Рона

Название: Бедная Саша Год выхода: 1997 Жанр: Мелодрама Режиссер: Тигран Кеосаян В ролях: Юлия Чернова, Вера Глаголева, Александр Збруев, Ольга Волкова, Борис Сичкин, Валерий Гаркалин, Армен Джигарханян, Спартак Мишулин, Нина Русланова, Анатолий Журавлев, Игорь Воробьев, Георгий Мартиросян, Сергей Габриэлян, Владимир Прохоров, Владимир Долинск Кол...во CD|Тип: 1 Кол...во партов: 7 Залито на: Rapidshare.com Зеркала: Filefactory.com О фильме: `Бедная Саша` - это в первую очередь детектив! `Новая русская` девочка хочет ограбить банк своей `новой русской` мамы, для того, чтобы она перестала быть банкиршей, а стала просто любимой мамочкой. `Бедная Саша` - это, конечно же, новогодняя сказка о том,как сильно люди нуждаются в любви: девочке недостает родительского тепла, ее мама неуютно чувствует себя без любимого человека. А главный герой, талантливый и благородный, чтобы вновь почувствовать себя мужчиной, должен защитить нежных и трогательных женщин. Тем более, что они - маленькая и взрослая - так похожи на несбыточную мечту. Выпущено: 1997 г., Россия Продолжительность: 105 мин Параметры рипа: Рип: DVDRip Видео: AVI; 5.* DivX 352x240 @ 800 kbps Audio: MP3 95 kbps Размер: 645.476.352 bytes без пароля Скачать: http://rapidshare.com/files/8686721/Bednaya.Sasha.part1.rar http://rapidshare.com/files/8687388/Bednaya.Sasha.part2.rar http://rapidshare.com/files/8687056/Bednaya.Sasha.part3.rar http://rapidshare.com/files/8687556/Bednaya.Sasha.part4.rar http://rapidshare.com/files/8687420/Bednaya.Sasha.part5.rar http://rapidshare.com/files/8687219/Bednaya.Sasha.part6.rar http://rapidshare.com/files/8685748/Bednaya.Sasha.part7.rar http://rapidshare.com/files/8685806/Bednaya.Sasha.sfv

Куинджи"Ночь на Днепре."

-------------------------------------------------------------------------------- Иван Бунин Руся В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва — Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным фонарем в висящей руке, и дама спросила: — Послушайте. Почему мы стоим? Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский. На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки, но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окно сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача. Он облокотился на окно, она на его плечо. — Однажды я жил в этой местности на каникулах, — сказал он. — Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтом можно было только с мезонина. Дом, конечно, в русском дачном стиле и очень запущенный, — хозяева были люди обедневшие, — за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега. — И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту. — Да, все, как полагается. Только девица была совсем не скучающая. Катал я ее всего больше по ночам, и выходило даже поэтично. На западе небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет... Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, как дикарь, — то направо, то налево. На противоположном берегу было темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везде невообразимая тишина — только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, — оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно. Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом и ветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и пронесся мимо. Вагон тотчас тронулся. Проводник вошел в купе, осветил его и стал готовить постели. — Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была? — Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и крестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти. — Тоже, значит, в русском стиле? — Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна. Длинная черная коса на спине, смуглое лицо с маленькими темными родинками, узкий правильный нос, черные глаза, черные брови... Волосы сухие и жесткие, слегка курчавились. Все это, при желтом сарафане и белых кисейных рукавах сорочки, выделялось очень красиво. Лодыжки и начало ступни в чуньках — все сухое, с выступающими под тонкой смуглой кожей костями. — Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть. — Возможно. Тем более что лицом была похожа на мать, а мать, родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и громко, что вздрогнешь. — А отец? — Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный. Прост и мил был только их мальчик, которого я репетировал. Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, и пожелал спокойной ночи. — А как ее звали? — Руся. — Это что же за имя? — Очень простое — Маруся. — Ну и что же, ты был очень влюблен в нее? — Конечно, казалось, что ужасно. — А она? Он помолчал и сухо ответил: — Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасно устал за день. — Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился. — Да ничем. Уехал, и делу конец. — Почему же ты не женился на ней? — Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя. — Нет, серьезно? — Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом... И, умывшись и почистив зубы, они затворились в образовавшейся тесноте купе, разделись и с дорожной отрадой легли под свежее глянцевитое полотно простынь и на такие же подушки, все скользившие с приподнятого изголовья. Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту. Она скоро заснула, он не спал, лежал, курил и мысленно смотрел в то лето... На теле у нее тоже было много маленьких темных родинок — эта особенность была прелестна. Оттого, что она ходила в мягкой обуви, без каблуков, все тело ее волновалось под желтым сарафаном. Сарафан был широкий, легкий, и в нем так свободно было ее долгому девичьему телу. Однажды она промочила в дождь ноги, вбежала из сада в гостиную, он кинулся разувать и целовать ее мокрые узкие ступни — подобного счастья не было во всей его жизни. Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще за открытыми на балкон дверями, в потемневшем доме все спали после обеда — и как страшно испугал его и ее какой-то черный с металлически-зеленым отливом петух в большой огненной короне, вдруг тоже вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту самую горячую минуту, когда они забыли всякую осторожность. Увидав, как они вскочили с дивана, он торопливо и согнувшись, точно из деликатности, побежал назад под дождь с опущенным блестящим хвостом... Первое время она все приглядывалась к нему; когда он заговаривал с ней, темно краснела и отвечала насмешливым бормотанием; за столом часто задевала его, громко обращаясь к отцу: — Не угощайте его, папа, напрасно. Он вареников не любит. Впрочем, он и окрошки не любит, и лапши не любит, и простоквашу презирает, и творог ненавидит. По утрам он был занят с мальчиком, она по хозяйству — весь дом был на ней. Обедали в час, и после обеда она уходила к себе в мезонин или, если не было дождя, в сад, где стоял под березой ее мольберт, и, отмахиваясь от комаров, писала с натуры. Потом стала выходить на балкон, где он после обеда сидел с книгой в косом камышовом кресле, стояла, заложив руки за спину, и посматривала на него с неопределенной усмешкой: — Можно узнать, какие премудрости вы изволите штудировать? — Историю Французской революции. — Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказался революционер. — А что ж вы свою живопись забросили? — Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей бездарности. — А вы покажите мне что-нибудь из ваших писаний. — А вы думаете, что вы что-нибудь смыслите в живописи? — Вы страшно самолюбивы. — Есть тот грех... Наконец предложила ему однажды покататься по озеру, вдруг решительно сказала: — Кажется, дождливый период наших тропических мест кончился. Давайте развлекаться. Душегубка наша, правда, довольно гнилая и с дырявым дном, но мы с Петей все дыры забили кугой... День был жаркий, парило, прибрежные травы, испещренные желтыми цветочками куриной слепоты, были душно нагреты влажным теплом, и над ними низко вились несметные бледно-зеленые мотыльки. Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя к лодке, сказал: — Наконец-то вы снизошли до меня! — Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне! — бойко ответила она и прыгнула на нос лодки, распугав лягушек, со всех сторон зашлепавших в воду, но вдруг дико взвизгнула и подхватила сарафан до самых колен, топая ногами: — Уж! Уж! Он мельком увидал блестящую смуглость ее голых ног, схватил с носа весло, стукнул им извивавшегося по дну лодки ужа и, поддев его, далеко отбросил в воду. Она была бледна какой-то индусской бледностью, родинки на ее лице стали темней, чернота волос и глаз как будто еще чернее. Она облегченно передохнула: — Ох, какая гадость! Недаром слово ужас происходит от ужа. Они у нас тут повсюду, и в саду, и под домом... И Петя, представьте, берет их в руки! Впервые заговорила она с ним просто, и впервые взглянули они друг другу в глаза прямо. — Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули! Она совсем пришла в себя, улыбнулась и, перебежав с носа на корму, весело села. В своем испуге она поразила его красотой, сейчас он с нежностью подумал: да она совсем еще девчонка! Но, сделав равнодушный вид, озабоченно перешагнул в лодку и, упирая веслом в студенистое дно, повернул ее вперед носом и потянул по спутанной гуще подводных трав на зеленые щетки куги и цветущие кувшинки, все впереди покрывавшие сплошным слоем своей толстой, круглой листвы, вывел ее на воду и сел на лавочку посередине, гребя направо и налево. — Правда хорошо? — крикнула она. — Очень! — ответил он, снимая картуз, и обернулся к ней: — Будьте добры кинуть возле себя, а то я смахну его в это корыто, которое, извините, все-таки протекает и полно пьявок. Она положила картуз к себе на колени. — Да не беспокойтесь, киньте куда попало. Она прижала картуз к груди: — Нет, я его буду беречь! У него опять нежно дрогнуло сердце, но он опять отвернулся и стал усиленно запускать весло в блестевшую среди куги и кувшинок воду. К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплым серебром: парный воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая белизна облаков, мягко сиявших в небе и в прогалинах воды среди островов из куги и кувшинок; везде было так мелко, что видно было дно с подводными травами, но оно как-то не мешало той бездонной глубине, в которую уходило отраженное небо с облаками. Вдруг она опять взвизгнула — и лодка повалилась набок: она сунула с кормы руку в воду и, поймав стебель кувшинки, так рванула его к себе, что завалилась вместе с лодкой — он едва успел вскочить и поймать ее под мышки. Она захохотала и, упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глаза. Тогда он опять схватил ее и, не понимая, что делает, поцеловал в хохочущие губы. Она быстро обняла его за шею и неловко поцеловала в щеку... С тех пор они стали плавать по ночам. На другой день она вызвала его после обеда в сад и спросила: — Ты меня любишь? Он горячо ответил, помня вчерашние поцелуи в лодке: — С первого дня нашей встречи! — И я, — сказала она. — Нет, сначала ненавидела — мне казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все это уже прошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опять туда и жди меня. Только выйди из дому как можно осторожнее — мама за каждым шагом моим следит, ревнива до безумия. Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости он встретил ее растерянно, только спросил: — А плед зачем? — Какой глупый! Нам же будет холодно. Ну, скорей садись и греби к тому берегу... Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на той стороне, она сказала: — Ну вот. Теперь иди ко мне. Где плед? Ах, он подо мной. Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так... Нет, погоди, вчера мы целовались как-то бестолково, теперь я сначала сама поцелую тебя, только тихо, тихо. А ты обними меня... везде... Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едва касаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой, кинул ее на корму. Она исступленно обняла его... Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкой счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала: — Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не переживет моего замужества, но я сейчас не хочу об этом думать... Знаешь, я хочу искупаться, страшно люблю по ночам... Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своим долгим телом и стала обвязывать голову косой, подняв руки, показывая темные мышки и поднявшиеся груди, не стыдясь своей наготы и темного мыска под животом. Обвязав, быстро поцеловала его, вскочила на ноги, плашмя упала в воду, закинув голову назад, и шумно заколотила ногами. Потом он, спеша, помог ей одеться и закутаться в плед. В сумраке сказочно были видны ее черные глаза и черные волосы, обвязанные косой. Он больше не смел касаться ее, только целовал ее руки и молчал от нестерпимого счастья. Все казалось, что кто-то есть в темноте прибрежного леса, молча тлеющего кое-где светляками, — стоит и слушает. Иногда там что-то осторожно шуршало. Она поднимала голову: — Постой, что это? — Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или еж в лесу... — А если козерог? — Какой козерог? — Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-то козерог, стоит и смотрит... Мне так хорошо, мне хочется болтать страшные глупости! И он опять прижимал к губам ее руки, иногда как что-то священное целовал холодную грудь. Каким совсем новым существом стала она для него! И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в плоско белеющей воде вдали, резко, сельдереем, пахли росистые прибрежные растения, таинственно, просительно ныли невидимые комары — и летали, летали с тихим треском над лодкой и дальше, над этой по-ночному светящейся водой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-то что-то шуршало, ползло, пробиралось... Через неделю он был безобразно, с позором, ошеломленный ужасом совершенно внезапной разлуки, выгнан из дому. Как-то после обеда они сидели в гостиной и, касаясь головами, смотрели картинки в старых номерах «Нивы». — Ты меня еще не разлюбила? — тихо спрашивал он, делая вид, что внимательно смотрит. — Глупый. Ужасно глупый! — шептала она. Вдруг послышались мягко бегущие шаги — и на пороге встала в черном шелковом истрепанном халате и истертых сафьяновых туфлях ее полоумная мать. Черные глаза ее трагически сверкали. Она вбежала, как на сцену, и крикнула: — Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей не быть твоею! И, вскинув руку в длинном рукаве, оглушительно выстрелила из старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев, заряжая его только порохом. Он, в дыму, бросился к ней, схватил ее цепкую руку. Она вырвалась, ударила его пистолетом в лоб, в кровь рассекла ему бровь, швырнула им в него и, слыша, что по дому бегут на крик и выстрел, стала кричать с пеной на сизых губах еще театральнее: — Только через мой труп перешагнет она к тебе! Если сбежит с тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши! Негодяй, вон из моего дома! Марья Викторовна, выбирайте: мать или он! Она прошептала: — Вы, вы, мама... Он очнулся, открыл глаза — все так же неуклонно, загадочно, могильно смотрел на него из черной темноты сине-лиловый глазок над дверью, и все с той же неуклонно рвущейся вперед быстротой несся, пружиня, качаясь, вагон. Уже далеко, далеко остался тот печальный полустанок. И уж целых двадцать лет тому назад было все это — перелески, сороки, болота, кувшинки, ужи, журавли... Да, ведь были еще журавли — как же он забыл о них! Все было странно в то удивительное лето, странна и пара каких-то журавлей, откуда-то прилетавших от времени до времени на прибрежье болота, и то, что они только ее одну подпускали к себе и, выгибая тонкие, длинные шеи, с очень строгим, но благосклонным любопытством смотрели на нее сверху, когда она, мягко и легко разбежавшись к ним в своих разноцветных чуньках, вдруг садилась перед ними на корточки, распустивши на влажной и теплой зелени прибрежья свой желтый сарафан, и с детским задором заглядывала в их прекрасные и грозные черные зрачки, узко схваченные кольцом темно-серого райка. Он смотрел на нее и на них издали, в бинокль, и четко видел их маленькие блестящие головки, — даже их костяные ноздри, скважины крепких, больших клювов, которыми они с одного удара убивали ужей. Кургузые туловища их с пушистыми пучками хвостов были туго покрыты стальным опереньем, чешуйчатые трости ног не в меру длинны и тонки — у одного совсем черные, у другого зеленоватые. Иногда они оба целыми часами стояли на одной ноге в непонятной неподвижности, иногда ни с того ни с сего подпрыгивали, раскрывая огромные крылья; а не то важно прогуливались, выступали медленно, мерно, поднимали лапы, в комок сжимая три их пальца, а ставили разлато, раздвигая пальцы, как хищные когти, и все время качали головками... Впрочем, когда она подбегала к ним, он уже ни о чем не думал и ничего не видел — видел только ее распустившийся сарафан, смертной истомой содрогаясь при мысли о ее смуглом теле под ним, о темных родинках на нем. А в тот последний их день, в то последнее их сидение рядом в гостиной на диване, над томом старой «Нивы», она тоже держала в руках его картуз, прижимала его к груди, как тогда, в лодке, и говорила, блестя ему в глаза радостными черно-зеркальными глазами: — А я так люблю тебя теперь, что мне нет ничего милее даже вот этого запаха внутри картуза, запаха твоей головы и твоего гадкого одеколона! -------------------------------------------------------------------------------- За Курском, в вагоне-ресторане, когда после завтрака он пил кофе с коньяком, жена сказала ему: — Что это ты столько пьешь? Это уже, кажется, пятая рюмка. Все еще грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявыми ступнями? — Грущу, грущу, — ответил он, неприятно усмехаясь. — Дачная девица... Amata nobis quantum amabitur nulla! 1 — Это по-латыни? Что это значит? — Этого тебе не нужно знать. — Как ты груб, — сказала она, небрежно вздохнув, и стала смотреть в солнечное окно. 27 сентября 1940 http://ilibrary.ru/author/bunin/index.html -------------------------------------------------------------------------------- 1Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет! (лат.)

