Рона

РОССИЯ БЕЗ ПАУСТОВСКОГО ------------------------------- КОНСТАНТИН КЕДРОВ ------------------------------- http://paustovskiy.niv.ru/review/paustovskiy/003/216.htm Его проза взволновала Бунина. И не случайно. В первых главах "Повести о жизни" Бунин угадал возрождение русской литературы. Он написал из Парижа в Россию трогательное письмо, которое могло для Паустовского выйти боком. Но обошлось. Паустовский всегда был какой-то антисоветский и дореволюционный. Похоже, что в XX веке он находился, как в эмиграции из прошлых времен. В 1956 году была издана его "Золотая роза". Книга над временем и поверх всех барьеров. Об Андерсене, о Грине, о художниках всех времен и народов, о творчестве, о вдохновении. Сегодня эта вещь читается, как жития святых, хотя мы-то знаем, что художники отнюдь не святые, скорее наоборот. Но Паустовский писал не о художниках, а о творчестве. Все мимолетное, наносное выведено за скобки. Золотая роза отлита из ювелирной золотой ныли. Такова же и проза Паустовского. Он всю жизнь менялся. В 30-х годах начинал, как Грин, потом вернулся к бунинскому реализму, а в 60-х вдруг оказался близок к Ильфу и Эренбургу. Его мемуары об одесской литературной школе читаются весело и легко. Бабель, Багрицкий, Олеша, Ильф, Катаев, сам Паустовский предстали здесь прикольной молодежной компанией сотрудников одесской газеты "Моряк", всем гнездом перекочевавшей в московский "Гудок" и создавших там блестящую, совсем не советскую литературу. Бабеля расстреляли, Багрицкий умер от чахотки, Олеша спился, Ильфа тоже рано унес туберкулез. Остались последние из могикан - Катаев и Паустовский, и они достойно плыли по волнам 60-х годов. Почему-то Хрущев особо взъярился на мемуарную прозу Паустовского: "Он пишет, что они в Одессе в 20-е го-ды килькой питались, а у нас и кильки не было!!!" - злобно орал безумный глава безумного государства. Паустовский молчал, задыхаясь от подступающей астмы. Марлен Дитрих, посетившая Советский Союз, встала перед писателем на колени и поцеловала ему руку. Она читала только одну его новеллу - "Телеграмма". Сегодня я прошел по крупнейшим книжным магазинам Москвы. Паустовского там нет. Это и странно, и страшно одновременно. Можно не читать "Кара-Бугаз", "Блистающие облака", но не прочесть в юности "Золотую розу" - это все равно, что не совсем родиться. Некоторые писатели достигли такого уровня, что их книги переросли литературу, стали явлением природы, неотделимой деталью русского пейзажа. После Бунина такие книги создал Паустовский. Россия без Паустовского - это все равно, что русский пейзаж без нивы. Духовный ландшафт страны искорежен и обезображен. Зигзаги современной книготорговли и современного издания заведут нас в бедуинскую пустыню, где мы уже никогда не найдем и не увидим друг друга. Впрочем, за Паустовского я спокоен. Его будут читать и через сто лет. Мне просто жалко людей, которые не прочтут его здесь и сейчас. Это чтение оздоровляет, как прогулка после грозы. Вся грязь смыта, вся духота ушла. Дышится легко, и видно только хорошее. Вы скажете, что это взгляд искусственный. Для Паустовского он был естественным. 60-е годы стали не менее знаковым явлением, чем знаменитый Серебряный век. Едва повеяло легкой оттепелью, тут же выяснилось, что под глыбами совдеповского официоза, как зеленая трава подо льдом, перезимовала и вызрела великая культура, не поддающаяся никакому террору. Мир узнал об этом, прочитав "Доктора Живаго", но Пастернак писал свой роман не в пустыне, а в благодатном оазисе прозы Паустовского. Он искренне надеялся напечатать свой роман в Советском Союзе, ведь напечатал же Паустовский "Повесть о жизни", где в сущности тот же сюжет. Интеллигент, оставшийся самим собой внутри советской давильни. Жизнь Паустовского сама по себе была таким романом. После литературных беснований Хрущева имя Константина Георгиевича попытались предать забвению при жизни. Задача явно невыполнимая. В каждой интеллигентной семье стоял на полке его шеститомник. Сегодня новая полоса искусственного забвения, вызванная, как нам говорят, всего лишь навсего условиями рынка. Нас все время пытаются убедить, что рынок и литература - две вещи несовместные, но это несусветная чушь. Плохому танцору культура всегда мешает. Паустовский старался быть подчеркнуто не столичным, провинциальным. Жил в калужской Тарусе и превратил тихий дачный городок в литературную мекку шестидесятников. Ведь литературная оттепель началась с легендарного альманаха " Тарусские страницы", душой которого был, конечно же, Паустовский. Многих раздражала жизнь великих дачников-небожителей or Пастернака до Паустовского. Действительно, они создали своеобразное государство в государстве. Их дачи стали неприступными рыцарскими замками для абсолютистской власти. Там была тихая настоящая жизнь, противостоящая шумным митингам, демонстрациям, съездам и прочим коммунистическим оргиям. Тихий голос Паустовского (он никогда не кричал) перекрыл митинговый ор. Не случайно из художников XIX века он больше всего любил тихую живопись Левитана. Действительно проза Паустовского похожа на картину "Над вечным покоем". Он всегда радовался жизни, но всегда видел смерть, о которой в то время думать не полагалось. Паустовский знал о жизни что-то самое главное. Его мемуары можно было бы снабдить заголовком "В поисках точных слов". Он часто возвращался к этой теме. Все писатели - от Андерсена до Бабеля - ищут точные слова и находят их самым неожиданным образом. Бальзаку для вдохновения нужен кофе, а Флоберу запах гниющих яблок. Паустовский открыл, что гекзаметр Гомера возник из морского прибоя. Похоже, что писатель говорит здесь не о Гомере, а о себе. Он захватил в Тарусу Черное море, как морская раковина несет в себе шум прибоя. Его проза вобрала и стихию мори, и тихое течение Оки. Он во всем подражал природе, поэтому остался неподражаемым. Той природы и даже того моря с тем побережьем сегодня уже нет. Любимую Паустовским Мещеру загрязнил Чернобыль. Но в прозе Паустовского природа останется чистой, незагрязненной навсегда.

http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/text...a-roza/roza.htm АЛЕКСАНДР ГРИН Во времена моей юности все мы, гимназисты, зачитывались выпусками "Универсальной библиотеки". Это были маленькие книги в желтой бумажной обложке, напечатанные петитом. Стоили они необыкновенно дешево. За десять копеек можно было прочесть "Тартарена" Додэ или "Мистерии" Гамсуна, а за двадцать копеек - "Давида Копперфильда" Диккенса или "Дон-Кихота" Сервантеса. Русских писателей "Универсальная библиотека" печатала только в виде исключения. Поэтому, когда я купил очередной выпуск со странным названием "Синий каскад Теллури" и увидел на обложке имя автора - Александр Грин, - то, естественно, подумал, что Грин иностранец. В книге было несколько рассказов. Помню, я открыл книгу, стоя около киоска, где я ее купил, и прочел наугад: "Нет более бестолкового и чудесного порта, чем Лисе. Разноязычный этот город напоминает бродягу, решившего наконец погрузиться в дебри оседлости. Дома рассажены, как попало, среди нескольких намеков на улицы. Улиц в прямом смысле слова не могло быть в Лиссе, потому что город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и узенькими тропинками. Все это завалено сплошной густой тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские пламенные глаза женщин Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен. Где-нибудь на бугрообразном дворе - огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом. Пение вдали и его эхо в оврагах. Рынки на сваях под тентами и огромными зонтиками. Блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску, как во сне, о влюбленности и свиданиях. Гавань - грязная, как молодой трубочист. Свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана Ночью - магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами - вот Лисе!" Я читал, стоя в тени цветущего киевского каштана, читал не отрываясь, пока не прочел до конца эту причудливую, как сон, необыкновенную книгу. Внезапно я ощутил тоску по блеску ветра, по солоноватому запаху морской воды, по Лиссу, по его жарким переулкам, опаляющим глазам женщин, шершавому желтому камню с остатками белых ракушек, розовому дыму облаков, стремительно взлетающему в синеву небосвода. Нет! Это была, пожалуй, не тоска, а жестокое желание увидеть все это воочию и беззаботно погрузиться в вольную приморскую жизнь. И тут же я вспомнил, что какие-то отдельные черты этого блещущего мира я уже знал. Неизвестный писатель Грин только собрал их на одной странице. Но где я все это видел? Я вспоминал недолго. Конечно, в Севастополе, в городе, как бы поднявшемся из зеленых морских волн на ослепительное белое солнце и перерезанном полосами теней, синих, как небо. Вся веселая путаница Севастополя была здесь, на страницах Грина. Я начал читать дальше и наткнулся на матросскую песенку: Южный Крест там сияет вдали С первым ветром проснется компас. Бог, храня корабли, Да помилует нас! Тогда я еще не знал, что Грин сам придумывал песенки для своих рассказов. Люди пьянеют от вина, солнечного сверкания, от беззаботной радости, щедрости жизни, никогда не устающей вводить нас в блеск и прохладу своих заманчивых уголков, наконец - от "чувства высокого". Все это существовало в рассказах Грина. Они опьяняли, как душистый воздух, что сбивает нас с ног после чада душных городов. Так я познакомился с Грином. Когда я узнал, что Грин русский и что зовут его Александр Степанович Гриневский, то не был этим особенно удивлен. Может быть, потому, что Грин был для меня к тому времени явным черноморцем, представителем в литературе того племени писателей, к которому принадлежали и Багрицкий, и Катаев, и многие другие писатели-черноморцы. Удивился я, когда узнал биографию Грина, узнал его неслыханно тяжкую жизнь отщепенца и неприкаянного бродяги. Было непонятно, как этот замкнутый и избитый невзгодами человек пронес через мучительное существование великий дар мощного и чистого воображения, веру в человека и застенчивую улыбку. Недаром он написал о себе, что "всегда видел облачный пейзаж над дрянью и мусором невысоких построек". Он с полным правом мог бы сказать о себе словами французского писателя Жюля Ренара: "Моя родина - там, где проплывают самые прекрасные облака". Если бы Грин умер, оставив нам только одну свою поэму в прозе "Алые паруса", то и этого было бы довольно, чтобы поставить его в ряды замечательных писателей, тревожащих человеческое сердце призывом к совершенству. Грин писал почти все свои вещи в оправдание мечты. Мы должны быть благодарны ему за это. Мы знаем, что будущее, к которому мы стремимся, родилось из непобедимого человеческого свойства - умения мечтать и любить.

