Серебряный Век.

[Рона]

Пастернак и другие

Перевод: Не требуется, cубтитры: отсутствуют

Формат: TVRip, AVI, XviD, MP3

Страна: Россия

Режиссер: Максим Палащенко

Жанр: документальный

Продолжительность: 00:25:52

Год выпуска: 2009

Описание: «Содроганье родства» Фильм о Борисе Пастернаке и Марине Цветаевой. Их отношения, их эпистолярный роман в ста письмах, по-прежнему волнует и восторгает почитателей этих грандиозных духовных корифеев. В программе участвуют Евгений Стеблов и Людмила Лушина.

Видео: 640x480 (1.33:1), 25 fps, XviD build 47 ~1160 kbps avg, 0.15 bit/pixel

Аудио: 48 kHz, MPEG Layer 3, 2 ch, ~175.14 kbps avg

http://tfile.ru/forum/viewtopic.php?t=395317

[Рона]

Цветаева+Пастернак

Мастерская театрального искусства "Сузирья".

Год выпуска: 2009.

Страна: Украина.

Выпущено: Киевский театр "Сузирья", ДТРК "Культура".

Жанр: Мелодрама, роман жизни.

Продолжительность: 01:14:32.

Язык: Русский.

Режиссура и сценография: Алексей Кужельный.

Роли исполняют: Светлана Штанько, Вадим Поликарпов.

О спектакле:

Мелодрама по пьесе Евгении Чуприной об отношениях Цветаевой с Пастернаком.

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2513280

[asnv]

С огромным удовольствием прочла удивительную историю об удивительной женщине - Татьяне Яковлевой. Спасибо!

[Рона]

Патернак, музыка, Шопен «Опять Шопен

Наталья Растопчина

Нью-Йорк

Пастернак пишет так, что прочтешь и задохнешься от удивления.

Л.Я. Гинзбург

Его мечтой было стать музыкантом. Мечта не сбылась и не увела от истинной судьбы. Но музыка навсегда стала заветной личной темой поэта. В ней нашли отражение первые, еще детские, музыкальные потрясения, игра на фортепиано, поклонение Скрябину и занятия композицией, трагический разрыв с музыкой, воспринятый как “ампутация”, как “жертва” и, конечно, дом, семья, друзья, определившие постоянное — на всю жизнь — тяготение к музыкальным образам.

10-го февраля 1962 года замечательный музыкант, пианист и фортепианный педагог Генрих Нейгауз записал в своем “Дневнике последних лет”:

“Сегодня день смерти Пушкина и день рождения Пастернака. В 14 часов поедем в Переделкино к Зинаиде Николаевне, будем поминать Бориса, услышим его голос, записанный на пленку (кощунство!)... Я только в самое последнее время стал понемногу “привыкать” к тому, что его нет с нами, до сих пор каждое посещение Переделкина было для меня сущим мучением... Я ведь раньше бывал там только в его присутствии. Обычно по воскресеньям, когда собирались и обедали у них гости, все комнаты, весь воздух был напоен и насыщен его голосом, незабываемым голосом, как шум ветра в лесу, как морской прибой... Увы, его нет, его нет, все омертвело и опустело...”

Пастернак, часто бывавший на концертах своего друга, так передавал свои впечатления от его игры:

“...Гаррик все играл превосходно, вечер был настоящим триумфом. Но некоторые вещи (...части Шумановской фантазии и балладу Шопена) он играл сверхчеловечески смело, божественно, безбрежно властно, нежно-лепетно до улетучиванья, нематерьяльно. После баллады поднялся настоящий рев, полы тряслись, его заразили... он забылся, проникся восторгами слушателей, и, если не оценил, наконец, себя, то хоть понял высоту и победоносность этого своего вечера...” (из письма Бориса Леонидовича к Зинаиде Николаевне, хранящегося в архиве Пастернаков.)

Эти отрывки дают представление об отношениях двух художников, пианиста и поэта, отношениях, о которых Шекспир сказал:

Коль музыка поэзии близка

И как с сестрою с ней соединима,

Любовь меж ними будет велика...

В творческой жизни и Нейгауза, и Пастернака о собое место занимал Шопен. Возможно, именно искусство Нейгауза вдохновило Пастернака на создание таких стихотворений, как “Музыка”, “Окно, пюпитр, и, как овраги эхом...”. Одному из нейгаузовских концертов (летом 1930 года в Киеве) мы обязаны появлением знаменитой баллады “Дрожат гаражи автобазы”:

Вам в дар баллада эта, Гарри,

Воображенья произвол...

