Владимир Маяковский и Борис Пастернак

Рона · 15 Февраля 2010

М.И. ЦВЕТАЕВА

Эпос и лирика современной России

Эпос и лирика современной России

Владимир Маяковский и Борис Пастернак

Если я, говоря о современной поэзии России, ставлю эти два имени рядом, то потому, что они рядом стоят. Можно, говоря о современной поэзии России, назвать одно из них, каждое из них без другого — и вся поэзия все-таки будет дана, как в каждом большом поэте, ибо поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях — одна, одно, в каждом — вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящих через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном. (Иначе бы мы никогда не понимали Виллона, которого понимаем целиком, несмотря даже на чисто физическую непонятность иных слов. Именно возвращаемся в него, как в родную реку.)

Итак, если я ставлю Пастернака и Маяковского рядом, — ставлю рядом, а не даю их вместе, — то не потому, что одного мало, не потому, что один в другом нуждается, другого восполняет; повторяю, каждый полон до краев, и Россия каждым полна (и дана) до краев, и не только Россия, но и сама поэзия, — делаю я это, чтобы дважды явить то, что дай Бог единожды в пятидесятилетие, здесь же в одно пятилетие дважды явлено природой: цельное полное чудо поэта.

Ставлю их рядом, потому что они сами в эпохе, во главе угла эпохи, рядом стали и останутся.

Слышу голос: “Современная поэзия России”. “Пастернак-то Пастернак, но как же Маяковский, который в 1928 г...”

Во-первых, когда мы говорим о поэте — дай нам Бог помнить о веке. Второе и обратное: говоря о данном поэте, Маяковском, придется помнить не только о веке, нам непрестанно придется помнить на век вперед. Эта вакансия: первого в мире поэта масс — так скоро-то не заполнится. И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед.

Когда я на каком-нибудь французском литературном собрании слышу все имена, кроме Пруста, и на свое невинное удивление:

“Et Proust?” — “Mais Proust est mort, nous parlons des vivants” [“А Пруст?” — “Но Пруст ведь умер, а мы говорим о живых” (фр.).], — я каждый раз точно с неба падаю; по какому же признаку устанавливают живость и умершесть писателя? Неужели X. жив, современен и действенен потому, что он может прийти на это собрание, а Марсель Пруст потому, что никуда уже ногами не придет, — мертв? Так судить можно только о скороходах.

И в ответ такое добродушное, такое спокойное:

— Где ж найду

Такого, как я, быстроногого?

Этими своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом долго еще нас будет ждать.

___________

Пастернак и Маяковский сверстники. Оба москвичи, Маяковский по росту, а Пастернак и по рождению. Оба в стихи пришли из другого, Маяковский из живописи, Пастернак из музыки. Оба в свое принесли другое: Маяковский “хищный глазомер простого столяра”, Пастернак — всю несказанность. Оба пришли обогащенные. Оба нашли себя не сразу, оба в стихах нашли себя окончательно. (Попутная мысль: лучше найти себя не сразу в другом, чем в своем. Поплутать в чужом и обрести себя в родном. Так, по крайней мере, обойдешься без “попыток”.)

Irrjahre [Годы исканий (нем.).] обоих кончились рано. Но к стихам Маяковский пришел еще из Революции, и неизвестно, из чего больше. Из революционной деятельности. Шестнадцати лет он уже сидел в тюрьме. “Это не заслуга”. — Но показатель. Для поэта не заслуга, но для человека показатель. Для этого же поэта — и заслуга: начал с платежа.

Поэтический облик каждого сложился и сказался рано. Маяковский начал с явления себя миру: с показа, с громогласия. Пастернак, — но кто скажет начало Пастернака? О нем так долго никто ничего не знал. (Виктор Шкловский, в 1922 году, в беседе: “У него такая хорошая слава: подземная”.) Маяковский являлся, Пастернак таился. Маяковский себя казал. Пастернак — скрывал. И если теперь у Пастернака имя, то этого так легко могло бы не быть: случайность благоприятного для дарований часа и края; la carriйre ouverte aux talents, и даже не ouverte, a offerte [Поприще открыто для таланта, и даже не открыто, а даровано (фр.).], если только — ряд поэтов кормимых, но замалчиваемых — носитель этого дара не инакомыслящий.

