей. Бенуа А.Н. Китайский павильон в Версале. Ревнивец 1906 В 1794 году в Россию из Франции прибыл кондитер Луи-Жюль Бенуа (1770-1822). Его сын Николай Леонтьевич - отец Александра Бенуа, стал известным архитектором. Александр лишь несколько месяцев в 1887 году занимался в вечерних классах Академии художеств, затем учился на юридическом факультете Петербургского университета. Он был художником-самоучкой, но непрерывно работал над собой, называя себя "продуктом художественной семьи". Технику акварельной живописи ему преподавал старший брат Альберт Бенуа, тоже известный художник. -------------------------------------------------------------------------------- А. Н. Бенуа. Мои воспоминания. Часть 1 Posted on September 23, 2009, 11:40 am, by KAPTMAH, under Воспоминания. Вечером того же дня, облекшись во фрак (сшитый на бенефис Цукки) и напялив папин старомодный цилиндр, я отправился пешком без пальто в Мариинский театр, до которого, как уже известно, было от нас рукой подать. Контроль у входа я миновал благополучно благодаря папиному пригласительному билету, а раз попав внутрь театра, я уже без труда поднялся до ложи Городской управы, где я воссел среди папиных коллег, с которыми я почти со всеми был знаком. У каждого из этих убеленных сединой господ на плечах лежала тяжелая серебряная цепь — знак их достоинства, а на фраках и мундирах были натыканы звезды, кресты и медали; тем более странным должен был казаться мой юный вид и «нагота» моей одежды. Не успели все рассесться, как оркестр заиграл «Боже, царя храни», поднялся занавес, и выстроившиеся на сцене артисты и хор присоединились к оркестру. Это означало, что государь и государыня вошли в среднюю ложу, но наша ложа была над ней, и от нас то, что в ней происходило, не было видно. Зато весь партер и все бывшие в боковых ложах теперь стали спиной к сцене и лицом к царской ложе. Гимн завершился троекратным «ура», после чего начался спектакль. От самого представления, однако, у меня не осталось никакого определенного воспоминания. Кажется, был дан акт из «Жизни за царя» (или из «Руслана») и какой-то балет, зато незабываемое впечатление произвело на меня то, чему я был свидетелем в фойе во время антракта. Тут я увидел в непосредственной близи русский двор, о котором светские хроникеры говорили, как о чем-то сказочно-роскошном. Увы, такое «близкое» с ним ознакомление не пошло ему на пользу. Состав этой густой и толкавшейся в разные стороны массы не отличался ни красотой, ни элегантностью, ни величественностью, ни какой-либо «породистостью». Большинство присутствующих состояло из согбенных под бременем лет сановников и из большей частью маленьких, толстеньких, а частью из тощих и комично высоких старых дам. Не спасали ни золото мундиров, ни орденские ленты, ни удивительно расчесанные бороды и бакенбарды (многие царедворцы еще придерживались моды времен Александра II), ни бриллианты и жемчуга, лежавшие на иногда и очень объемистых, но серых от пудры и абсолютно не прельстительных персях. И держала себя эта архивельможная масса совсем не так, как подобало бы носителям высших чинов и представителям знатнейших фамилий! Все довольно бесцеремонно толкали друг друга, особую же сумятицу производили те, что пробивались к буфету, тянувшемуся во всю ширину фойе вдоль окон. У самых же столов происходило настоящее побоище, до того всем хотелось выпить бокал шампанского или «отведать царских гостинцев»! И вдруг все остановилось, притаилось, и в наступившей тишине резко раздался удар об пол прикладов часовых, охранявших вход в среднюю царскую ложу. Двери ложи распахнулись, выбежали церемониймейстеры с длинными тросточками, и за ними появился государь, ведя под руку новобрачную. Тут мне посчастливилось: в коловороте, получившемся от того, что надо было дать дорогу высочайшему шествию, направлявшемуся к зале, примыкающей к левой боковой царской ложе (там было сервировано вечернее угощение), я был оттерт до ступеней лестницы, поднимавшейся в верхние ярусы. Оттуда немного сверху стало особенно хорошо все видно. И тут я впервые увидал Александра III совершенно близко. Меня поразила его «громоздкость», его тяжеловесность и — как-никак — величие. До тех пор мне очень не нравилось что-то «мужицкое», что