Прекрасные строки в балладе посвящены Шопену, и как точно и тонко передают они образ величавой обреченности, столь характерной для шопеновских мелодий:

Удар, другой, пассаж —

и сразу

В шаров молочный ореол

Шопена траурная фраза

Вплывает, как больной орёл.

В стихах Пастернака присутствуют Чайковский, Скрябин, Бетховен, Брамс, Моцарт, Вагнер, но чаще всего — Шопен.

Гремит Шопен, из окон грянув,

А снизу, под его эффект

Прямя подсвечники каштанов,

На звезды смотрит прошлый век.

“Опять Шопен...”

Так ночью при свечах, взамен

Былой наивности нехитрой

Свой сон записывал Шопен

На черной выпилке пюпитра.

“Музыка”

Едва допущенный Шопен

Опять не сдержит обещанья

И кончит бешенством взамен

Баллады самообладанья...

“Наступление зимы”

Почему именно Шопен так волновал поэта? Попытку ответа можно найти опять-таки у Нейгауза, который так определил суть музыкального мира Шопена:

“Если правда, что сердцевина всякого искусства есть поэзия, а эту мысль вряд ли можно оспаривать, то в истории искусства найдется немного гениальных людей, которые воплощали бы ее в своем творчестве столь полно и совершенно, как Шопен... Каждая нота, каждая фраза дышит поэзией, каждое произведение передает с предельной ясностью и силой целостный поэтический образ — видение поэта”.

Особенности личности Пастернака и воспитание также сыграли свою роль. Мать поэта, Розалия Кауфман, талантливая пианистка, была ученицей знаменитого польского педагога и исполнителя Теодора Лешетицкого, приглашенного в Петербургскую консерваторию ее основателем и первым директором Антоном Рубинштейном. Как и многие музыканты того времени, Лешетицкий находился под влиянием Рубинштейна, выдающегося интерпретатора Шопена. Вероятно, и сама Розалия Кауфман слышала игру Рубинштейна.

В письме к Марине Цветаевой Пастернак, вспоминая о матери, уже в двенадцать лет игравшей Первый фортепианный концерт Шопена, рассказывает, что присутствовавший в зале Антон Рубинштейн поднял девочку над оркестром со словами: “Вот как это надо играть”. “Я, верно, в нее, — продолжал Пастернак, — ...утром, проснувшись, думал... о твоем детстве и с совершенно мокрым лицом напевал их, балладу за балладой, ноктюрны, все, в чем ты выварилась и я”. Мать, ее игра, общение со Скрябиным, очень любившим Шопена, дружба с Нейгаузом — все способствовало увлечению шопеновским творчеством.

В 1945 году в журнале “Ленинград” вышла статья Пастернака, посвященная Шопену. Переделывая без конца свои произведения, Борис Леонидович редко бывал удовлетворен и считал, что лишь малая часть из написанного им достойна сохранения. Исключение делалось для “Доктора Живаго”, автобиографического очерка “Люди и положения” и статьи “Шопен”. Эту работу Пастернак ценил.

О Шопене написано так много и так хорошо! О нем писали современники — Лист, Шуман, Берлиоз, Гейне, Делакруа, Антон Рубинштейн, Серов, Глинка... Немало пишут и в наши дни. Но мысли Пастернака навсегда внесли новое в наше понимание и переживание музыки композитора.

В истории музыкальной культуры имя Шопена обычно связывают с романтизмом. Однако, по совершенству формы, гармонии и красоте его творения приближаются к тому всеобщему классическому идеалу в искусстве, у истоков которого стоят древние греки, а на вершине царит светлый дух Моцарта. Шуман первый сказал: “Если бы сейчас жил Моцарт, он написал бы концерты Шопена” и “Шопен — романтик, начертавший имя Моцарта на своем знамени”.