У Маяковского же имя было бы всегда, не было бы, а всегда и было. И было, можно сказать, раньше, чем он сам. Ему потом пришлось догонять. С Маяковским произошло так. Этот юноша ощущал в себе силу, какую — не знал, он раскрыл рот и сказал: “Я!” Его спросили: “Кто — я?” Он ответил: “Я: Владимир Маяковский”. — “А Владимир Маяковский — кто?” — “Я!” И больше, пока, ничего. А дальше, потом, — всё. Так и пошло: “Владимир Маяковский, тот, кто: я”. Смеялись, но “Я” в ушах, но желтая кофта в глазах — оставались. (Иные, увы, по сей день ничего другого в нем не увидели и не услышали, но не забыл никто.)

Пастернак же... Имя знали, но имя отца: художника Ясной Поляны, пастелиста, создателя женских и детских головок. Я и в 1921 году встречала отзывы: “Ну, да, Боря Пастернак, сын художника, такой воспитанный мальчик, очень хороший. Он у нас бывал. Так это он пишет стихи? Но он ведь, кажется, занимался музыкой...” Между живописью отца и собственной отроческой (очень сильной) музыкой Пастернак был затерт, как между сходящимися горами ущелья. Где тут утвердиться третьему, поэту? А за плечами Пастернака было уже три полустанка (начиная с последнего): 1917 год — “Сестра моя Жизнь” (изданная только в 1922 году), 1913 год — “Поверх Барьеров” — и первая, самая ранняя, которой даже я, пишущий, не знаю имени. Чего же спрашивать с остальных? До 1920 года Пастернака знали те несколькие, что видят, как кровь течет, и слышат, как трава растет. О Пастернаке можно сказать словами Рильке:

...die wollten blьhn,

Wir wollen dunkel sein und uns bemьhn.

[Их цель была — цвести, а мы хотим трудиться незаметно (нем.).]

Пастернак не хотел славы. Может быть, боялся сглазу: повсеместного, непричастного, беспредметного глаза славы. Так Россия должна беречься Интуризма.

А Маяковский ничего не боялся, стоял и орал, и чем громче орал — тем больше народу слушало, чем больше народу слушало, тем громче орал — пока не доорался до “Войны и мира” и многотысячной аудитории Политехнического музея — а затем и до 150-миллионной площади всея России. (Как про певца — выпелся, так про Маяковского: выорался.)

У Пастернака никогда не будет площади. У него будет, и есть уже, множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит. Идут за Маяковским и по Пастернака, как в неведомом месте по воду, куда-то по что-то — достоверно, но где? но что? — сущее, ощупью, наугад, каждый своим путем, все врозь, всегда вразброд. На Пастернаке, как на ручье, можно встретиться, чтобы вновь разойтись, каждый напившись, каждый умывшись, унося ручей в себе и на себе. На Маяковском же, как на площади, либо дерутся, либо спеваются.

Сколько читателей у Пастернака — столько голов. У Маяковского один читатель — Россия.

В Пастернаке себя не забывают: обретают и себя, и Пастернака, то есть новый глаз, новый слух.

В Маяковском забывают и себя, и Маяковского.

Маяковского нужно читать всем вместе, чуть ли не хором (ором, собором), во всяком случае, вслух и возможно громче, что с каждым читающим и происходит. Всем залом. Всем веком.

Пастернака же нужно всюду носить с собой, как талисман от этих всех, хором орущих все те же две (непреложных) истины Маяковского. А еще лучше — как во все века писали поэты и читали поэтов — в лесу, одному, не заботясь, лес ли это листьями или Пастернак листами.

Я сказала: первый в мире поэт масс. И еще прибавлю: первый русский поэт — оратор. От трагедии “Владимир Маяковский” до последнего четверостишия:

Как говорят, “инцидент исперчен”,

Любовная лодка разбилась о быт.

Мы с жизнью в расчете, и не к чему перечень

Взаимных болей, и бед, и обид.

— всюду, на протяжении всего его — прямая речь с живым прицелом. От витии до рыночного зазывалы Маяковский неустанно что-то в мозги вбивает, чего-то от нас добивается — какими угодно средствами, вплоть до грубейших, неизменно удачных.

Пример последнего:

И на кровати Александры Феодоровны

Развалился Александр Феодорович, —

то, чту мы всегда знали, созвучие имен, которое все отмечали, — ничего нового, но — здорово! И как бы мы ни относились и к Александре Феодоровне, и к Александру Феодоровичу, и к самому Маяковскому, каждый из нас этими строками удовлетворен, как формулой. Он тот поэт, которому всегда все удается, потому что должно удаваться. Ибо на том краю, по которому неустанно ходит Маяковский, ошибиться, значит — разбиться. Все творчество Маяковского балансировка между великим и прописным. Путь Маяковского — не литературный путь. Идущие его путями повседневно это доказывают. Сила неподражаема, а Маяковский без силы — nonsens [Бессмыслица (фр.).]. Общее место, доведенное до величия — вот, зачастую, формула Маяковского. В этом он — иной век — иная речь — сходен с Гюго, которого, напомню, — чтил:

В каждом юноше — порох Маринетти,

В каждом старце — мудрость Гюго.