http://video.mail.ru/mail/gorbunova_1976/694/1120.html http://mults.spb.ru/mults/?id=594 http://rutube.ru/tracks/1035766.html http://lovi.tv/video/play.php?Code=kpvukqzfuk

Константин ПАУСТОВСКИЙ: КАК ПРЕКРАСНО, ЧТО НЕ СТАРЕЕТ СЕРДЦЕ Зимой 1917 года Иван Бунин получил по почте пачку стихов от незнакомого юноши с просьбой об отзыве. Прочитав, ответил открыткой: «Думается, Ваш удел, Ваша истинная поэзия — в прозе…». Пророчество сбылось. Юношу звали Константином Паустовским. В эру торжества «искусства для масс» он был одним из немногих, кто заговорил с современниками (и потомками) от первого лица. Прозе откликались поодиночке. В заколдованном под «массу» народе билось множество необобществленных человеческих сердец. А Иван Алексеевич Бунин, обычно ядовитый в оценках, в последние годы жизни читал Паустовского вслух знакомым, восхищаясь и вряд ли вспоминая имя юноши, некогда приславшего ему неопубликованные стихи. Завидная писательская судьба? А в дневниковых записях с 1914 по 1946 год наиболее часто встречающееся слово: тоска. Другое — скука. Дневники Константина Георгиевича второй половины его жизни необъяснимо закрыты в личном архиве по сей день. «Повесть о жизни» в шести книгах с множеством выдуманных событий и персонажей он будет упрямо называть «автобиографической». Реальность и литература сольются в единое целое, но этого окажется мало. «Я думаю о фантастической книге — книге о жизни, какой бы она могла быть, если бы я строил ее по своим желаниям…». Оставшаяся неподписанной, эта книга бесследно исчезнет… В 1965 году Константин Паустовский был кандидатом на Нобелевскую премию. «В момент выборов К.Г. был в Риме на конгрессе писателей, — из письма Лидии Делекторской, спутницы жизни Анри Матисса, переводившей Паустовского на французский, автору этих строк. — Приехала туда и я… В Риме накануне присуждения Нобелевской премии по литературе ВСЯ пресса и телевидение приготовились интервьюировать Паустовского. <...> Лишь сам он был настроен скептически. С глазу на глаз он сказал мне: — Поймите, Лидия Николаевна, что «старики», — он имел в виду жюри Нобелевского комитета, — не смогут себе этого позволить. Сохраняя отношения с Союзом, второй раз подряд дать премию советскому писателю — не верноподданному — не посмеют. Так и случилось. Премию вскоре дали Шолохову за его «творчество в целом». «Если принимает читатель — значит, принимает народ, и тогда уже ничего не страшно», — скажет Константин Георгиевич спустя год в документальном фильме, тотчас же угодившем «на полку». Похороны этого «созерцателя» и «выдумщика», «лирика» и «романтика» в середине лета 1968 года примут стихийно-народный характер. До него в двадцатом веке так провожали в последний путь Льва Толстого и Маяковского, после — Шукшина, Высоцкого, Сахарова, Окуджаву. Пережившие этот день вспоминают не только ощущение личного горя, было что-то еще. Общее острое предчувствие какого-то конца. До входа советских танков в Чехословакию оставались считаные дни. «Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор еще не знаем, что это такое» — так загадочно заканчивается одна из самых поэтичных новелл Паустовского «Ручьи, где плещется форель». Почему? http://paustovskiy.niv.ru/review/paustovskiy/001/27.htm --------------------

"... Места вокруг Тарусы поистине прелестны они погружены в чистейший легкий воздух... Тарусу давно следовало бы объявить природным заповедником..." - К.Г. Паустовский. Над обрывом Таруски стоит в саду бревенчатый дом, половина которого принадлежала К.Г. Паустовскому. 13 апреля 1955 года о приобретении впервые упоминает сам Паустовский: "Татьяна Алексеевна со свойственной ей решительностью купила крошечный домик: в живописном городишке Тарусе". Через полтора месяца после покупки дома - первые впечатления: "В Тарусе очень хорошо. Окрестности сказочные... места здесь чудесные... В Москву не тянет" Обстановка в доме "Здесь он писал в кабинете с окном, распахнутым в сад. В кабинете не много книг, много света и воздуха" - вспоминал Э.Миндлин. http://paustovskiy.niv.ru/images/mesta/tarusa_02.jpg Цветник у дома Окно с подоконником, уставленным множеством цветочных горшочков, распахивается в сад, поражающий обилием и разнообразием цветов, которые, сменяя друг друга, цветут с весны до осенних заморозков. "... Самым заметным признаком того особого уклада жизни, который отличал эту семью от всех других, были цветы и всяческие растения", - вспоминал А. Баталов. В саду стоит беседка, в которой Паустовский часто работал. Ильинский омут "Одно из неизвестных, но действительно великих мест в нашей природе находится всего в десяти километрах от бревенчатого дома где я живу каждое лето:То место :называется скромно, как и многие великолепные места в России: Ильинский омут: Такие места наполняют нас душевной легкостью и благоговением перед красотой своей земли, перед русской красотой." - К.Г. Паустовский. Тарусские дали "Появилось даже особое выражение "тарусские дали". Еще недавно леса, как говорят в народе, "заваливались здесь за самый край земли". Они поднимались над Окой высокими и далекими планами, залитые солнцем, убранные в синеватый утренний туман, - трепещущие листвой, шумливые леса. Осенью эта земля стояла вся в сквозном золоте, в багрянце и тишине." - К.Г. Паустовский.