Пастернак думает иначе: “Ни одна область творчества, — пишет он о музыке, — не овеяна так духом романтизма, этого всегда удающегося, потому что ничем не проверяемого, начала произвольности. И однако, тут все зиждется на исключениях. Их множество и они составляют историю музыки ¹. Есть, однако, еще исключения из исключений. Их два — Бах и Шопен”. Удивительное суждение! Во-первых, отторжением Шопена от духа романтизма, во-вторых, сближением имен “поэта фортепиано” с Бахом — музыкантом-мыслителем, музыкантом-ученым. “Если наставления Баха к игре на рояле и на органе, — продолжает Пастернак, — хочется назвать практическим богословием в звуках, то таковы же и этюды Шопена”. Через десять лет он напишет:

Так некогда Шопен вложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощь, могил

В свои этюды.

“Во всем мне хочется дойти до самой сути”

В своей статье поэт называет этюды Шопена “музыкально изложенными исследованиями по теории детства и отдельными главами фортепианного введения к смерти”. По его мнению, этюды эти “скорее обучают истории, строению вселенной... чем игре на рояле”. По Пастернаку, “самое шопеновское в Шопене — его этюды” — это постоянный синтез разума и эмоции, логики и интуиции, четкой конструкции и импровизации.

Интересно сравнить эти рассуждения с дневниковыми записями близкого друга Шопена художника Эжена Делакруа:

Я спросил его (Шопена — Н.Р.), что такое логика в музыке? Он объяснил мне в общих чертах, что такое гармония и контрапункт, почему фуга является как бы чистой логикой и почему изучить фугу — значит познать основу всякого смысла и последовательности в музыке. Я подумал, как бы я был счастлив изучить все это, что приводит в отчаяние невежественных музыкантов. Это чувство дало бы мне некоторое представление о том наслаждении, какое находят ученые, достойные этого имени, в своей науке. Я понял, что подлинная наука совсем не то, что обычно понимают под этим словом, то есть не область познания, совершенно отличная от искусства, — нет! Наука, как ее понимают и представляют себе люди, подобные Шопену, есть не что иное, как само искусство, и обратно, искусство совсем не то, чем считает его невежда, то есть некое вдохновение, которое приходит неизвестно откуда, движется случайно и изображает только внешнюю оболочку вещей. Это — сам разум, увенчанный гением.

Пастернак вполне мог подписаться под этими словами, написанными за сто лет до его статьи. “Поступательно развивающейся мыслью” называл он “главное средство выражения” Шопена — его мелодию.

... он заиграл

Не чью-нибудь чужую пьесу,

Но собственную мысль, хорал...

“Музыка"

Да и в собственном поэтическом творчестве для Пастернака доминантой всегда было — точно по Делакруа — не случайное вдохновение, не стихийное движение чувства, но разум, увенчанный мыслью: “Моя постоянная забота обращена была на содержание, моей постоянной мечтой было, чтобы само стихотворение содержало новую мысль”, — писал он в очерке “Люди и положения”. По словам графини Жаклин де Пруаяр, много лет переписывавшейся с поэтом, Пастернак не любил своих стихов до 1940 года и тех более поздних стихотворений, в которых “внешняя музыка слов... не до конца гармонирует с внутренней музыкой смысла”.

Постоянное обращение к “высокой мысли” в статье “Шопен” объясняется, возможно, и тем, что к середине сороковых годов Пастернак уже столько испытал, что выходом в жизнь, возвращением к ней могло явиться именно воплощенное в музыке декартовское “я мыслю — значит, я существую”, ибо, если не мыслить, не размышлять, то “не снесть пережитого слышащихся жалоб”.

Еще одна дерзкая параллель: Шопен — Лев Толстой. “Шопен реалист в том же смысле, как и Лев Толстой. Его творчество насквозь оригинально не из несходства с соперником, а из сходства с натурою, с которой он писал”. Попробуем разобраться в истоках этого неожиданного сравнения. В дневнике Софьи Андреевны Толстой есть запись за 1894 год: “23 ноября... Левочка, Таня и Маша уехали к Пастернаку слушать музыку...”. Речь идет о традиционном для дома Пастернаков музыкальном вечере, на котором на этот раз Розалия Исидоровна Кауфман, скрипач Иван Гржимали и виолончелист Анатолий Брандуков исполняли Трио Чайковского “Памяти великого артиста”, посвященное А.Г.Рубинштейну, умершему в том же году. Б.Пастернаку было четыре года. Спустя пятьдесят лет он подробно описал это событие в очерке “Люди и положения”. Льва Николаевича Толстого он тогда увидел впервые, и образ великого старца соединился в детском воображении с музыкой. В Балладе 1916 года есть строки:

Впустите, мне надо видеть графа,

О нем есть баллады. Он предупрежден.