было в наружности государя, знакомой мне по его официальным портретам (один такой портрет висел в актовом зале казенной гимназии, другой в большом зале Городской Думы). И прямо безобразною казалась мне на этих портретах одежда (мундир) государя,— особенно в сравнении с элегантным видом его отца и деда. Введенная в самом начале царствования новая военная форма с притязанием на национальный характер, ее грубая простота, и хуже всего, эти грубые сапожищи с воткнутыми в них штанами возмущали мое художественное чувство. Но вот в натуре обо всем этом забывалось, до того самое лицо государя поражало своей значительностью. Особенно поразил меня взгляд его светлых (серых? голубых?) глаз. Проходя под тем местом, где я находился, он на секунду поднял голову, и я точно сейчас испытываю то, что я тогда почувствовал от встречи наших взоров. Этот холодный стальной взгляд, в котором было что-то и грозное, и тревожное, производил впечатление удара. Царский взгляд! Взгляд человека, стоящего выше всех, но который несет чудовищное бремя и который ежесекундно должен опасаться за свою жизнь и за жизнь самых близких! В последующие годы мне довелось несколько раз быть вблизи императора, отвечать на задаваемые им вопросы, слышать его речь и шутки, и тогда я не испытывал ни малейшей робости. В более обыденной обстановке (при посещении наших выставок) Александр III мог быть и мил, и прост, и даже… «уютен». Но вот в тот вечер в Мариинском театре впечатление от него было иное,— я бы даже сказал, странное и грозное.

Александр Николаевич Бенуа Бенуа Александр Николаевич (1870-1960) художник-график, живописец, театральный художник, издатель, литератор, один из авторов современного образа книги. Представитель русского модерна... Н. Бенуа родился в семье известного архитектора и рос в атмосфере почитания искусства, однако художественного образования не получил. Обучался он на юридическом факультете Петербургского университета (1890-94), но при этом самостоятельно изучал историю искусства и занимался рисованием и живописью (главным образом акварельной). Делал он это настолько основательно, что сумел написать главу о русском искусстве для третьего тома "Истории живописи в XIX веке" Р. Мутера, вышедшего в 1894 г .О нем сразу заговорили как о талантливом искусствоведе, перевернувшем устоявшиеся представления о развитии отечественного искусства. В 1897 г. по впечатлениям от поездок во Францию он создал первую серьезную работу - серию акварелей "Последние прогулки Людовика XIV", - показав себя в ней самобытным художником.Неоднократные поездки в Италию и Францию и копирование там художественных сокровищ, изучение сочинений Сен-Симона, литературы Запада XVII-XIX вв., интерес к старинной гравюре - явились фундаментом его художественного образования. В 1893 Бенуа выступил как пейзажист, создав акварели окрестностей Петербурга. В 1897-1898 он пишет акварелью и гуашью серию пейзажных картин Версальских парков, воссоздав в них дух и атмосферу старины.К концу 19 началу 20 века Бенуа снова возвращается к пейзажам Петергофа, Ораниенбаума, Павловска. Он прославляет красоту и величие архитектуры XVIII в. Природа интересует художника главным образом в ее связи с историей. Обладая педагогическим даром и эрудицией, он в конце XIX в. организовал объединение "Мир искусства", став его теоретиком и вдохновителем. Много работал в книжной графике. Часто выступал в печати и каждую неделю публиковал свои "Художественные письма" (1908-16) в газете "Речь".Не менее плодотворно работал он и как историк искусства: издал в двух выпусках (1901, 1902) получившую широкую известность книгу "Русская живопись в XIX веке", существенно переработав для нее свой ранний очерк; начал выпускать серийные издания "Русская школа живописи" и "История живописи всех времен и народов" (1910-17; издание прервалось с началом революции) и журнал "Художественные сокровища России"; создал прекрасный "Путеводитель по картинной галерее Эрмитажа" (1911).После революции 1917 г. Бенуа принимал деятельное участие в работе всевозможных организаций, связанных главным образом с охраной памятников искусства и старины, а с 1918 г. занялся еще и музейным делом - стал заведовать Картинной галереей Эрмитажа . Им был разработан и успешно реализован совершенно новый план общей, экспозиции музея, способствовавший наиболее выразительной демонстрации каждого произведения.