Высказывания современников о Паустовском В. Фраермал - "годы роста" Рассказчик он (и тогда уже) был превосходный. Настоящий мастер прихотливого, порой непокорного, но всегда великолепного русского языка учился языку везде - и неустанно учил этому своих многочисленных друзей. Он говорил: каждый, самый скромный журналист обязан знать строй и выразительную интонацию родного языка, чувствовать характер каждого слова и особенно внимательно изучать русский глагол. Часто приводил пример краткости, точности и огромной поэтической силы стиха Пушкина. Природу он любил как поэт и художник. И сердился на "горожан", которые в выходной едут за город и раздражаются, если неожиданно начнет накрапывать дождик. Он любил природу во всех ее проявлениях: и "осенний мелкий дождичек", и холодный туман, и сизую росу. Особенно он любил осень и золотой листопад. И часто повторял в письмах пушкинские строки: "И каждой осенью я расцветаю вновь..." С какой-то детской непосредственностью любил он воду - озерко, море, речушку и даже просто канавку, где тихо бормочет скромный ручеек. И удивительно - он так и не научился плавать, только барахтался около берега в воде. Но воды не боялся. Бесстрашно плавал на глубоких озерах в стареньком челне без весла, просто с помощью шеста или даже доски. А наши рязанские озера коварны, того и гляди, попадешь в колдобину. Он шел искать брод, словно в каждом водоеме брод должен быть обязательно. Ю. Трифонов - "продолжительные уроки" Должны были пройти годы, чтобы мы убедились, как был прав Паустовский насчет тяжести писательской доли. Особенно если относиться к этой доле так, как относился он. Его отношение к труду писателя было почти мистически уважительное. Любой писатель - пускай маленький, незаметный, ничтожно успевший, но настоящий - был для Константина Георгиевича существом в некотором смысле сверхъестественным. К нему предъявлялись особые требования, к обычным людям не применимые. Паустовский много думал и писал о людях, создающих книги. В предисловии к собранию своих сочинений на склоне лет он напишет: "Необходимо знать, какие побуждения руководят писателем в его работе. Сила и чистота этих побуждений находятся в прямом отношении или к признанию писателя со стороны народа, или к безразличию и даже прямому отрицанию всего им сделанного". Демократизм был его природной чертой. Наверно, так же демократичен был Чехов. При всем своем громадном авторитете Константин Георгиевич не стал и не мог стать генералом от литературы. И, надо сказать, ненавидел проявления такого генеральства в других. Тут он находил язвительные слова и беспощадные, злые характеристики, - это я слышал позже, уже не в студенческие времена. Семинары Паустовского дали нам много. Дело не в каких-то конкретных разборах, словах, примерах, - вернее, не только в них! - но и в том воздухе, который мы впитывали. Если не бояться высокопарных слов, то можно сказать: это был воздух силы и чистоты. То, о чем несколько торжественно заботился Константин Георгиевич, было ему присуще совершенно естественно и для него самого неприметно. Ю. Казаков - "поедемте в лопшеньгу" Литературу он любил страстно, говорить о ней мог без конца. И никогда не наслаждался, не любил в одиночку - торопился всех приобщить к своей любви. "Юра, вы Платонова знаете? - спросит и сразу начинает волноваться от одной только мысли о Платонове. - Нет? Непременно достаньте! Это гениальный писатель! Вы погодите, он у меня в Москве есть, я вам дам, вы приходите. Какой это писатель - лучший советский стилист! Как же это вы не читали?" Он был смугл, с хорошим лбом с залысинами, уши у него были большие, щеки втянуты от болезни, и от этого отчетливей и тверже скулы, тоньше и больше казался горбатый нос и резче морщины, рассекавшие лицо от крыльев носа. Происходил он с одной стороны от бабки-турчанки, была в нем польская кровь, была и запорожская. О предках говорил он всегда посмеиваясь, покашливая, но было видно-чувствовать себя сыном Востока и запорожской вольницы ему приятно, не однажды возвращался он к этой теме. Сидел он чаще всего сутулясь, и от этого казался еще меньше и суше, смуглые руки держал всегда на столе, все что-нибудь трогал, вертел во время разговора, смотрел на стол или в окно. Иногда вдруг поднимет взгляд, сразу захватит тебя целиком своими умными темными глазами и тотчас отвернется. Смеялся он прелестно, застенчиво, глуховато, возле глаз сразу собирались веера морщинок - это были именно морщинки смеха, глаза блестели, вообще все лицо преображалось - на минуту уходили из него усталость и бояь, и я не раз ловил себя на желании рассмешить его, рассказать что-нибудь забавное. Это же стремление подмечал я во всех почти собеседниках Паустовского. Трудно представить себе более деликатного человека, так сказать, в общежитии. Если болезнь не укладывала его в постель, обязательно выходил в сад навстречу гостю и разговаривал час и два и провожал всегда до ворот. И если гость был неприятен ему, непременно на прощанье скажет что-нибудь очень ласковое. "Очень я вас люблю!" Или: "А знаете, я о вас все знаю - постоянно у всех спрашиваю!" А. Роскин "Лик земли" - это не только пышная метафора, но и строгий научный термин. Наряду с неотшлифовавшими свой вкус авторами тощих поэм о "лике земли" пишут седовласые ученые в многотомных географических трудах. Термин этот определяет не только основную тематиче^ скую линию Паустовского, но и метод его работы как писателя-краеведа. Введение термина "лик земли" в обиход науки знаменовало переход современного землеведения на новую, высшую ступень - от голого описательства к изучению страны как единого комплексного целого. Стремлением к созданию средствами художественного слова синтетической картины края отмечены уже ранние путевые очерки и локально окрашенные рассказы Паустовского. Это подымало их над множеством произведений краеведческого жанра, представлявших собой лишь прикрытый "изящной словесностью" монтаж географических данных и этнографических записей. Художник умеет обнаружить белые пятна там, где карта, казалось, давно и густо заполнена всеми географическими данными. Эти белые пятна - новое, то новое, что открывалось читателю в художественной географии Паустовского. Среди скромных рязанских пространств набредает Паустовский на древние Мещоры - на край безыменных озер, лесов, похожих на декорацию из "Кольца Нибелунгов", таинственных каналов и деревень, которые плеядой своих художников-самородков войдут в историю народного искусства... "Мещорский край" Паустовского, являющийся высоким образцом художественного очерка, представляет собой подлинное открытие края, сделанное писателем. Я допускаю, что художественно-географическая энциклопедия, которую образует ряд произведений Паустовского, дает, быть может, специалисту повод для немалого количества коррективов. Страны Паустовского - это не страны из учебника географии. На них лежит весьма характерная для Паустовского двойственная печать точности и вместе с тем некоторой фантастичности. Методы Паустовского весьма далеки от фактографии. Еще в "Кара-Бугазе" Паустовский открыто выступил на защиту вымысла как необходимого компонента даже в основанном на фактических данных очерке. А. Эрлих Мир большинства произведений Паустовского великолепен и богат, напоен солнцем, глубоко оптимистичен, населен смелыми людьми, преображающими в суровых трудах и в тяжелой борьбе природу. Этот мир нового, только что рожденного революцией, человечества. В книгах Паустовского как будто сильна, слишком сильна романтическая приподнятость над жизнью. Люди его кажутся приукрашенными, а окружащие их леса, поля, воздух, озера так чудесны, что дышат фантастикой, сказкой. Это-то и сближает столь разных художников, как Александр Грин и Константин Паустовский. Имя этой приподнятости, возникающей независимо от того, питается ли авторское вдохновение целиком выдумкой и воображением, или целиком является отзвуком непосредственного общения с живой жизнью, - мечты. Отличный мастер пейзажа, К. Паустовский уверенно владеет и искусством психологических описаний.' Тончайшие чувства, .малейшие движения человеческого сердца, едва приметные волнения души возбуждают с особой силой его авторское внимание. Он описывает их с такой же любовью и с такой же тщательностью, с какой зарисовывает розовые облака в закатный час или лесную чащу в предчувствии грозы... В книжке для детей автор остается верен себе и своей главной теме. В творчестве своем он сохраняет единую целеустремленность, независимо от материала, над которым работает, и от характера читательской аудитории, которую собирается обслуживать. Он видит счастливой, цветущей нашу страну, художественное зрение помогает ему находить в обыкновеннейших явлениях природы, в привычной смене времен года, в ясной и бесхитростной жизни животных, так же как и в сложной, многообразной, действенной жизни человека, незамечаемые многими другими глубину, значительность и прелесть. Не отрываясь от действительности, он романтически воссоздает живую жизнь и живую природу. И при этом описания его носят на себе ясный отпечаток нашего времени. Замечательный портретист, он работал с необыкновенной легкостью и еще в молодости своей создал множество произведений, в которых запечатлел чуть ли не всех именитых людей своего времени и, кроме того, десятки безвестных купцов, моряков, женщин и детей, чиновников и крестьян. Каждый портрет его давал законченный, отчетливо и ярко выраженный внутренний облик человека. Не только лица писал он, но и обладал удивительной способностью выражать во внешнем облике мир внутренний, скрытый, душевный. У Паустовского есть своя стройная философия природы. Во всех произведениях своих он убедительно иллюстрирует ее основательность и правоту. Вместе с правом на новую, достойную человека, жизнь, мы приобрели с революцией великую власть над природой. Самые лучшие, самые прекрасные, яркие, волнующие краски ее открываются для нас. Их не могли видеть раньше. И все силы ее покорно подчиняются нам; тысячелетние болота Колхиды высыхают и зарастают обширными рощами с золотыми плодами; унылый, спаленный зноем край Ка-ра-Бугаза оживает и щедро дарит нам свои богатства; Арктика открывает нам свои тайны и не сегодня-завтра послужит нам в самых дерзких, только новому человечеству доступных, планах перерождения природы и климата. А. Дерман Писательский путь Паустовского показывает, что над ним имеют власть обе характеризованные выше линии искусства, - назовем их очень условно "гриновской" и "левйтановской". Если пересмотреть его книги, то в них окажется немало страниц экзотической романтики "необычайного", с запахами цветов, которых он, вероятно, никогда не видал, с океанскими ветрами, которыми он, может быть, никогда не дышал. Но, наряду с этим, целая галерея людей и десятки пейзажей, отличительной чертой которых является показ скрытой, не бросающейся в глаза красоты. Мне кажется, что то своеобразие Паустовского, которое так явно ощущается в современной советской литературе, и состоит в переплетении этих двух линий. Важно, однако, отметить, что, по крайней мере в рамках живописания природы, линия "левитанрвская" в творчестве Паустовского с течением времени явно начинает вытеснять "гриновскую", и книжка "Мещорская сторона" в этом смысле представляет особенный интерес. Т. Хмельницкая Паустовский разнообразен и неутомим в описании полей и лесов, прудов и рек, восходов и закатов. Он передает тончайшие оттенки света, запахов, звуков. И любопытно, что Паустовский, виртуозно владеющий словесной палитрой, прежде всего мастер эпитета. Ему всего важнее не предметы - существительные и не действия - глаголы, а отношение к предметам - прилагательные. Эпитет в фразе Паустовского - это тот воздух, которым окутан предмет. Описания Паустовского изобилуют оттеночными эпитетами: "зеленоватый отблеск хвои", "голубоватое зарево Москвы", "в розоватом цвете зари" и т. д. В этих оттеночных эпитетах Паустовский неистощим. Его любимые слова - "слабый", "тусклый", "сумрачный", "застенчивый", "неяркий", "осторожный", "прохладный". "Небо на востоке наливалось чистой и слабой синевой". "Сумрачный блеск", "тусклый отсвет адмиралтейской иглы" и т. д. Именно оттенки, а не цвета. Не свет, а отсвет, не блеск, а отблеск, отражения, переходы, переливы. Медленное, вдумчивое созерцание природы в описании Паустовского вызывает в памяти строки Пастернака: "И жизнь, как тишина осенняя, подробна." Эту подробность наблюдений, эти обертоны звуков и полутона красок Паустовский передает обдуманным отбором оттеночных эпитетов. Легчайшее прикосновение к предметам описания тоже сближает язык Паустовского с языком поэтическим. Вспомним тютчевское "дымно-легко, мглисто-лилейно". В своих пейзажах и описаниях Паустовский всегда сочетает поразительную точность каждого оттенка цвета, запаха, звука с туманностью всей перспективы картины. Пейзаж его всегда погружен в лирическую даль - мглистую и неясную. Переменчивые, перламутровые, переливчатые оттенки света и цвета в воплощении природы часто передают у Паустовского то неясное, тревожное, еле уловимое состояние души, которое он называет "ощущением красоты и ожиданием встречи с нею". Это тревожное и радостное предчувствие счастья, это необычное волнение, охватывающее душу, переполненную красотой мира, и есть та "лирическая сила", о которой так часто и вдохновенно пишет Паустовский. Паустовский всю творческую жизнь терпеливо и настойчиво борется с этой своей склонностью к литературным реминисценциям и условным красотам. Все его книги становятся как бы полем этой неустанной борьбы, борьбы между жизненным опытом и воображением, борьбы за красоту против красивости. Подлинная красота жизни, воплощенная в литературе, дается писателем как результат пережитого. Красивость же - почти всегда результат отраженного, книжного, навеянного какими-то образцами. Красивость подражательна. Красота самостоятельна, неповторима. Она возникает как итог проникновенного открытия мира самим художником. Красота у Паустовского побеждает, но красивость еще не окончательно вытеснена и нет-нет да и прорывается на, казалось бы, отвоеванную у нее территорию. Но это, к счастью, лишь очень немногочисленные "пережитки" стиля, от которого Паустовский сознательно и последовательно отходит... Вл. Солоухин "Творчество Паустовского само по себе есть проявление огромной, неистребимой любви к русской земле, к русской природе" В. Шкловский "В Тарусе с любовью хранят память о Константине Паустовском, о человеке, сумевшем увидеть утро мира, когда над землей пролит новый, еще никем нетронутый воздух. Помнит Паустовского вся страна.". http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/text...ona/storona.htm ОБЫКНОВЕННАЯ ЗЕМЛЯ В Мещёрском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачно-го воздуха. Но все же край этот обладает большой притягательной силой. Он очень скромен - так же, как картины Левитана. Но в нем, как и в этих картинах, заключена вся прелесть и все незамет-ное на первый взгляд разнообразие русской природы. Что можно увидеть в Мещёрском крае? Цветущие или скошенные луга, сосновые боры, поемные и лесные озера, заросшие черной кугой, стога, пахнущие сухим и теплым сеном. Сено в стогах держит тепло всю зиму. Мне приходилось ночевать в стогах в октябре, когда трава на рассвете покрывается инеем, как солью. Я вырывал в сене глубокую нору, залезал в нее и всю ночь спал в стогу, будто в запертой комнате. А над лугами шел холодный дождь и ветер налетал косыми ударами. В Мещёрском крае можно увидеть сосновые боры, где так торжественно и тихо, что бубенчик-"болтун" заблудившейся коровы слышен далеко, почти за километр. Но такая тишина стоит в лесах только в безветренные дни. В ветер леса шумят великим океанским гулом и вершины сосен гнутся вслед пролетающим облакам. В Мещёрском крае можно увидеть лесные озера с темной водой, обширные болота, покрытые ольхой и осиной, одинокие, обугленные от старости избы лесников, пески, можжевельник, вереск, косяки журавлей и знакомые нам под всеми широтами звезды. Что можно услышать в Мещёрском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов, свист иволги, суетливый стук дятлов, вой волков, шорох дождей в рыжей хвое, вечерний плач гармоники в деревушке, а по ночам - разноголосое пение петухов да колотушку деревенско-го сторожа. Но увидеть и услышать так мало можно только в первые дни. Потом с каждым днем этот край делается все богаче, разнообразнее, милее сердцу. И, наконец, наступает время, когда каждая и на над заглохшей рекой кажется своей, очень знакомой, когда о ней можно рассказывать удивитель-ные истории. Я нарушил обычай географов. Почти все географические книги начинаются одной и той же фразой: "Край этот лежит между такими-то градусами восточной долготы и северной широты и граничит на юге с такой-то областью, а на севере - с такой-то". Я не буду называть широт и долгот Мещёрского края. Достаточно сказать, что он лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных островов, остатком "великого пояса хвойных лесов". Он тянулся некогда от Полесья до Урала. В него входили леса: Чернигов-ские, Брянские, Калужские, Мещёрские, Мордовские и Керженские. В этих лесах отсиживалась от татарских набегов древняя Русь.