Я помню, как плакала мать, играв их,

Как вздрагивал дом, обливаясь дождем...

Поэтический образ здесь роднится с музыкальным и, как часто у Пастернака, именно с шопеновской балладой. Один из биографов Бориса Леонидовича заметил, что “Шопен, подобно Льву Толстому, был пожизненным собеседником поэта”.

По собственному признанию Б.Пастернака, образ Л.Толстого прошел через всю его жизнь, “в особенности потому, что отец иллюстрировал его, ездил к нему, почитал его, и что его духом был проникнут весь наш дом”. Леонид Осипович Пастернак — постоянный и любимый Толстым иллюстратор его романов, написал много портретов великого писателя. Эти живописные и графические работы были часто связаны с музыкой: “Л. Толстой на концерте А.Г.Рубинштейна”; “Л. Толстой слушает музыку” (Ясная Поляна); “Л. Толстой в доме Пастернаков” (за роялем Р.И.Кауфман). Замечательный живописец и портретист реалистического толка, Л.О.Пастернак более всего старался зафиксировать тот “трепет жизни”, который “один только и нужен в искусстве”. “Этот трепет жизни, — писал Леонид Пастернак, — передается художником с холста зрителю, это и есть то, что приводит зрителя в восторг и что, вероятно, способствует дальнейшему продолжению творческого процесса, но уже в самом зрителе”.

Эта мысль художника справедлива и по отношению к другим областям искусства. За примерами не надо далеко ходить — журнал Seagull, №4 (20 февраля, 2004 г.). Соломон Волков в своем музыкально-эстетическом эссе “Мильштейн и Горовиц: разговор на языке музыки” делится впечатлениями от совместной игры двух музыкантов. Расшифровывая скрытую в звуках повесть человеческих чувств и отношений, он передает именно “трепет жизни” так выразительно-просто-убедительно, что как бы становится соавтором прославленных маэстро и сам “способствует продолжению творческого процесса”, вовлекая в него и читателя.

Но вернемся к Б.Пастернаку. Унаследовав от отца профессионализм и реалистическую направленность в творчестве, он считал высшим законом искусства “авторскую точность, олицетворяющую правду жизни”. Шопен был для него реалистом, потому что творил “не вымысел, а реальную действительность”. Пастернак выступает против легенды о Шопене, “поющем” об ундинах, эоловых арфах, влюбленных пери. “До чего превратно и несообразно выражает подчас свои восторги человечество! Всего меньше русалок и саламандр было в этом человеке!” — восклицает поэт. “Феноменально-определенный”, “сдержанно-насмешливый”, “немыслимый без чувства объективности” — таковы новые штрихи, которые вносит он в портрет композитора.

Примечательно, что, отстаивая Шопена-реалиста, и воспитывая реалиста в себе самом, Пастернак прекрасно понимает, что творец всегда корректирует действительность, и эту коррекцию, как неотъемлемое условие художественного процесса, поэт формулирует очень определенно:

Рука художника еще всесильней:

Со всех вещей смывает грязь и пыль.

Преображенней из его красильни

Выходят жизнь, действительность и быль.

(“После грозы”)

Близкий друг Пастернака, философ Валентин Фердинандович Асмус писал о нем: “Музыка, поэзия, живопись были для него не вавилонским смешением языков, а единым языком искусства..”. Сын художника и пианистки, Пастернак воспринимает мир звуков в органической связи с миром красок, линий, ярких зримых образов. Анализируя шопеновскую музыку, он пишет о внезапно низвергающихся на горную дорогу водопадах (Соната си минор), о неожиданно распахивающемся во время бури окне в тихой усадьбе (Ноктюрн фа мажор), о звенящем, замирающем миноре, передающем “кропотливый узор разлуки” (Этюд соль-диез минор)... Но что интересно: это рельефно воссозданный “видеоряд” несомненно романтического характера! А вот как слышит и “видит” Пастернак одно из типичных произведений композитора — “Баркаролу”:

“Маслянисто круглились и разбегались огни набережной в черной выгибающейся воде, сталкивались волны, люди, речи, лодки, и для того, чтобы это запечатлеть, сама баркарола, вся, как есть, со всеми своими арпеджиями, трелями и форшлагами, должна была, как цельный бассейн, ходить вверх и вниз, и взлетать, и шлепаться на своем органном пункте, глухо оглашаемая мажорно-минорными содроганиями своей гармонической стихии."

