Рона

Премьера спектакля «Легенды о цветах» 15 апреля 2010 года состоялась премьера спектакля «Легенды о цветах». Мир цветов удивителен. У каждого цветка свой характер, свое назначение, своя тайна, тайна красоты. О многих цветах сложены легенды и предания. Артисты Театра познакомили зрителей с некоторыми из них. Много чудес и уникальных творений окружают человека в его жизни. Одно из них – это, несомненно, цветы. Цветы сопровождают человека от рождения до смерти. На Земле произрастают десятки тысяч видов растений. Но у людей особое, благоговейное отношение к цветам. Ведь в самом крошечном лютике или одуванчике, в затерянном во ржи васильке заложена великая сила, которая заставляет человека радоваться или грустить, переживать, волноваться и вспоминать о чем-то своем… Сколь бедны оказались бы мы, не будь на Земле цветов! И не мог бы, наверное, человек без них глубоко чувствовать, радоваться и любить, потому что его сердце не ведало бы подлинной красоты. http://www.childrenmoda.com/photo/15.04.2010/

Настоящей жемчужиной среди Латвийских замков является Турайдский.С его романтичной и красивой легендой о Турайдской розе… Турайдский замок. В 1214 г. по распоряжению Рижского епископа Альберта Буксхевдена, за 13 лет до этого основавшего в устье Даугавы столицу Латвии Ригу, Рацебургский епископ Филипп основал Турайдский замок. Когда строительство замока было закончено, он получил название «Fredеland», что можно перевести с немецкого как «Мирная земля». Немецкое название не укоренилось на ливской земле, но сохранилось и дошло до наших дней название «Турайда» (Торейда), что на языке древних ливов означало «Божественный сад». Замок сохранял свое стратегическое значение на протяжении многих последующих столетий. Но после пожара 1776 г. замок почти полностью выгорел. В начале 19 в. во дворе средневековой крепости было устроено поместье: возведены жилые дома, конюшни, амбары и другие хозпостройки. В 1924 г. правление Общества по охране памятников внесло развалины Турайдского замка в список исторических объектов, охраняемых государством. К восстановлению средневековой крепости приступили лишь по окончании 2-й Мировой войны, без малого спустя 200 лет после гибели замка в огне пожара.Реставрация была начата в 1953 году и первой была восстановлена главная башня замка. Ныне полностью восстановленная главная башня крепости, достигающая в высоту 26 метров, сегодня используется как смотровая площадка для многочисленных туристов. С верхнего этажа этой уникальной башни открывается потрясающий вид на живописнейшие окрестности, не случайно прозванные за свою красоту Латвийской Швейцарией. Турайдский замок стал одним из центров культурной жизни Латвии. Здесь постоянно проводятся концерты старинной и современной музыки, устраиваются многочисленные народные и этнографические праздники, организуются самые различные выставки и многие другие культурные мероприятия. В подворье замка работают ремесленники. http://h.ua/story/48321/#photo

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=392939

Спасибо, Морошка, хороший фильм.О Модильяни есть еще фильм Монпарнас 19, его Ахматова не приняла и сказала:"Это не Модильяни".Есть фильм Мулен Руж 1952 года.Замечательный и правдивый.

Спасибо!Я думаю, Вы скажите что новое\свои мысли\о Пастернаке и Моне, о Блоке и Левитане.Буду рада, спасибо заранее. Пастернак моя старая любовь с 16 лет.АГА, cвои мысли:когда читаю его стихи слышу шум дождя и ветер слышу.А как Вы узнаёте о них.Чтобы полюбить, сначала знать надо.Вам кто сказал о "Серебряный Век", я из книг, а теперь из интернета.Мне фильм"Доктор Живаго"больше понравился американский, что подробно обсудили с Ирэна.Чтобы обсудить надо посмотреть оба.Опять инет помог.Не читала Ахматову и Цветаеву долго, потом нашла\о ужАсть\в инете что стихи 1911-14г.Ахматова посвятила Модильяни.Любовь в стихах Пастернака и Цветаевой?На века.И это у Вас в мыслях?Надо знать, полюбить, потом общаться.Изините,я так думаю. Модераторы, не удаляйте пожалуйста.Я знаю что пишу не в той теме.Извините.

Осенняя свежесть продувала всю дачу, особенно капитанскую комнату, похожую на ящик от сигар. Капитан любил плакаты пароходных компаний, и заклеил ими дощатые стены. Плакаты гипнотизировали белок. Распушив хвосты, они сидели на березе против капитанского окна и, вытаращив булавочные глаза, цепенели перед черными тушами кораблей и белыми маяками на канареечных берегах. Крапал дождь, и виденье экзотических стран застилало беличьи глазки синей пленкой слез и восторга. По вечерам капитан возился над бесшумным примусом своей конструкции. Все у него было необыкновенное - и примус, и механический приборочник, отламывающий горлышки от бутылок, и самодельный радиоприменик из коробки от папирос, и груды очень толстых книг, казавшихся старинными. На книгах спала австралийская кошка Миссури с зелеными глазами. Миссури была худа и деликатна, не в пример вороватым и ленивым российским кошкам. На стенах висело штук пять часов - капитан был любитель точных механизмов. В отсутствие хозяина часы наполняли пустую дачу живым, очень тонким стуком, и сумрак сосновых комнат казался теплее и уютнее.

З.Ы. А Вы что из всего этого разнообразия хотели бы попробовать? Мне лучше щи и наши пирожки.

Ахматова и Мандельштам о Натане Альтмане Портреты Анны Ахматовой писали Петров-Водкин, Сарьян, Серебрякова, и даже Модильяни. Но, наверное, работа Натана Альтмана наиболее известна на сегодняшний день. . Хотя портрет не сразу приняли современники, особенно те из них, кому казалось, что альтмановский портрет разрушает их представления о художественном идеале и женском обаянии модели. А вот самой Ахматовой он нравился. Она даже написала стихотворение, посвященное тому периоду, когда позировала художнику, и вошедшее в цикл эпические мотивы: Покинув рощи родины священной И дом, где Муза Плача изнывала, Я, тихая, веселая, жила На низком острове, который, словно плот, Остановился в пышной невской дельте. О, зимние таинственные дни, И милый труд, и легкая усталость, И розы в умывальном кувшине! Был переулок снежным и недлинным И против двери к нам стеной алтарной Воздвигнут храм святой Екатерины. Как рано я из дома выходила, И часто по нетронутому снегу Свои следы вчерашние напрасно На бледной, чистой пелене ища, И вдоль реки, где шхуны, как голубки, Друг к другу нежно, нежно прижимаясь, О сером взморье до весны тоскуют,— Я подходила к старому мосту. Там комната, похожая на клетку, Под самой крышей в грузном, шумном даме, Где он, как чиж, свистал перед мольбертом, И жаловался весело, и грустно О радости небывшей говорил. Как в зеркало, глядела я тревожно На серый холст, и с каждою неделей Все горше и страннее было сходство Мое с моим изображеньем новым. Теперь не знаю, где художник милый, С которым я из голубой мансарды Через окно на крышу выходила И по карнизу шла над смертной бездной, Чтоб видеть снег, Неву и облака,— Но чувствую, что Музы наши дружны Беспечной и пленительною дружбой, Как девушки, не знавшие любви. Еще небольшое ироничное стихотворение посвятил Альтману Мандельштам: Это есть художник Альтман, Очень старый человек. По-немецки значит Альтман - Очень старый человек. Он художник старой школы, Целый свой трудился век, Оттого он невеселый, Очень старый человек. Это восьмистишие помнили все друзья и приятели Мандельштама. Натан Альтман в тогдашних петербургских богемно-литературных салонах был очень популярен. Мандельштам читал эти стихи сотни раз, давясь от смеха, но с напускной важностью и с сильным немецким акцентом: "ошэн стари шэловэк".