В начале XX в. Бенуа иллюстрирует произведения Пушкина А.С. Выступает как критик и историк искусства. В 1910-х в центр интересов художника попадают люди. Такова его картина "Петр I на прогулке в Летнем саду", где в многофигурной сцене воссоздается облик минувшей жизни, увиденной глазами современника.В творчестве Бенуа-художника решительно преобладала история. Две темы неизменно пользовались его вниманием: "Петербург XVIII - начала XIX в." и "Франция Людовика XIV". К ним он обращался в первую очередь в своих исторических композициях - в двух "версальских сериях" (1897, 1905-06), в широко известных картинах "Парад при Павле I" (1907), "Выход Екатерины II в Царскосельском дворце" (1907) и др., воспроизводя давно ушедшую жизнь с глубоким знанием и тонким ощущением стиля. Тем же темам, в сущности, были посвящены и его многочисленные натурные пейзажи, которые он обычно исполнял то в Петербурге и его пригородах, то в Версале (Бенуа регулярно ездил во Францию и подолгу жил там). В историю русской книжной графики художник вошел своей книжкой "Азбука в картинах Александра Бенуа" (1905) и иллюстрациями к "Пиковой даме" А. С. Пушкина, исполненными в двух вариантах (1899, 1910), а также замечательными иллюстрациями к "Медному всаднику", трем вариантам которых посвятил почти двадцать лет труда (1903-22).В эти же годы принимает участие в оформлении "Русских сезонов", организованных Дягилевым С.П. в Париже, которые включали в свою программу не только оперные и балетные постановки, но и симфонические концерты.Бенуа оформил оперу Р. Вагнера "Гибель богов" на сцене Мариинского театра и вслед за тем исполнил эскизы декораций к балету Н. Н. Черепнина "Павильон Армиды" (1903), либретто которого сочинил сам. Увлечение балетом оказалось настолько сильным, что по инициативе Бенуа и при его непосредственном участии была организована частная балетная труппа, начавшая в 1909 г. триумфальные выступления в Париже - "Русские сезоны". Бенуа, занявший в труппе пост директора по художественной части, исполнил оформление к нескольким спектаклям.Одним из высших его достижений были декорации к балету И. Ф. Стравинского "Петрушка" (1911). Вскоре Бенуа начал сотрудничество с МХТ, где он удачно оформил два спектакля по пьесам Ж.-Б. Мольера (1913) и некоторое время даже участвовал в руководстве театром наряду с К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.С 1926 жил в Париже, где и скончался. Основные работы художника: "Прогулка короля" (1906), "Фантазия на Версальскую тему" (1906), "Итальянская комедия" (1906), иллюстрации к Медному всаднику Пушкина А.С. (1903) и другие. http://www.liveinternet.ru/community/1726655/post154873754/

Для меня счастье?Встречи с сыном и невесткой, редко бывают у нас:работа, друзья...Раньше счастье было всегда и я его не замечала, оно просто было, а сейчас ушло. Что такое СЧАСТЬЕ? Однажды я спросил у одного маленького человечка “Что такое счастье?”, полагая, что этот не простой вопрос вызовет у него затруднение. Он ответил не задумываясь: “Счастье – это когда играешь в жмурки с братом и бегаешь по лужам босиком”. Нельзя сказать, чтобы его ответ меня сильно удивил, но память сразу унесла в далекое детство. Нахлынули “вкусные” воспоминания, воображение стало рисовать полузабытые сюжеты. Но что самое интересное, мне до боли в зубах захотелось узнать, что думают об этом другие жители планеты Земля, не взирая на их местонахождение, профессию, время суток, возраст и положение в обществе. И я пошел искать Счастливых Людей. Я задавал один и тот же вопрос друзьям и знакомым, молодым бабушкам и умудренным старцам, политикам и бизнесменам, актерам и шоуменам, ученым мужам и просто прохожим. В результате стала собираться своего рода “Коллекция счастья”. А Вы хотели бы узнать, что говорят о счастье самые счастливые люди планеты? Знакомая пенсионерка, проживающая по соседству, с усталыми подслеповатыми глазами и открытой доброй улыбкой поведала мне: “Счастье, мил человек, это когда у тебя есть, кого ждать дома”. В парке молодой папа, пока его наследник испытывал на прочность свой сверхскоростной