Это ли не романтический образ романтического фортепиано — короля инструментов музыкальной Европы XIX века? И как же этот образ созвучен образу фортепиано Марины Цветаевой, с его “переливами”, “жемчужными струями”, “ледяными лестницами ручьев”... “Рояль для меня навсегда отождествлен с водою, — писала Цветаева в статье “Мать и музыка”, — с водою и зеленью: лиственным и водным шумом”. Действительно, оба поэта (вспомним пастернаковское письмо) “выварились” в детстве в шопеновских баркаролах, балладах, ноктюрнах...

В заключении своей статьи Пастернак, не боясь быть непоследовательным, показывает читателю именно романтическую сущность шопеновского творчества, шопеновского “реализма”: “Замечательно, что, куда ни уводит нас Шопен, и что нам ни показывает, мы всегда отдаемся его вымыслам (здесь и далее курсив мой — Н.Р.) без насилия над чувством уместности, без умственной неловкости... Даже, когда в фантазии, части полонезов и в балладах выступает мир легендарный, сюжетно отчасти связанный с Мицкевичем и Словацким, то и тут нити какого-то правдоподобия протягиваются от него к современному человеку. Это рыцарские предания в обработке Мишле или Пушкина, а не косматая голоногая сказка в рогатом шлеме”.

“Достоверен” ли пастернаковский Шопен?

Споры на эту тему кажутся нам столь же непродуктивными, как и попытки определить, чей Бетховен — Роллана или Эррио, или чья Мария Стюарт — Шиллера или Цвейга — более соответствуют реальным прототипам. Поэт и, по выражению Нейгауза, “музыкант до мозга костей”, Пастернак создавал не научный труд, не диссертацию. Ему нужен был свой Шопен, собственное проникновение в творческую и человеческую суть своего героя. Поэтому статья “Шопен” неотделима от поэзии ее автора:

Опять Шопен не ищет выгод,

Но, окрыляясь на лету,

Один прокладывает выход

Из вероятья в правоту.

Вероятно, теоретики музыки сочтут поэтические обобщения Пастернака противоречивыми и спорными. Что же касается исполнителей, то это о них пророчески сказано:

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь...

Вчитываясь, вслушиваясь в пастернаковские строки, пианисты найдут в них повод для размышлений и поисков, для новых концертных программ и интерпретаторских решений. Шопен Пастернака, неожиданный, оригинальный, парадоксальный, всегда будет дорог и интересен тем, кому интересны музыка и поэзия, кому дорого творчество великого “поэта фортепиано”.

1 Мысль, что в искусстве все зависит от исключений, была близка Пастернаку в течение всей жизни. В 1958 году он писал жене поэта Тициана Табидзе Нине: “Напоминанием о том, что в мире творчества все держится не по правилам, а только исключениями, а все остальное, как бы оно ни было хорошо и почтенно, ни к чему, таким напоминанием был здесь у нас пианист Клиберн” (Избранное, 1985, т. 2, с. 473)

http://www.chayka.or...icle.php?id=608

[Рона]

МАРИНА ЦВЕТАЕВА И БОРИС ПАСТЕРНАК.

"Как она любила Тебя

и как д о л г о -

всю жизнь!

Только папу и тебя

она любила, не разлюбливая."

Ариадна Эфрон (из письма Б.Пастернаку)

Историю взаимоотношений этих двух великих русских поэтов можно и нужно рассматривать сквозь призму их взаимной переписки.

Ровесники, оба из профессорских семей, москвичи. Их отцы приехали в Москву из провинции и собственными силами добились успеха и общественного положения. А матери были одаренными пианистками. Но как по своему распорядилась их жизнями судьба.

Они встречались изредка и были мало знакомы. По словам Цветаевой:"Три-четыре беглых встречи - и почти безмолвных, ибо никогда, ничего нового не хочу. - Слышала его раз с другими поэтами в Политехническом Музее. Говорил он глухо и почти все стихи забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление мучительной сосредоточенности, хотелось - как вагон, который не идёт - подтолкнуть "Да ну же..." и так как ни одного слова так и не дошло (какая-то бормота, точно медведь просыпается) нетерпеливая мысль: "Господи, зачем так мучить себя и других!"