Недаром Гюго, а не Гёте, с которым Маяковского не роднило ничто.

Кому же говорит Пастернак? Пастернак говорит сам с собою. Даже хочется сказать: при самом себе, как в присутствии дерева или собаки, того, кто не выдаст. Читатель Пастернака, и это чувствует всякий, — соглядатай. Взгляд не в его, Пастернакову, комнату (что он делает?), а непосредственно ему под кожу, под ребра (что в нем делается?).

При всем его (уже многолетнем) усилии выйти из себя, говорить тем-то (даже всем), так-то и о том-то — Пастернак неизменно говорит не так и не о том, а главное — никому. Ибо это мысли вслух. Бывает — при нас. Забывает — без нас. Слова во сне или спросонок. “Парки сонной лепетанье...”

___________

(Попытка беседы читателя с Пастернаком мне напоминает диалоги из “Алисы в стране чудес”, где на каждый вопрос следует либо запаздывающий, либо обскакивающий, либо вовсе не относящийся к делу ответ, — очень точный бы, ежели бы, — но здесь неуместный. Сходство объясняется введением в “Алисе” другого времени, времени сна, из которого никогда не выходит Пастернак.)

___________

Ни у Маяковского, ни у Пастернака, по существу, нет читателя. У Маяковского — слушатель, у Пастернака — подслушиватель, соглядатай, даже следопыт.

И еще одно: Маяковский в читательском сотворчестве не нуждается, имеющий (самые простые) уши — да слышит, да — вынесет.

Пастернак весь на читательском сотворчестве. Читать Пастернака немногим легче, а может быть, и совсем не легче, чем Пастернаку — себя писать.

Маяковский действует на нас, Пастернак — в нас. Пастернак нами не читается, он в нас совершается.

Рона · 15 Февраля 2010

Есть формула для Пастернака и Маяковского. Это — двуединая строка Тютчева:

Всё во мне и я во всем.

Всё во мне — Пастернак. Я во всем — Маяковский. Поэт и гора. Маяковскому, чтобы быть (сбыться), нужно, чтобы были горы. Маяковский в одиночном заключении — ничто. Пастернаку, чтобы были горы, нужно было только родиться. Пастернак в одиночном заключении — всё. Маяковский сбывается горой. Пастернаком — гора сбывается. Маяковский, восчувствовав себя, предположим, Уралом, — Уралом стал. Нет Маяковского. Есть Урал. Пастернак, вобрав в себя Урал, сделал Урал — собою. Нет Урала. Есть Пастернак. (Распространенно: нет Урала, кроме пастернаковского Урала, как оно и есть: ссылаюсь на всех читавших “Детство Люверс” и Уральские стихи.)

Пастернак — поглощение, Маяковский — отдача.

Маяковский — претворение себя в предмете, растворение себя в предмете. Пастернак — претворение предмета в себя, растворение предмета в себе: да, и самых нерастворяющихся предметов, как горные породы Урала. Все горные породы Урала растворены в его лирическом потоке, лишь оттого таком тяжелом, таком громоздком, что это — нет, даже не лава, ибо растворение однородного земного — а насыщенный (миром) раствор.

Маяковский безличен, он стал вещью, живописуемой. Маяковский, как имя, собирательное. Маяковский, это кладбище Войны и Мира, это родины Октября, это Вандомский столп, задумавший жениться на площади Конкорд, это чугунный Понятовский, грозящий России, и некто (сам Маяковский) с живого пьедестала толп — ему грозящий, это на Версаль идущее “хлеба!”. Это последний Крым, это тот последний Врангель... Маяковского нет. Есть — эпос.

Пастернак останется в виде прилагательного: пастернаковский дождь, пастернаковский прилив, пастернаковский орешник, пастернаковский и так далее, и так далее.

Маяковский — в виде собирательного: сократительного.

В жизни дней Маяковский один за всех (от лица всех).

(Десятилетие Октября)

Под скромностью ложной — радости не тая,

Ору с победителями голода и тьмы:

— “Это я!

Это — мы!”

(Ложной скромности в нем не было, но — вчитайтесь! — какая глубочайшая настоящая. Впервые поэт гордится тем, что он тоже, что он — всй!)