велосипед, сообщил по большому секрету: “Счастье, это когда сын протягивает тебе половину мороженого и говорит: “Это тебе, папа!” Скромная девушка, ожидающая кого-то у выхода из метро, открыла мне свою тайну счастья: “Это когда твой любимый с интересом смотрит твои детские фотографии”. Высокий уверенный в себе юноша, в темной матерчатой бейсболке, потягивая из банки Red Bull, с ответом не замешкался: “Счастье – это когда в любой момент ты можешь приехать к другу, и он всегда будет тебе рад”. Инспектор, отвечающий за безопасность дорожного движения в Первопрестольной, со всей ответственностью козырнув, сообщил мне, что “Счастье – это когда никто не нарушает скоростной режим и с благоговением относится к ПДД и инспекторам ГИБДД”. Один из самых знаменитых французских актеров Жерар Депардье, когда ему исполнилось 60 лет, с присущим ему нокаутирующим юмором проговорился журналистам: “Я не знаю, что такое счастье. Тридцать лет пытался выяснить это со своими психиатрами». Актриса Светлана Светличная видит свое счастье так: “Если люди вам улыбаются, когда вы едете в метро, выходите на сцену, здороваетесь с соседями. Если рядом дети, а у меня их двое: старший Алексей и младший Олег. Если в доме есть животные. Если чувствуешь себя здоровой. Если ярко светит солнце. Все это и есть для меня счастье”. Формула счастья, украденная мною где-то в Интернете, звучит так: “Жить по принципу наименьшего силового воздействия, не оказывая чрезмерного давления (морального, физического, экономического, политического и т.д.) на других и на себя, на себя и на других”. Что ж, эта точка зрения тоже имеет право на существование. Но еще более мне симпатична формула, выведенная выдающимся счастливчиком Пауло Коэльо, который утверждал, что «Счастье – не следствие того, что вы имеете, а того, как вы мыслите» и подсказка, которую я получил от Ричарда Карлсона: «Нет пути к счастью. Счастье и есть путь!». Разве не счастье, когда утром вас будит кошка, мягко подкравшись и облизав нос? Разве не счастье, когда всей семьей вы пьете чай на вашей уютной кухне? А разве не счастье, когда кто-то заботливо накрывает тебя одеялом, нежно целуя и думая, что ты уже спишь? А может счастье – это когда посаженое тобой дерево вырастает высотой с твой дом? А может – это просто возможность видеть, слышать, говорить, думать? Что же это такое – счастье? На самом деле мы не так уж несчастны, как порой думаем. В нашей жизни случаются удивительные вещи, происходит множество чудесных событий и превращений. Как это просто!… Радуга на небе… осенний листопад… пение птиц… распускающийся цветок… дыхание ребенка… солнечный луч на твоем лице… улыбка друга… творчество… осознание, что любим… Море счастья! Счастье – это так просто! \\\\\\\\\\\\\\\ Все, кого я спрашивал, оказались самыми счастливыми жителями Вселенной! И каждый – счастлив по-своему. Быть может, Вы счастливы не все 24 часа в сутки. Быть может, ощущение счастья приходит к Вам вспышками, проблесками, озарениями. Но ведь это такое счастье – жить настоящей минутой. Я поделился с Вами лишь крупицей счастья из своей “Коллекции”. И не потому, что хочу оставить самые счастливые мгновения на крайнее “потом”. Просто счастье – это личное дело каждого. И каждый понимает его по своему. Жизнь не является ни страданием, ни блаженством. Жизнь – это отражение нашего внутреннего состояния. Страдание и несчастья – это лишь результат настройки нашего ума. И все зависит от нашего решения. Так что, БЫТЬ счастливым или НЕ БЫТЬ – выбор за Вами! Наполните себя радостью, позитивными мыслями, эмоциями. И окружающий мир станет таким же добрым и прекрасным. “Не гоняйся за счастьем: оно всегда находится в тебе самом”, - эти слова наимудрейшего Пифагора – точно в “десятку”! А как думаете Вы – Что такое Счастье? Искренне для Вас, Евгений Мохначев http://lifetobetter.info/?p=2329

Маленький ежик - Четверо ножек... Что-то медленно идет - На спине он гриб несет. И кряхтит, пыхтит и фыркает: Уф-фу, Фсе равно тебя я к норке донефу, Фамый фильный я в лефу, Я боюфь одну лифу. Ф-фу... Маленький ежик - Четверо ножек... Что-то медленно идет - На спине лису несет. И кряхтит, пыхтит и фыркает: Уф-фу, Фсе равно тебя я к норке донефу, Фамый фильный я в лефу, Победил фаму лифу! Ф-фу...