Натан Исаевич Альтман – советский театральный художник, график и живописец, художник-авангардист (кубист), скульптор, заслуженный художник РСФСР (1968), портретист. Родился 10 (22) декабря 1889 года в Виннице, в семье еврейского торговца. Ему было четыре года, когда от туберкулеза умер отец, а вскоре и дед. Его мать, не выдержав житейских неурядиц, уехала за границу. Маленький Натан остался с бабушкой. С детства увлекался рисованием. С 1902 по 1907 год Альтман учился изобразительному искусству в Одесском художественном училище одновременно на живописном отделении у К. К. Костанди и Г. А. Лодыженского и на скульптурном – у Л. Д. Иорини и И. И. Мармонэ. В 1907 году он вернулся в Винницу, где начал работать самостоятельно. Продолжил учёбу в парижской частной студии (1910-1911 гг.). В этот период испытал влияние модернизма, в частности кубизма. Альтман решает перебраться в Петербург, однако ему как еврею надо было получить «вид на жительство» в столице, для чего нужно было иметь «профессию». Альтман едет в Бердичев и там, в ремесленной управе сдает экзамен на живописца вывесок. С дипломом ремесленника двадцатитрехлетний художник в конце 1912 года приезжает в Петербург и работает подмастерьем в витражной мастерской. За короткое время он стал одним из наиболее заметных живописцев столицы. Знаменитый «Портрет поэтессы Анны Андреевны Ахматовой» (1914 г.) упрочил его известность. Известный критик Л. Бруни писал, что «это не вещь, а веха в искусстве». Столь же успешными были его опыты в скульптуре («Автопортрет», 1916 г.) и сценографии (спектакль «Чудо святого Антония» М. Метерлинка в петроградском литературно-артистическом клубе-кафе «Привал комедиантов», 1916 г.). Летом 1913 года Натан Альтман создает серию работ «Еврейская графика». Рисунки построены на полуфантастических анималистических мотивах, с использованием орнамента и шрифта. Композиция геральдична, строго замкнута и симметрична. Так возникает одному ему присущая манера – стиль Альтмана. Его приглашают на выставки, он оформляет книги, посещает салоны, дружит с поэтами. Знаменитый поэт-футурист Велимир Хлебников удостаивает Альтмана звания «Председатель Земного Шара». Художник участвует в основании «Еврейского общества поощрения художеств». После революции 1917 года Альтман участвовал в оформлении революционных празднеств в Петрограде (1918 г.) и Москве (1921-1928 гг.). Он редактирует первую советскую газету по вопросам искусства – «Искусство коммуны», руководит созданием Музея художественной культуры, пишет портреты видных большевиков, в том числе барельеф и бюст первого революционного наркома культуры А. В. Луначарского (гипс, 1920 г.). Наркому понравилась эта работа, и он уговаривает Ленина поручить Н. Альтману сделать и его портрет. Ленин заочно уже был знаком с художником: сделанный им эскиз флага РСФСР был одобрен Лениным как лучший. Однако наблюдений (Альтман видел Ленина лишь дважды на митингах) не хватало. Луначарский уговорил Ленина позировать художнику. Ленин разрешил Альтману работать в его кремлевском кабинете. Во время работы они часто беседовали об искусстве, о революции. Шесть недель провел художник в кабинете вождя и в июне 1920 года закончил его скульптурный портрет. Эта скульптура стала первым портретом Ленина, который показывался за границей. На Парижской выставке 1925 года Альтман получил за свою работу Золотую медаль. Он также создал серию карандашных зарисовок Ленина. В 1921 году Н. Альтман переехал в Москву, так как распоряжением Луначарского был назначен руководителем отдела ИЗО Наркомпроса. Здесь Альтман знакомится с Горьким, в его мастерскую приходят Бабель, Эренбург, Есенин. Продолжается его дружба с Ахматовой, Хлебниковым, Маяковским. В 1922 году Н.Альтман принимает участие в «Выставке трех» – Н. Альтман, Д. Штеренберг, М. Шагал 9 апреля 1922 года в ГОСЕТе состоялась премьера спектакля «Уриэль Акоста» в оформлении Альтмана (вторая редакция; первую в 1919 году оформлял М. Добужинский), который как художник сменил в театре Марка Шагала. В этом же 1922 году состоялась ещё одна премьера, оформленная Н. Альтманом, - «Гадибук» С.А. Ан-ского в театре-студии «Габима» в постановке Е. Вахтангова. Оба спектакля имели большой резонанс. Успешная совместная работа в ГОСЕТе Грановского, Михоэлса, Альтмана и композитора Пулвера натолкнула их на мысль снять вместе фильм. Сценарий был написан по Шолом-Алейхему и назывался «Еврейское счастье». Автором титров был Исаак Бабель. В 1925 году съёмочная группа направилась на выбор натуры. По предложению Н. Альтмана группа приехала в его родную Винницу, один из районов которой - Иерусалимка - сохранился в том первозданном виде, в каком подобные поселки были ещё при Шолом-Алейхеме. В этом же году Натан Альтман вместе с Александрой Экстер, Вадимом Меллером, Соней Терк и другими советскими художниками, участвовал в Международной Выставке Современного Индустриального и Декоративного Искусства (Арт Деко) в Париже. Весной 1928 года Альтман выехал с Государственным еврейским театром (ГОСЕТ) на гастроли в Европу и после окончания гастролей остался в Париже, где пробыл до 1935 года. Вернувшись в СССР, он отошёл от станковой живописи, занявшись дизайном (эскизы почтовых марок) и книжной графикой, создав, в частности, иллюстрации к «Петербургским повестям» Н. В. Гоголя. Начало войны застало Н. Альтмана в Ленинграде. Четыре года эвакуации он провел в Перми и недолгое время – в Новосибирске. В Перми он работает с ленинградским Кировским оперным театром, в том числе с Григорием Козинцевым над постановкой оперы «Отелло» Верди, а для армейской газеты «Звезда» рисует карикатуры на функционеров Третьего рейха. Значительное место в творчестве Альтмана занимает театр: художник оформил спектакли «Мистерия-Буфф» В. В.Маяковского (1921, Московской цирк), «Женитьба Труадека» по пьесе Ж. Ромена (1927 г., ГОСЕТ) «Бронепоезд 14-69» Вс. Иванова (1932 г., Театр интернационального действия, Париж), «Король Лир» (1941г, ГБДТ), «Отелло» (1944 г.) и «Гамлет» (1954 г.); «Победители ночи» Штока (1950 г.) в Ленинградском театре драмы им. Пушкина, «Тристан и Изольда» Бруштейн (1947 г.) в Ленинградском театре им. Ленинского комсомола. Его декорации – сложный, мощный архитектурно-живописный организм. Они не просто делают сцену уголком иного мира, они задают эмоциональный тон спектаклю, способствуют раскрытию замыслов драматурга и режиссера. А задуманные Альтманом костюмы выявляют суть образов персонажей. В качестве художника по костюму он работал с режиссером Г. Козинцевым над кинофильмом «Дон-Кихот» (1955 г.). В эти же годы создает иллюстрации к произведениям Шолом-Алейхема, В. Бласко Ибаньеса, Э. Кастро, Э. Золя. В последние годы жизни Альтман создал несколько станковых живописных композиций по мотивам прежних театральных эскизов. Натан Альтман скончался в Ленинграде 12 декабря 1970 года, похоронен в Комаровском Некрополе, (посёлок Комарово). Его могила находится рядом с могилой Анны Ахматовой, которую он пережил только на четыре года. В декабре 2000 года, к тридцатилетию со дня смерти художника, на доме № 61 по Лесному проспекту, где в Ленинграде он жил с 1937 по 1970 год была открыта мемориальная доска Натану Исаевичу Альтману.