Кто написал этот раритет?

Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте. И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты. Евангелие от Марка Весной 1956 года Борис Леонидович Пастернак закончил работу над главным произведением своей жизни – романом «Доктор Живаго». Он писал его 11 лет, хотя, как считал сам, вся его предыдущая проза, все творчество, вообще, вся жизнь были только подготовкой, черновиком этого романа. В писательском поселке Переделкино все давно знали что пишет Борис Леонидович. Встречая даже малознакомых людей, он рассказывал о своей работе. Завидев издалека его фигуру, писатели старались быстрее скрыться, понимая, что Пастернак начнет говорить о докторе Живаго. В доме и в гостях он устраивал чтение новых глав романа, они ходили в списках, и передавались из рук в руки. Одним словом, еще до выхода романа о нем уже было широко известно. Надо сказать, что писатели, даже близкие друзья Бориса Пастернака, например, Анна Ахматова, не очень высоко оценивали его роман: «Гениальный поэт балуется прозой». Другие, близкие Пастернаку люди, подмигивая, говорили о главном герое его романа так: «Хорошо, если бы Юра, писал побольше стихов». Стихи из «Доктора Живаго» все единодушно считали едва ли не лучшим из того, что создал Пастернак. Наконец, роман дописан. Автор отсылает рукописи в редакции советских журналов. И еще одну передает итальянскому издателю. С просьбой не печатать роман прежде, чем он выйдет на родине. Но вскоре из советских журналов пришли разгромные рецензии. А в Италии был сделан перевод. Коммерческую машину остановить уже было невозможно. Роман вышел. Его перевели на все европейские языки. В 1958 году Шведская академия присудила Пастернаку Нобелевскую премию. Борис Леонидович был счастлив, его близкие – в ужасе. Начались дни, которые назовут его Гефсиманским садом. К востоку от стен Старого Города высится над Иерусалимом Елеон – Масличная Гора. А у ее подножия лежит Гефсиманский сад с тысячелетними маслинами, где очень любил бывать Христос. Название сада происходит от еврейского слова «гет-шемен» - «маслодавильня». Кроме привычного, слово «масло» или «елей» имеет еще один перевод: «милость Божия». Лужайка обрывалась с половины. За нею начинался Млечный Путь. Седые серебристые маслины Пытались вдаль по воздуху шагнуть. В конце был чей-то сад, надел земельный. Учеников оставив за собой, Он им сказал: "Душа скорбит смертельно, Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной". Он отказался без противоборства, Как от вещей, полученных взаймы, От всемогущего и чудотворства, И был теперь, как смертные, как мы. Его отец, Леонид Пастернак, был известным художником. У них в гостях бывали Скрябин, Чехов, художник Николай Ге, Толстой Лев Николаевич. Люди совершенно разные и в своих исканиях, и в своем мировоззрении. Их объединяло и роднило особое пристрастие к нравственным вопросам, свойственное всей русской интеллигенции сочувствие к человеческому страданию. В их кругу часто спорили о Евангелии, религии. После Борис Пастернак перенесет эту обстановку в свой роман. Мальчик рос, наступило время поисков самого себя. То он хотел стать чистым художником, заниматься музыкой. То увлекался учением Толстого. Где-то в 1910 – 12 годах, с увлечения поэзией Блока, он ощутит влияние христианской мысли. Как скажет он позднее: «Тогда сформировался фундамент моего личного своеобразия». В тот момент разошлись пути отца, Леонида Пастернака и сына. Они оба, выйдя из интеллигентской культуры, станут людьми религиозными. Но отец открыл Талмуд, стал иудеем. Сына влекли ценности Нового завета. Отец эмигрировал и прожил остаток жизни в Лондоне. Сын принял революцию, которую приняли вначале и многие русские богословы. Обновление жизни, которая она несла, показалось ему сродни тому, что произошло в первом веке нашей эры. Правда, очень скоро выяснилось, что «рай» строят без Бога… Фамилия главного героя романа – доктора и поэта Юрия Живаго – это форма церковнославянского слова «живой». Слабый, сомневающийся человек, который отстаивал единственное право – жить своей жизнью. Но мир вокруг него летел в пропасть: «Сейчас страшный суд на земле, милостивый государь, существа из апокалипсиса с мечами и крылатые звери, а не вполне сочувствующие и лояльные доктора», - так, свысока говорит Юрию идейный революционер, каратель Стрельников. Но та эпоха, которая легко ломала даже мужественных военных, ничего не смогла поделать с доктором Живаго. С его верой в Бога, в жизнь, в простые человеческие ценности. Жизнь бессмертна, если она идет путем жертвенности и самоотречения. Борис Леонидович Пастернак был в этом убежден. Но в полночь смолкнут тварь и плоть, Заслышав слух весенний, Что только-только распогодь – Смерть можно будет побороть Усильем Воскресенья. Все, кто знал Пастернака, говорят о его невероятном жизнелюбии, бодрости, каком-то детском эгоизме. «Жизнь свою он должен прожить любимым, избалованным и великим» – писал о нем Шкловский. В жуткие сталинские времена, казалось, он один обладает какой-то чудесной охранной грамотой. Вероятно, чудо заключалось в том, что его, как мастера уважал сам Сталин. Не потому что был тонким ценителем поэзии. Все проще: Пастернак действительно был самой яркой, самой самостоятельной фигурой в литературном мире. Причем не раздутой партийной, а подлинной. Его авторитет был необычайно высок и за границей. Воздействие своей охранной грамоты Пастернак пытался распространить и на своих друзей. В 1936 году в газете «Правда» вышла статья «Сумбур вместо музыки», о творчестве Шостаковича. С нее, в общем-то, и начались громкие публичные процессы над творческими людьми. Было собрание Союза писателей. Естественно все хором осуждали Шостаковича. Единственный, кто выступил с защитной речью, был Пастернак. Но это была даже не защита. В зал, где почти каждый мог составить профессиональный донос, он сказал: «Не орите, а если уж вы орете, то не все на один голос. Орите на разные голоса». Такой оплеухи ему не забыли. И во время «оттепели» припомнили. Травля была всенародной. В те дни ярые комсомольцы Литературного института собирали группу, чтобы устроить погром на даче Пастернака. Две бабы бранились в метро, и одна говорила другой: «что я тебе живага какая-нибудь». А дни все грозней и суровей, Любовью не тронуть сердец. Презрительно сдвинуты брови, И вот послесловье, конец. Свинцовою тяжестью всею Легли на дворы небеса. Искали улик фарисеи, Юля перед Ним, как лиса. И темными силами храма Он отдан подонкам на суд, И с пылкостью тою же самой, Как славили прежде, клянут. Поначалу Борис Леонидович не придавал особого значения нобелевской травле. Нападки на него бывали и раньше, и весь набор человеческой подлости был ему прекрасно известен. Чем могли удивить эти люди переводчика Шекспира? Встречаясь с руководителем травли, неким Поликарповым, совершенно озверевшим от бессонницы, бодрый подтянутый Пастернак раскланивался с ним и участливо спрашивал: «Ай-ай-ай, как плохо выглядите, Дмитрий Алексеич, что с вами, не больны ли?» Потихоньку страсти стали утихать. Пастернака даже собирались отпустить на вручение Нобелевской премии, чтобы окончательно не уронить престиж государства. Но тут он отправляет в Нобелевский комитет письмо, где говорит, что вынужден отказаться от премии в связи с тем, какой смысл ей придан в обществе, к которому он принадлежит. Это вызвало настоящую волну бешенства и придало компании новое развитие. Человек, втоптанный в грязь, лишенный всех прав, отказывается от денег, от больших денег. Ярлык алчного гения, продавшегося капиталистам, который на него клеили, он с легкостью сорвал. Советское правительство нанесло последний удар: было принято решение выдворить Пастернака из страны. Оказалось, Борису Леонидовичу было, что терять. Он был совершенно обессилен. И под воздействием близких написал письмо Хрущеву. «Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Выезд за пределы Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не применять по отношению ко мне этой крайней меры». В Гефсиманском саду Христос проводит одну страшную ночь лицом к лицу с надвигающейся смертью. Он отдает Свою жизнь добровольно. Но как тяжело. Первый раз он молился Отцу: «Отче, если это может Меня миновать – да минет!». Потом борьба и снова молитва: «Если не может миновать, Отче, пусть будет». И только в третий раз, после неимоверного борения до кровавых капель пота, Он смог сказать: Да будет воля Твоя… Иногда кажется, что Христу, Всемогущему Богу Вседержителю легко было отдавать Свою жизнь за нас. Но наш Спаситель умирал как простой человек – не Божеством Своим бессмертным, а нашим живым беззащитным человеческим телом. Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске Что случится на моем веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси. Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить – не поле перейти. В самом начале июня 1960 года в подмосковном поселке Переделкино хоронили великого поэта Бориса Леонидовича Пастернака. За несколько десятилетий это были первые похороны писателя такого масштаба, который умер в своей постели. Он никогда не был в лагерях, даже не сидел в тюрьме. Внешне благополучная жизнь. Если не считать те два года, которые прошли после присуждения ему Нобелевской премии, два года, которые его убили. Отпевали Бориса Леонидовича в храме, который был виден из его окна. Несколько тысяч человек пришли проводить великого русского поэта в последний путь, хотя в этот день на Переделкино не ходили электрички. Повсюду были шпики. Похороны фотографировались. Каждый, кто на них присутствовал, знал, что у него больше нет «советского» будущего. Это был настоящий гражданский поступок. Панихида превратилась в антиправительственную демонстрацию. Стихи из романа «Доктор Живаго» читали вслух. Анна Ахматова, которая была там, говорила: «У меня такое чувство, что это торжество, большой религиозный праздник. Так было, когда умер Блок. Это были настоящие русские похороны. Такие нужно заслужить». «Шли и шли, и пели «Вечную память» – так начинается роман «Доктор Живаго». Первоначально, в рукописях, в качестве его названия, размашистым пастернаковским почерком были выведены строчки из Апокалипсиса: «Смерти не будет». Мерцаньем звезд далеких безразлично Был поворот дороги озарен. Дорога шла вокруг горы Масличной, Внизу под нею протекал Кедрон. Лужайка обрывалась с половины. За нею начинался Млечный путь. Седые серебристые маслины Пытались вдаль по воздуху шагнуть. В конце был чей-то сад, надел земельный. Учеников оставив за стеной, Он им сказал: "Душа скорбит смертельно, Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной". Он отказался без противоборства, Как от вещей, полученных взаймы, От всемогущества и чудотворства, И был теперь, как смертные, как мы. Ночная даль теперь казалась краем Уничтоженья и небытия. Простор вселенной был необитаем, И только сад был местом для житья. И, глядя в эти черные провалы, Пустые, без начала и конца, Чтоб эта чаша смерти миновала, В поту кровавом Он молил Отца. Смягчив молитвой смертную истому, Он вышел за ограду. На земле Ученики, осиленные дремой, Валялись в придорожном ковыле. Он разбудил их: "Вас Господь сподобил Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт. Час Сына Человеческого пробил. Он в руки грешников Себя предаст". И лишь сказал, неведомо откуда Толпа рабов и скопище бродяг, Огни, мечи и впереди - Иуда С предательским лобзаньем на устах. Пётр дал мечом отпор головорезам И ухо одному из них отсек. Но слышит: "Спор нельзя решать железом, Вложи свой меч на место, человек. Неужто тьму крылатых легионов Отец не снарядил бы Мне сюда? И, волоска тогда на мне не тронув, Враги рассеялись бы без следа. Но книга жизни подошла к странице, Которая дороже всех святынь. Сейчас должно написанное сбыться, Пускай же сбудется оно. Аминь. Ты видишь, ход веков подобен притче И может загореться на ходу. Во имя страшного её величья Я в добровольных муках в гроб сойду. Я в гроб сойду и в третий день восстану, И, как сплавляют по реке плоты, Ко Мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты".

http://www.neofit.ru/modules.php?name=bs&a...ls&album=14 http://www.neofit.ru/modules.php?name=Page...age&pid=407

http://video.mail.ru/list/vip-elite/2159/2170.html тут русские субтитры "Секрет"-видео http://videosaver.ru/load/38-1-0-48067

Страна: США Жанр: Документальный, аффирмации Продолжительность: около 5 мин Год выпуска: 2007 Перевод: Субтитры Описание: 2 коротких афермационных фильма по мотивам и от создателей фильма "Секрет" Ссылка на оффсайт - http://www.thesecret.tv/secret-to-you/ Доп. информация: Смотреть каждое утро, чтоб всё случилось! Мне понравилось. Качество: DVDRip Формат: AVI Видео кодек: DivX Аудио кодек: MP3 Видео: 640x360 (1.78:1)25 fps, DivX Codec 5.x or 6.x, 930 kbps avg, 0.16 bit/pixel Аудио: 44.100 kHz, MPEG Layer 3, 2 ch, 128.00 kbps avg http://tfile.ru/forum/viewtopic.php?t=130437 http://www.thesecret.tv/secret-to-you/ тут можно смотреть не качая

http://video.mail.ru/mail/iui73/51/63.html http://video.mail.ru/mail/iui73/51/64.html http://video.mail.ru/mail/iui73/51/52.html