- А что это у тебя в руке? - Счастье... - А почему такое маленькое? - Оно только моё. Зато какое лучистое и красивое... - Да, восхитительно! - Хочешь кусочек? - Наверное... - Давай ладошку, я поделюсь с тобой. - Ой, оно такое тёплое! - Нравится? - Очень...Спасибо! Знаешь, мне намного лучше, когда счастье в руке... - Так всегда бывает. - А если я с кем-то поделюсь? - Тогда у тебя прибавится своего! - Почему? - Сам не знаю. Только потом оно станет ещё более тёплым. - А руки об него обжечь можно? - Руки обжигает боль...Счастье не может обжечь... Поделись своим кусочком счастья со всеми, кому ты его желаешь! И не важно сколько вернется, ведь счастье не продается,передавай всем, кто, по- твоему , заслужил счастья!

Рассказы Рыбалка Любил Паустовский посидеть с удочкой на высоком берегу Оки. Берег Оки был такой высокий, что удочка не доставала до воды и рыбе приходилось высоко подпрыгивать и крутить в воздухе кульбиты, чтобы схватить нашивку. В зрелые годы Паустовский слегка шепелявил и продавцы часто подсовывали ему вместо наживки какую-нибудь нашивку. Но Паустовский не огорчался и говорил: «Главное, чтобы рыба в средней полосе России была сильной и здоровой». И шел прямиком на Оку. Так вот, когда рыба прыгала из воды, Паустовский только поддергивал удочку повыше и посмеивался в пшеничные усы, обильно произраставшие вокруг. А ежик сидел рядом с картонкой и фломастером и выставлял рыбе баллы за прыжки. Ершам ежик всегда ставил поменьше, чтобы никто не сказал, что он подсуживает из-за иголок. © Graf_Alter, 2007 LiveJournal - Graf_Alter На Оке Как-то раз Паустовский и ежик ходили ночью на высокий берег Оки смотреть грома и слушать молнии. Когда отгремело и отсверкало, ветер прогнал облака и в небе засверкали Стожары, а за окоемом уже занялся нежный рассвет. — На Оке Стожарами называют созвездие Плеяды, а окоемом — горизонт, — объяснил Паустовский. Ежик только сглотнул, восторженно глядя вверх. Он не умел находить слова. — Ну как? — спросил Паустовский. — Мне кажется, это имеет прямое отношение к Богу, — ответил ежик. — Все на свете имеет прямое отношение к Богу, — усмехнулся Паустовский. — Да. Но вот это отношение такое прямое-прямое, что прямо звенит, — и ежик жестом скрипача подергал невидимую струну в воздухе. С тех пор, каждый раз, слушая рассуждения людей о Боге, Паустовский вспоминал вздернутую мордочку ежика и его лапку, трогающую невидимую натянутую струну, уходящую в небо. © Graf_Alter, 2007 LiveJournal - Graf_Alter Паустовский спит — Нынешние писатели мысль излагают сумбурно, — произнес Паустовский и поводил мягкой ладонью в воздухе, словно бы погладил нынешних писателей. И задремал Паустовский в кресле. Спит Паустовский. И в саду за окном все стихло. Только звякнет порой падучая звезда о железную крышу или скрипнет тоскливо картошка. А бывает, топнет у крыльца ежик, зашедший под вечер узнать, как там Паустовский, топнет и заорет: «ПА-У-СТОВСКИЙ!!!!» Но тут же зацыкают на него пушистыми хвостами белки с сосны: — Тссс. Цыц! Спит Паустовский. — Аа.. — понимающим баском прошепчет ежик, приподнимется на задние лапки и, на цыпочках, тихо пойдет прочь: — Ну а чего ж.. И правильно.. Пусть спит.. И хорошо.. А то как же он завтра проснется, не спамши-то.. © Graf_Alter, 2007

Татьяна Ионина Сказки Ёжик и звездочка Милой звездочке, которую я очень жду В одном лесу жил Ежик. Ты знаешь, какие обычно бывают ежики — деловитые и солидные, часто они любят шуршать по ночам иголками в траве. А этот Ежик любил по ночам мечтать. Иногда он делал это не один — у Ежика была знакомая Звезда. Это хорошо, когда у тебя есть с кем разделить свои мечты. К сожалению, они не могли часто видеться: иногда им препятствовали тучи, а иногда Земля поворачивалась не тем боком и мешала им встретиться. «Подумать только, — восклицала иногда Звездочка, — нас РАЗЛУЧАЕТ закон всемирного ТЯГОТЕНИЯ!» После долгой разлуки Ежик обычно говорил: — Звездочка, я очень соскучился. Я так долго ждал тебя — почти вечность! — Ты же знаешь, насколько сильными бывают иногда обстоятельства, — говорила Звезда. — Да, я знаю, — вздыхал Ежик. А больше они не говорили ничего. Они тихо мечтали вместе. А когда приближалось утро, Звезда говорила: — Мне пора. — Я буду ждать тебя, — говорил Ежик, — я знаю, что это опять будет очень долго, но я все равно буду ждать тебя, возвращайся скорее! — Я вернусь, ты же знаешь, — говорила Звезда. — Да, я знаю, — улыбался Ежик. Ведь это так важно — знать, что тот, кого ты ждешь, обязательно вернется, несмотря даже на всемирные законы. © Татьяна Ионина

Маленький ёжик Ёжик и Медвежонок Резиновый Ёжик.