Пастернак, со своей стороны, также вспоминает случайность их первых встреч: "На одном сборном вечере в начале революции я присутствовал на её чтении в числе других выступавших... .Я заходил к ней с каким-то поручением, говорил незначительность, выслушивал пустяки в ответ. Цветаева не доходила до меня."

С мужем у Марины Цветаевой отношения были непростыми. Их семейная жизнь состояла из встреч и расставаний. Сергей Яковлевич Эфрон был человеком одаренным. Однако, внутренняя необустроенность, его метания в поисках самого себя, безусловно сказывалась и в первую очередь, на судьбе близких ему людей. Выходец из семьи профессиональных революционеров, вынужденный жить вдали от родителей, а затем и рано потерявший их, Сергей Яковлевич замкнулся в себе, внешне оставаясь общительным и открытым. Одиночество это разомкнула Марина. Рожденнный не в свою эпоху, но до фанатизма любящий Россию, он так и не смог принести ей пользу, рАвно как и своей семье.

Марина Цветаева писала в своём стихотворении, посвященном ему:

"В его лице я рыцарству верна

- Всем вам, кто жил и умирал без страху! -

Такие - в роковые времена -

Слагают стансы - и идут на плаху"

(С.Э. 3 июня 1914 г.Коктебель)

В мае 1922 года Цветаева уехала к обретённому вновь после многолетней разлуки, мужу в Берлин.

Вскоре Пастернак прочёл изданные в 1921 году "Вёрсты" и написал Цветаевой письмо.

Спустя тридцать пять лет Пастернак рассказывал об этом в своей автобиографии:

"В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы. Ничего подобного нигде кругом не существовало. Сокращу рассуждения. Не возьму греха на душу, если скажу: за вычетом Анненского и Блока и с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справлялась с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском. Весной 1922 года, когда она была уже за границей, я в Москве купил маленькую книжечку её "Вёрст". Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запыхивающейся на отдельных строчках, охватывающей без обрыва ритма целые последовательности строф развитием своих периодов. Какая-то близость скрывалась за этими особенностями, быть может, общность испытанных влияний или одинаковость побудителей в формировании характера, сходная роль семьи и музыки, однородность отправных точек, целей и предпочтений.

Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так долго прозёвывал её и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых годов, когда появились её "Ремесло" и в Москве стали известны в списках крупные по размаху и мысли, яркие и необычные по новизне "Поэма конца", "Поэма горы" и "Крысолов". Мы подружились."

Тринадцать лет длилась эта переписка, достигнув апогеи в 1926 году. Цветаева потом напишет об этом: "Летом 26 года Борис безумно рванулся ко мне, хотел приехать - я о т в е л а: не хотела всеобщей катастрофы".

Более ста писем... Это удивительная история Любви, Дружбы и Содружества, отраженная в письмах, прозе, критических заметках.

1 февраля 1925 года Цветаева пишет Пастернаку: "Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это доля. Ты же воля моя, та, пушкинская, взамен счастья".

(А.Пушкин - На свете счастья нет, но есть покой и воля - из стихотворения 1834 г."Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит").

В этих взаимоотношениях видится, что мир подлинной жизни Цветаевой - тот, в котором происходит слияние душ, а не тел. Этот мир создан ею и в её творчестве, эта тональность прослеживается и в её переписке с Пастернаком.

Как в поэзии, так и в жизни Марина Цветаева ставила своих героев в такие ситуации, когда любящие разъеденены и не могут сойтись. Идеальный образ любимого человека для неё дороже, чем близкий, осязаемый. В то же время, не отрицая общепринятых проявлений любви, она сдирает телесную оболочку, как бы освобождая от земных уз - от оков косной материи и низкой чувственности.

"Люблю тебя". Цветаева в эти слова заключает все переживания любви. Как бы создавая новую реальность - реальность души. По сути своей это высокий романтизм с характерным для него пониманием любви - к недоступному, к неосуществимому.

Более приземленный Борис Пастернак пишет о взаимоотношениях своих с Цветаевой:

"... Нас с нею ставят рядом раньше, чем мы узнаём сами, где стоим. Нас обоих любят одною любовью раньше, чем однородность воздуха становится нам известной. Этого не отнять, не переделать" (Из письма жене)

Из письма Б.Пастернака - Цветаевой (Москва 31 июля 1926 г.)

"Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно... Сегодня ты в таком испуге, что обидела меня. О, брось, ты ничем, ничем меня не обижала. Ты не обидела бы, а уничтожила меня только в одном случае. Если бы когда-нибудь ты перестала быть мне тем высоким захватывающим другом, какой мне дан в тебе судьбой"

Эпистолярный роман Бориса Леонидовича Пастернака и Марины Ивановны Цветаевой давно канули в прошлое, но остались произведения, рожденные этими мгновениями.

Не в этом ли и есть великая сила Любви?!!!....

* * *

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух - не решить по заказу!

Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Плящущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!

С полным передником роз! - Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь

Бог не пошлёт на мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь за последним приветом.

Прорезь зари - и ответной улыбки прорез...

- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

М.Цветаева

Именно это стихотворение, которое в числе других вошло в маленькую книжечку "Вёрст", и которое так глубоко взволновало Бориса Пастернака:

"Дорогая Марина Ивановна! Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше - "Знаю, умру на заре!" - и был как чужим перебит волною подкатывавшего к горлу рыдания...". Письмо, написанное 14 июня 1922 года.Оно было большое, написанное на одном восторженном дыхании - на том самом, которое было и Марининым дыханием.

Оторвавшись от России, не влившись в эмиграцию, Марина постепенно становилась как бы неким островом, отделившимся от родного материка - течением Истории и собственной судьбы. Становилась одинокой, как остров, со всеми своими неразведанными сокровищами...

Пастернак остро и болезненно ощутил эту отторгнутость Марины, неумолимую последовательность, с которой обрывались связующие её с Россией нити живых человеческих отношений.

Как человек высокоинтеллектуальный, Марина по силе своего таланта, характера, да и самой сути, перестраивала и перекраивала собеседников на свой особый, не свойственный окружающим, лад. Не каждый выдерживал такое напряжение ума.

*Новые отношения с новыми людьми у Марины начинались зачастую с того, что заметив (а не то и вообразив) искорку возможной общности, она начинала раздувать её с такой ураганной силой, что искорке этой случалось угаснуть, не разгоревшись, или в лучшем случае, тайно тлеть десятилетиями, чтобы лишь впоследствии затеплиться робкой заупокойной свечой.

Разумеется, Марина была способна и на "просто отношения" приятельские,добрососедские, иногда даже нейтральные - и искру возможной (а по тем эмигрантским временам и обстоятельствам, пожалуй, и н е в о з м о ж н о й) общности искала и пыталась найти далеко не в первом встречном. Однако, современное ей несоответствие отзыва - зову, отклика - оклику, уподоблявшее её музыканту, играющему (за редчайшим исключением) для глухих, или тугоухих, или инакомыслящих, заставлявшее её писать "для себя" или обращаться к ещё не родившемуся собеседнику, мучило её и подвигало на постоянные поиски души живой и родственной ей.

И чудо свершилось: 27 июня 1922 года почтальон принёс письмо от Эренбурга...В нём были несколько листов сероватой бумаги, исписанных незнакомым, наклонным, летящим почерком и сопроводительная записка: Дорогая, Марина, шлю Вам письмо от Пастернака. По его просьбе прочёл это письмо и радуюсь за него. Радуюсь также и за Вас - Вы ведь знаете, как я воспринимаю Пастернака. Жду очень Ваших стихов и писем! Нежно Ваш Эренбург"

(Ариадна Эфрон. Страницы воспоминаний"

Марина, сделав небольшую паузу,...ответила... Началась переписка...

П И С Ь М О

Так писем не ждут,

Так ждут письма.

Тряпичный лоскут

Вокруг тесьма

Из клея. Внутри - словцо,

И счастье. - И это - всё.

Так счастья не ждут,

Так ждут конца:

Солдатский салют

И в грудь - свинца

Три дольки. В глазах красно.

И только. - И это - всё.

Не счастья - стара!

Цвет - ветер сдул!

Квадрата двора

И чёрных дул.

(Квадрата письма:

Чернил и чар!)

Для смертного сна

Никто не стар!

Квадрата письма.