Пастернак: один из всех, меж всех, без всех:

Всю жизнь хотел я быть, как все,

Но мир в своей красе

Не слушал моего нытья

И быть хотел — как я!

Пастернак — невозможность слияния.

Маяковский — невозможность неслияния. Он во вражде больше сливается с врагом, чем Пастернак, в любви, с любимым. (Конечно, знаю, что и Маяковский был одинок, но одинок только в порядке исключительности силы, не единственность лица, а единоличность силы.) Маяковский насквозь человечен. У него и горы говорят человеческим языком (как в сказке, как в каждом эпосе). У Пастернака человек — горным (тем же пастернаковским потоком). Ничего нет умилительнее, чем когда Пастернак пытается подражать человеку, той честности, доведенной до рабства, некоторых отрывков “Лейтенанта Шмидта”. Он до такой степени не знает, как это (он или иное это) с людьми бывает, что, как последний ученик на экзамене, списывает у соседа все сплошь, вплоть до описок. И какой жуткий контраст: живой Пастернак, с его речью, и речь его, якобы объективного, героя.

Все Пастернаку дано, кроме другого — от любовного до данного, во всех его разновидностях другого, живого человека. Ибо другой человек Пастернака не живой, а какой-то сборник общих мест и поговорок, — как немец хочет прихвастнуть знанием русского языка. Обыкновенный человек Пастернака самый необыкновенный. Пастернаку даны живые горы, живое море (и какое! первое море в русской литературе после моря свободной стихии и пушкинскому равное), зачем перечислять? дано живое — всё!

Здесь даже снег благоухает

И камень дышит под ногой...

— все, кроме живого человека, который либо тот немец, либо сам Борис Пастернак, то есть единоличное, ни на что не похожее, то есть сама жизнь, а не живой человек. (Сестра моя Жизнь, так люди — жизни не зовут.)

В его гениальной повести о четырнадцатилетней девочке все дано, кроме данной девочки, цельной девочки, то есть дано все пастернаковское прозрение (и присвоение) всего, что есть душа. Дано все девчончество и все четырнадцатилетие, дана вся девочка вразброд (хочется сказать: враздробь), даны все составные элементы девочки, но данная девочка все-таки не состоялась. Кто она? Какая? Не скажет никто. Потому что данная девочка — не данная девочка, а девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если был бы девочкой, то есть сам Пастернак, весь Пастернак, которым четырнадцатилетняя девочка быть не может. (Сбываться через себя людям Пастернак не дает. Здесь он обратное медиуму и магниту — если есть медиуму и магниту обратное.) Что у нас от этой повести остается? Пастернаковы глаза.

Но больше скажу: эти Пастернаковы глаза остаются не только в нашем сознании, они физически остаются на всем, на что он когда-то глядел, — в виде знака, меты, патента, так что мы с точностью можем установить, пастернаковский это лист или просто. Вобрав (лист) глазом — возвращает с глазом (глазком). (Не могу удержаться от следующей — русского слова нет — реминисценции: пастернаковская (отца) известная и прелестная пастель: “Глазок”. Огромная кружка, над ней, покрывая и скрывая все лицо пьющего — детский огромный глаз: глазок... Может быть, сам Борис Пастернак в младенчестве, достоверно, Борис Пастернак — в вечности. Если бы отец знал, кто и, главное, что так пьет.)

Как я некогда, совсем иначе, лирически и иносказательно:

И все твоими очами глядят иконы!

— об Ахматовой, так нынче, вполне достоверно и объективно, о Пастернаке:

И все твоими очами глядят деревья!

Всякий лирик вбирает, но большинство вне сита и задержки глаза, непосредственно извне в душу, окунает вещь в общелирическую влагу и возвращает ее окрашенной этой общелирической душой. Пастернак же через глаз мир — процеживает. Пастернак — отбор. Его глаз — отжим. За сетчатку пастернаковского глаза протекает — течет потоками — вся природа, проскакивает порой и человеческий фрагмент (всегда незабвенный!), за нее никогда еще не проникал ни один человек в целом. Пастернак и его неизменно растворяет. Не человек, а человеческий раствор.

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брызжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

Напоминаю, что губка Пастернака — сильно окрашивающая. Все, что вобрано ею, никогда уже не будет тем, чем было, и мы, вначале утверждавшие, что такого (как у Пастернака) дождя никогда не было, кончаем утверждением, что никакого, кроме пастернаковского, ливня никогда и не было и быть не может. Тот случай Уайльда воздействия искусства (иначе: глаза) на природу, то есть прежде всего на природу нашего глаза.