http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/text...a-roza/roza.htm АЛЕКСАНДР ГРИН Во времена моей юности все мы, гимназисты, зачитывались выпусками "Универсальной библиотеки". Это были маленькие книги в желтой бумажной обложке, напечатанные петитом. Стоили они необыкновенно дешево. За десять копеек можно было прочесть "Тартарена" Додэ или "Мистерии" Гамсуна, а за двадцать копеек - "Давида Копперфильда" Диккенса или "Дон-Кихота" Сервантеса. Русских писателей "Универсальная библиотека" печатала только в виде исключения. Поэтому, когда я купил очередной выпуск со странным названием "Синий каскад Теллури" и увидел на обложке имя автора - Александр Грин, - то, естественно, подумал, что Грин иностранец. В книге было несколько рассказов. Помню, я открыл книгу, стоя около киоска, где я ее купил, и прочел наугад: "Нет более бестолкового и чудесного порта, чем Лисе. Разноязычный этот город напоминает бродягу, решившего наконец погрузиться в дебри оседлости. Дома рассажены, как попало, среди нескольких намеков на улицы. Улиц в прямом смысле слова не могло быть в Лиссе, потому что город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и узенькими тропинками. Все это завалено сплошной густой тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские пламенные глаза женщин Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен. Где-нибудь на бугрообразном дворе - огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом. Пение вдали и его эхо в оврагах. Рынки на сваях под тентами и огромными зонтиками. Блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску, как во сне, о влюбленности и свиданиях. Гавань - грязная, как молодой трубочист. Свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана Ночью - магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами - вот Лисе!" Я читал, стоя в тени цветущего киевского каштана, читал не отрываясь, пока не прочел до конца эту причудливую, как сон, необыкновенную книгу. Внезапно я ощутил тоску по блеску ветра, по солоноватому запаху морской воды, по Лиссу, по его жарким переулкам, опаляющим глазам женщин, шершавому желтому камню с остатками белых ракушек, розовому дыму облаков, стремительно взлетающему в синеву небосвода. Нет! Это была, пожалуй, не тоска, а жестокое желание увидеть все это воочию и беззаботно погрузиться в вольную приморскую жизнь. И тут же я вспомнил, что какие-то отдельные черты этого блещущего мира я уже знал. Неизвестный писатель Грин только собрал их на одной странице. Но где я все это видел? Я вспоминал недолго. Конечно, в Севастополе, в городе, как бы поднявшемся из зеленых морских волн на ослепительное белое солнце и перерезанном полосами теней, синих, как небо. Вся веселая путаница Севастополя была здесь, на страницах Грина. Я начал читать дальше и наткнулся на матросскую песенку: Южный Крест там сияет вдали С первым ветром проснется компас. Бог, храня корабли, Да помилует нас! Тогда я еще не знал, что Грин сам придумывал песенки для своих рассказов. Люди пьянеют от вина, солнечного сверкания, от беззаботной радости, щедрости жизни, никогда не устающей вводить нас в блеск и прохладу своих заманчивых уголков, наконец - от "чувства высокого". Все это существовало в рассказах Грина. Они опьяняли, как душистый воздух, что сбивает нас с ног после чада душных городов. Так я познакомился с Грином. Когда я узнал, что Грин русский и что зовут его Александр Степанович Гриневский, то не был этим особенно удивлен. Может быть, потому, что Грин был для меня к тому времени явным черноморцем, представителем в литературе того племени писателей, к которому принадлежали и Багрицкий, и Катаев, и многие другие писатели-черноморцы. Удивился я, когда узнал биографию Грина, узнал его неслыханно тяжкую жизнь отщепенца и неприкаянного бродяги. Было непонятно, как этот замкнутый и избитый невзгодами человек пронес через мучительное существование великий дар мощного и чистого воображения, веру в человека и застенчивую улыбку. Недаром он написал о себе, что "всегда видел облачный пейзаж над дрянью и мусором невысоких построек". Он с полным правом мог бы сказать о себе словами французского писателя Жюля Ренара: "Моя родина - там, где проплывают самые прекрасные облака". Если бы Грин умер, оставив нам только одну свою поэму в прозе "Алые паруса", то и этого было бы довольно, чтобы поставить его в ряды замечательных писателей, тревожащих человеческое сердце призывом к совершенству. Грин писал почти все свои вещи в оправдание мечты. Мы должны быть благодарны ему за это. Мы знаем, что будущее, к которому мы стремимся, родилось из непобедимого человеческого свойства - умения мечтать и любить.

Константин Паустовский Золотая роза Литература изъята из законов тления. Она одна не признает смерти. Салтыков-Щедрин Всегда следует стремиться к прекрасному. Оноре Бальзак http://bookz.ru/authors/paustovskii-konsta...lotaa-_115.html

Согласна:развивать и прививать.

http://www.youtube.com/watch?v=Hrc_XZfzh20 ОДЕССКИЙ ЖАРГОН …ПРО, КАК ЖИЛИ МОНЯ И СОНЯ… Я имею Вам сказать, ну пару слов - их всегда имею я в своём запасе. Хвакт, что жил в Одессе Моня-острослов, а это где-то там, где юг, да на компАсе. А ещё-таки в Одессе есть чудес, кто их не знает, я на вас смеюсь. Соню знает, вообше, любой балбес - с красоты её у одесситов грусть. И виляла она бюстом и кормою, хочь ей было-то всего шашнадцать лет: взад-вперёд, вверх-вниз, тудою и сюдою, шо от похоти повешолся сусед. Её увидел как-то Моня на привозе, и захотелось ему сразу успросить: «Мадам, мине сдаёться я сижу на дозе, и чувства к Вам, ваще, не загосить». Она сказала: «Слухай, дорогой Монюня, пусть не волнует этих глупостей тебя - иметь я буду день рождения в июне, и тоже думаю об выпить, Вас любя». И вот счастливый он танцует Соню, а ночь у них прошла на небеси; Ну а с утра наш Моня ей сказал с просони: «Таперь поедем в ЗАХС мы на такси». Вот свадьба шпарить песни и куплеты, и у оркестра раскалилась медь; сожрали гости все салаты и котлеты, таки-что Соню Моня стал себе иметь. Таперь на кухне Соня боршть варганит, хварсить кормой ей некогда таперь; а Моня, выпив пива, возвращался с бани, с трудом фигурой попадая в дверь. И слышит вот что: «Мы имеем кушать, а у мине нет зимнего пальта». Но он скучал за пивом, не желая слушать: «Что б я так жил, но ты мне - не чета». Она подумала об дать ему по морде, таки-шоб знал, как девок соблазнять; потом ишла в ментовку, выписала ордер, и Моню в вытрезвитель ложут спать. А утром Моня зарядил нагана, и Соне в сердце выстрельнуть хотел, но есть душа у Острослова-уркагана... Таких недавно было у нас дел. Ещё хочу сказать за них пол-слова - шо вот они обое в ЗАГС идут пешком. Мадам, мусье не верьте Моням-острословам - у них любовь-таки, какая-то, с душком. * Я имел до Вас сказать, ну пару слов, и скажу я их таперь уж наконец: «Знаю точно, что от этих вот стихов, валерьянки нада выпить для сердец». *** «Одесский жаргон» Отсортировано по алфавиту по дате добавления Абы14 за, 4 против 15 мая 2009, Kusamurusa Бы, лишь бы, только бы. 1. А в наше время… чистильщики ложатся спать рано, абы не прозевать утрешних завсегдатаев. (А.Чехов. «Совестливый») 2. В трамвае. – Скажите, когда будет «Чикалова»? – Не «Чикалова», а «улица товарища Чкалова»! – Какая мине разница, абы мине понимуть! Одесский жаргон Антон22 за, 24 против 14 мая 2009, Kusamurusa На блатном жаргоне давным-давно означал «дворник». В одесском языке имеет совершенно иное, нижепоясное значение. Среди одесситов в свое время были люди с именами Хуна и Сруль, но только не Антон. Среди моих многочисленных знакомых в нашем городе есть всего один Антон по паспорту. При знакомстве этот семидесятилетний человек представляется – Тосик. Маленький мальчик подходит к очень толстому мужику на улице. – Дяденька, у вас штаны расстегнулись. Аж антон видно! – Передай ему привет, пацан. Я его уже шесть лет не видел. Одесский жаргон, Блатной жаргон Бенина мама8 за, 1 против 14 мая 2009, Kusamurusa Мама некоего Бени, одновременно проживающая на разных улицах Одессы. Гостеприимная женщина, способная принять и обогреть всех, кого к ней только не посылают. 1. Враги стали посылать казаков до Бениной мамы с Госпитальной. 2. В то время, когда братья Гохманы вместе с Брауном перлись в бордель-гостиницу Мишки Красавчика на Нежинской, а Лаверье посылал портового боцмана Ставраки на государственном языке межнационального общения дальше маяцкой стенки и мамы Бени с Костецкой, биндюжники спокойно добрались до таможни. Одесский жаргон Бледный вид и розовые щечки6 за, 3 против 14 мая 2009, Kusamurusa Страшный вид, при котором уже нельзя сниматься в фильме ужасов из-за явно перегримированного кулаками лица. 1. От того визита у него сложились впечатления по всему телу, а выговорите – бледный вид и розовые щечки. 2. Смотрите, какие у мальчика щечки розовые! Придется слегка добавить до них бледного вида. Одесский жаргон Волну гнать8 за, 4 против 14 мая 2009, Kusamurusa Обманывать. 1. Откуда я знаю, погнал волну Кот, как оно тут взялось? 2. Не гони волну, это еще не шторм. Но очки сними на всякий случай. 3. Наш пресс – атташе погонит пену лохам через ихнее любимое развлечение – телевизор. Одесский жаргон Вус трапылось?7 за, 2 против 14 мая 2009, Kusamurusa Что случилось? Выражение наглядно демонстрирует каким образом ковался одесский язык. «Вус» из идиш прекрасно сочетается с украинским словом «трапылось». Вус трапылось на судне? Эпидемия на живот? Два часа, как ушли с рейда, а одеколон еще не выпитый. Одесский жаргон Вы мне просто начинаете нравится!18 за, 4 против 14 мая 2009, Kusamurusa Ваши речи всем уже порядком надоели! Вы вот это здесь рассказываете на полном серьезе? Ничем не рискуя? Нет, Вы мне просто начинаете нравиться! Одесский жаргон Где вы есть?6 за, 8 против 14 мая 2009, Kusamurusa Вы не можете составить достойную конкуренцию; вам здесь нечего делать. 1. Где вы есть, Софа, когда до Мани приходит сам управдом? 2. Где вы есть на нашем базаре с этим классиком «Нескафе»? Это такой же классик, как я имею счастье от вашей торговли! Фуфлом у нас за углом торгуют, а не во втором ряду. В крайнем случае, идите на первый ряд, а здесь, где вы есть со своей изжогой под видом кофе. Одесский жаргон Гоп-стоп17 за, 1 против 14 мая 2009, Kusamurusa Грабеж среди улицы. Ни один уважающий себя блатной до 1917 года не унижался до того, чтобы раздевать людей. Этим некогда промышляли только гопники, отсюда и название. В наши дни подобным видом ограблений, как правило, также занимаются не люди, сознательно ставшие «под закон», а малолетние любители легкой наживы, вовсе не мечтающие перейти в профессионалы, судя по их дальнейшим чистосердечным признаниям, вызванных глубокими раскаяниями в кабинетах следователей. 1. Золотую бимбу королю презентовал Монька Голова, взявший на гоп-стоп какую-то жирную гагару. 2. Трое поздним вечером останавливают одинокого прохожего. – Жизнь или кошелек? – Давайте кошелек, на хера мне ваши жизни. P.S.: Для справки. После этого диалога, имевшего место на одной из одесских улиц, некогда крылатая фраза «Жизнь или кошелек» навсегда исчезла из лексикона грабителей. Одесский жаргон Грудь моряка, спина грузчика7 за, 2 против 14 мая 2009, Kusamurusa Комплиментарная фраза, свидетельствующая о большой физической силе или прекрасной фигуре человека. Прямая противоположность русскоязычного выражения «Грудь моряка, жопа старика». Ну, мужик… Грудь моряка, спина грузчика, словом, красавец. Вдобавок у него есть голова на плечах. Для того, чтобы ей жрать. Одесский жаргон http://www.slovonovo.ru/tag/%D0%9E%D0%B4%D...%B3%D0%BE%D0%BD