Настоящее имя Деда Корнея, как его звали за глаза, было Николай, и отчество тоже было выдуманное. Он был незаконнорожденным сыном русской прачки по фамилии Корнейчук. Отец его, из богатой еврейской семьи, никогда не помогал его матери. Талантливый сын сам пробил себе дорогу в журналистику и стал известен уже в двадцать лет. Псевдонимом он избрал начальные буквы фамилии матери КОРНЕЙЧУК и добавил "овский". Однажды он рассказал мне очень интересное наблюдение о быстротечности жизни: - Выхожу к себе в сад, вижу - маленькая девочка качается на низкой ветви яблони. Я говорю: "Девочка, как тебя зовут?" - "Танечка". - "Ты, Танечка, яблоки любишь?" - "Люблю". - "Знаешь, яблоки дает эта яблонька. Ты качаешься на ветке и можешь ее сломать. Тогда яблонька не станет давать яблоки. Танечка, ты бы лучше слезла с ветки". - "Хорошо, дедушка, я слезу..." Вот проходит немного времени, выхожу опять в сад, вижу - маленькая девочка качается на ветви яблони. Я говорю: "Танечка, ты яблоки любишь?" - "Люблю". - "Танечка, ты бы лучше слезла с ветки, а то сломаешь ее, и яблонька не станет давать яблоки". - "Хорошо, дедушка, я слезу. Только я не Танечка, я Анечка. А Танечка - это моя мама..." Другим писателем, который не заигрывал с советской властью, был близкий друг и сосед Чуковского по Переделкино Борис Пастернак. Его молодость совпала со временем революционных переворотов в России, и он рано стал одним из самых популярных поэтов. Но когда начались сталинские репрессии, он встал в непрямую конфронтацию с властью. Диссидентов, в современном понимании слова, при Сталине быть не могло - их просто сразу уничтожали. Но редкие люди, как Пастернак, позволяли себе сопротивление неприятием власти. Он даже написал стихи: "Я настолько тебя унижу, что не стану тебе писать". В том-то и дело, что власть требовала, чтобы писали ей. Сталин был человеком читающим, и почему-то именно Пастернака он пощадил. Был даже случай, когда он сам позвонил ему по телефону и обсуждал вопросы талантов литературы (в частности, Мандельштама, которого ненавидел и потом уничтожил). Я знал Пастернака и его семью в годы своего детства - во время войны, в 1941-1943 годы, - мы были соседями в эвакуации в городе Чистополе. В свои 12-13 лет я слышал про ореол славы и уважения вокруг него. Тогда я сам уже пытался что-то сочинять и потому ходил слушать выступления Пастернака в клубе Дома учителя. В школе я учился с его детьми и бывал у них в тесной квартирке. Пастернак приходил к нам в дом и играл на пианино (он был хороший пианист, а у наших хозяев был инструмент). Возможно, тогда, в опасные, холодные и голодные годы в Чистополе, где все, включая его самого, жили в тесноте и бедности, у Пастернака зародился план знаменитого романа "Доктор Живаго". В июне 1943 года весь эвакуированный Литературный фонд возвращался из Чистополя в Москву. Мы с мамой ехали вместе с Пастернаками. Две недели мы плыли по трем рекам - Каме, Волге и Оке - на пароходе, который по иронии назывался "Михаил Шолохов". У взрослых были каюты, а мы, дети, спали в салоне на полу. Плавание было тоскливым, по ночам пароход стоял на якоре, не зажигая огней, - из-за опасности немецкой бомбежки (это происходило вскоре после Сталинградской битвы на Волге). Капитан парохода просил всех писателей написать что-нибудь в судовом журнале. Писали что-то патриотическое, что-то юмористическое и передавали друг другу журнал. Поэтому все читали предыдущие записи. Мама показала мне, что написал Пастернак: "Очень хорошая погода, мечтаю выкупаться и о свободе печати". Разговор о свободе печати при советской власти был антигосударственной крамолой. Пароходный журнал - это, конечно, не широкая пресса, но Пастернак не удержался, чтобы и в нем не пожаловаться на отсутствие свободы печати. Возможно, кроме меня, теперь никто не знает и не помнит той строчки Пастернака. А строчка оказалась пророческой: когда Пастернак написал роман "Доктор Живаго", ни один советский журнал и ни одно издательство не приняло его, цензура не пропускала - не было свободы печати. Пастернак мечтал о литературной славе и сумел передать роман за границу. Там в 1957 году "Доктор Живаго" был впервые напечатан. Это направило на него гнев правительства и произвело шум в интеллектуальных кругах. Власти даже арестовали любовницу Пастернака Ольгу Ивинскую, что заставило его глубоко страдать. Роман переводился и широко издавался во всех странах, кроме Советского Союза (для "внутреннего пользования" его издали небольшим тиражом в Центральном Комитете партии и разрешали читать только самым высоким чинам). В Америке по роману сняли фильм, который прошел по всем экранам мира - кроме Советского Союза. Общий гонорар Пастернака за роман достиг десяти миллионов долларов (что теперь может равняться минимум ста миллионам). Но выезжать за границу и получать деньги в Союзе ему было запрещено. Он вынужденно жил только переводами - он знал несколько языков, получил блестящее образование в семье своего отца, художника Леонида Пастернака. Его отец, выходец из еврейской среды, был лучшим иллюстратором книг Льва Толстого и даже другом великого писателя. В романе "Доктор Живаго" не было ничего прямо антисоветского. Через яркие образы доктора-поэта и его любовницы Лары в нем были описаны трагические судьбы людей во время революционных событий в России. По сути, этот роман даже запоздал по времени. В 1958 году Пастернаку присудили за роман Нобелевскую премию по литературе - высшее международное признание. К тому времени он был затравлен и изолирован нападками власти, знакомые боялись его поздравлять. Но Чуковский обрадовался за друга и соседа и поспешил на его дачу с поздравлениями. Дачу с утра окружила толпа иностранных корреспондентов, а вокруг, в стороне, стояли агенты госбезопасности. Пастернак был в настоящей осаде. Корреспонденты кинулись к Чуковскому - брать интервью. А позади мрачно стояли и подслушивали агенты. Даже Чуковский чувствовал себя неуютно, но роман Пастернака расхвалил. А давать интервью в иностранной прессе было опасно. Что тут началось! Кампанию по травле Пастернака возглавили сам диктатор Никита Хрущев и заведующий отделом культуры ЦК партии Д.А. Поликарпов. По их указаниям несколько месяцев подряд его критиковали в газетах, журналах, по радио и телевидению. Его осуждали на собраниях в Союзе писателей, в институтах, в министерствах, на заводах. Можно было подумать, что в Советском Союзе нет никаких других проблем. Это было точь-в-точь похоже на кампанию осуждения врачей-отравителей за пять лет до того - в 1953 году. Как и тогда, выступавшие говорили про Пастернака - клеветник, предатель, отщепенец общества; предлагали судить и выгнать из страны. Самое интересное, что ни один из выступавших не читал роман (включая Хрущева), и многие из них не читали книг вообще (включая Хрущева). Пастернака исключили из Союза писателей и предложили покинуть страну. Писатель не выдержал травли, сдался и написал покаянное, отнюдь не литературное заявление, которое опубликовали на последних страницах газет. Он писал, что любит Родину и свой народ, что революция наполнила его жизнь новым смыслом, что он всегда ставил интересы страны выше своих личных, что раскаивается в ошибках, включенных в роман, и что отказывается от Нобелевской премии. Когда я читал это, то вспоминал такое же заявление профессора нашего института Геселевича на собрании, когда в 1948 году его громили как "космополита в науке". Правда, для самого себя Пастернак написал стихотворение "Нобелевская премия" с такими ироническими и горькими строками: Что же сделал я за пакость, Я - разбойник и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой страны моей. Как-то раз в те месяцы я ехал на такси в Союз писателей. Узнав, куда ехать, молодой водитель спросил: - Что это за книга такая, которую написал Пастернак? Действительно она такая плохая? - Ну, не такая уж плохая, - ответил я уклончиво, не желая провоцировать долгий разговор. - Вот и я так думаю - если власть сильно ругает, значит, книга должна быть хорошая4. Пастернак еще два года прожил в Переделкино и умер от рака. В один из моих приездов к Чуковскому я увидел Пастернака на его даче. Чуковский, один из немногих, не прекратил с ним дружбы. Как всегда бравурно, хозяин представил меня: - Этот молодой человек уже опытный хирург и еще начинающий поэт. Пастернак посмотрел на меня: - Где вы работаете? - В Боткинской больнице. Мой доктор Живаго тоже работал там, - я был удивлен, что он говорит о герое своего романа как о реальном лице. - Можете вы вылечить меня? - спросил он. - У меня спина болит, все мышцы ноют, особенно руки - вот здесь. Я обследовал его прямо в кабинете Чуковского. Во время обследования я напомнил ему о встречах в Чистополе пятнадцать лет назад. Он только улыбнулся. После обследования мне стало ясно, что у него развивается миостения (слабость мышц). Я предложил: - Вам надо пройти курс массажа и физиотерапии. - Где я могу получить эти процедуры? - У вас в Переделкино - здесь же есть Дом творчества писателей с медицинским кабинетом. - Это Дом творчества советских писателей, - подчеркнул он. - Теперь меня не считают одним из них. Недавно группа европейских писателей приезжала в Москву и хотела повидать меня. Но первый секретарь Союза Сурков велел мне временно скрыться в Тбилиси. Я ходил по улицам, и грузинские писатели спрашивали: что я там делаю? А я был в ссылке, в бесчестии. Он умер 30 мая 1960 года. В конце газеты "Вечерняя Москва" было маленькое объявление в черной рамке: "Скончался член Литфонда Борис Леонидович Пастернак". На его похороны в Переделкино съехались тысячи людей. Даже сама его могила сразу стала местом паломничества людей. Говорили, что через несколько лет Хрущев кричал на помощников: "Это ваша вина, что вы мне не сказали, кто такой Пастернак. Я не обязан был знать, кто он такой". Одна моя знакомая женщина, Лаура Виролайнен, сказала над его могилой: "Он был поэт всех нас". Владимир Голяховский http://www.chukfamily.ru/