Рона · 15 Февраля 2010

http://www.gramma.ru/BIB/?id=3.100

http://www.tsvetayeva.com/prose/pr_epos_i_...enoj_rossii.php

Живой человек Пастернака, как мы сказали, либо фантом, либо сам Пастернак, лицо всегда подставное. Маяковский также не способен на живого человека, но не потому же. Если Пастернак его раздробляет и растворяет, Маяковский его дотворяет, надставляет — и вверх, и вниз, и вширь (только не вглубь!), подводит под него постамент своей любви или помост своей ненависти, так что получается не любимая Лиля Брик, например, но Лиля Брик, возведенная в иксовую степень его, Маяковского, любви: всей человеческой, мужской и почтовой любви, Лиля Брик — Собор Парижской Богоматери. То есть сама любовь, громада маяковской любви, всей любви. Если же это “белогвардеец” (враг), Маяковский наделяет его такой выразительности атрибутами, что мы не вспомним ни одного нашего живого знакомого добровольца, это будет Белая Армия глазами Красной Армии: то есть живой эпос ненависти, то есть совершенный урод (изверг), а не живой (несовершенный, то есть и с добродетелями) человек. Генерал будет — до чудовищности отросший погон и бакенбард, буржуй будет — не мясом, а целым мысом выступающий на нас живот, муж (в поэме “Любовь”) — его, Маяковского, ненавистью, которой не в состоянии оправдать, если даже сложатся вместе в своем ничтожестве, целая сотня “мужей”. Такого мужа нет. Но такая ненависть — есть. Чувства Маяковского не гипербола. Но живой человек — гипербола. В случае любви — собор. В случае ненависти — забор, то есть эпос наших дней: плакат.

Глазомер масс в ненависти и глазомер всей массы Маяковского в любви. Не только он, но и герои его — эпичны, то есть безымянны... В этом он опять-таки сроден Гюго, на бесконечных и густо заселенных пространствах своих Мизераблей не давшему ни одного живого человека, как он есть, а Долг (Жавера), Добро (Монсеньера), Несчастье (Вальжана), Материнство (Фантину), Девичество (Козетту) — и так далее, и так далее, — и давшему так безмерно больше “живого человека”: живые силы, миром движущие. Ибо — настаиваю на этом всем весом — всякую силу, будь то сила чисто физическая, Маяковский при самой живой ненависти, дает живой. Искажает он только, когда презирает, когда перед лицом слабости (хотя бы целого торжествующего класса!), а не силы — хотя бы осиленной. Не прощает Маяковский, в конце концов, только немощи. Всякой мощи его мощь воздает должное. Вспомним стихи Понятовскому и, недалеко ходя, гениальные строки о последнем Врангеле, встающем и остающемся как последнее видение Добровольчества над последним Крымом, Врангеле, только Маяковским данном в росте его нечеловеческой беды, Врангеле в рост трагедии.

Перед лицом силы Маяковский обретает верный глаз, вернее его непомерный глаз здесь оказывается у места: нормальным. Пастернак ошибается в составе человека, Маяковский в размере человека.

___________

Когда я говорю “глашатай масс”, мне видится либо время, когда все такого росту, шагу, силы, как Маяковский, были, либо время, когда все такими будут. Пока же, во всяком случае, в области чувствований, конечно, Гулливер среди лилипутов, совершенно таких же, только очень маленьких. Об этом же говорит и Пастернак в своем приветствии лежащему:

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорье трусов и трусих.

___________

Не похож “живой человек” и у Пастернака, и у Маяковского еще и потому, что оба поэты, то есть живой человек плюс что-то и минус что-то.

___________

Действие Пастернака и действие Маяковского. Маяковский отрезвляет, то есть, разодрав нам глаза возможно шире — верстовым столбом перста в вещь, а то в глаз: гляди! — заставляет нас видеть вещь, которая всегда была и которой мы не видели только потому, что спали — или не хотели.

Пастернак, мало что отпечатавшись на всем своим глазом, нам еще этот глаз вставляет.

Маяковский отрезвляет. Пастернак завораживает.

Когда мы читаем Маяковского, мы помним всё, кроме Маяковского.

Когда мы читаем Пастернака, мы всё забываем, кроме Пастернака.

Маяковский космически останется во всем внешнем мире. Безлично (слитно). Пастернак остается в нас, как прививка, видоизменившая нашу кровь.

Орудование массами, даже массивами (“les grandes machines” [Орудиями, бутафорией (фр.).], сам Маяковский — завод Гигант). Явление деталями — Пастернак.

Всесильный Бог любви,

Всесильный Бог деталей,

Ягайлов и Ядвиг.