Пицца: история http://www.inmoment.ru/beauty/health-body/pizza.html Пицца (итал. pizza) представляет собой итальянское национальное блюдо, в виде круглого открытого пирога. Можно сказать, что пицца стала самым известным блюдом итальянской кухни. Ее прототипы появились еще у древних греков и римлян. Некоторые блюда они подавали на стол на ломтях хлеба. Родиной пиццы принято считать город итальянский Неаполь. В 1552 г. в Европу из Перу были впервые завезены помидоры. Классическая итальянская пицца появилась в XV-XVII вв. В Неаполе даже существовали специальные люди, которых называли «pizzaioli». Они занимались приготовлением пиццы для итальянских крестьян. Ее классическими ингредиентами стали: особое тесто, сыр, помидоры, а также мясо, морепродукты, овощи и грибы. Пицца тогда была едой исключительно бедняков. Но она пришлась по вкусу Марии-Каролине Габсбург-Лотарингской - жене неаполитанского короля Фердинанда IV. Несколько позже пиццу полюбили итальянский король Умберто I и его жена Маргарита Савойская. В 1889 неаполитанского повара Рафаэле Эспозито попросили приготовить пиццу для самой королевы. Она хотела разделить со своим народом его любимое блюдо. Кстати, именно в ее честь и был назван один из наиболее популярных видов пиццы. Пицца в те времена выпекалась в печи и продавалась прямо на улице. Затем в Неаполе появились специальные заведения, которые сегодня называются «пиццерия». В 1957 г. в продажу поступили первые пиццы-полуфабрикаты. Пицца в мире Пицца получила широкое распространение во всем мире, особенно большой популярностью она пользуется в Америке и странах Европы. Секрет ее притягательности заключается в простоте приготовления, а также в питательности этого блюда и большом разнообразии рецептов. Различные разновидности пиццы существуют и в других странах, но они отличаются некоторыми национальными особенностями. Так, например, в Израиле продается частично кошерная пицца, впервые ее начала производить сети пиццерий «Пицца мэтр». Японская пицца («окономияки») представляет собой жареную лепешку с дарами моря и овощами. Она хорошо смазывается специальным соусом и сверху присыпается сушёной стружкой из тунца. При подаче на стол такую пиццу делят плоской лопаточкой под названием «котэ». В нашей стране пицца также уже давно пользуется заслуженной любовью. В России сегодня существует огромное количество пиццерий, где можно попробовать самые разнообразные сорта пиццы. Многие россияне также любят готовить домашнюю пиццу. В Интернете был проведен опрос, который показал, что 78% его пользователей считают пиццу своим самым любимым блюдом. Согласно данным другого исследования, ежегодно среднестатистический европеец потребляет 300 кг пиццы. При этом были учтены данные только по пицце, которую заказывают на дом. В Италии для пиццы даже был установлен специальный знак качества - D.O.C. Его может получить только та пицца, которая была приготовлена определённым образом. Вред и польза пиццы Многих любителей пиццы интересует вопрос, насколько она вредна для здоровья. Можно сказать, что пицца имеет, как вредные, так и полезные для здоровья свойства. В пицце есть помидоры, которые содержат липолин. Это вещество, придающее помидорам их цвет, богато антиоксидантами, которые способствуют профилактике многих сердечно-сосудистых и онкологических заболеваний. При частом употреблении пиццы на 59% снижается опасность возникновения рака пищевода. Сыр в пицце является источником кальция. Однако в пицце содержится большое количество жиров и калорий, которые приводят к проблемам с лишним весом.

Алекс, почитай, если времени не жаль, даже говорить нам интересно о разном:слава Богу, мы все разные, кому интересно о лямках и(даже написать не решусь о чем), кому о шедеврах, кому ни о чем,даже такое бывает. http://msforum.samaradom.ru/index.php?show...amp;#entry86258

К.Бальмонт Музыка Когда и правая и левая рука Чрез волшебство поют на клавишах двухцветных, И звездною росой обрызгана тоска, И колокольчики журчат в мечтах рассветных, - Тогда священна ты,-ты не одна из нас, А ты, как солнца луч в движении тумана, И голос сердца ты, и листьев ты рассказ, И в роще дремлющей идущая Диана. Всего острей поет в тебе одна струна - Чрез грёзу Шумана и зыбкий стон Шопена. Безумие луны! И вся ты - как луна, Когда вскипит волна, но падает, как пена. 1913 К.Бальмонт. Эльф Сперва играли лунным светом феи. Мужской диез и женское - бемоль - Изображали поцелуй и боль. Журчали справа малые затеи. Прорвались слева звуки-чародеи. Запела Воля вскликом слитных воль. И светлый Эльф, созвучностей король, Ваял из звуков тонкие камеи. Завихрил лики в токе звуковом. Они светились золотом и сталью, Сменяли радость крайнею печалью. И шли толпы. И был певучим гром. И человеку бог был двойником. Так Скрябина я видел за роялью. 1916 вверх Я.Белинский Рояль Летящий на одном крыле. Среди созвездий. В дымной туче. Над бездной. Над волной кипучей. Почти забывший о земле. Из черных выгнутых зеркал Нездешнее сооруженье, В которое глядится зал, В свое вникая отраженье. Дождь струн в разрыве облаков. Звенящий лабиринт рояля. Весь в перекрестьях острой стали. Внятнее внятного - без слов… Боль жаждет раствориться в звуке, Ей тяжко дышится в тиши, И Рихтера большие руки Светло касаются души… вверх О.Мандельштам Рояль Как парламент, жующий фронду, Вяло дыщит огромный зал, Не идет Гора на Жиронду, И не крепнетсословий вал. Оскорбленный и оскорбитель, Не звучит рояль-Голиаф, Звуколюбец, душемучитель, Мирабо фортепианных прав. Разве руки мои - кувалды? Десять пальцев -мой табунок! И вскочил, отряхая фалды, Мастер Генрих, конек-горбунок. Не прелюды он и не не вальсы, И не Листа листал листы, В нем росли и переливались Волны внутренней правоты, Чтобы в мире стало просторней, Ради сложности мировой, Не втирайте в клавиши корни Сладковатой груши земной. Чтоб смолою соната джина Проступила из позвонков, Нюренбергская есть пружина, Выпрямляющая мертвецов 1931 вверх Б.Пастернак Музыка Дом высился, как каланча. По тесной лестнице угольной Несли рояль два силача, Как колокол на колокольню. Они тащили вверх рояль Над ширью городского моря, Как с заповедями скрижаль На каменное плоскогорье И вот в гостиной инструмент, И город в свисте, шуме, гаме, Как под водой на дне легенд, Внизу остался под ногами. Жилец шестого этажа На землю посмотрел с балкона, Как бы ее в руках держа И ею властвуя законно. Вернувшись внутрь, он заиграл Не чью-нибудь чужую пьесу, Но собственную мысль, хорал, Гуденье мессы, шелест леса. Раскат импровизаций нес Ночь, пламя, гром пожарных бочек, Бульвар под ливнем, стук колес, Жизнь улиц, участь одиночек. Так ночью, при свечах, взамен Былой наивности нехитрой, Свой сон записывал Шопен На черной выпилке пюпитра. Или, опередивши мир На поколения четыре, По крышам городских квартир Грозой гремел полет валькирий. Или консерваторский зал При адском грохоте и треске До слез Чайковский потрясал Судьбой Паоло и Франчески. 1956