Ёжик мечтает Ёжик сидел на берегу тихой речки и мечтал. — Хорошо бы сесть в лодку и тихо плыть по течению. Можно лечь на дно лодки и смотреть, как в небе тихо плывут облака. Летящие вверху птицы будут смотреть на лодку и удивляться тому, что я никуда не спешу. Растущие вдоль речки деревья будут легонько махать мне своими ветками. Мелкие волны, мягко накатываясь на лодку, будут осторожно нарушать тишину. Будет светить ласковое солнышко, иногда забегая за облака. Когда надоест смотреть вверх, можно склониться над водой и смотреть, как в глубине плавают рыбы и растут водоросли. Так я буду плыть до самого вечера. Потом причалю к берегу и привяжу лодку к дереву. На берегу разведу небольшой костёр и начну готовить ужин. За ужином можно сесть на берегу, у самой воды, и любоваться закатом. Когда солнышко зайдёт, на небе появятся звёзды. Их так хорошо считать, лёжа на мягкой травке! А как интересно смотреть на догорающий костёр, на тлеющие угольки, подмигивающие в темноте красными глазами... Так мечтал Ёжик. Но он никак не мог отделаться от ощущения, что в его мечте чего-то не хватало. И никак не мог понять, чего именно. — Здравствуй, Ёжик! — вдруг сказал кто-то над самым ухом, — Возьми меня с собой, в свою мечту! Ёжик повернулся и увидел своего лучшего друга Медвежонка. — Здравствуй, Медвежонок. Откуда ты узнал, о чём я мечтаю? — Так ты же вслух мечтал, вот я и услышал всё, о чём ты говорил. Возьмёшь меня с собой или нет? — Конечно, возьму, — улыбнулся Ёжик, наконец-то поняв, чего же не хватает в его мечте. Ему не хватало присутствия в лодке лучшего друга, с которым всегда интереснее смотреть на облака, греться на солнышке, готовить ужин и любоваться закатом, считать звёзды в ночном небе и смотреть на догорающий костёр. — Конечно, возьму, — повторил Ёжик, — завтра же мы сядем в лодку и поплывём на ней по речке. Медвежонок сел рядом с Ёжиком и они принялись обсуждать своё будущее приключение. © Вячеслав Суворин, 2007

Михаил Пришвин. "Еж" Рассказы Ёж Раз шел я по берегу нашего ручья и под кустом заметил ежа. Он тоже заметил меня, свернулся и затукал: тук-тук-тук. Очень похоже было, как если бы вдали шел автомобиль. Я прикоснулся к нему кончиком сапога — он страшно фыркнул и поддал своими иголками в сапог. — А, ты так со мной! — сказал я и кончиком сапога спихнул его в ручей. Мгновенно еж развернулся в воде и поплыл к берегу, как маленькая свинья, только вместо щетины на спине были иголки. Я взял палочку, скатил ею ежа в свою шляпу и понес домой. Мышей у меня было много. Я слышал — ежик их ловит, и решил: пусть он живет у меня и ловит мышей. Так положил я этот колючий комок посреди пола и сел писать, а сам уголком глаза все смотрю на ежа. Недолго он лежал неподвижно: как только я затих у стола, ежик развернулся, огляделся, туда попробовал идти, сюда, выбрал себе наконец место под кроватью и там совершенно затих. Когда стемнело, я зажег лампу, и — здравствуйте! — ежик выбежал из-под кровати. Он, конечно, подумал на лампу, что это луна взошла в лесу: при луне ежи любят бегать по лесным полянкам. И