У Маяковского тоже есть детали, весь на деталях, но каждая деталь с рояль. (По временам физика стихов Маяковского мне напоминает лицо Воскресенья из “Человека, который был Четвергом” — слишком большое, чтобы его можно было мыслить.) Оптом — Маяковский. В розницу — Пастернак.

Тайнопись — Пастернак. Явнопись, почти пропись — Маяковский. “Черного и белого не покупайте, да и нет не говорите” — Пастернак. Черное, белое. Да, нет — Маяковский.

Иносказание (Пастернак)

Беру любой пример. Смерть поэта:

Лишь был на лицах влажный сдвиг,

Как в складках прорванного бредня.

Слезный, влажный сдвиг, сдвинувший все лицо. Бредень прорван, проступила вода. — Слезы.

Прямосказание, причем, если не понял, повторит и будет повторять до бесчувствия, пока не добьется. (Из сил никогда не выбьется!)

Шифр (Пастернак). — Световая реклама, или, что лучше, прожектор, или, что еще лучше, — маяк.

Нет человека, не понимающего Маяковского. Где человек, до конца понявший Пастернака? (Если он есть — это не Борис Пастернак.)

Маяковский — весь самосознание, даже в отдаче:

Всю свою звонкую силу поэта

Я тебе отдаю, атакующий класс! —

с ударением на всю. Знает, что отдает!

Пастернак весь самосомнение и самозабвение.

Гомерический юмор Маяковского.

Исключенность юмора у Пастернака, разве что начало робкой (и сложной) улыбки, тут же и кончающейся.

Пастернака долго читать невыносимо от напряжения (мозгового и глазного), как когда смотришь в чрезмерно острые стекла, не по глазу (кому он по глазу?).

Маяковского долго читать невыносимо от чисто физической растраты. После Маяковского нужно много и долго есть. Или спать. Или — кто постойче — ходить. Наверстывать, или — кто постойче — вышагивать. И невольно видение Петра, глазами восемнадцатилетнего Пастернака: О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щеки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке...

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили...

Так Маяковский нынче смотрит на российскую стройку.

Рона · 26 Октября 2013

Рона · 26 Октября 2013

Доктор Живаго / Doctor Zhivago

Страна: США

Жанр: мелодрама, драма, военный

Год выпуска: 1965

Продолжительность: 03:20:04

Перевод: Профессиональный (дублированный)

Cубтитры: нет

Режиссер: Дэвид Лин / David Lean

В ролях: Омар Шариф, Род Стайгер, Алек Гиннесс, Том Кортенэй, Ральф Ричардсон, Бернард Кэй, Клаус Кински, Жерар Тичи, Ноэль Уиллман, Джеффри Кин, Эдриэнн Корри, Джек МакГоуран, Марк Иден, Эрик Читти, Шаван МакКенна, Вульф Фрис, Гвен Нельсон, Питер Мэдден, Роджер Максвелл, Лили Мурати, Джули Кристи, Рита Ташингем, Джеральдина Чаплин, Хосе Мария Кафарель, Виктор Израэль, Хосе Ниэто, Рикардо Палашиос, Ингрид Питт, Альдо Самбрелл, Пилар Гомез Феррер, Иниго Джексон, Мария Мартин, Мария Вико

Описание: Драматическая история доктора Живаго (по мотивам одноименного романа Бориса Пастернака) дана через переплетение судеб множества персонажей. Это не только обширная панорама страны, корчащейся в революционных муках, но и рассказ о личной борьбе за выживание. Хотя большинство героев на русских не похожи, фильм считается одним из самых популярных и любимых публикой.

Премии и награды:

Оскар (1966)

Победитель:

1. Лучший художник-постановщик: Джон Бокс, Теренс Марш, Дарио Симоне

2. Лучший оператор: Фредди Янг

3. Лучший дизайн костюмов: Филис Далтон

4. Лучшая музыка: Морис Жар

5. Лучший сценарий: Роберт Болт

Номинирован:

1. Лучший актер второго плана: Том Кортни

2. Лучший режиссер: Дэвид Лин

3. Лучший монтаж: Норман Сэвидж

4. Лучший фильм: Карло Понти

5. Лучший звук: А.В. Уоткинс, Франклин Милтон

B.A.F.T.A (1967)

Номинирован:

1. Лучший актер: Ральф Ричардсон

2. Лучшая актриса: Джули Кристи

3. Лучший фильм: Дэвид Лин

Каннский фестиваль (1966)

Номинирован:

1. Золотая пальмовая ветвь: Дэвид Лин

Золотой Глобус (1966)