Владимир Голяховский: Корней Чуковский и Борис Пастернак Что без страданий жизнь поэта, И что без бури океан? Лермонтов В один из воскресных дней осени 1956 года я поехал познакомиться с Корнеем Чуковским. Он жил за городом, в дачном поселке писателей Переделкино. Я писал ему, что возвращаюсь в Москву и что хочу поступить на вечерний факультет Литературного института - для второго образования. Он ответил мне приглашением приехать. Чуковскому было тогда семьдесят четыре года, он оставался одним из последних гигантов классической русской литературы и культуры конца XIX и начала XX веков, был самым известным литературоведом и критиком, дружил и работал с Репиным, Горьким, Блоком, Буниным, Ахматовой, Гумилевым, Мандельштамом и многими другими выдающимися людьми русской культуры. Даже Лев Толстой, в конце жизни, читал его критическую статью и похвалил ее. Для меня Чуковский был кумиром в поэзии для детей, прямым учителем, а теперь и редактором моей скоро выходящей книги. Я волновался всю дорогу до Переделкино. Во дворе двухэтажной желтой дачи высилась фигура гуляющего хозяина, под два метра ростом. Он заинтересованно всматривался. - Здравствуйте, Корней Иванович! Я доктор Владимир Голяховский. Он вскричал высоким фальцетом: - А-а, это тот поэт, который называет себя доктором, и тот доктор, который хочет поступить в Литературный институт. Ни в коем случае этого не делайте, - он помахал передо мной пальцем. - Они там пишут плохие стихи, читают их друг другу и приучаются плохо писать. Так с первой фразы я получил и его высокую оценку, и деловой совет. - Ну, рад с вами наконец познакомиться. Пойдемте в кабинет. Он расспрашивал меня о жизненных и литературных планах. Представляя себе, что он так же разговаривал с историческими фигурами русского искусства, я отвечал смущенно и робко. Вдруг он сказал: - Знаете, я пришел в восторг от вашей "Сказки про Ершонка". Если бы я написал такую сказку, то считал бы свою годовую программу выполненной. Я совсем смутился сам Чуковский сказал про мои стихи "если бы я написал такое". А он, без тени какого-либо превосходства и назидательности, обсуждал со мной порядок стихов в моей книге и по-дружески, как равный равному, подсказывал исправления. - Вы принесли мне что-нибудь новое? - взял три стиха, но читать не стал, а предложил: - Пойдемте во двор, у меня в саду всегда гуляют соседские детишки, сейчас мы проверим ваши стихи на них. В небольшом саду позади дома бегало пять-шесть детей возраста от четырех до семи-восьми лет. Чуковский позвал: - Ребята, ребята, идите сюда, я прочту вам новые стихи. Очевидно, они привыкли к такому и сразу резво подбежали. Мы уселись на скамейку, они - вокруг нас, и он стал читать мои стихи. Я подумал: "Какая высокая честь для меня - сам Чуковский читает детям мои стихи!". Читал он с усиленной интонацией, делал паузы и посматривал на ребят. Когда они смеялись или выражали интерес, он одобрительно кивал. Когда они отвлекались или не реагировали, он молча указывал мне пальцем на те строки. Мы опять пошли в дом, пить чай. - Старайтесь всегда проверять свои стихи по реакции детей - они лучшие критики. - Корней Иванович, где мне брать детей, если я все дни провожу в больнице с больными? - А вы почаще приезжайте, будем вместе читать детям ваши стихи. От такого неожиданного предложения я окончательно растерялся. А дело было просто в том, что, как настоящий великий мастер, Чуковский любил открывать новые таланты. В период 1956-1959 годов он был увлечен своим "открытием" меня, так же, наверное, как до этого увлекался другими. Я стал ездить к нему в Переделкино почти каждый месяц, потом раз в два месяца, потом еще реже... Я был очень занят медицинской карьерой. Многие из писательской элиты имели в Переделкино бесплатные комфортабельные дачи, построенные для них советским правительством. Это была "подкормка" инженеров человеческих душ, как их назвал Сталин. За подкормку многие из них прославляли Сталина и советскую власть. Но были и такие, кого не смогли заставить кривить душой. Чуковский был один из них. В мои приезды он рассказывал о гонениях на него. В конце 1920-х годов правительство заставило его написать письмо великому русскому художнику Илье Репину в Финляндию. Репин презирал советскую власть, и Чуковский должен был уговорить его вернуться в Россию. Он был его близким другом, редактором его мемуаров "Далекое близкое" и даже был с ним на "ты"1. Но Чуковский и сам тоже не любил эту власть. Под страшным нажимом он вынужденно написал Репину о "великом прогрессе" и рекомендовал ему вернуться. Но вслед за этим он написал другое письмо и тайно передал с верными людьми: "Ни в коем случае не возвращайся". Репин не вернулся, но, когда умер в 1930 году, его архив передали в Советский Союз. Среди многих бумаг в нем нашли то второе письмо Чуковского. Тогда его вызывали на допросы, угрожали и надолго перестали печатать2. Вторая волна немилости накрыла его после опубликования детского стихотворения "Тараканище". Про таракана он написал - "страшный и усатый"3. Может показаться странным, но в то время этого было достаточно, чтобы власти заподозрили в описании намек на Сталина. После этого Чуковского совсем не печатали еще много лет.

Эта тема не биографии, не стихи, попытка побывать в гостях у любимых людей. Борис Пастернак ПИРЫ Пью горечь тубероз, небес осенних горечь И в них твоих измен горящую струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Рыдающей строфы сырую горечь пью. Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим. Надежному куску объявлена вражда. Тревожный ветр ночей - тех здравиц виночерпьем, Которым, может быть, не сбыться никогда. Наследственность и смерть - застольцы наших трапез. И тихой зарей,- верхи дерев горят - В сухарнице, как мышь, копается анапест, И Золушка, спеша, меняет свой наряд. Полы подметены, на скатерти - ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышит стих, И Золушка бежит - во дни удач на дрожках, А сдан последний грош,- и на своих двоих. 1913, 1928 Серебряный век русской поэзии. http://ndolya.boom.ru/tsvetaeva/mtsbp3.htm

Андрей Белый в мемуарах "Начало века" описывает званый ужин у Брюсова и увиденного им на этом ужине Волошина: ярко-рыжую бороду, рыжеватую шапку волос, пенсне "с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух". Волошин щурился на Бальмонта "затонувшими в щечных расплывах глазами". Всеволоду Рождественскому Волошин "казался похожим на ясноглазого, примиренного с жизнью старца, бродячего рапсода гомеровских времен". Здесь ясноглазый старец, этакий коктебельский Платон Каратаев или Лука из "На дне". Эти глаза резко отличаются от "странно-веселых глазок". Пишут разные люди с их разным подходом к Волошину. Об этом читатель забывать не должен. Вдова поэта М. С. Волошина в неопубликованной рукописи своих заметок о нем сочувственно выделяет наблюдения близкого знакомого, искусствоведа Эриха Геллербаха, который увидел "глаза зеленоватые, внимательные, почти строгие глаза, глядевшие собеседнику прямо в зрачки, но без всякой въедливости и назойливости, спокойно и вдумчиво... Когда Волошин улыбался, глаза оставались совершенно серьезными и становились даже более внимательными и пристальными". Новое, несхожее с предыдущими описание глаз. Цвет глаз, свет глаз, их отсветы и, главное, впечатление от них, складывающееся не отдельно, а в связи с обликом поэта. http://lib.rus.ec/b/210923/read

— Как барышня похош на свой папаш! (Старичок) Макс, авторски — скромно: — Все говорят. — А папаш (старушка) ошень похош на свой дочк. У вас много дочк? Макс уклончиво: — Она у меня старшая. М.Цветаева. Живое о живом В 1910 г. Волошин «удочерил» Цветаеву. Последствия этого события не дооценены до сих пор. Как недооценены они были и самой Цветаевой, спохватившейся только в 1933 году: Макса, Макса забыла, с его посвящением — мне — лучшего сонета (Бонапарт) в ответ на что? — на мою постоянную любовь к другим — при нем, постоянную занятость другими, а не им, заваленность всеми — на его глазах. Макса, которому я даже никогда ничего не подарила (нужно знать меня! Без подарка в дом не вхожу!) — а он мне — сколько моих любимых книг! — Макса, которому я ничего не дала, кроме радости, что я есть. Единственного человека, которому я ничего не дала, а он мне — всё. ... Макс один мне дал и передал за всех. (НСТ, 351)1 Дело не только в сонете «Бонапарт». Кроме плодов своего мастерства, Волошин поделился с Цветаевой и самим мастерством, кроме себя — подарил многих других людей, и не только людей — идей (в том числе «сокровенных», «эзотерических»), не говоря уже о книгах, по которым и надлежит восстанавливать «истинную» биографию всякого поэта и прозаика. Волошин был литературной «нянькой» Цветаевой.

http://www.liveinternet.ru/users/3422649/post119648725/ http://www.maxvoloshin.ru/himself/ ИМЯ В ИСТОРИИ И ИСКУССТВЕ Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932) - поэт и художник, мыслитель и критик, сложная многогранная талантливая личность. Волошин никогда не стремился быть единомышленником власти, стихи его начали печатать только в 1961 году, его акварели редко появлялись на выставках, но его творчество знали. Его стихи расходились в сотнях списков, его цитировали в печати, не называя имени. Высокая духовность, широкая культу-jpi ры, разнообразие его интересов привлекали к творчеству Волошина, многие стремились в Коктебель, даже когда поэта уже не было, но где всегда жила память о нем. В молодости М. Волошин много путешествовал. Он был в Швейцарии, Германии, Италии, Испании, объездил всю Францию, побывал на Корсике в Сардинии, на Балеарских островах, в Греции и Константинополе. Странствия по "лицу земли", по музеям и библиотекам ему были нужны, чтобы: "Все видеть, все понять, все знать, все пережить, Все формы, все цвета вобрать в себя глазами, Пройти по всей земле горящими ступнями, Все воспринять и снова воплотить". Волошин сожалел, что ему не удалось осуществить путешествие на Восток - в Китай, Японию, Индию... Тема странствий - одна из основных в первой книге стихов М. Волошина. Особая тема в творчестве М. Волошина - восточный Крым, Киммерия. Пейзажи восточного Крыма - скалы и утесы, полынные нагорья и равнины, выжженные солнцем, море и суровые скалы - были глубоко созвучны своеобразной художнической натуре Волошина. Поселившись там, исходив его вдоль и поперек, Волошин стал как бы частью этой земли. Марина Цветаева так пишет об этом: "Когда Макс, полдневными походами, рассказывал мне о земле, по которой мы идем, мне казалось, что рядом со мной идет - даже не Геродот, ибо Геродот рассказывал по слухам, шедший же рядом повествовал, как свой о своем". Немного в истории мировой культуры отыщется примеров столь тесной связи между человеком-творцом и местом, где он жил и творил. Элегичные, грустные, исполненные глубочайшей поэзии акварели запечатлели ее обличий. Их музыкальный строй соответствует поэтическим строчкам: Над зыбкой рябью вод встает из глубины Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней, Обрывы черные, потоки красных щебней – Пределы скорбные незнаемой страны... Я вижу грустные, торжественные сны, Заливы гулкие земли глухой и древней, Где в поздних сумерках грустнее и напевней Звучат пустынные гекзаметры волны... Максимилиан Александрович очень любил Коктебель, как никто понимал его суровую красоту. На морском берегу стоял его дом. Он имел большой открытый балкон, расположенный на крыше. Вокруг глухие перила и вдоль них низкие скамьи. На скамьях, на полу подушки и ковры. По вечерам там читали стихи, рассказы, тихо пели песни, вели беседы, над головой голубое небо, усыпанное звездами, внизу море, отражающее блеск звезд. К Волошину приезжали его друзья - писатели, поэты, ученые, художники, артисты. "Киммерийскими Афинами" назвал дом М. Волошина поэт и переводчик Георгий Шенгели, а поэт Валерий Брюсов говорил, что "сейчас в России нет нигде такого сосредоточия интересных идей". Их привлекала личность Максимилиана Волошина, творческий масштаб которой приводит на память деятелей высокого Возрождения: Микеланджело, Леонардо да Винчи...