"Российская газета" - Неделя №4372 от 25 мая 2007 г. Версия для печати Тот самый вечер: Марлен Дитрих на коленях перед Константином Паустовским. Марлен Дитрих - надменная суперзвезда, "голубой ангел" западного кино, подруга Хемингуэя, Ремарка, Жана Габена, такая, казалось бы, далекая от нашей бедной, забитой веками и большевиками инфантильной России... 31 мая 115 лет со дня рождения Константина Паустовского. И вот какая вспомнилась удивительная история... Я был когда-то советским библиотечным ребенком, любил читать сентиментальные рассказы советского писателя Константина Паустовского. Все мы тогда бредили Западом, русской культуры как бы стеснялись. Шла оттепель - первая духовная "перестройка". Однажды мне в руки попала моя детская книжка Паустовского - отшатнулся с краской стыда. И тут как раз - звонок Андрона Кончаловского: "Марлен Дитрих приехала! В Доме кино!" Вечером у Дома кино на Воровского - не пробиться. Но - Андрон ведь сын баснописца! Сидим в партере. И вот - О н а. Узкое белое платье. Потрясающая фигура. Колье из сияющих бриллиантов. Запела! - чуть хрипловато, бесстрастно, как бы сверху - и чудовищно эротично!.. "Лили Марлен!" Мы лопались от священного восторга! Вот оно! Вот он - волшебный Запад! Зал ревел... Напились мы тогда у Андрона - по-страшному. Орали, визжали - к черту Россию лапотную, - только Запад! Его изощренность, его раскрепощенность, его свобода! Проснулись днем, страстно продолжили восторги, и сил пойти вечером на второй концерт Марлен Дитрих уже не было. Прошло много лет, и как бы сбылись наши оттепельные мечты - пришла Перестройка! Дюжина олигархов и 20 тысяч обкомовцев-ЦКВЛКСэмовцев быстренько скупили - за гроши! - всю Россию. Народ среагировал немедленно - начал вымирать по миллиону в год. Слово "мораль" было оплевано по самое некуда, самой популярной в России стала фраза: "Я ничего никому не должен!" Россия захлебывалась восторгом свободы, не замечая ее стремительного обращения в дикое своеволие. Над словами - "долг", "патриотизм", "душевность" издевались сверху донизу, от радио до ТВ. Страной правили Новые Русские Мошенники, блатные и горсть новых бюрократов. Я от этой вони и грязи сбежал на Запад, с ужасом слушал "Новости" о Жириновском, об "авторитетах", правящих целыми областями, о путанах, ставших главными звездами медиа, о Березовских и Смоленских, о батальонах киллеров и прочей пене нашего лжекапитализма. Так прошло 15 лет. Но мало- помалу Россия с Путиным стала опоминаться, оглядываться - хотя бы стонать. Я вернулся в Москву, башенную и безбашенную. Съездил в Крым, страну нашего юного диссидентства. С ужасом бежал из шалманистого, грохочущего Коктебеля. Заехал в Старый Крым и случайно попал в маленький, только что открытый музейчик всеми забытого советского писателя, кумира моего детства К. Паустовского. Осмотрел простенькую экспозицию как бы со снисходительной полуусмешкой умудренного путешествиями по земному шару небожителя и вдруг увидел на стене странную фотографию: Константин Паустовский, а перед ним на коленях стоит какая-то странная женщина. Я наклонился, щурясь... и, не веря своим глазам, обернулся к девушке-заведующей. И она кивнула мне - с улыбкой понимания: "Да, это Марлен Дитрих!" Признаюсь, я испытал легкий шок. А когда девушка рассказала мне историю этой фотографии, пришел в шок настоящий. Потому что оказалось, что 35 лет назад, на том самом втором вечере Дитрих в ЦДЛ, куда мы с Андроном не дошли, случилось нечто фантастическое. То есть в конце концерта на сцену ЦДЛ вышел с поздравлениями и комплиментами большой начальник из кагэбэшников и любезно спросил Дитрих: "Что бы вы хотели еще увидеть в Москве? Кремль, Большой театр, мавзолей?" И эта как бы недоступная богиня в миллионном колье вдруг тихо так ему сказала: "Я бы хотела увидеть советского писателя Константина Паустовского. Это моя мечта много лет!" Сказать, что присутствующие были ошарашены, - значит не сказать ничего. Мировая звезда - и какой-то Паустовский?! Что за бред?! Все зашептались - что-то тут не то! Начальник, тоже обалдевший поначалу, опомнился первым, дошло: с жиру звезда бесится. Ничего, и не такие причуды полоумных звезд пережили! И всех мигом - на ноги! И к вечеру этого самого Паустовского, уже полуживого, умирающего в дешевой больнице, разыскали. Объяснили суть нужной встречи. Но врачи запретили. Тогда компетентный товарищ попросил самого писателя. Но и он отказался. Потребовали! Не вышло. И вот пришлось - с непривычки неумело - умолять. Умолили... И вот при громадном скоплении народу вечером на сцену ЦДЛ вышел, чуть пошатываясь, худой старик. А через секунду на сцену вышла легендарная звезда, гордая валькирия, подруга Ремарка и Хемингуэя, - и вдруг, не сказав ни единого слова, молча грохнулась перед ним на колени. А потом, схватив его руку, начала ее целовать и долго потом прижимала эту руку к своему лицу, залитому абсолютно не киношными слезами. И весь большой зал беззвучно застонал и замер, как в параличе. И только потом вдруг - медленно, неуверенно, оглядываясь, как бы стыдясь чего-то! - начал вставать. И встали все. И чей-то женский голос вдруг негромко выкрикнул что-то потрясенно-невнятное, и зал сразу прорвало просто бешеным водопадом рукоплесканий! А потом, когда замершего от страха Паустовского усадили в старое кресло и блестящий от слез зал, отбив ладони, затих, Марлен Дитрих тихо объяснила, что прочла она книг как бы немало, но самым большим литературным событием в своей жизни считает рассказ советского писателя Константина Паустовского "Телеграмма", который она случайно прочитала в переводе на немецкий в каком-то сборнике, рекомендованном немецкому юношеству. И, быстро утерев последнюю, совсем уж бриллиантовую слезу, Марлен сказала - очень просто: "С тех пор я чувствовала как бы некий долг - поцеловать руку писателя, который это написал. И вот - сбылось! Я счастлива, что я успела это сделать. Спасибо вам всем - и спасибо России!" Вот, собственно, и вся история. Как часто мы обманываемся насчет Запада! И как трудно иногда разглядеть за гламурным блеском недоступной звезды - трепетно бьющееся человеческое сердце. А вообще, как же это круто - успеть!.. И, слава богу, модная среди олигархата фраза: "Я никому ничего не должен!" - выходит в России из моды. Все моднее быть честным и добрым. И, возможно, скоро вообще станет модным - иметь некий долг. И еще моднее - исполнить его. http://www.rg.ru/2007/05/25/marlen.html

Москва. Мифы и легенды (ТК Столица 2006) Константин Паустовский Студия: Телеканал "Столица" Расширение: wmv Размер в Мб: 43 Длительность: 20:00 Скачать wmv »» http://www.tvspas.ru/video/detail.php?ID=2796

http://ruslit.ioso.ru/barkova.htm За короткой «дворцовой» эпопеей последовала полубездомная, полуголодная жизнь. Анна Баркова работала судебных хроникером в газете «Правда» (1924-1929), печаталась в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Красная нива». В 1934 г. после убийства С.М.Кирова А.Баркову арестовали по политическим мотивам – «товарищи» донесли. Анна Баркова отбыла три срока в лагерях и тюрьмах (1934-1939; 1947-1956; 1957-1965), а в перерывах - ссылки, война, фашистская оккупация, инвалидный дом.

http://knigadarom.com/result.php ИСТОРИИ, РАСКАЗАННЫЕ НОЧЬЮ - Вставайте! - Капитан потряс Батурина за плечо. - Скоро Пушкино! Поезд гремел среди леса. Пар шипел в кустах, как мыльная пена. Стояла ледяная и горькая осень. По ночам ветер шумно тряс над дощатыми крышами гроздьями стеклянных звезд. Огородные грядки были посыпаны крупной солью мороза. Пахло гарью и старым вином. А в полдень над горизонтом розовым мрамором блистали облака. Капитан скрутил чудовищную папиросу из рыжего табака, пристально посмотрел на работницу в красном платочке, дремавшую в углу, и спросил ее деревянным голосом: Блистающие, или светящиеся, облака наблюдаются очень редко. Их часто принимают за ненормально яркие зори. Они слагаются из мельчайших частиц вулканической пыли, носящейся в воздухе после сильных катострофических извержений. Учебник метерологии Содержание: Истории, расказанные ночью Дневник летчика "Стой, я потерял свою трубку!" Соловейчик и Зинка Берг Китаец-прачка Чертова страна Случай в меблированных комнатах "Зантэ" Беззаботный попутчик Норд-ост "Бедный Миша" Золотое руно Голубятня в Сололаках Родниковый воздух Эх, Россия, Россия!.. Горящий спирт http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/text/oblaka/oblaka.htm