Победитель:

1. Лучший фильм

2. Лучший актер: Омар Шариф

3. Лучший режиссер: Дэвид Лин

4. Лучшая музыка: Морис Жар

5. Лучший сценарий: Роберт Болт

Номинирован:

1. Лучший дебют: Джеральдин Чаплин

Качество видео: HDRip

Исходник: BDRip 1080c другого сайта

Формат видео: AVI

Видео: 688x288 (2.39:1), 25 fps, XviD build 47 ~907 kbps avg, 0.18 bit/pixel

Аудио: 48 kHz, MPEG Layer 3, 2 ch, ~128.00 kbps avg

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3164348

Рона · 14 Ноября 2013

Муза Маяковского. Лиля Брик

Лиля Юрьевна Брик родилась в 1891 году, в достаточно состоятельной семье московского юриста Юрия Александровича Кагана и Елены Юльевны, урожденной Берман. Отец небезуспешно занимался вопросами, связанными с правом жительства евреев в Москве. Мать, рижанка, окончила Московскую консерваторию.

В юности Лили рано осознала свою способность покорять мужчин, и сама была крайне влюбчива, с головой окунаясь в страстные и многочисленные романы, что доставляло ее родителям немало хлопот. По легенде, в числе ее поклонников был даже Федор Шаляпин. Однажды он познакомился с совершающей променад по московским улицам Лилей и пригласил ее на свой концерт. Разумеется, никаких вольностей за этим не последовало, но, сама Лиля так говорила о том периоде своей жизни: «Мама не знала со мной ни минуты покоя и не спускала с меня глаз»…

В то же время родители по праву гордились дочерью: она была и способной, и одаренной. Да еще обладающей безошибочным чутьем на действительно талантливое и прекрасное. А если самой не получилось что-либо сделать, она прибегала к чужой помощи. Например, в семье часто и с уместной гордостью зачитывали сочинения Лили, вызывавшие интерес и одобрение гостей-слушателей. Но однажды выяснилось, что истинный сочинитель не гимназистка, а ее учитель словесности, самозабвенно творящий вместо своей юной пассии.

Было решено отправить предприимчивую девушку подальше, в Катовице, польский город, где проживала бабушка. Но вскоре пришли шокирующие новости: в девушку влюбился родной дядя, и так сильно, что стал добиваться у московского юриста согласия на официальный брак с его дочерью. Лили быстро вернули в Москву.

Стоит отметить, наша героиня всячески подчеркивала свою привлекательность косметикой и прибегала к различным “женским” ухищрениям. «У нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными волосами… эта самая обаятельная женщина много знает о человеческой любви и любви чувственной», — вспоминал один из ее современников.

Когда ей было тринадцать лет, она встретила семнадцатилетнего Осипа Брика, которого как раз назначили руководителем пропагандистского кружка в ее женской гимназии. Лиля, по ее признанию, влюбилась сразу, но, увы, впервые безответно. Однако через несколько лет брак с Осипом все-таки был зарегистрирован, а позже Лиля вспоминала о начале их отношений:«Мы с Осей много философствовали и окончательно поверили, что созданы друг для друга, когда разговорились о сверхъестественном. Мы оба много думали на эту тему, и я пришла к выводам, о которых рассказала Осе. Выслушав меня, он в совершенном волнении подошел к письменному столу, вынул из ящика исписанную тетрадь и стал читать вслух почти слово в слово то, что я ему только что рассказала».

Сама она говорила, что формула привлекательности очень проста: «Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают. И разрешить ему то, что не разрешают дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье». Будучи замужней женщиной, Лиля флиртовала напропалую, но старалась не переходить грань…

. … до тех пор, пока в их с Осипом жизни не появился начинающий поэт Владимир Маяковский, с которым Лиля познакомилась в 1915 году. К ней его привела младшая сестра Эльза, только закончившая 8-й класс гимназии. За которой ухаживал молодой поэт. “Июль 1915 года. Радостнейшая дата. Знакомлюсь с Л.Ю. и О.М. Бриками” , — записал Маяковский много лет позже в автобиографии. Дом Бриков скоро стал и его домом, их семья — его семьей.