Вклад Максимилиана Александровича в российскую культуру, ее сохранение и приумножение в трудные и жестокие годы первой трети двадцатого века остается в определенной степени недооцененным. Этот цельный человек, удивительно гармонично соединивший в своем мировоззрении духовную философию Востока и модернистские искания Запада, не только сам постоянно пополнял культурную сокровищницу новыми стихотворными произведениями, статьями, переводами, но и создал в своем доме в Коктебеле уникальную творческую и дружескую атмосферу, притягивавшую сюда многих лучших представителей российской интеллигенции. Николай Гумилев и Марина Цветаева, Осип Мандельштам и Михаил Булгаков, Алексей Толстой и Владислав Ходасевич, многие другие «паломники», насыщаясь царившей здесь удивительной аурой, получали мощный импульс к новому творчеству, отдыхали душой от тяжести и боли, вызванных происходившими в стране катаклизмами. А. Толстой. Из статьи "О Волошине". Вошел человек в цилиндре, бородатый, из-под широких отворотов пальто в талию выглядывал бархатный жилет1. Нечеловеческие икры покоятся на маленьких ступнях, обутых в скороходы. Сел человек против меня и улыбнулся. Лицо его выразило три стихии(от греческого stoicheion — элемент, первооснова) 1) У древнегреческих и средневековых философов-материалистов — основные элементы природы: огонь, воздух, вода и земля. Учение о четырёх элементах составляло теоретическую основу алхимии. Теорию четырёх стихий первым начал разрабатывать... http://www.maxvoloshin.ru/maxvoloshin_memories/ А. Амфитеатров. Чудодей. 1-2 Макса, то есть Максимилиана Александровича, Волошина я знал хорошо, близко, дружески (несмотря на разницу наших лет) в его парижские молодые дни. В течение двух лет он прикатывал к нам на виллу Монморанси почти ежедневно, редко пропуская день-другой. Тогда это был самый жизнерадостный и общительный молодой человек из всей литературно-артистической богемы не только русского (с ним Макс, пожалуй, меньше знался), но и “всего” Парижа(по-французски — Paris) История имени Парижа восходит к названию племени галлов (паризиев), обитавших в этом районе во времена римского завоевания. Исторический центр Парижа – остров Ситэ, территория которого в настоящее время практически полностью... Подробнее >> Словарь >>. Цвел здоровьем телесным и душевным и так вкусно наслаждался прелестью юного бытия, что даже возмущал некоторых. — Помилуйте! — восклицала М. А. Потапенко (супруга знаменитого романиста). — На что похоже? Мужик — косая сажень в плечах, бородища — как у разбойничьего есаула, румянца в щеках достаточно на целый хоровод деревенских девок, и голос зычный — хоть с левого берега Сены на правый кричать. А говорит все о мистицизме да об оккультизме — и таким гаснущим шепотом, словно расслабленный и сейчас пред вами умрет и сам превратится в привидение. Даже не разберешь в нем, что он — ломается, роль на себя напустил, или бредит взаправду? Чудодей какой-то! В парижском обществе (кого только Макс в нем не знал и к кому только не был вхож!) Волошин был известен под кличкою “Monsieur c'est fres interessant!” *(Господин “это очень интересно!” (франц.)). От его манеры(от французского maniere) 1) Совокупность приемов, характерных черт, формальных особенностей, характеризующих стилистические и технические особенности целого художественного направления или творчества одного живописца, писателя, артиста. Характерные для... откликаться этой фразою, произносимою неизменно в тоне радостного удивления, решительно на всякое новое известие. Это восклицание действительно хорошо — цельно — определяло тогдашнее существо: воплощенную жажду жизни, полную кипения и любопытства бытопознания. Помню курьезный вечер. Бывала у нас, так же, как Макс, ежедневно Ольга Комиссаржевская, сестра знаменитой Веры Федоровны, несколько на нее похожая, воительница “на усовершенствовании” и тоже, как Макс, мистичка, к оккультизму склонная. Но — полная противоположность Максу и по наружности, ибо бледностью, худобою и траурным одеянием действительно немного походила на привидение, и, в особенности, по настроению: воплощенное уныние, недовольство, жизнью, испуг пред сложною загадкою бытия. И вот однажды они, по обыкновению, у нас, но я занят, жена занята, — остались они вдвоем. Говорить им, по полярному разобщению натур(от лат. nature - природа) 1) В изобразительном искусстве - предметы и явления окружающего мира, живые существа (человек, ландшафт, предметы и т.д.) которые изображает или может изобразить художник, наблюдая их как модель. Натура - это природный, живой образец... решительно не о чем. Ольга — Гераклит, в черном хитоне с воскрылиями, — мрачно затискала свое слабое тельце в угол дивана. Волошин — дюжий Демокрит, велосипедист в бархатной куртке и шароварах шириною с Черное море(по-украински Чорне море, по-турецки Karadeniz) Внутреннее море бассейна Атлантического океана. Проливом Босфор соединяется с Мраморным морем, далее, через пролив Дарданеллы — с Эгейским и Средиземным морями. Керченским проливом соединяется с Азовским морем. С севера… Подробнбродит по гостиной, светло улыбаясь каким-то своим неведомым, но радужным мечтам. Молчание длится минут пятнадцать. И вдруг слышу — печальный, не без оттенка1) Разновидность какого-либо цвета, отличающаяся от других его разновидностей степенью яркости и густоты и по силе тона. Оттенок получают из чистого цвета добавлением белого или черного, а также в небольших количествах других цветов. Также оттенком называют добавочный цвет, примешивающийся к основному и проявляющийся на его фоне. Например, красный... презрительного негодования, хрустальный звон: — Вы... всегда так довольны собой? И — патетический ответ сочного баритона: — Всегда! — Как это странно! Я покатился со смеху: уж очень комичен был контраст(от французского contraste — противоположность) 1) Значимая или заметная разница, не обязательно измеряемая количественно (например, «контраст впечатлений»). 2) В изобразительном искусстве - резко выраженная противоположность: например, контрастная... Комиссаржевская ужасно обиделась. Волошин нисколько. Его было очень трудно обидеть, по крайней мере, обидой реальной(от латинского realis — вещественный, действительный) Все сущее; весь мир в многообразии его форм: материальный мир, объективно существующий в действительности (объективная реальность); и мир, создаваемый индивидуальным сознанием (субъективная реальность). Противоположные...

Поэтические отголоски Игорь-Северянин Доказывать зависимость от Лохвицкой Игоря-Северянина (на таком написании своего псевдонима настаивал Игорь Васильевич Лотарeв, 1887–1941) нет необходимости – он сам никогда ее не скрывал. А.А. Амфитеатров по этому поводу писал, что Северянин «первый и, к чести его, наиболее откровенный» последователь поэтессы. У Северянина много стихов, прямо посвященных памяти Лохвицкой или с эпиграфами, взятыми у нее, но у него также множество менее явных аллюзий. Кроме того, к Лохвицкой всегда отсылают определенные стихотворные размеры (как и у Бальмонта), использование таких узнаваемых, характерных для нее приемов, как метабола (повторение в нескольких строфах одной строки с изменением порядка слов) и другие едва заметные черты. Собственно говоря, для Северянина это была не просто «зависимость» в смысле влияния творческой манеры – Лохвицкая была для него чем-то вроде Прекрасной Дамы, предметом романтической любви. Он посещал ее могилу, помнил и чтил ее памятные даты. В его переписке она нередко именуется «святой Миррой». Об этой любви свидетельствуют, в частности, воспоминания Тэффи, которая говорит прямо, что Мирру Северянин «любил всю жизнь», хотя никогда не видел, и что в ней самой он «чтил сестру Мирры Лохвицкой». Однако этот вполне искренний и даже по-своему возвышенный культ не был воспринят современниками всерьез. «Двусмысленная слава» Северянина, его ироничность и склонность к эпатажу, нередко – увы! – соскальзывавшему в безвкусицу, настраивали против него значительную часть читающей публики и не способствовали адекватному пониманию поэзии тех, кого он называл учителями: Фофанова и Лохвицкой. В результате получилось, что обоим поэтам он оказал не самую лучшую услугу: подлинный трагизм их судеб, глубоко трогавший самого Северянина, в его подаче приобретал пародийный оттенок. В самом деле: что кроме раздражения может вызывать, к примеру, такое утверждение: «Я Лохвицкую ставлю выше всех: // И Байрона, и Пушкина, и Данта"? Бедная Мирра! Вновь, как во времена бальмонтовского «Зачарованного грота» ей «не поздоровилось от этаких похвал». Но ведь «не поздоровилось», в конечном счете, и самому Северянину... Тем не менее почти век спустя Северянин находит своего «читателя в потомстве», способного, наконец, понять, что он не только «иронизирующее дитя», но еще и просто романтик, с душой чистой и доброй. Думается, что настало также время понять и оценить эту странную и трогательную любовь поэта к женщине, которой он никогда не видел, и убедиться в правоте его слов: Что значит время? Что значат годы? Любовь и верность сильнее их!