так он пустился бегать по комнате, представляя, что это лесная полянка. Я взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко. Стало совсем как в лесу: и луна, и облако, а ноги мои были как стволы деревьев и, наверно, очень нравились ежику: он так и шнырял между ними, понюхивая и почесывая иголками задники моих сапог. Прочитав газету, я уронил ее на пол, перешел на кровать и уснул. Сплю я всегда очень чутко. Слышу — какой-то шелест у меня в комнате. Чиркнул спичкой, зажег свечку и только заметил, как еж мелькнул под кровать. А газета лежала уже не возле стола, а посредине комнаты. Так я и оставил гореть свечу и сам не сплю, раздумывая: «Зачем это ежику газета понадобилась?» Скоро мой жилец выбежал из-под кровати — и прямо к газете; завертелся возле нее, шумел, шумел и наконец ухитрился: надел себе как-то на колючки уголок газеты и потащил ее, огромную, в угол. Тут я и понял его: газета ему была как в лесу сухая листва, он тащил ее себе для гнезда. И оказалось, правда: в скором времени еж весь обернулся газетой и сделал себе из нее настоящее гнездо. Кончив это важное дело, он вышел из своего жилища и остановился против кровати, разглядывая свечу-луну. Я подпустил облака и спрашиваю: — Что тебе еще надо? Ежик не испугался. — Пить хочешь? Я встал. Ежик не бежит. Взял я тарелку, поставил на пол, принес ведро с водой, и то налью воды в тарелку, то опять вылью в ведро, и так шумлю, будто это ручеек подплескивает. — Ну, иди, иди: — говорю. — Видишь, я для тебя и луну устроил, и облака пустил, и вот тебе вода: Смотрю: будто двинулся вперед. А я тоже немного подвинул к нему свое озеро. Он двинется — и я двину, да так и сошлись. — Пей, — говорю окончательно. Он залакал. А я так легонько по колючкам рукой провел, будто погладил, и все приговариваю: — Хороший ты малый, хороший! Напился еж, я говорю: — Давай спать. Лег и задул свечу. Вот не знаю, сколько я спал, слышу: опять у меня в комнате работа. Зажигаю свечу — и что же вы думаете? Ежик бежит по комнате, и на колючках у него яблоко. Прибежал в гнездо, сложил его там и за другим бежит в угол, а в углу стоял мешок с яблоками и завалился. Вот еж подбежал, свернулся около яблок, дернулся и опять бежит — на колючках другое яблоко тащит в гнездо. Так вот и устроился у меня жить ежик. А сейчас я, как чай пить, непременно его к себе на стол и то молока ему налью в блюдечко — выпьет, то булочки дам — съест. Михаил Пришвин

Песенка Маленький ёжик- Четверо ножек, На себе листок несёт, Песенку поёт : Суфты-суфты-суфты-су, На себе листок несу, Самый сильный я в лесу И боюсь одну лису. Маленький ёжик- Четверо ножек, На себе грибок несёт, Песенку поёт : Суфты-суфты-суфты-су, На себе грибок несу, Самый сильный я в лесу И боюсь одну лису. Маленький ёжик- Четверо ножек, На себе цветок несёт, Песенку поёт : Суфты-суфты-суфты-су, На себе цветок несу, Самый сильный я в лесу И боюсь одну лису. Маленький ёжик- Четверо ножек, На себе ЛИСУ(!!!) несёт, Песенку поёт : Суфты-суфты-суфты-су, На себе ЛИСУ(!!!) несу, Самый сильный я в лесу Победил саму лису!!!