Да

http://files.tvspas.ru/Audio/%c0%f3%e4%e8%...ee%f1%eb%fb%f5/

Но вслушайтесь в реплики подневольных актеров: «Чужих людей прикосновенья / Скучны, досадны, ненужны. /И в серой жизни нет мгновенья / Без ощущения вины. / И слов невысказанных тяжесть — / Быть может, худшая вина, / И никогда того не скажешь, / Чем вся навеки сожжена» (Анна Баркова). Примирившиеся со своим рабством люди не смогли бы создать поэзию, которой, в совершенных своих образцах, суждено стать частью русской и мировой литературы. Хоть в метелях душа разметалась, Все отпето в мертвом снегу, Хоть и мало святынь осталось, — Я последнюю берегу. Пусть под бременем неудачи И свалюсь я под чей-то смех, Русский ветер меня оплачет, Как оплакивает нас всех. Может быть, через пять поколений, Через грозный разлив времен Мир отметит эпоху смятений И моим средь других имен. Анна Баркова В лагере сочиняли стихи и на других языках, но общими для всех был русский и русская поэзия. И первым поэтом был Пушкин. «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю». Именно он дарил узникам так недостающую им гармонию. Чаще всего вспоминали стихотворение «Не дай мне, Бог, сойти с ума». Оно воспринималось, как свое, написанное лагерником. В нем — реалии XX века, вся гамма чувств в неволе. Когда вспоминаются стихи, услышанные в лагере, в памяти всплывают имена: Полонский, Тютчев, Некрасов, Блок, Есенин, Гумилев, Пастернак... Их поэзия, наряду с лагерной, питала духовную жизнь. Это запечатлено в целом ряде стихов — и, как благодарение, в шаламовском «Поэте», посвященном Борису Пастернаку. ...Я мял в ладонях, полных страха, Седые потные виски, Моя соленая рубаха Легко ломалась на куски. Я ел, как зверь, рыча над пищей. Казался чудом из чудес Листок простой бумаги писчей, С небес слетевший в темный лес. Я пил, как зверь, лакая воду, Мочил отросшие усы. Я жил не месяцем, не годом, Я жить решался на часы. И каждый вечер, в удивленье, Что до сих пор еще живой, Я повторял стихотворенья И снова слышал голос твой. И я шептал их как молитвы, Их почитал живой водой, И образком, хранящим в битве, И путеводною звездой. Они единственною связью С иною жизнью были там, Где мир душил житейской грязью И смерть ходила по пятам. В карцерах, одиночках человек страдает не только от холода и голода, но и от незаполненности времени. В замкнутом пространстве, в условиях враждебных, губительных инстинкт самосохранения побуждает его отвлечься от окружающего. Но как это сделать? Есть только слова и память. И они приходят на выручку, дарят ему гармонию, ритм. И свершается чудо: человек обретает внутреннюю свободу, не зависящую от внешних обстоятельств.

Поэзия узников ГУЛАГа Перед читателем антология, составленная из стихов жертв советского режима, сочиненных в тюрьмах, лагерях, ссылке или спустя годы, а то и десятилетия после освобождения и реабилитации. В ней также стихи расстрелянных поэтов, написанные до ареста. Среди ее авторов, наряду с профессиональными литераторами, люди всех социальных групп и самых разных профессий. Эти стихи — неисчерпаемый источник знаний о советском периоде российской истории. Иной формы самовыражения для заключенных и ссыльных просто не существовало. Говорить правду в подцензурных письмах и высказывать свое отношение к происходящему было равносильно самоубийству. Поэтому письма подневольных людей, за редким исключением, не столько говорят, сколько умалчивают о реальных обстоятельствах. То же можно сказать и о миллионах хранящихся в архивах следственных дел, абсолютное большинство которых — измышления самих следователей, подписанные жертвами режима под пытками и психологическим давлением. ГУЛАГ был мобильной, постоянно обновлявшейся трудовой армией, где жизнь большинства заключенных заканчивалась в течение нескольких лет (а то и месяцев). Миллионы жертв, миллионы порушенных семей, искалеченных судеб! Без потаенной поэзии узников ГУЛАГа история советского периода выхолащивается и в значительной мере лишается главного содержания — если главным в истории считать человека, его жизнь и судьбу. Горный мастер, вольнонаемный Василий Соловьев, уезжая в 1953 году с Колымы в отпуск, вызвался разыскать в Москве Илью Эренбурга и передать мои стихи. Вскоре Илья Григорьевич написал отцу, что будет просить о пересмотре моего дела: «О стихах, — добавил он, — поговорим потом. Место, где находится Ваш сын, — не литературная школа». В этом он ошибался. В то время лагерь был лучшей литературной школой. Ни конъюнктуры, ни самоцензуры... Никто из тех, кому ты доверяешь, не стал бы заучивать твои стихи, почувствуй он хоть одну неверную ноту. А знатоков и ценителей стихов в Особлаге немало. И стихов ждут: «Значит, время стихам — и ныне и присно вовек, /И в тюрьме, и на нарах, и в бормоте смертной минуты, — / Ведь пока есть стихи, человек до конца человек, / Для себя разорвавший наручные путы» (Александр Гладков). И еще одно его стихотворение, сочиненное в 1952 году. ЧИТАЯ ЖУРНАЛЫ Стихи ослепительно гладки, Обкатанные кругом, Ни шва и ни лишней складки, Как будто прошлись утюгом. Они не топорщатся дерзко. Все линии наведены. До сального, мутного блеска Наглажены крепко они. О родине, о присяге, О Сталине, о мечтах... Не то что стихи-работяги, В бушлатах и ватных штанах. Стихи, что живут вне закона: В прописке отказано им За то, что беду миллионов Распевом сказали своим. Ну что ж, проживем без прописок. Дышу и пишу, как могу, И мятый, убористый список Под стелькой сапог берегу. Замечу кстати, что в «мятом убористом списке» — наверняка не стихи, а их первые строки, что было главным для сохранения в памяти текстов. Эти первые строчки надо было повторять про себя чуть не каждый день. Или, если позволяли обстоятельства, хранить в записи на бумаге, носовом платке, внутри наволочки, набитой соломой. Тогда, в 1952 году, Гладков работал в театре Управления лагерей и потому имел возможность читать журналы. Обычно же в лагере получить журнал было невозможно, если раздобывали старую газету, то ее тут же рвали на полоски для самокруток, в которые заворачивалась махорка. Стихи бесправных жертв, понуждаемых обстоятельствами к звериной борьбе за существование, противостояли гулаговскому расчеловечиванию, в них была любовь к людям. Донести правду о пережитом, высветить словом гибельный для страны путь, оберечь ее, пусть даже ценой своей жизни. ...Театр абсурда, в котором нет зрителей. Все задействованы. Профессор, катящий тачку с мерзлым грунтом. Мнимые «враги народа», осужденные за мнимые преступления... Слова, лишенные смысла. http://www.agitclub.ru/museum/memorial/poe...predislovie.htm