Творчество Мирры Лохвицкой принесло ей быструю известность. Лохвицкую можно считать основоположницей русской «женской поэзии» XX в., она проложила путь для Ахматовой, Цветаевой и множества других русских поэтесс. Первый сборник стихотворений Лохвицкой вышел в 1896 году и был сразу же удостоен престижной Пушкинской премии. За 16 лет литературной деятельности поэтесса выпустила пять сборников стихотворений, посмертный сборник «Перед закатом» вышел в 1908 году . Пустой случайный разговор, А в сердце смутная тревога — Так заглянул глубоко взор, Так было высказано много... Пустой обмен ничтожных слов, Руки небрежное пожатье,— А ум безумствовать готов, И грудь, волнуясь, ждет объятья. Ни увлеченья, ни любви Порой не надо для забвенья,— Настанет миг,— его лови,— И будешь богом на мгновенье! 1894 Существовала творческая связь Мирры с К. Бальмонтом , их стихотворная перекличка охватывает сотни стихотворений. Поэтов связывали и личные отношения; их «роман» наделал много шуму, хотя существовал, главным образом, в стихах. Тем не менее чувства с обеих сторон не были надуманны, невозможность пережить в реальности то, что было воспето в поэзии, в конце концов привела к ухудшению отношений и к полному их разрыву, хотя стихотворная перекличка, ставшая своего рода поединком, продолжалась. Возможно, именно эти драматические переживания вызвали у Лохвицкой тяжелый внутренний надлом, сказавшийся и на тональности ее поздних стихов, и на ее здоровье. В 1905-м году поэтесса скончалась от сердечной болезни не дожив до 36-ти лет. Посмертно Мирра Лохвицкая обрела себе роль некой Прекрасной Дамы для Игоря Северянина, благоговейно чтившего ее память. Тэффи - Надежда Александровна Лохвицкая (1872-1952), русская писательница и поэтесса. Полноценная литературная деятельность Тэффи (взявшей псевдоним лишь для того, чтобы отличаться от сестры) началась только после ранней смерти Мирры. Моя любовь — как странный сон, Предутренний, печальный... Молчаньем звезд заворожен Ее призыв прощальный! Как стая белых, смелых птиц Летят ее желанья К пределам пламенных зарниц Последнего сгоранья!.. Моя любовь — немым богам Зажженная лампада. Моей любви, моим устам — Твоей любви не надо! 1910 Тэффи снискала репутацию писателя остроумного, наблюдательного и беззлобного. Считалось,что ее отличает тонкое понимание человеческих слабостей, мягкосердечие и сострадание к своим незадачливым персонажам. Излюбленный жанр Тэффи — миниатюра, построенная на описании незначительного комического происшествия. Под конец своего творческого пути — сборник «Земная радуга» (1952) она уже не успела сама подготовить к печати — Тэффи совсем отказалась от сарказма и от сатирических интонаций, достаточно частых как в ее ранней прозе, так и в произведениях 1920-х годов. Просветленность и смирение перед судьбой, которыми не обделила персонажей Тэффи, даром любви, сопереживания и эмоциональной отзывчивости, определяют основную ноту ее последних рассказов.

Поль Верлен (Paul Verlaine) (30.03.1844, Мец, - 8.01.1896, Париж), французский поэт. Родился в семье офицера. Начинал писать под влиянием парнасцев, но также романтиков и Шарля Бодлера. Верлен - один из основоположников символистского направления. В "Сатурновских стихотворениях" (1866) и "Галантных празднествах" (1869) наряду со строго изваянными образами в манере парнасцев появляются характерные для Верлена напевные, меланхоличные, глухо звучащие стихи. В книге стихов "Песнь чистой любви" (1870) Верлен приближает лексику и синтаксис поэтической речи к простой беседе. В 1871 году Верлен не подчинился версальцам, остался в Париже и служил в бюро прессы Парижской Коммуны. После "кровавой недели" до 1877 года жил преимущественно в провинции, уезжал в Бельгию и Англию. В 1874 году опубликовал книгу стихов "Романсы без слов", во многом определившую эстетику символизма. Задушевные незатейливые песенки чередовались там со стихами, символически передающими минорным звучанием и ритмом беспредметную тоску и покорность ей. В стихотворении "Поэтическое искусство" Верлен полушутя советовал добиваться манящей воображение неточности, нюансов, музыкальности стиха. Сборники стихов "Далёкое и близкое" (1884), "Параллельно" (1889), статьи об Артюре Рембо, Стефане Малларме и др. ("Проклятые поэты", 1884) двойственны. Здесь усиливаются упадочные тенденции, но в то же время поэт предостерегает своих новых сторонников от декадентских крайностей, печатает революционные стихи (поэма "Побежденные" в сборнике "Далёкое и близкое"). "Интимнейший из поэтов", по словам Валерия Брюсова, Поль Верлен был человечнее других французских символистов, он обогатил поэзию тонким лиризмом, придав ей интенсивную музыкальную выразительность. Умер в нищете. Н. И. Балашов. http://www.c-cafe.ru/days/bio/10/044.php

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ О музыке на первом месте! Предпочитай размер такой, Что зыбок, растворим и вместе Не давит строгой полнотой. Ценя слова как можно строже, Люби в них странные черты. Ах, песни пьяной что дороже, Где точность с зыбкостью слиты! То - взор прекрасный за вуалью, То - в полдень задрожавший свет, То - осенью, над синей далью, Вечерний, ясный блеск планет. Одни оттенки нас пленяют, Не краски: цвет их слишком строг! Ах, лишь оттенки сочетают Мечту с мечтой и с флейтой рог. Страшись насмешек, смертных фурий, И слишком остроумных слов (От них слеза в глазах Лазури!), И всех приправ плохих столов! Перевод В. Брюсова ПОЭТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО ART POÉTlQUE Музыки — прежде всего другого! Нужен поэтому зыбкий стих. Растворимый в напеве легче других, Лишенный надутого и тугого. К тому ж выбирай твои слова Слегка небрежно, чуть презирая: Ведь песенка нам милей хмельная. Где Ясное в Блеклом сквозит едва. Это прекрасный взор под вуалью. Это трепещущий летний зной, Это в осенней дымке сквозной Звездная пляска над синей далью. Ведь мы Оттенков жаждем и ждем! Не надо Красок, Оттенков нужно. В оттенках лишь сливаются дружно С мечтой мечта и флейга с рожком! Прочь узкий Рассудок, Смех порочный! Беги убийц — финальных Острот, Oт которых лазурь лишь слезы льет! Вон эту пошлость кухни чесночной! А ригоризму шею сверни! И хорошо, коль сможешь на деле Добиться, чтоб рифмы чуть поумнели: Не следить, — далеко заведут они! Кто рифменным не был предан мукам: Негр ли безумный, мальчик глухой Сковал нам бубенчик жестяной С его пустым и фальшивым звуком? Лишь музыку ищи и лови! Сделай стихи летучей игрою, Чтоб чувствовалось: он послан душою В иное небо, к иной любви. Пусть в утренний бриз, коль небо хмуро. Он предсказаньями веет, пьян. Вдыхая с ним мяту и тимьян... А прочее все — литература. Перевод Г.Шенгели ИСКУССТВО ПОЭЗИИ За музыкою только дело. Итак, не размеряй пути. Почти бесплотность предпочти Всему, что слишком плоть и тело. Не церемонься с языком И торной не ходи дорожкой. Всех лучше песни, где немножко И точность точно под хмельком. Так смотрят из-за покрывала, Так зыблет полдни южный зной. Так осень небосвод ночной Вызвезживает как попало. Всего милее полутон. Не полный тон, но лишь полтона. Лишь он венчает по закону Мечту с мечтою, альт, басон. Нет ничего острот коварней И смеха ради шутовства: Слезами плачет синева От чесноку такой поварни. Хребет риторике сверни. О, если б в бунте против правил Ты рифмам совести прибавил! Не ты, — куда зайдут они? Кто смерит вред от их подрыва? Какой глухой или дикарь Всучил нам побрякушек ларь И весь их пустозвон фальшивый? Так музыки же вновь и вновь. Пускай в твоем стихе с разгону Блеснут в дали преображенной Другое небо и любовь. Пускай он выболтает сдуру Все, что впотьмах, чудотворя, Наворожит ему заря... Все прочее — литература. Перевод Б. Пастернака