Зимняя сказка http://www.youtube.com/watch?v=Wr1vjTt-eC8

Ёж В траве живой Колючий мяч Щетинится и ёжится. -Ну, покажись, дружок, Не прячь Свою смешную рожицу! Но ёжик фыркает, Бормочет- Со мной знакомиться не хочет. Г.Сапгир

Ежики.. Среда, 19 Марта 2014 г. 16:11 + в цитатник Это что за колючий шарик лежит в углу комнаты? И почему он там? Ах, да, это же ежик, которого вам подарили вчера на день рождения. Вы посадили его в картонную коробочку из-под обуви, дали ему молочка на блюдечке, небольшие кусочки яблочка и немножко морковки. Как же он вылез из коробки? А что съел? Как с ним быть дальше? Не переживайте. Хотя ежи вошли в категорию домашних питомцев всего несколько лет назад, они стали уже вполне полноправными обитателями наших городских квартир. Держать его нужно в клетке иначе он выберется наружу и будет бродить по квартире. Еж может пролезть в любую щелочку, куда пролезет его голова. Причем сделает он это ночью, так как все ежи – ночные жители. Так что же он все-таки съел? Молочко выпил, съел почти все кусочки яблока и моркови. Это именно то, что ежам нужно. Еще им можно давать собачий и кошачий корм. Так как же быть дальше с этим забавным, пыхтящим и фыркающим зверьком? Ежик обязательно должен жить в клетке, причем отверстия в ней должны быть настолько малы, чтобы ежик не смог в них пролезть. Приучайте ежика к себе. Осторожно берите его на руки. Он привыкнет к вашему запаху и начнет с вами дружить, а потом полюбит вас, и уже не будет прятаться в клубочек, когда уловит ваш запах. Учтите, у ежиков очень плохие зрение и слух, но зато отличное обоняние. Когда ежик полюбит вас настолько, что будет безоговорочно доверять вам, вы сможете кормить его из рук, а он будет тыкаться вам в руку своим холодным и влажным носиком. Рубрики: В мире интересного! ИНТЕРЕСНОЕ

День рождения Ёжика Ёжик отчаянно топал ножками и топорщил колючки - нееее хочуууу чтобы шел доооождь!! Ёжик не был капризным. Просто сегодня у него был день рождения, а согласитесь, не каждый захочет, чтобы в его день рождения с неба капало. Он шмыгнул носом, еще раз выглянул в окно и грустно покачал головой. Он всю ночь делал бутерброды с маслинками, варил вкусный компот, придумывал игры для гостей...а утром пошел дождь и затопил полянку, на которой он хотел расстелить новое покрывало для пикника. Теперь никто не прийдет меня поздравить - всхлыпнул Ёжик. Тук-тук - сказала дверь. Ежик навострил ушки - неужто показалась. Тук-тук-тук. Он спрыгнул со стула и посеменил к двери, пытаясь смыть с мордочки крошки грусти. За дверью стояла мышка. На ней были красные резиновые галоши, дождевик в белые ромашки и прозрачный зонт, из-под которого было видно небо, а ночью даже звезды и луну! Ёжик всегда удивлялся, как можно стоять под зонтиком и видеть луну! это же так удивительно и невероятно! Мышка внимательно посмотрела на ёжика и смахнула последнюю крошку грусти, которая повисла на его усике. - Грустишь? - спросила она. - Нет - грустно ответил ёжик. - Понятно - сказала мышка, которой было понятно, что Ёжик грустит, но никогда в этом не признается, чтобы не огорчать друзей. Она поставила прозрачный зонтик в углу, сняла красные галоши и дождевик в ромашку и направилась на кухню. Ёжик побрел следом. Во-первых - сказала мышка, деловито складывая бутерброды в сумку, - поздравляю тебя с днем рождения. А во-вторых - грей кампот. Через пол часа вещи были собраны. Ёжик достал дождевик и резиновые сапоги и они двинулись в путь. Куда мы идем - гадал Ёжик - кажется мне, что где-то рядом моя полянка...но всё так затоплено водой, что я ничего не узнаю. - А теперь закрой глаза - скомандовала мышка. Она была очень строгой и решительной и всегда точно знала, что нужно делать - и не открывай, пока я тебе не скажу. Ёжик послушно закрыл глаза. Они прошли еще немного, мышка вела Ёжика за лапку... - Открывай! Ёжик открыл глаза и ахнул - на поляне, которую он с такой любовью выбирал и которую утром затопил дождик были расставлены прозрачные навесы, под ними на резиновых столах в горшках стояли цветы, под самыми навесами висели гроздья разноцветных шариков. - Сюрприииииииииз!!!! - хором закричали собравшиеся под навесом зверушки - его друзья и захлопали в ладоши. Ёжик чуть не плакал от радости. Его друзья не смотря на дождь пришли его поздравить! Он рассмеялся и побежал обнимать своих друзей, а мышка тем временем расставляла угощения и наливала в чашки теплый компот, потому что на улице из-за дождя было прохладно. Это был чудесный день рождения. И какая разница, светит ли солнышко, идет дождь или сыплет снег, когда у тебя есть настоящие друзья, которые обязательно придут тебя поздравить и согреть своим теплом