Константин Георгиевич Паустовский Стальное колечко Дед Кузьма жил со своей внучкой Варюшей в деревушке Моховое, у самого леса. Зима выдалась суровая, с сильным ветром и снегом. За всю зиму ни разу не потеплело и не закапала с тесовых крыш суетливая талая вода. Ночью в лесу выли продрогшие волки. Дед Кузьма говорил, что они воют от зависти к людям: волку тоже охота пожить в избе, почесаться и полежать у печки, отогреть заледенелую косматую шкуру. Среди зимы у деда вышла махорка. Дед сильно кашлял, жаловался на слабое здоровье и говорил, что если бы затянуться разок другой – ему бы сразу полегчало. В воскресенье Варюша пошла за махоркой для деда в соседнее село Переборы. Мимо села проходила железная дорога. Варюша купила махорки, завязала ее в ситцевый мешочек и пошла на станцию посмотреть на поезда. В Переборах они останавливались редко. Почти всегда они проносились мимо с лязгом и грохотом. На платформе сидели два бойца. Один был бородатый, с веселым серым глазом. Заревел паровоз. Было уже видно, как он, весь в пару, яростно рвется к станции из дальнего черного леса. – Скорый! – сказал боец с бородой. – Смотри, девчонка, сдует тебя поездом. Улетишь под небеса. Паровоз с размаху налетел на станцию. Снег завертелся и залепил глаза. Потом пошли перестукиваться, догонять друг друга колеса. Варюша схватилась за фонарный столб и закрыла глаза: как бы и вправду ее не подняло над землей и не утащило за поездом. Когда поезд пронесся, а снежная пыль еще вертелась в воздухе и садилась на землю, бородатый боец спросил Варюшу: – Это что у тебя в мешочке? Не махорка? – Махорка, – ответила Варюша. – Может, продашь? Курить большая охота. – Дед Кузьма не велит продавать, – строго ответила Варюша. – Это ему от кашля. – Эх ты, – сказал боец, – цветок лепесток в валенках! Больно серьезная! – А ты так возьми сколько надо, – сказала Варюша и протянула бойцу мешочек. – Покури! Боец отсыпал в карман шинели добрую горсть махорки, скрутил толстую цыгарку, закурил, взял Варюшу за подбородок и посмотрел, посмеиваясь, в се синие глаза. – Эх ты, – повторил он, – анютины глазки с косичками! Чем же мне тебя отблагодарить? Разве вот этим? Боец достал из кармана шинели маленькое стальное колечко, сдул с него крошки махорки и соли, потер о рукав шинели и надел Варюше на средний палец: – Носи на здоровье! Этот перстенек совершенно чудесный. Гляди, как горит! – А отчего он, дяденька, такой чудесный? – спросила, раскрасневшись, Варюша. – А оттого, – ответил боец, – что ежели будешь носить его на среднем пальце, принесет он здоровье. И тебе и деду Кузьме. А наденешь его вот на этот, на безымянный, – боец потянул Варюшу за озябший, красный палец, – будет у тебя большущая радость. Или, к примеру, захочется тебе посмотреть белый свет со всеми его чудесами. Надень перстенек на указательный палец – непременно увидишь! – Будто? – спросила Варюша. – А ты ему верь, – прогудел другой боец из под поднятого ворота шинели. – Он колдун. Слыхала такое слово? – Слыхала. – Ну то то! – засмеялся боец. – Он старый сапер. Его даже мина не брала! – Спасибо! – сказала Варюша и побежала к себе в Моховое. Сорвался ветер, посыпался густой прегустой снег. Варюша все трогала колечко, повертывала его и смотрела, как оно блестит от зимнего света. «Что ж боец позабыл мне сказать про мизинец? – подумала она. – Что будет тогда? Дай ка я надену колечко на мизинец, попробую». Она надела колечко на мизинец. Он был худенький, колечко на нем не удержалось, упало в глубокий снег около тропинки и сразу нырнуло на самое снежное дно. Варюша охнула и начала разгребать снег руками. Но колечка не было. Пальцы у Варюши посинели. Их так свело от мороза, что они уже не сгибались. Варюша заплакала. Пропало колечко! Значит, не будет теперь здоровья деду Кузьме, и не будет у нее большущей радости, и не увидит она белый свет со всеми его чудесами. Варюша воткнула в снег, в том месте, где уронила колечко, старую еловую ветку н пошла домой. Она вытирала слезы варежкой, но они все равно набегали и замерзали, и от этого было колко и больно глазам. Дед Кузьма обрадовался махорке, задымил всю избу, а про колечко сказал: – Ты не горюй, дочурка! Где упало – там и валяется. Ты Сидора попроси. Он тебе сыщет. Старый воробей Сидор спал на шестке, раздувшись, как шарик. Всю зиму Сидор жил в избе у Кузьмы самостоятельно, как хозяин. С характером своим он заставлял считаться не только Варюшу, но и самого деда. Кашу он склевывал прямо из мисок, а хлеб старался вырвать из рук и, когда его отгоняли, обижался, ершился и начинал драться и чирикать так сердито, что под стреху слетались соседские воробьи, прислушивались, а потом долго шумели, осуждая Сидора за его дурной нрав. Живет в избе, с тепле, в сытости, а все ему мало! На другой день Варюша поймала Сидора, завернула в платок и понесла в лес. Из под снега торчал только самый кончик еловой ветки. Варюша посадила на ветку Сидора и попросила: – Ты поищи, поройся! Может, найдешь! Но Сидор скосил глаз, недоверчиво посмотрел на снег и пропищал: «Ишь ты! Ишь ты! Нашла дурака!… Ишь ты, ишь ты!» – повторил Сидор, сорвался с ветки и полетел обратно в избу. Так и не отыскалось колечко. Дед Кузьма кашлял все сильнее. К весне он залез на печку. Почти не спускался оттуда и все чаще просил попить. Варюша подавала ему в железном ковшике холодную воду. Метели кружились над деревушкой, заносили избы. Сосны завязли в снегу, и Варюша уже не могла отыскать в лесу то место, где уронила колечко. Все чаще она, спрятавшись за печкой, тихонько плакала от жалости к деду и бранила себя. – Дуреха! – шептала она. – Забаловалась, обронила перстенек. Вот тебе за это! Вот тебе! Она била себя кулаком по темени, наказывала себя, а дед Кузьма спрашивал: – С кем это ты там шумишь то? – С Сидором, – отвечала Варюша. – Такой стал неслух! Все норовится драться. Однажды утром Варюша проснулась оттого, что Сидор прыгал по оконцу и стучал клювом в стекло. Варюша открыла глаза и зажмурилась. С крыши, перегоняя друг друга, падали длинные капли. Горячий свет бил в с сонце. Орали галки. Варюша выглянула на улицу. Теплый ветер дунул ей в глаза, растрепал волосы. – Вот и весна! – сказала Варюша. Блестели черные ветки, шуршал, сползая с крыш, мокрый снег и важно и весело шумел за околицей сырой лес. Весна шла по полям как молодая хозяйка. Стоило ей только посмотреть на овраг, как в нем тотчас начинал булькать и переливаться ручей. Весна шла и звон ручьев с каждым ее шагом становился громче и громче. Снег в лесу потемнел. Сначала на нем выступила облетевшая за зиму коричневая хвоя. Потом появилось много сухих сучьев – их наломало бурей еще в декабре, – потом зажелтели прошлогодние палые листья, проступили проталины и на краю последних сугробов зацвели первые цветы мать и мачехи. Варюша нашла в лесу старую еловую ветку – ту, что воткнула в снег, где обронила колечко, и начала осторожно отгребать старые листья, пустые шишки, накиданные дятлами, ветки, гнилой мох. Под одним черным листком блеснул огонек. Варюша вскрикнула и присела. Вот оно, сталь нос колечко! Оно ничуть не заржавело. Варюша схватила его, надела на средний палец и побежала домой. Еще издали, подбегая к избе, она увидела деда Кузьму. Он вышел из избы, сидел на завалинке, и синий дым от махорки поднимался над дедом прямо к небу, будто Кузьма просыхал на весеннем солнышке и над ним курился пар. – Ну вот, – сказал дед, – ты, вертушка, выскочила из избы, позабыла дверь затворить, и продуло всю избу легким воздухом. И сразу болезнь меня отпустила. Сейчас вот покурю, возьму колун, наготовлю дровишек, затопим мы печь и спечем ржаные лепешки. Варюша засмеялась, погладила деда по косматым серым волосам, сказала: – Спасибо колечку! Вылечило оно тебя, дед Кузьма. Весь день Варюша носила колечко на среднем пальце, чтобы накрепко прогнать дедовскую болезнь. Только вечером, укладываясь спать, она сняла колечко со среднего пальца и надела его на безымянный. После этого должна была случиться большущая радость. Но она медлила, не приходила, и Варюша так и уснула, не дождавшись. Встала она рано, оделась и вышла из избы. Тихая и теплая заря занималась над землей. На краю неба еще догорали звезды. Варюша пошла к лесу. На опушке она остановилась. Что это звенит в лесу, будто кто то осторожно шевелит колокольчики? Варюша нагнулась, прислушалась и всплеснула руками: белые подснежники чуть чуть качались, кивали заре, и каждый цветок позванивал, будто в нем сидел маленький жук кузька звонарь и бил лапкой по серебряной паутине. На верхушке сосны ударил дятел – пять раз. «Пять часов! – подумала Варюша. – Рань то какая! И тишь!» Тотчас высоко на ветвях в золотом зоревом свете запела иволга. Варюша стояла, приоткрыв рот, слушала, улыбалась. Ее обдало сильным, теплым, ласковым ветром, и что то прошелестело рядом. Закачалась лещина, из ореховых сережек посыпалась желтая пыльца. Кто то прошел невидимый мимо Варюши, осторожно отводя ветки. Навстречу ему закуковала, закланялась кукушка. «Кто же это прошел? А я и не разглядела!» – подумала Варюша. Она не знала, что это весна прошла мимо нее. Варюша засмеялась громко, на весь лес, и побежала домой. И большущая радость – такая, что не охватишь руками, – зазвенела, запела У нее на сердце. Весна разгоралась с каждым днем все ярче, все веселей. Такой свет лился с неба, что глаза у деда Кузьмы стали узкие, как щелки, но все время посмеивались. А потом но лесам, по лугам, по оврагам сразу, будто кто то брызнул на них волшебной водой, зацвели запестрели тысячи тысяч цветов. Варюша думала было надеть перстень на указательный палец, чтобы Повидать белый свет со всеми его чудесами, но посмотрела на все эти Цветы, на липкие березовые листочки, на яснее небо и жаркое солнце, Послушала перекличку петухов, звон воды, пересвистывание птиц над полями – и не надела перстенек на указательный палец. «Успею, – подумала она. – Нигде на белом свете не может быть так хорошо, как у пас в Моховом. Это же прелесть что такое! Не зря ведь дед Кузьма говорит, что наша земля истинный рай и нету другой такой хорошей земли на белом свете!» 1945