Год выхода: 2007 Жанр: Сериал, Боевик, Криминал Режиссер: Сейгей Урсуляк В ролях: Владимир Машков, Михаил Пореченков, Сергей Маковецкий, Константин Лавроненко, Александр Семчев, Светлана Крючкова, Ксения Раппопорт, Полина Агуреева В ролях: Владимир Машков, Михаил Пореченков, Сергей Маковецкий, Константин Лавроненко, Александр Семчев, Светлана Крючкова, Ксения Раппопорт, Полина Агуреева Доп. информация: В этой версии фильма нет титров между сериями и пояснений что было в предыдущих сериях и весь сериал в одном файле размер подходящий для DVD - сделано для облегчения просмотра сериала(не отвлекаться на перемотку) О фильме: Одесса, 1946 год. По наводке пойманного накануне бандита Сеньки Шалого начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска Давид Маркович Гоцман находит склад с военным обмундированием, около тысячи комплектов. С добровольной помощью друга детства, завязавшего вора-щипача Фимы, Давид Маркович выходит на след преступников и выясняет, что в деле замешан некий Академик, который проходил обучение в немецкой разведшколе. Пытаясь добраться до сути непонятной находки, Гоцман теряет друга, находит любовь и даже имеет счастье побывать в застенках МГБ. Положение усугубляется тем, что в это самое время товарищ Жуков, Маршал Победы, назначается на должность командующего Одесским военным округом, и, как всякий новичок, горит желанием сразу, на раз-два расправиться со всей преступностью послевоенной Одессы... Дополнение: Во время съемок фильма скоропостижно скончался актер Андрей Краско. В основу фильма легли реальные события того времени. Летом 1946-го года по приказу Сталина маршал Жуков был снят с поста Главнокомандующего сухопутными войсками и отправлен в ссылку на Украину командовать Одесским военным округом. В Одессе Жуков круто взялся за наведение порядка в захлебнувшейся послевоенной преступностью "Одессе-маме". У героя Владимира Машкова есть прототип - Давид Михайлович Курлянд. После службы в армии он пришел в Одесский уголовный розыск. Со временем Курлянд дошел по служебной лестнице до должности заместителя начальника городского розыска. Роль Фимы - карманника, перешедшего на сторону закона, - играет Сергей Маковецкий. Но изначально это была роль Андрея Краско. Он провел на площадке три съемочных дня. Некоторые кадры не вошли в фильм - их пересняли - но они вошли в историю кино. Владимир Машков, который славится тем, что предпочитает сам выполнять трюковые сцены, не изменил традиции и на этот раз. Его с большим трудом удавалось уговорить прибегнуть к помощи каскадеров http://kinorim.ru/seriali/690-likvidaciya-2007.html

http://br00.narod.ru/10660343.htm "На первую свою зарплату в Америке я купил билет на самолет и прилетел в Венецию". С тех пор, как Бродский вынужденно покинул родину, каждый год, на протяжении 20 лет, он приезжал в этот мистический город на море... Стихотворение Мандельштама написано "без Венеции": Веницейской жизни мрачной и бесплодной Для меня значение светло. Вот она глядит с улыбкою холодной В голубое дряхлое стекло. Тонкий воздух кожи. Синие прожилки. Белый снег. Зеленая парча. Всех кладут на кипарисные носилки, Сонных, теплых вынимают из плаща. И горят, горят в корзинах свечи Словно голубь залетел в ковчег. На театре и на праздном вече Умирает человек. Ибо нет спасенья от любви и страха: Тяжелее платины Сатурново кольцо! Черным бархатом завешенная плаха И прекрасное лицо. Тяжелы твои, Венеция, уборы, В кипарисных рамах зеркала. Воздух твои граненый. В спальне тают горы Голубого дряхлого стекла... Только в пальцах роза или склянка, - Адриатика зеленая, прости! - Что же ты молчишь, скажи, венецианка, Как от этой смерти праздничной уйти? Черный Веспер в зеркале мерцает. Все проходит. Истина темна. Человек родится. Жемчуг умирает. И Сусанна старцев ждать должна. 1920 Золотая голубятня у воды, Ласковой и млеюще-зеленой; Заметает ветерок соленый Черных лодок узкие следы. Сколько нежных, странных лиц в толпе. В каждой лавке яркие игрушки: С книгой лев на вышитой подушке, С книгой лев на мраморном столбе. Как на древнем, выцветшем холсте, Стынет небо тускло-голубое... Но не тесно в этой тесноте И не душно в сырости и зное. Август 1912 А.Ахматова В.Брюсов По улицам Венеции, в вечерний Неверный час, блуждал я меж толпы, И сердце трепетало суеверней. Каналы, как громадные тропы, Манили в вечность; в переменах тени Казались дивны строгие столпы, И ряд оживших призрачных строений Являл очам, чего уж больше нет, Что было для минувших поколений. И, словно унесенный в лунный свет, Я упивался невозможным чудом, Но тяжек был мне дружеский привет... В тот вечер улицы кишели людом, Во мгле свободно веселился грех, И был весь город дьявольским сосудом. Бесстыдно раздавался женский смех, И зверские мелькали мимо лица... И помыслы разгадывал я всех. Но вдруг среди позорной вереницы Угрюмый облик предо мной возник. Так иногда с утеса глянут птицы,- То был суровый, опаленный лик. Не мертвый лик, но просветленно-страстный. Без возраста - не мальчик, не старик. И жалким нашим нуждам не причастный, Случайный отблеск будущих веков, Он сквозь толпу и шум прошел, как властный. Мгновенно замер говор голосов, Как будто в вечность приоткрылись двери, И я спросил, дрожа, кто он таков. Но тотчас понял: Данте Алигьери. Ахматова Анна : ОПЯТЬ В ВЕНЕЦИИ Опять встречаю с дрожью прежней, Венеция, твой пышный прах! Он величавей, безмятежней Всего, что создано в веках! Что наших робких дерзновений Полет, лишенный крыльев! Здесь Посмел желать народный гений И замысл свой исчерпать весь. Где грезят древние палаты, Являя мраморные сны, Не горько вспомнить мне не сжатый Посев моей былой весны, И над руиной Кампаниле, Венчавшей прежде облик твой, О всем прекрасном, что в могиле, Мечтать с поникшей головой. Пусть гибнет все, в чем время вольно, И в краткой жизни, и в веках! Я вновь целую богомольно Венеции бессмертный npaxl 1 августа 1908 Ахматова Анна : ВЕНЕЦИЯ Почему под солнцем юга в ярких красках и цветах, В формах выпукло-прекрасных представал пред взором прах? Здесь - пришлец я, но когда-то здесь душа моя жила. Это понял я, припомнив гондол черные тела. Это понял, повторяя Юга полные слова, Это понял, лишь увидел моего святого Льва! От условий повседневных жизнь свою освободив, Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив. Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака, И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века. И доныне неизменно все хранит здесь явный след Прежней дерзости и мощи, над которой смерти нет. 1902 Венеция

Ошибка Бродского Прогулки по набережной Неисцелимых Юрий Лепский "Российская газета" - Неделя № 3774 от 20 мая 2005 г. Загадки начинаются, дорогой читатель! Вот первая. Знаменитое эссе Иосифа Бродского о Венеции называется "Набережная Неисцелимых". Впервые опубликованное, оно носило название "Водяной знак", но потом он счел необходимым изменить заголовок. Эта набережная единожды появляется в тексте эссе, скорее даже мелькает. "От дома мы пошли налево и через две минуты очутились на Fondamenta degli Incurabili". Фондамента Инкурабили - так звучит на итальянском название этого странного места. Странного, потому что этого места в Венеции не существует. Вот она - набережная Неисцелимых, где противоположный берег напоминает питерский, а пролив - Неву. День выдался солнечным, и я решил начать путь к Инкурабили с острова Сан Микеле, городского кладбища Венеции, где сегодня стоит скромная изящная плита с лаконичной надписью на русском и английском "Иосиф Бродский. Joseph Brodsky. 1940 - 1996". Как и многие, я принес сюда скромный букетик цветов, купленных у цветочницы на фондамента Нуово, постоял несколько минут у могилы, покинул остров мертвых и углубился в запутанные переулки Каннареджио - северного района Венеции. Честно говоря, по пути к заветной набережной мне не терпелось заглянуть в церковь Мадонна дель Орто. Ничего особенного, так, пустяк... Просто из головы не выходили строчки Бродского из того же знаменитого эссе: "Мы обогнули остров мертвых и направились обратно к Canaredggio... Церкви, я всегда считал, должны стоять открытыми всю ночь; по крайней мере Madonna dell Orto - не столько потому, что ночь - самое вероятное время душевных мук, сколько из-за прекрасной "Мадонны с младенцем" Беллини. Я хотел высадиться там и взглянуть на картину, на дюйм, отделяющий Ее левую ладонь от пятки Младенца. Этот дюйм - даже гораздо меньше! - и отделяет любовь от эротики. А может быть, это и есть высшая форма эротики. Но собор был закрыт..." «Мадонна с младенцем», похищенная из церкви Мадонна дель Орто, крепко держит младенца обеими руками. «Мадонна с младенцем» из церкви Сан Дзакариа не касается левой ладонью пятки Христа. Однако, ничто на земле не проходит бесследно. Гуляя некоторое время спустя по виа Гарибальди - улице далекой от расхожих туристических маршрутов этого городка, я наткнулся на замечательную антикварную лавочку. Замечательную уже тем, что у хозяина ее оказался старинный план Венеции. Краткий, но интенсивный торг был завершен в условиях полного непротивления сторон, и таким образом в моих руках оказался документ немыслимой топографической силы. Взглянув на него повнимательнее, я буквально подпрыгнул от восторга: в нижнем левом углу этого выдающегося манускрипта, на южном окончании района Дорсодуро, на том самом месте, где суша этого островка граничила с проливом Джудекка, было написано черным по белому: Fondamenta degli Incurabili. Так-то, друзья мои! Стало быть, она существует, эта набережная, во всяком случае, существовала когда-то. Но почему исчезла из современных карт? И откуда Бродский мог знать о существовании Инкурабили - набережной-невидимки? Загадки продолжались. Но поскольку любопытство буквально пожирало меня, я бросился их разгадывать. Из первой же толстой книги об истории Венеции, приобретенной в местном книжном магазине, я узнал, что странное название набережной дал госпиталь и прилегающие к нему кварталы, в которых средневековый город содержал безнадежных больных, зараженных чумой. И когда эпидемия, унесшая тысячи жизней, отступила, выжившие жители Венеции соорудили в память об избавлении от напасти потрясающей красоты церковь - Санта Мария делла Салюте. Она и по сей день возвышается на стрелке Дорсодуро, соединяя (или разделяя) кварталы Академии и кварталы Инкурабили. Так вот почему он предпочел назвать это место "Набережной Неисцелимых": оно слишком напоминало ему родной город. Этот зазор между двумя берегами, разделенными то ли лагуной, то ли рекой, то ли временем, - скорее всего создавал именно в этом месте невероятное поле нежности и любви, ностальгии и светлого страдания, которые человеку не дано исцелить при жизни.