Если М. Горький назвал его “сочинителем пошлейших песенок”, то Бунин, устами явно близкого ему персонажа заметит: “Гениальный человек Вертинский!”. А Куприн, если верить воспоминаниям Ник. Вержбицкого, предрекал начинающему Пьеро шумную славу: “Он несомненно “попадет в струю”, и наша истеричная публика будет на него молиться”. http://www.liveinternet.ru/community/1144932/ Поэзия Блейка, Блока, Бродского, Бунина, Вертинского, Коржавина, Пастернака В дачном кресле, ночью, на балконе Океана колыбельный шум. Будь доверчив, кроток и спокоен, Отдохни от дум. Ветер, уходящий, уносящий, Веющий в безбрежности морской. Есть ли тот, кто в этом доме спящем Бережет покой? Есть ли тот, кто полной мерой мерит Наши знанья силы и года? Если сердце любит, если верит. Значит - да! То что в нас, оно ведь существует! Вот ты дремлешь, а в глаза твои. Так любовно мягкий ветер дует. Как же нет любви? И.Бунин & Уличив меня в измене, Мой Али, он был Азиз, Божий праведник в Сюрени Поменял меня на рис. Умер новый мой хозяин, А недавно и Али, И на гроб его с окраин Все калеки поползли. Шли и женщины толпою, Поплелась и я шутя. Подведенными губами Розу красную вертя. Вот и роща и пригорок, Где лежит он. Ах, азиз! Ты бы должен был раз сорок Поменять меня на рис. И.Бунин & О, свистни и я выбегу К тебе, мой молодец!.. О, свистни и я выбегу К тебе, мой молодец!.. Пусть батюшка и матушка Сойдут с ума вконец, Чуть свистнешь и я выбегу К тебе, мой молодец! Когда захочешь свидеться Со мной наедине, Иди по черной лестнице Тайком от всех ко мне, Иди по черной лестнице, Когда идешь ко мне... И делай вид как будто-бы Ты вовсе не ко мне! Р.Бернс, пер.Щепкиной-Куперник. & Каждый пред богом наг. Жалок, наг и убог. В каждой музыке Бах, В каждом из нас бог. Юродствуй, воруй, молись! Будь одинок как перст!.. ..Словно быкам - хлыст Вечен богам крест. И.Бродский. & Ты, может быть, не хочешь угадать, Как нежно я люблю Тебя, мой гений? Никто, никто не может так страдать, Никто из наших новых поколений. О, страсти нет! Но тайные мечты Для сердца нежного порой бывают сладки, Когда хочу я быть везде, где Ты, И целовать Твоей одежды складки. Мечтаю я, чтоб не одна душа Не видела Твоей души нетленной, И я лишь, смертный, знал, как хороша Одна она, во всей, во всей вселенной. А.Блок. & ХМЕЛЬ Под ракитой, обвитой плющем, От ненастья мы ищем защиты. Наши плечи покрыты плащем, Вкруг тебя мои руки обвиты. Я ошибся. Кусты этих чащ Не плющем перевиты, а хмелем. Ну, так лучше давай этот плащ В ширину под собою расстелим. Б.Пастернак. & Как я трогал тебя! Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал, Поцелуй был, как лето. Он медлил и медлил, Лишь потом разражалась гроза. Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья. Звезды долго горлом текут в пищевод, Соловьи же заводят глаза с содроганьем, Осушая по капле ночной небосвод. Б.Пастернак. & В черных сучьях дерев обнаженных Желтый зимний закат за окном. (К эшафоту на казнь осужденных Поведут на закате таком.) Красный штоф полинялых диванов, Пропыленные кисти портьер... В этой комнате, в звоне стаканов, Купчик, шулер, студент, офицер... Чу! по мягким коврам прозвенели Шпоры, смех, заглушенный дверьми... Разве дом этот - дом в самом деле? Разве т а к суждено меж людьми? В желтом, зимнем, огромном закате Утонула (так пышно!) кровать... Еще тесно дышать от объятий, Но ты любишь опять и опять... Ты смела! Так еще будь бесстрашней! Я - не муж, не жених твой, не друг! Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце - острый французский каблук! А.Блок. & SERVUS - REGINAE Не призывай. И без призыва Приду во храм. Склонюсь главою молчаливо К твоим ногам. И буду слушать приказанья И робко ждать. Ловить мгновенные свиданья И вновь желать. Твоих страстей повержен силой, Под игом слаб. Порой - слуга; порою - милый; И вечно - раб. А.Блок. & Возвращение Не надо, мой милый, не сетуй На то, что так быстро ушла. Нежданная женщина эта Дала тебе все, что смогла. Ты долго тоскуешь на свете, А все же еще не постиг, Что молнии долго не светят,- Лишь вспыхивавают на миг. Наум Коржавин, 1946. & В наши трудные времена Человеку нужна жена, Нерушимый уютный дом, Чтоб от грязи укрыться в нем. Прочный труд и зеленый сад И детей доверчивый взгляд, Вера робкая в их пути И душа, чтоб в нее уйти. В наши подлые времен Человеку совесть нужна, Мысли те, что в делах ни к чему, Друг, чтоб их доверять ему. Чтоб в неделю хоть час один Быть свободным и молодым. Солнце, воздух, вода, еда - Все, что нужно всем и всегда. И тогда уже может он Дожидаться других времен. Наум Коржавин, 1956. & Я в сказки не верю, не те уже года мне. И вдруг оказалось, что сказка нужна мне, Что внешне смирившись, не верящий в чудо, Его постоянно искал я повсюду. Искал напряженно, нигде не встречая, Отсутствие сказки всегда ощущая ... Все это под спудом не видное крылось, И все проявилось, лишь ты появилась. Наум Коржавин, 1954. & ОСЕНЬ Мои пальцы из рук твоих выпали. Ты уходишь - нахмурила брови. Посмотри, как березки рассыпали Листья красные дождиком крови. Осень бледная, осень холодная, Распростертая в высях над нами. С горизонтов равнина бесплодная Дышит в ясную твердь облаками. Андрей Белый, 1906. & Сеанс под открытым небом - все звезды смотрят кино и над сюжетом нелепым смеются уже давно. С экрана орут, заливают, еще сюжета - на треть, но облака уплывают: им надоело смотреть. Борис Слуцкий. & Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Вот перечень щедрот, Которых каждый человек, Моля и плача ждет. Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Познал в себе Творец, Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Вложил в детей Отец. Ведь сердце бьется у Добра, И чист смиренья взгляд, Как богочеловек - Любовь, И мир - ее наряд. Любой из нас, в любой стране, Зовет, явясь на свет, Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Иной молитвы нет. И нехристь требует любви - Язычник, Мавр или Еврей, - Где Мир, Смиренье и Любовь, Там и Господь - добрей. Вильям Блейк. & Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы? Куда ушел Ваш китайченок Ли? Вы, кажется, потом любили португальца, А может быть, с малайцем Вы ушли. В последний раз я видел Вас так близко, В пролеты улиц Вас умчал авто, И снится мне - в притонах Сан-Франциско Лиловый негр Вам подает манто. А.Вертинский. & Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеиных волос. Я влюблен в Ваше тонкое имя - Ирена - И в следы Ваших слез... Разве можно эабыть эти детские плечи, Этот горький заплаканный рот... И акцент Вашей странно-изысканной речи, И ресниц утомленных полет... А крылатые брови? А лоб Беатриче? А весна в повороте лица?.. О, как трудно любить в этом мире приличий, О, как больно любить без конца! И бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться, И зажав свое сердце в руке, Осторожно уйти, навсегда отказаться И еще улыбаться в тоске. Не могу, не хочу, наконец - не желаю! И приветствуя радостный плен, Я со сцены Вам сердце как мячик бросаю!.. Ну! Ловите, принцесса Ирен!.. А.Вертинский.

Так же в 1918 году Александр пишет музыку на стихи Анны Ахматовой “Сероглазый король” и исполняет ее. Стихотворение “Сероглазый король” Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король. Вечер осенний был душен и ал, Муж мой, вернувшись, спокойно сказал: “Знаешь, с охоты его принесли, Тело у старого дуба нашли. Жаль королеву. Такой молодой! За ночь одну она стала седой” Трубку свою на камине нашел И на работу ночную ушел. Дочку мою я сейчас разбужу, В серые глазки ее погляжу. А за окном шелестят тополя: “Нет на земле твоего короля…” В то же время Вертинский очень скучает по своей России и исполняет песню на стихи поэта И. Северянина “Классические розы”, с которым так же лично был знаком. Стихотворение “Классические розы”. В те дни, когда роились грезы, В сердцах людей, прозрачны и ясны, Как хороши, как свежи были розы Моей прекрасной, голубой страны. Прошли года. И всюду льются слезы. Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране… Как хороши, как свежи были розы Воспоминаний о минувшем дне. Но дни идут. Уже стихают грозы. Вернуться в дом Россия ищет троп. Как хороши, как свежи были розы Моей страной мне брошенные в гроб! Жизнь и творчество Вертинского в Париже были неразрывно связаны с чередой высоких знакомств: Чарли Чаплин, Марлен Дитрих. Александр пел в ресторанах, и ему приходилось знакомиться с королями, миллионерами, банкирами. Все они знакомились с Вертинским потому, что их интересовала русская песня, русская музыка. В Париже часто бывали русские поэты и Александр с удовольствием писал музыку на их стихи. Стихотворение А.Блока “Буйный ветер”. Очень ярким событием в жизни артиста становится знакомство с Федором Шаляпиным в Париже. Их связывала равно великая любовь к творчеству и искусству. Крепкая дружба продолжалась до самой смерти Шаляпина. Последним годом пребывания Вертинского во Франции был 1933. . Америка: Осенью 1934 года Александр Вертинский отплывает в Америку. Первый концерт состоялся в Нью – Йорке, на нем присутствовал весь цвет русской эмиграции и артистического мира: Рахманинов, Шаляпин, Марлен Дитрих. На этом концерте была публично исполнена песня на стихи Цветаевой “Прощание”. Стихотворение М. Цветаевой “Прощание”. А когда концерт закончился песней “О нас и о Родине” театр чуть ли не разнесли аплодисменты. “Аплодисменты относились, конечно, не ко мне, а к моей Родине” - вспоминал позже Вертинский.