http://ms2002.ru/index.php?option=com_cont...56&Itemid=1

Константин Георгиевич Паустовский Корзина с еловыми шишками Рассказы – Константин Паустовский Корзина с еловыми шишками Композитор Эдвард Григ проводил осень в лесах около Бергена. Все леса хороши с их грибным воздухом и шелестом листьев. Но особенно хороши горные леса около моря. В них слышен шум прибоя. С моря постоянно наносит туман, и от обилия влаги буйно разрастается мох. Он свешивается с веток зелеными прядями до самой земли. Кроме того, в горных лесах живет, как птица пересмешник, веселое эхо. Оно только и ждет, чтобы подхватить любой звук и швырнуть его через скалы. Однажды Григ встретил в лесу маленькую девочку с двумя косичками – дочь лесника. Она собирала в корзину еловые шишки. Стояла осень. Если бы можно было собрать все золото и медь, какие есть на земле, и выковать из них тысячи тысяч тоненьких листьев, то они составили бы ничтожную часть того осеннего наряда, что лежал на горах. К тому же кованые листья показались бы грубыми в сравнении с настоящими, особенно с листьями осины. Всем известно, что осиновые листья дрожат даже от птичьего свиста. – Как тебя зовут, девочка? – спросил Григ. – Дагни Педерсен, – вполголоса ответила девочка. Она ответила вполголоса не от испуга, а от смущения. Испугаться она не могла, потому что глаза у Грига смеялись. – Вот беда! – сказал Григ. – Мне нечего тебе подарить. Я не ношу в кармане ни кукол, ни лент, ни бархатных зайцев. – У меня есть старая мамина кукла, – ответила девочка. – Когда то она закрывала глаза. Вот так! Девочка медленно закрыла глаза. Когда она вновь их открыла, то Григ заметил, что зрачки у нее зеленоватые и в них поблескивает огоньками листва. – А теперь она спит с открытыми глазами, – печально добавила Дагни. – У старых людей плохой сон. Дедушка тоже всю ночь кряхтит. – Слушай, Дагни, – сказал Григ, – я придумал. Я подарю тебе одну интересную вещь. Но только не сейчас, а лет через десять. Дагни даже всплеснула руками. – Ой, как долго! – Понимаешь, мне нужно ее еще сделать. – А что это такое? – Узнаешь потом. – Разве за всю свою жизнь, – строго спросила Дагни, – вы можете сделать всего пять или шесть игрушек? Григ смутился. – Да нет, это не так, – неуверенно возразил он. – Я сделаю ее, может быть, за несколько дней. Но такие вещи не дарят маленьким детям. Я делаю подарки для взрослых. – Я не разобью, – умоляюще сказала Дагни и потянула Грига за рукав. – И не сломаю. Вот увидите! У дедушки есть игрушечная лодка из стекла. Я стираю с нее пыль и ни разу не отколола даже самого маленького кусочка. «Она совсем меня запутала, эта Дагни», – подумал с досадой Григ и сказал то, что всегда говорят взрослые, когда попадают в неловкое положение перед детьми: – Ты еще маленькая и многого не понимаешь. Учись терпению. А теперь давай корзину. Ты ее едва тащишь. Я провожу тебя, и мы поговорим о чем нибудь другом. Дагни вздохнула и протянула Григу корзину. Она действительно была тяжелая. В еловых шишках много смолы, и потому они весят гораздо больше сосновых. Когда среди деревьев показался дом лесника, Григ сказал: – Ну, теперь ты добежишь сама, Дагни Педерсен. В Норвегии много денечек с таким именем и фамилией, как у тебя. Как зовут твоего отца? – Хагеруп, – ответила Дагни и, наморщив лоб, спросила: – Разве вы не зайдете к нам? У нас сеть вышитая скатерть, рыжий кот и стеклянная лодха. Дедушка позволит вам взять ее в руки. – Спасибо. Сейчас мне некогда. Прощай, Дагни! Григ пригладил волосы девочки и пошел в сторону моря. Дагни, насупившись, смотрела ему вслед. Корзину она держала боком, из нее вываливались шишки. «Я напишу музыку, – решил Григ. – На заглавном листе я прикажу напечатать: «Дагни Педерсен – дочери лесника Хагерупа Педерсена, когда ей исполнится восемнадцать лет». * * * В Бергене все было по старому. Все, что могло приглушить звуки, – ковры, портьеры и мягкую мебель – Григ давно убрал из дома. Остался только старый диван. На нем могло разместиться до десятка гостей, и Григ не решался его выбросить. Друзья говорили, что дом композитора похож на жилище дровосека. Его украшал только рояль. Если человек был наделен воображением, то он мог услышать среди этих белых стен волшебные вещи – от рокота северного океана, что катил волны из мглы и ветра, что высвистывал над ними свою дикую сагу, до песни девочки, баюкающей тряпичную куклу. Рояль мог петь обо всем – о порыве человеческого духа к великому и о любви. Белые и черные клавиши, убегая из под крепких пальцев Грига, тосковали, смеялись, гремели бурей и гневом и вдруг сразу смолкали. Тогда в тишине еще долго звучала только одна маленькая струна, будто это плакала Золушка, обиженная сестрами. Григ, откинувшись, слушал, пока этот последний звук не затихал на кухне, где с давних пор поселился сверчок. Становилось слышно, как, отсчитывая секунды с точностью метронома, капает из крана вода. Капли твердили, что время не ждет и надо бы поторопиться, чтобы сделать все, что задумано. Григ писал музыку для Дагни Педерсен больше месяца. Началась зима. Туман закутал город по горло. Заржавленные пароходы приходили из разных стран и дремали у деревянных пристаней, тихонько посапывая паром. Вскоре пошел снег. Григ видел из своего окна, как он косо летел, цепляясь за верхушки деревьев. Невозможно, конечно, передать музыку словами, как бы ни был богат наш язык. Григ писал о глубочайшей прелести девичества и счастья. Он писал и видел, как навстречу ему бежит, задыхаясь от радости, девушка с зелеными сияющими глазами. Она обнимает его за шею и прижимается горячей щекой к его седой небритой щеке. «Спасибо!» – говорит она, сама еще не зная, за что она благодарит его. «Ты как солнце, – говорит ей Григ. – Как нежный ветер и раннее утро. У тебя на сердце расцвел белый цветок и наполнил все твое существо благоуханием весны. Я видел жизнь. Что бы тебе ни говорили о ней, верь всегда, что она удивительна и прекрасна. Я старик, но я отдал молодежи жизнь, работу, талант. Отдал все без возврата. Поэтому я, может быть, даже счастливее тебя, Дагни. Ты – белая ночь с ее загадочным светом. Ты – счастье. Ты – блеск зари. От твоего голоса вздрагивает сердце. Да будет благословенно все, что окружает тебя, что прикасается к тебе и к чему прикасаешься ты, что радует тебя и заставляет задуматься», Григ думал так и играл обо всем, что думал. Он подозревал, что его подслушивают Он даже догадывался, кто этим занимается. Это были синицы на дереве, загулявшие матросы из порта, прачка из соседнего дома, сверчок, снег, слетавший с нависшего неба, и Золушка в заштопанном платье. Каждый слушал по своему. Синицы волновались. Как они ни вертелись, их трескотня не могла заглушить рояля. Загулявшие матросы рассаживались на ступеньках дома и слушали, всхлипывая. Прачка разгибала спину, вытирала ладонью покрасневшие глаза и покачивала головой. Сверчок вылезал из трещины в кафельной печке и поглядывал в щелку за Григом. Падавший снег останавливался и повисал в воздухе, чтобы послушать звон, лившийся ручьями из дома. А Золушка смотрела, улыбаясь, на пол. Около ее босых ног стояли хрустальные туфельки. Они вздрагивали, сталкиваясь друг с другом, в ответ на аккорды, долетавшие из комнаты Грига. Этих слушателей Григ ценил больше, чем нарядных и вежливых посетителей концертов. * * * В восемнадцать лет Дагни окончила школу. По этому случаю отец отправил ее в Христианию погостить к своей сестре Магде. Пускай девочка (отец считал ее еще девочкой, хотя Дагни была уже стройной девушкой, с тяжелыми русыми косами) посмотрит, как устроен свет, как живут люди, и немного повеселится. Кто знает, что ждет Дагни в будущем? Может быть, честный и любящий, но скуповатый и скучный муж? Или работа продавщицы в деревенской лавке? Или служба в одной из многочисленных пароходных контор в Бергене? Магда работала театральной портнихой. Муж ее Нильс служил в том же театре парикмахером. Жили