Борис Пастернак стихи Антология русской поэзии ВЕНЕЦИЯ Я был разбужен спозаранку Щелчком оконного стекла. Размокшей каменной баранкой В воде Венеция плыла. Все было тихо, и, однако, Во сне я слышал крик, и он Подобьем смолкнувшего знака Еще тревожил небосклон. Он вис трезубцем Скорпиона Над гладью стихших мандолин И женщиною оскорбленной, Быть может, издан был вдали. Теперь он стих и черной вилкой Торчал по черенок во мгле. Большой канал с косой ухмылкой Оглядывался, как беглец. Туда, голодные, противясь, Шли волны, шлендая с тоски, И гондолы рубили привязь, Точа о пристань тесаки. Вдали за лодочной стоянкой В остатках сна рождалась явь. Венеция венецианкой Бросалась с набережных вплавь. Иосиф Бродский в Венеции. Кадр из фильма "Продолжение воды". «Каналы, как громадные тропы, манили в вечность...» — писал о Венеции Валерий Брюсов, побывавший там в декабре 1900 году Стихи о Венеции Одинокие окна в ночи, Звуки музыки, тихо и странно, Луна и ее лучи, И даль, темна и туманна. Венеция, плеск воды... О, сколько еще осталось? Дворцы ее и сады, И в сердце странная жалость, Как будто туманные сны ночами кого-то тревожат, и кто-то, тоскуя вдали, забыть этот город не может. В.В. Иноземцева ВЕНЕЦИЯ Колоколов средневековый, Певучий зов, печаль времен, И счастье жизни вечно новой, И былом счастливый сон. И чья то кротость, всепрщенье И утешенье: все пройдет! И золотые отраженья Дворцов в лазурном глянце вод. И. Бунин

У каждого свой шедевр, я очень поздно поняла что у вас в чате на дружественном форуме совсем другие"шедевры" и моя кафешка там не к месту.Извините, кому это надо?Там же один бред.Удалю .Удачи.Да и в инете ВСЕ есть.Всех благ.Почти все мои шедевры ,т.е.то, что я считаю шедевром удалила, кое-что оставила.Непонятки все удалила, пыталась поставить что интересное, но не получилось, что делать, бывает.

Жанр: Драма Год: 2004 Описание: 1919 год. Ночной Париж ликует в объятиях мрачных страстей и опасных наваждений, наслаждаясь отчаянной враждой двух дерзких гениев - Модильяни и Пикассо. Примут ли заклятые конкуренты участие в сенсационном художественном конкурсе? Пикассо уже купается в лучах славы, но для бунтаря, пылкого любовника и горького пьяницы Модильяни это редкий шанс стать богатым и знаменитым. Его любовь к юной красавице Жанне потрясла светский мир, его картины шокируют публику. Что произойдет в ночь решающего состязания? http://www.intv.ru/view/?film_id=5114 Мне с тобою пьяным весело Смысла нет в твоих рассказах.
 Осень ранняя развесила Флаги желтые на вязах.
 Оба мы в страну обманную
 Забрели и долго каемся,
 Но зачем улыбкой странною
 И застывшей улыбаемся? http://kazakov.livejournal.com/127887.html Одна из самых красивых легенд прошлого столетия

«Любовь - это история в жизни женщины и эпизод в жизни мужчины», - обмолвился один известный француз. Леди Серебряного века, «не то монахиня, не то блудница» никогда не писала о счастливой любви. Ахматова была поэтессой любви-излома. Отношения Ахматовой и Модильяни завораживают хотя бы потому, что они были краткими, как эпизод, но яркими, как история. Итак, в 1910 году Анна Ахматова выходит замуж за Гумилева, и молодожены отправляются на месяц в Париж... В Париже Анна встретила молодого еврейского юношу, совсем недавно приехавшего из Италии, меняющего адреса как перчатки (среди адресов - бульвар Распай, который Ахматова упоминает в автобиографии в связи с медовым месяцем). Скромный итальянский художник просит разрешения ее нарисовать - почему бы нет? В тот приезд она видела его всего несколько раз. Тем не менее всю зиму Дэдо писал ей. "Вы во мне как наваждение", - летело из Парижа в Россию. Он постоянно восхищался ее способностью угадывать мысли, видеть чужие сны и прочими мелочами: "О, это умеете только вы", - удивлялся Модильяни. Хотя ничего неожиданного для самой Анны в этой "передаче мыслей" не было - все, кто знал ее, давно привыкли к этому. Уже в ту первую поездку-встречу двадцатилетняя Ахматова понимала, что для Модильяни была просто чужой, не очень понятной женщиной, иностранкой. Да и сама она не знала его совершенно, видела лишь одну сторону его души - "сияющую". В реальности же уже тогда Модильяни становился героем легенды о гении, раскрывшемся благодаря наркотикам. Это было правдой лишь отчасти: он никогда не писал в состоянии наркотического опьянения, но на его хрупкую нервную систему оно оказывало быстрое и необратимое действие. Однако Дэдо продолжал творить - вопреки туберкулезу, пьянству, нищете. Они встретились снова в 1911 году. Тот же Париж, другой Модильяни. Он весь потемнел и осунулся, но глаза с золотыми искрами говорили ей, что этот человек по-прежнему не похож ни на кого на свете. Его голос как-то навсегда осядет в памяти. Как художник он также не имел никакого признания, а беден был так, что им приходилось сидеть в Люксембургском саду на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Но Амедео никогда не жаловался ей - нужда и непризнание были тем мраком, сквозь который в нем искрилось "все божественное", как потом напишет Анна. Только один раз Дэдо вспомнил одну из парижских зим, когда ему было так плохо, что он "не мог думать о самом ему дорогом". Ахматова отмечала про себя, что он никогда не рассказывает о предыдущих влюбленностях (пришлось отвыкать - до него так делали все). Вообще Амедео почти не говорил с ней о земном. «Очевидной» подруги жизни у него тогда не было. Были музы (читай: натурщицы), но они были всегда (бесчисленные «кики», «малышки»). Он запомнился ей помешанным на искусстве Египта, влюбленным в египетский подвал Лувра ("все остальное можешь даже не смотреть..."). Ему нравилось рисовать ее головку в убранстве египетских цариц и танцовщиц. Он любил замечать Ахматовой, перебирающей тонкими пальцами свои африканские бусы: "Украшения должны быть дикарскими..." Модильяни был нежен и заботлив с ней (сравните: его будущая подруга, с которой он проживет ближайшие два года, в первый раз запомнила его "некрасивым, жадным и жестоким"). Что притягивало Анну к Модильяни? То, что он видел все не так, как остальные. Однажды ее поразило, что Дэдо нашел красивым одного заведомо некрасивого человека, причем очень настаивал на этом. "Моды" - слова, которым дышал весь Париж, для него не существовало. По поводу Венеры Милосской говорил, что "прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях". Тем летом в Париже часто шли теплые дожди, и Модильяни ходил с огромным, очень старым черным зонтом, под которым они часами сидели в Люксембургском саду. В два голоса читали Верлена, которого оба знали наизусть, радовались, что помнили одни и те же четверостишия. Рядом стоял сонный старый дворец в итальянском вкусе. Модильяни водил Анну смотреть старый Париж за Пантеоном, как «положено», - ночью при луне. Именно он подарил ей «настоящий» Париж, в котором они однажды заблудились... Он любил бродить по ночному Парижу. Она знала это, иногда подходила к жалюзи и наблюдала за его тенью под своими окнами. Возможно, все это ей только снилось. Моди был в душе ребенком, и ни гашиш, ни алкоголь, ни тяжелое подкашливание не вытравили в нем наивно-трагической романтики. Как-то Ахматова зашла за ним, в мастерской никого не было, но окно над воротами было открыто. Анна держала в руках охапку красных роз, которую по какому-то нелепому вдохновению начала бросать в мастерскую через окно. Не дождавшись Дэдо, она ушла. Когда они встретились, он спросил, как она попала в комнату. Ахматова объяснила, что не заходила внутрь, но Моди был по-прежнему удивлен и зачарован: «Не может быть - они так красиво лежали...» Моди рисовал ее у себя дома и просил, чтобы эти портреты она повесила в своей комнате в России. Они погибли в первые годы революции, из шестнадцати уцелел лишь один. Через семь лет после этой поездки Анна упомянет в разговоре с мужем имя Модильяни, тот назовет его "пьяным чудовищем" или чем-то в этом роде (что могло иметь под собой веские основания). Им обоим (и Гумилеву, и Амедео) тогда оставалось жить примерно по три года. Советский нэп Ахматовой запомнился маленьким некрологом во французском художественном журнале, в котором Модильяни называли великим художником XX века. Он умер в возрасте 35 лет (через девять лет после их последней встречи), его любимая жена на следующее утро выбросилась с 6-го этажа. Маленькая дочка выросла и написала его биографию, в которой фигурировало не только имя ее матери Жанны Эбютерн, но и множество "кики". Об Анне в ней не было ни слова. Впрочем, "Анна и Амедео" - это не столько история любви, сколько лишь эпизод из жизни двух людей, обугленных дыханием искусства. Позже Ахматова отметила, что ей удалось понять одну существенную вещь. "...Все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его - очень короткой, моей - очень длинной». Ольга Яковлева АиФ-Любовь №13 1999 г.