http://musicaserdca.ru/vertinskiy-posledovateli/ Гимназические годы Вертинский провел в императорской Александрийской гимназии, откуда он был довольно быстро исключен за неуспеваемость и дурное поведение, а позднее он доучивался в Киевской классической гимназии. Уже в эти годы Вертинский увлекся театром, выступал в любительских спектаклях и, в качестве статиста, на сцене киевского Соловецкого театра. В отличие от эстрадных звезд начала XX века, пришедших на эстраду с опереточной, а то и с оперной сцены, Вертинский вышел из литературной среды. Он сам писал:- «Я не могу причислить себя к артистической среде, а скорее к литературной богеме. К своему творчеству я подхожу не с точки зрения артиста, а с точки зрения поэта, меня привлекает не только исполнение, а подыскание соответствующих слов, которые зазвучат на мой собственный мотив». Его развитие, как творческой личности, его мировоззрение и творческий стиль начали складываться в киевском литературном собрании Софьи Зелинской. В ее доме собирались многие интересные люди: поэты Михаил Кузмин, Владимир Эльснер, художники Александр Осмеркин, Казимир Малевич, Марк Шагал, Натан Альтман.Вертинский проникался их философией, эстетикой, приобретал духовный и творческий опыт. В этот период он пробовал заняться литературным трудом, печатал рассказы и театральные рецензии на выступления крупных знаменитостей - Шаляпина, Вяльцевой, Вавича, Каринской, Руффо. Постепенно его имя стало известным в среде киевской творческой интеллигенции. Переехав в Москву, Вертинский поступил в театр миниатюр, где выступал с небольшими пародиями. Например, когда балетная пара танцевала танго, он, стоя у кулис, исполнял песенку-пародию на то, что происходит на сцене. В 1913 году Вертинский попытался исполнить свою мечту - поступить в МХТ, однако не был принят из-за дефекта дикции: экзамен принимал сам Станиславский, которому не понравилось, что молодой человек плохо выговаривает букву «р». Но это не помешало Вертинскому сниматься в кино. Тогда же он познакомился с Маяковским и выступал в кафе футуристов вместе с ним, однако футуризм, как направление в искусстве, оказал на его творчество куда более слабое влияние, чем можно было бы предположить.

http://vertinskiy1.narod.ru/ http://www.bards.ru/Vertinskiy Когда в 1914 году сын Льва Толстого, режиссер немого кино, решил снять фильм по рассказу отца «Чем люди живы» об ангеле, возжелавшем понять людей, он долго не мог найти актера на главную роль. Ведь по сюжету херувим должен был падать «с неба» в чем мать родила прямо в снег. Наконец отважный нашелся. Съемки проходили в легендарной Ясной Поляне. Нагой юноша с белыми крыльями за плечами прыгнул с крыши в сугроб и, не оглядываясь, пошел босиком по снегу в дальнюю даль… Этого обнаженного «ангела» звали Саша Вертинский С первых дней его славы и по сей день ариетки Вертинского, изобилующие сентиментальными уменьшениями «горжеточка», «ручечка», «попик», «сучечка», обвиняли в дешевой инфантильности и наивном мещанстве. С первых дней его славы и по сей день песенки жеманного Пьеро подкупали людей дивным сочетанием щемящей правды и эстетской искусственности. И воистину роль херувима, павшего на землю, дабы понять людские печали, была пророческой. Печальный Пьеро был истинным ангелом. Но ангелом с рождественской елки! С фарфоровым, вымазанным белилами лицом. С душой вечного ребенка, рано вкусившего неизбывную боль утраты, скитаний, разлуки. Все горечи мира, кроме одной… Взрослой мудрости.

Анна Ахматова «Царственное Слово» Михаил Лозинский С Михаилом Леонидовичем Лозинским я познакомилась в 1911 году, когда он пришел на одно из первых заседаний “Цеха поэтов” <"Цех поэтов" - литературное объединение во главе с Н.Гумилевым и С.Городецким, возникшее в 1911 г>. Тогда же я в первый раз услышала прочитанные им стихи. Я горда тем, что на мою долю выпала горькая радость принести и мою лепту памяти этого неповторимого, изумительного человека, который сочетал в себе сказочную выносливость, самое изящное остроумие, благородство и верность дружбе. В труде Лозинский был неутомим. Пораженный тяжелой болезнью, которая неизбежно сломила бы кого угодно, он продолжал работать и помогал другим. Когда я еще в 30-х годах навестила его в больнице, он показал мне фото своего разросшегося гипофиза и совершенно спокойно сказал: “Здесь мне скажут, когда я умру”. Он не умер тогда, и ужасная, измучившая его болезнь оказалась бессильной перед его сверхчеловеческой волей. Страшно подумать, именно тогда он предпринял подвиг своей жизни — перевод “Божественной комедии” Данте. Михаил Леонидович говорил мне: “Я хотел бы видеть “Божественную комедию” с совсем особыми иллюстрациями, чтоб изображены были знаменитые дантовские развернутые сравненья, например, возвращение счастливого игрока, окруженного толпой льстецов. Пусть в другом месте будет венецианский госпиталь и т. д.”. Наверно, когда он переводил, все эти сцены проходили перед его умственным взором, пленяя своей бессмертной живостью и великолепием, ему было жалко, что они не в полной мере доходят до читателя. Я думаю, что не все присутствующие здесь отдают себе отчет, что значит переводить терцины. Может быть, это наиболее трудная из переводческих работ. Когда я говорила об этом Лозинскому, он ответил: “Надо сразу, смотря на страницу, понять, как сложится перевод. Это единственный способ одолеть терцины; а переводить по строчкам — просто невозможно”. Из советов Лозинского-переводчика мне хочется привести еще один, очень для него характерный. Он сказал мне: “Если вы не первая переводите что-нибудь, не читайте работу своего предшественника, пока вы не закончите свою, а то память может сыграть с вами злую шутку”. Только совсем не понимающие Лозинского люди могут повторять, что перевод “Гамлета” темен, тяжел, непонятен. Задачей Михаила Леонидовича в данном случае было желание передать возраст шекспировского языка, его непростоту, на которую жалуются сами англичане. Одновременно с “Гамлетом” и “Макбетом” Лозинский переводит испанцев, и перевод его легок и чист. Когда мы вместе смотрели “Валенсианскую вдову”, я только ахнула: “Михаил Леонидович, ведь это чудо! Ни одной банальной рифмы!” Он только улыбнулся и сказал: “Кажется, да”. И невозможно отделаться от ощущения, что в русском языке больше рифм, чем казалось раньше. В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для двадцатого века тем же, чем был Жуковский для века девятнадцатого. Друзьям своим Михаил Леонидович был всю жизнь бесконечно предан. Он всегда и во всем был готов помогать людям, верность была самой характерной для Лозинского чертою. Когда зарождался акмеизм и ближе Михаила Леонидовича у нас никого не было, он все же не захотел отречься от символизма, оставаясь редактором нашего журнала “Гиперборей” <"Гиперборей" - "Ежемесячник стихов и критики" (1912-1913), редактором-издателем которого был М.Л.Лозинский>, одним из основных членов “Цеха поэтов” и другом нас всех. Кончая, выражаю надежду, что сегодняшний вечер станет этапом в изучении великого наследия того, кем мы вправе гордиться как человеком, другом, учителем, помощником и несравненным поэтом-переводчиком. Когда весной сорокового года Михаил Леонидович держал корректуру моего сборника “Из шести книг”, я написала ему стихи, в которых все это уже сказано: Почти от залетейской тени В тот час, как рушатся миры, Примите этот дар весенний В ответ на лучшие дары, Чтоб та, над временами года, Несокрушима и верна, Души высокая свобода, Что дружбою наречена,— Мне улыбнулась так же кротко, Как тридцать лет тому назад... И сада Летнего решетка, И оснеженный Ленинград Возникли, словно в книге этой Из мглы магических зеркал, И над задумчивою Летой Тростник оживший зазвучал. Еще свою я помню колыбель, И ласково земное новоселье, И тихих песен мимолетный хмель, И жизни милой беглое веселье. Я отдаюсь, как кроткому лучу, Неярким дням моей страны родимой. Я знаю - есть покой, и я хочу Тебя любить и быть тобой любимой. Но в душном сердце - дивно и темно, И ужас в нем, и скорбь, и песнопенье, И на губах, как темное пятно, Холодных губ горит напечатленье. И слух прибоем и стенаньем полн, Как будто вновь, еще взглянуть не смея, Я уношу от безутешных волн Замученную голову Орфея. Михаил Лозинский,"Не забывшая. Анне Ахматовой"