они в комнатушке под крышей театра. Оттуда был виден пестрый от морских флагов залив и памятник Ибсену. Пароходы весь день покрикивали в открытые окна. Дядюшка Нильс так изучил их голоса, что, по его словам, безошибочно знал, кто гудит – «Нордерней» из Копенгагена, «Шотландский певец» из Глазго или «Жанна д'Арк» из Бордо. В комнате у тетушки Магды было множество театральных вещей: парчи, шелка, тюля, лент, кружев, старинных фетровых шляп с черными страусовыми перьями, цыганских шалей, седых париков, ботфорт с медными шпорами, шпаг, вееров и серебряных туфель, потертых на сгибе. Все это приходилось подшивать, чинить, чистить и гладить. На стенах висели картины, вырезанные из книг и журналов: кавалеры времен Людовика XIV, красавицы в кринолинах, рыцари, русские женщины в сарафанах, матросы и викинги с дубовыми венками на головах. В комнату надо было подыматься по крутой лестнице. Там всегда пахло краской и лаком от позолоты. * * * Дагни часто ходила в театр. Это было увлекательное занятие. Но после спектаклей Дагни долго не засыпала и даже плакала иногда у себя в постели. Напуганная этим тетушка Магда успокаивала Дагни. Она говорила, что нельзя слепо верить тому, что происходит на сцене. Но дядюшка Нильс обозвал Магду за это «наседкой» и сказал, что, наоборот, в театре надо верить Есему. Иначе людям не нужны были бы никакие театры. И Дани верила. Но все же тетушка Магда настояла на том, чтобы пойти для разнообразия в концерт. Нильс против этого не спорил. «Музыка, – сказал он, – это зеркало гения». Нильс любил выражаться возвышенно и туманно. О Дагни он говорил, что она похожа на первый аккорд увертюры. А у Магды, по его словам, была колдовская власть над людьми. Выражалась она в том, что Магда шила театральные костюмы. А кто же не знает, что человек каждый раз, когда надевает новый костюм, совершенно меняется. Вот так оно и выходит, что один и тот же актер вчера был гнусным убийцей, сегодня стал пылким любовником, завтра будет королевским шутом, а послезавтра – народным героем. – Дагни, – кричала в таких случаях тетушка Магда, – заткни уши и не слушай эту ужасную болтовню! Он сам не понимает, что говорит, этот чердачный философ! Был теплый июнь. Стояли белые ночи. Концерты проходили в городском парке под открытым небом. Дагни пошла на концерт вместе с Магдой и Нильсом. Она хотела надеть свое единственное белое платье. Но Нильс сказал, что красивая девушка должна быть одета так, чтобы выделяться из окружающей обстановки. В общем, длинная его речь по этому поводу сводилась к тому, что в белые ночи надо быть обязательно в черном и, наоборот, в темные сверкать белизной платья. Переспорить Нильса было невозможно, и Дагни надела черное платье из шелковистого мягкого бархата. Платье это Магда принесла из костюмерной. Когда Дагни надела это платье, Магда согласилась, что Нильс, пожалуй, прав – ничто так не оттеняло строгую бледность лица Дагни и ее длинные, с отблеском старого золота косы, как этот таинственный бархат. – Посмотри, Магда, – сказал вполголоса дядюшка Нильс, – Дагни так хороша, будто идет на первое свидание. – Вот именно! – ответила Магда. – Что то я не видела около себя безумного красавца, когда ты пришел на первое свидание со мной. Ты у меня просто болтун. И Магда поцеловала дядюшку Нильса в голову. Концерт начался после обычного вечернего выстрела из пушки в порту. Выстрел означал заход солнца. Несмотря на вечер, ни дирижер, ни оркестранты не включили лампочек над пультами. Вечер был настолько светлый, что фонари, горевшие в листве лип, были зажжены, очевидно, только для того, чтобы придать нарядность концерту. Дагни впервые слушала симфоническую музыку. Она произвела на нее странное действие. Все переливы и громы оркестра вызывали у Дагни множество картин, похожих на сны. Потом она вздрогнула и подняла глаза. Ей почудилось, что худой мужчина во фраке, объявлявший программу концерта, назвал ее имя. – Это ты меня звал, Нильс? – спросила Дагни дядюшку Нильса, взглянула на него и сразу же нахмурилась. Дядюшка Нильс смотрел на Дагни не то с ужасом, не то с восхищением. И так же смотрела на нее, прижав ко рту платок, тетушка Магда. – Что случилось? – спросила Дагни. Магда схватила ее за руку и прошептала: – Слушай! Тогда Дагни услышала, как человек во фраке сказал: – Слушатели из последних рядов просят меня повторить. Итак, сейчас будет исполнена знаменитая музыкальная пьеса Эдварда Грига, посвященная дочери лесника Хагерупа Педерсена Дагни Педерсен по случаю того, что ей исполнилось восемнадцать лет. Дагни вздохнула так глубоко, что у нее заболела грудь. Она хотела сдержать этим вздохом подступавшие к горлу слезы, но это не помогло. Дагни нагнулась и закрыла лицо ладонями. Скачала она ничего не слышала. Внутри у нее шумела буря. Потом она наконец услышала, как поет ранним утром пастуший рожок и в ответ ему сотнями голосов, чуть вздрогнув, откликается струнный оркестр. Мелодия росла, подымалась, бушевала, как ветер, неслась по вершинам деревьев, срывала листья, качала траву, била в лицо прохладными брызгами. Дагни почувствовала порыв воздуха, исходивший от музыки, и заставила себя успокоиться. Да! Это был ее лес, ее родина! Ее горы, песни рожков, шум ее моря! Стеклянные корабли пенили воду. Ветер трубил в их снастях. Этот звук незаметно переходил в перезвон лесных колокольчиков, в свист птиц, кувыркавшихся в воздухе, в ауканье детей, в песню о девушке – в ее окно любимый бросил на рассвете горсть песку. Дагни слышала эту песню у себя в горах. Так, значит, это был он! Тот седой человек, что помог ей донести до дому корзину с еловыми шишками. Это был Эдвард Григ, волшебник и великий музыкант! И она его укоряла, что он не умеет быстро работать. Так вот тот подарок, что он обещал сделать ей через десять лет! Дагни плакала, не скрываясь, слезами благодарности. К тому времени музыка заполнила все пространство между землей и облаками, повисшими над городом. От мелодических волн на облаках появилась легкая рябь. Сквозь нее светили звезды. Музыка уже не пела. Она звала. Звала за собой в ту страну, где никакие горести не могли охладить любви, где никто не отнимает друг у друга счастья, где солнце горит, как корона в волосах сказочной доброй волшебницы. В наплыве звуков вдруг возник знакомый голос. «Ты – счастье, – говорил он. – Ты – блеск зари!» Музыка стихла. Сначала медленно, потом все разрастаясь, загремели аплодисменты. Дагни встала и быстро пошла к выходу из парка. Все оглядывались на нее. Может быть, некоторым из слушателей пришла в голову мысль, что эта девушка и была той Дагни Педерсен, которой Григ посвятил свою бессмертную вещь. «Он умер! – думала Дагни. – Зачем?» Если бы можно было увидеть его! Если бы он появился здесь! С каким стремительно бьющимся сердцем она побежала бы к нему навстречу, обняла бы за шею, прижалась мокрой от слез щекой к его щеке и сказала бы только одно слово: «Спасибо!» – «За что?» – спросил бы он. «Я не знаю… – ответила бы Дагни. – За то, что вы не забыли меня. За вашу щедрость. За то, что вы открыли передо мной то прекрасное, чем должен жить человек». Дагни шла по пустынным улицам. Она не замечала, что следом за ней, стараясь не попадаться ей на глаза, шел Нильс, посланный Магдой. Он покачивался, как пьяный, и что то бормотал о чуде, случившемся в их маленькой жизни. Сумрак ночи еще лежал над городом. Но в окнах слабой позолотой уже занимался северный рассвет. Дагни вышла к морю. Оно лежало в глубоком сне, без единого всплеска. Дагни сжала руки и застонала от неясного еще ей самой, но охватившего все ее существо чувства красоты этого мира. – Слушай, жизнь, – тихо сказала Дагни, – я люблю тебя. И она засмеялась, глядя широко открытыми глазами на огни пароходов. Они медленно качались в прозрачной серой воде. Нильс, стоявший поодаль, услышал ее смех и пошел домой. Теперь он был спокоен за Дагни. Теперь он знал, что ее жизнь не пройдет даром.