В тот вечер поэт нашел свою музу. «Володя влюбился в меня сразу и навсегда. Я говорю — навсегда, навеки — оттого, что это останется в веках, и не родился тот богатырь, который сотрет эту любовь с лица земли», — говорила потом Лиля. Ее отношение к новому поклоннику было сложным, если не сказать большего. Как она сама писала в мемуарах, ее раздражало в Маяковском все, включая его внешность и даже фамилию, похожую на «пошлый псевдоним». Но там же в воспоминаниях она говорила о том, что ее обожаемый Ося «сразу влюбился в Володю». А на тот момент отношения между супругами стали напряженными, Осип уделял жене все меньше внимания. Как ни парадоксально, Лиля вовлекла в свой брак третьего участника, чтобы сохранить союз, что буквально шокировало далеко не пуританскую Москву того времени. Добавить остроты в отношения с мужем за счет романа с другим мужчиной, закрепить творческий тандем двух друзей коммерческой составляющей — вот выбор Лили, да уж, незаурядная женщина решила проблемы в семье оригинальным образом.

Однажды Лиля Брик и Маяковский зашли в модное петроградское кафе «Привал Комедиантов». Уходя, Лиля забыла сумочку, и поэт вернулся за ней. За соседним столиком сидела эффектная дама, известная журналистка Лариса Рейснер, которая взглянула на Маяковского с грустью: «Вы теперь так и будете таскать эту сумочку всю жизнь! Я, Ларисочка, могу эту сумочку в зубах носить, – последовал гордый ответ, – в любви обиды нет!» Так складывался эпатирующий роман замужней и откровенно не ослепляющей своей природной красотой (свидетельства непредвзятых современников и фотохроника удивительно единодушны в этом вопросе) дамы и гениального поэта.

Лиля Брик своим примером доказала, что необязательно быть писаной красавицей, чтобы сводить с ума мужчин.

В гости к семье Бриков-Маяковского приходили известные литераторы, а по совместительству друзья Маяковского: Велемир Хлебников, Сергей Есенин, Всеволод Мейерхольд, Максим Горький. Душой и естественным центром “салона” была сама хозяйка, Лиля Брик. Тогда появилась поэма Маяковского «Флейта-Позвоночник», в которой, как и во многих последующих стихах, поэт воспевал свое неистовое чувство к Лиле. Особое место в лирике Маяковского заняло стихотворение «Лиличка!». Лю — как ее называл Маяковский — сразу поняла, что поэту нужны бури и страдания, а не стабильные чувства. Сам Владимир однажды ей сказал: «Господи, как мне нравится, когда мучаются, ревнуют…» Ради ревности он даже выпытал у Лили подробности ее первой брачной ночи с мужем и потом страшно переживал. Зато часть этих переживаний вылилась в стихотворные строки. Зная об этом эффекте, муза иногда нарочно заставляла поэта понервничать.

Возможно, тайна обаяния Лили Брик заключалась именно в ее женственности. Она не могла жить без красивой одежды, сама придумывала платья. Маяковский много публиковался, заработков хватало на безбедную жизнь. Лиля даже уговорила его привезти из Парижа автомобиль Renault и, научившись водить, всегда сама была за рулем. Когда возникла угроза расставания с Маяковским из-за любовного романа поэта с русской эмигранткой Татьяной Яковлевой, Лиля попросила сестру, жившую в Париже, написать письмо с новостью о том, что Татьяна якобы выходит замуж за богатого виконта, и зачитала письмо вслух на одном из вечеров. Побледневший Маяковский тут же принял решение завершить неудачный роман с Татьяной, которая даже не подозревала о проделанной сестрами афере.

Самоубийство Маяковского Лиля восприняла вполне спокойно, заявив, что поэт всегда был «неврастеником». Смерть же своего мужа Осипа она пережила с трудом: «Когда не стало Маяковского — не стало Маяковского, а когда умер Брик — умерла я». Но и после этого в ее жизни было еще множество мужчин, красивых ухаживаний, цветов и подарков — всего того, что муза так любила.

После смерти поэта Лиля занялась подготовкой собраний сочинений Маяковского, но возникли сложности с публикацией. Тогда она написала письмо И. Сталину с просьбой о помощи в издании собрания. Именно об ее письме Сталин сказал: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и Произведениям – преступление.» Слова вождя сомнению не подвергались: Маяковский стал главным поэтом Советского Союза.

Л. Брик сотрудничала с ОГПУ и другими советскими спецслужбами, “ездила за границу чаще, чем в Переделкино”.

О Лиле Юрьевне рассказывали, что она и в 80 лет легко пленяла кавалеров, искусно меняя голос и выражение лица так, что каждому мужчине казалось — он главный в ее жизни. Биограф Маяковского Василий Катанян писал о ней: «У нее был «талант жить».

Bigpicture.ru

Рубрики: интересно

личности

Метки: Маяковский Лиля Брик необычные женщины

http://www.liveinternet.ru/users/ulakisa/post299219515/