Шведы подарили России портрет Ахматовой работы Модильяни Шведская компания Ruric передала России рисунок Амедео Модильяни, на котором изображена Анна Ахматова. РИА Новости цитирует заявление главы Федерального агентства по культуре и кинематографии Михаила Швыдкого: "Судьба этого рисунка будет определена чуть позже, но, скорее всего, мы будем учитывать пожелания Ирины Александровны (Антоновой - директора ГМИИ имени Пушкина) о передаче рисунка в Музей изобразительных искусств". Швыдкой также сказал, что рисунок Модильяни - первый его рисунок "в музейном фонде России". Однако один из самых знаменитых его карандашных портретов Ахматовой хранится в Фонтанном доме - ее мемориальном музее в Петербурге. Кроме того, сам ГМИИ располагает двумя рисунками художника. Амедео Модильяни Я очень верю тем, кто описывает его не таким, каким я его знала, и вот почему. Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) - ведь я просто была чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка; во-вторых, я сама заметила в нем большую перемену, когда мы встретились в 1911 году. Он весь как-то потемнел и осунулся. В 10-м году я видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз. Тем не менее он всю зиму писал мне1. Что он сочинял стихи, он мне не сказал. Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он все повторял: "Передача мыслей..." Часто говорил: "Это можете только вы". Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его - очень короткой, моей - очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания. Жил он тогда (в 1911 году) в тупикe Фальгьера. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Он вообще не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание. Только один раз в 1911 году он сказал, что прошлой зимой ему было так плохо, что он даже не мог думать о самом ему дорогом. Он казался мне окруженным плотным кольцом одиночества. Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга. Я не слышала от него ни одного имени знакомого, друга или художника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином. Очевидно, он стал пить позже, но гашиш уже как-то фигурировал в его рассказах. Очевидной подруги жизни у него тогда не было. Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюбленности (что, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа. В это время он занимался скульптурой, работал во дворике возле своей мастерской, в пустынном тупике был слышен звук его молоточка. Стены его мастерской были увешаны портретами невероятной длины (как мне теперь кажется - от пола до потолка). Воспроизведения их я не видела - уцелели ли они? Скульптуру свою он называл вещью - она была выставлена, кажется, у "Независимых"2 в 1911 году. Он попросил меня пойти посмотреть на нее, но не подошел ко мне на выставке, потому что я была не одна, а с друзьями. Во время моих больших пропаж исчезла и подаренная им мне фотография с этой вещи. В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное (tout le reste) недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называют негритянским периодом. Он говорил: "Драгоценности должны быть дикарскими"(по поводу моих африканских бус) и рисовал меня в них. Водил меня смотреть cтарый Париж за Пантеоном ночью при луне. Хорошо знал город, но все-таки мы один раз заблудились. Он сказал: "Я забыл, что посередине находится остров"3. Это он показал мне настоящий Париж. По поводу Венеры Милосской говорил, что прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях. В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни ходил с огромным очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал cтарый дворец в итальянском вкусе4, а мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи. Я читала в какой-то американской монографии, что, вероятно, большое влияние на Модильяни оказала Беатриса X.5, та самая, которая называет его жемчужина и поросенок6. Могу и считаю необходимым засвидетельствовать, что ровно таким же просвещенным Модильяни был уже задолго до знакомства с Беатрисой X., т. е. в 10-м году. И едва ли дама, которая называет великого художника поросенком, может кого-нибудь просветить. Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен, с оравой почитателей, из "своего кафе", где он ежедневно витийствовал, шел в "свой ресторан" обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с ленточкой Почетного легиона, - а соседи шептались: "Анри де Ренье!" Для нас обоих это имя никак не звучало. Об Ана-толе Франсе Модильяни (как, впрочем, и другие просвещенные парижане) не хотел и слышать. Радовался, что и я его тоже не любила. А Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был открыт в том же году. Да, про Гюго Модильяни просто сказал: "А Гюго выскопарен?". Как-то раз мы, вероятно, плохо сговорились, и я зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать его несколько минут. У меня в руках была охапка красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерскую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла. Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у него. Я объяснила, как было дело. "Не может быть, - они так красиво лежали..." Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами. То, чем был тогда Париж, уже в начале двадцатых годов называлось старый Париж или довоенный Париж. Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались "Встреча кучеров", и еще живы были мои молодые современники, вскоре погибшие на Марне и под Верденом. Все левые художники, кроме Модильяни, были признаны. Пикассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда говорили "Пикассо и Брак". Ида Рубинштейн играла Шехерезаду, становились изящной традицией Дягилевский русский балет (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсавина, Бакст). Мы знаем теперь, что судьба Стравинского тоже не осталась прикованной к десятым годам, что творчество его стало высшим музыкальным выражением духа XX века. Тогда мы этого еще не знали. 20 июня 1910 года была поставлена "Жар-птица". 13 июня 1911 года Фокин поставил у Дягилева "Петрушку". Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в кабачоке Пантеон два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы - тут большевики, а там -меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravues). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию. Рене Гиль проповедовал "научную поэзию", и его так называемые ученики с превеликой неохотой посещали мэтра. Католическая церковь канонизировала Жанну д'Арк. Et Jehanne, la bonne Lorraine, Qu'Anglois brulиrent a Rouen… Я вспомнила эти строки бессмертной баллады, глядя на статуэтки новой святой. Они были весьма сомнительного вкуса, и их начали продавать в лавочках церковной утвари. Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки (например, в "Аполлоне" 1911 г.). Над "аполлоновской" живописью ("Мир искусства") Модильяни откровенно смеялся. Mеня поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы. Во всяком случае, то, что в Париже называют модой, украшая это слово роскошными эпитетами, Модильяни не замечал вовсе. Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, - эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате. Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел тот7, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие "ню"... Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера. Данте он мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда еще не знала итальянского языка. Как-то раз сказал: "Я забыл Вам сказать, что я - еврей". Что он родом из-под Ливорно - сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было ему - двадцать шесть. Говорил, что его интересовали авиаторы (по-теперешнему - летчики), но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ждал?). В это время ранние, легкие8 и, как всякому известно, похожие на этажерки, аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей (1889) - Эйфелевой башней. Она казалась мне похожей на гигантский подсвечник, забытый великаном среди столицы карликов. Но это уже нечто гулливеровское. Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило - Чарли Чаплин. "Великий Немой" (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал. "А далеко на севере"... в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал: если б знали, дети, вы Холод и мрак грядущих дней... Три кита, на которых ныне покоится XX в. - Пруст, Джойс и Кафка, - еще не существовали, как мифы, хотя и были живы, как люди. В следующие годы, когда я, уверенная, что такой человек должен просиять, спрашивала о Модильяни у приезжающих из Парижа, ответ был всегда одним и тем же: не знаем, не слыхали9. Только раз Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк (в мае 1918 г.) и я упомянула имя Модильяни, назвал его "пьяным чудовищем" или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года... К путешественникам Модильяни относился пренебрежительно. Он считал, что путешествие - это подмена истинного действия. "Песни Мальдорора"10 постоянно носил в кармане; тогда эта книга была библиографической редкостью. Рассказывал, как пошел в русскую церковь к пасхальной заутрене, чтобы видеть крестный ход, так как любил пышные церемонии. И как некий "вероятно, очень важный господин" (надо думать - из посольства) похристосовался с ним. Модильяни, кажется, толком не разобрал, что это значит... Мне долго казалось, что я никогда больше о нем ничего не услышу... А я услышала о нем очень много... В начале нэпа, когда я была членом правления тогдашнего Союза писателей, мы обычно заседали в кабинете Александра Николаевича Тихонова (Ленинград, Моховая, 36, издательство "Всемирная литература"). Тогда снова наладились почтовые сношения с заграницей, и Тихонов получал много иностранных книг и журналов. Кто-то (во время заседания) передал мне номер французского художественного журнала. Я открыла - фотография Модильяни... Крестик... Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он - великий художник XX века (помнится, там его сравнивали с Боттичелли), что о нем уже есть монографии по-английски и по-итальянски. Потом, в тридцатых годах, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему стихи в книге "Стихи о канунах" и знал его в Париже позже, чем я. Читала я о Модильяни и у Карко, в книге "От Монмартра до Латинского квартала", и в бульварном романе, где автор соединил его с Утрилло. С уверенностью могу сказать, что этот гибрид на Модильяни десятого - одиннадцатого годов совершенно не похож, а то, что сделал автор, относится к разряду запрещенных приемов. Но и совсем недавно Модильяни стал героем достаточно пошлого французского фильма "Монпарнас, 19"11. Это очень горько! Болшево, 1958-Москва, 1964

http://www.1tv.ru/news/culture/129767 Однажды Модильяни сказал своему другу Полю Александру : «Счастье – это ангел с печальным лицом». По мнению исследователя Н. Лянда, эти слова относятся к Анне Ахматовой. Почти век спустя….снова и снова мы возвращаемся к этой таинственной и необыкновенно трогательной истории любви двух равно великих людей, русской поэтессы Анны Ахматовой и итальянского художника Амедео Модильяни, действие которой развернулось в начале прошлого столетия в вечном городе влюбленных, Париже. Благодаря последним находкам и исследованиям, в том числе и нескольким модильяниевским НЮ с изображением Ахматовой, была слегка приподнята завеса над этой бесконечно притягивающей тайной. Пожалуй, Бродский определил ее точнее всех, рассмешив тем самым Анну : «Ромео и Джульетта в исполнении персон царствующего двора».

ЗАЗЕРКАЛЬЕ (Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Зеркало») Если вдруг тоскливо станет очень от мельканья черно-белых дней, загляните как бы между прочим в зазеркалье памяти своей. Пусть лиловый сумрак подсознанья вас накроет ласковой волной, и всплывут со дна воспоминанья, понесутся длинной чередой. Вспомнится вам терпкий запах сада, пролитого утренним дождем. Мама молодая где-то рядом. Мир пропитан светом и добром… Вы пришли на первое свиданье. Стрелка на часах сейчас замрет. Где блаженство – там всегда страданье: в зазеркалье все наоборот… Ночь. Пересеченье тихих улиц… Неужели вам хватило сил пережить тот миг, когда, сутулясь, здесь ваш сын из детства уходил!.. Зазеркалье – это путь к спасенью, огонек костра в лесной глуши. В нем всегда найдется утешенье для любой истерзанной души. Оригинальное название: Offret Категория: Жанровое видео Жанр: Драма Год: 1986 Теги: DVDRip Описание: `Жертвоприношение - это то, что каждое поколение должно совершить по отношению к своим детям: принести себя в жертву` (Андрей Тарковский).Профессорская семья живет в уединенном, живописном уголке Швеции. Всего несколько действующих лиц: Александр - ученый, который раньше был журналистом и актером, его жена, их маленький сын, почтальон-философ, служанка, похожая на ведьму. Александр рассказывает сыну о своем беспокойстве по поводу отсутствия духовности в современной человеческой природе. Наст... [+] http://intv.ru/view/?film_id=76657

Андрей Рублёв добавлено 12.01.2007 10:19:31 Категория: Жанровое видео Жанр: Отечественный, Исторический Режиссер: Андрей Тарковский Год: 1966 Описание: Россия 15 века, княжеские распри, внутренняя междоусобица. Однако это не затмевает глубокий философский подтекст фильма. В нем на примере судьбы гениального русского живописца Андрея Рублева рассматривается извечная проблема оппозиции художника и власти, одиночество гения и его способность подняться над толпой, проблемы веры и безверия. http://intv.ru/view/?film_id=3743

Луи Дагер http://video.mail.ru/mail/3dfs/9/605.html Рокфеллер http://video.mail.ru/mail/3dfs/9/606.html Генрих Шлиман http://video.mail.ru/mail/3dfs/9/603.html Никола Тесла http://video.mail.ru/mail/yanadobrinina/383/389.html Гении и злодеи. Экзюпери В этом цикле рассказывались неизвестные истории из жизни людей известных, а также происходило открытие новых имён. Гении и злодеи. Нет сферы человеческой деятельности, свободной от их противостояния. Области, в которых авторы искали героев: наука и экономика, изобретения и мода, музыка и кино, спорт, медицина, развлечения, литература и живопись, общественная жизнь, криминалистика… - все мыслимые сферы человеческой деятельности, в которых могут проявиться Гений и Злодейство. http://bestkino.cn/dok/3726-genii-i-zlodei.-jekzjuperi.html http://onlinefilmov.net/dokumentalnie/4635..._pol_gogen.html