Но прелести в них нет таинственной твоей, - Твое благоуханье... как музыка... стесняет мне дыханье. Чьи стихи?Подсказка:"Как музыка..."

Иван Бунин * * * В полночный час я встану и взгляну На бледную высокую луну, И на залив под нею, и на горы, Мерцающие снегом вдалеке... Внизу вода чуть блещет на песке, А дальше муть, свинцовые просторы, Холодный и туманный океан... Познал я, как ничтожно и не ново Пустое человеческое слово, Познал надежд и радостей обман, Тщету любви и терпкую разлуку С последними, немногими, кто мил, Кто близостью своею облегчил Ненужную для мира боль и муку, И эти одинокие часы Безмолвного полуночного бденья, Презрения к земле и отчужденья От всей земной бессмысленной красы. 25 августа 1922 И.А.Бунин. Стихотворения и переводы Иван Бунин * * * И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной... Срок настанет - господь сына блудного спросит: "Был ли счастлив ты в жизни земной?" И забуду я все - вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав - И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным коленям припав. 14 июля 1918 БЕЗНАДЕЖНОСТЬ На севере есть розовые мхи, Есть серебристо-шелковые дюны... Но темных сосен звонкие верхи Поют, поют над морем, точно струны. Послушай их. Стань, прислонись к сосне: Сквозь грозный шум ты слышишь ли их нежность? Но и она — в певучем полусне. На севере отрадна безнадежность. 1907 Иван Бунин. Стихотворения ВЕЧЕР О счастье мы всегда лишь вспоминаем. А счасть всюду. Может быть, оно - Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно. В бездонном небе легким белым краем Встает, сияет облако. Давно Слежу за ним... Мы мало видим, знаем, А счастье только знающим дано. Окно открыто. Пискнула и села На подоконник птичка. И от книг Усталый взгляд я отвожу на миг. День вечереет, небо опустело. Гул молотилки слышен на гумне... Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне. 1909 http://www.litera.ru/stixiya/authors/bunin.html

О фильме: Лужина Елена Николаевна – железная бизнес-леди в своем ярком проявлении. В ее жизни все имеет свой порядок, место и назначение. Она все контролирует, всегда получает то, что требует, за все платит, возражений не терпит, знает, что ее называют стервой и, кажется, гордится этим. Получив известие о том, что ее бабушка присмерти, она бросает все дела и направляется навестить старушку в далекую сельскую глушь, прихватив с собой лучшего доктора. Он так же не настроен на любезности, так как в это время рассчитывал быть в отпуске. Их путешествие не будет легким и предсказуемым: внедорожье и полное отсутствие цивилизации станут настоящим испытанием. Елене придется искать в себе человечность, сострадание и жертвенность, превращаясь иногда из босса в просто хрупкую женщину … Выпущено: Россия, Украина Продолжительность: 01:27:04 Перевод: Оригинал Файл: Формат: AVI Качество: DVDRip Видео: DivX, 990 Кбит/с, 704x384 Звук: MP3, 128 Кбит/с, (2 ch) Размер: 700Mb http://letitbit.net/download/1d92da263992/...DVDRip.avi.html +Rapidshare.com http://rapidshare.com/files/217280205/Ster...VDRip.part1.rar http://rapidshare.com/files/217280202/Ster...VDRip.part2.rar http://rapidshare.com/files/217280199/Ster...VDRip.part3.rar http://rapidshare.com/files/217280204/Ster...VDRip.part4.rar http://rapidshare.com/files/217280214/Ster...VDRip.part5.rar http://rapidshare.com/files/217282730/Ster...VDRip.part6.rar http://rapidshare.com/files/217282729/Ster...VDRip.part7.rar http://rapidshare.com/files/217282770/Ster...VDRip.part8.rar http://chort.ru/films/97571-cterva-2009700mbdvdrip.html

В горах, на скале, о безумствах мечтая, сидела Измена, худая и злая. А рядом под вишней сидела Любовь, рассветное золото в косы вплетая. С утра, собирая плоды и коренья, они отдыхали у горных озер И вечно вели нескончаемый спор - с улыбкой одна, а другая с презреньем. Одна говорила:-На свете нужны верность, порядочность и чистота. Мы светлыми, добрыми быть должны.В этом и красота! Другая кричала:-Пустые мечты! Да кто тебе скажет за это спасибо? Тут, право, от смеха порвут животы даже безмозглые рыбы! Жить надо умело, хитро и с умом. Где - быть беззащитной, где - лезть напролом, А радость увидела - рви, не зевай! Бери! Разберемся потом! А я не согласна бессовестно жить! Попробуй быть честной и честно любить! Быть честной? Зеленая дичь! Чепуха! Да есть ли что выше, чем сладость греха? Однажды такой они подняли крик, что в гневе проснулся косматый старик, Великий Колдун, раздражительный дед, проспавший в пещере три тысячи лет. И рявкнул старик:-Это что за война? Я вам покажу, как будить Колдуна! Так вот, чтобы кончить все ваши раздоры, я сплавлю вас вместе на все времена! Схватил он Любовь колдовскою рукой, схватил он Измену рукою другой И бросил в кувшин их, зеленый, как море, а следом туда же - и радость, и горе, И верность, и злость, доброту и дурман, и чистую правду, и подлый обман. Едва он поставил кувшин на костер, дым взвился над лесом, как черный шатер,- Все выше и выше, до горных вершин, старик с любопытством глядит на кувшин: Когда переплавится все, перемучится, какая же там чертовщина получится? Кувшин остывает.Опыт готов.По дну пробежала трещина, Затем он распался на сотню кусков и... появилась женщина...