"...Я буду терпелива, пишет Марина, - и свидания буду ждать как смерти. Отсюда моё:

Терпеливо, как щебень бьют,

Терпеливо, как смерти ждут,

Терпеливо, как вести зреют,

Терпеливо, как месть лелеют -

Буду ждать тебя (пальцы в жгут -

Так Монархини ждёт наложник),

Терпеливо как рифму ждут,

Терпеливо, как руки гложут,

Буду ждать тебя...

* * *

Дней сползающие слизни,

...Строк подённая швея...

Что до собственной мне жизни?

Не моя, раз не твоя.

И до бед мне мало дела

Собственных... - Еда? Спаньё?

Что до смертного мне тела?

Не моё, раз не твоё.

"...Ваше признание меня, поэта, до меня доходит - я же не открещиваюсь. Вы поэт. Вы видите б у д у щ е е. Хвалу сегодняшнему дню(делу) я отношу за счет завтрашнего. Раз Вы видите - это есть, следовательно - б у д е т.

Ничья хвала и ничьё признание мне не нужны, кроме Вашего. О, не бойтесь моих безмерных слов, их вина в том, что они ещё слова, т.е. не могут ещё быть

т о л ь к о чувствами."

* * *

Б.Пастернаку

Рас-стояние: вёрсты, мили...

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели,

По двум разным концам земли.

Рас-стояние:вёрсты, дали...

Нас расклеили распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это сплав

Вдохновений и сухожилий...

Не рассОрили -рассорИли,

Расслоили...

Стена да ров.

Расселили нас как орлов-

Заговорщиков: вёрсты, дали...

Не расстроили - растеряли.

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

Который уж - ну который - март?!

Разбили нас - как колоду карт.

"...чтобы идти к Вам - нужна рука, протянутая навстречу. Хочу Ваших писем: протянутой Вашей руки...

Что до "жизни с Вами"... - исконная и полная неспособность "жить с человеком" живя им:

ж и т ь им, ж и в я с ним.

Как жить с д у ш о й - в к в а р т и р е? В лесу может быть - да. В вагоне может быть - да (но уже под сомнением, ибо - 1 класс, 2 класс, 3 класс, причём 3 класс вовсе не лучше первого, как и первый класс - третьего, а хуже всех - второй класс. Ужасен разряд).

Жить (сосуществовать) "с ним", живя "им" - могу только во сне. И чудно. Совершенно так же, как в своей тетради..."

* * *

Русской ржи от меня поклон,

Ниве, где баба зАстится...

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи нА сердце...

Ты, в погудке дождей и бед -

То ж, что Гомер в Гекзаметре.

Дай мне руку - на весь тот свет!

Здесь - мои обе заняты.

*Влияние на творчество Цветаевой её переписки с Пастернаком, было столь же значительным, сколь своеобычным, ибо влияние это выражалось не в степени присвоения, поглощения одной личностью - другой, не в той или иной мере "ассимиляции", нет, выявлялось оно в определившейся нацеленности Марининой творческой самоотдачи - самоотдачи, обретшей конкретного адресата. ...Всё, что было создано ею в двадцатые годы и начале тридцатых, в пору её творческой зрелости и щедрости, кем бы и чем бы ни вдохновлялось это созданное, - всё это, от сердца к сердцу, было направлено, нацелено на Пастернака, фокусировано на него, обращено к нему, как молитва.

В нём она обрела ту с л у х о в у ю п р о р в у, которая единственно вмещала её с той же ненасытимостью, с какой она творила, жила, чувствовала.

Пастернак любил её, понимал, никогда не судил, хвалил - и возведённая циклопической кладкой стена его хвалы ограждала её от несовместимости с окружающим, от неуместности в окружающем... Марине же похвала была необходима, иначе она зачахла бы от авитаминоза недолюбленности, недопонятости или взорвалась бы от своей несоразмерности аршину, на который мерила её читающая и критикующая эмиграция. (Не о нескольких близких и верных речь, разумеется)

Усугубившаяся в тот период усложненность её поэтического языка (ныне внятного и "массовому" читателю, но труднодоступного "избранному" читателю двадцатых годов) тоже отчасти объясняется Марининой направленностью на Пастернака: речь, понятая двоим, зашифрованная для прочих! Ибо для освоивших четыре правила арифметики до поры до времени остаётся зашифрованной высшая математика...

(Ариадна Эфрон. Страницы воспоминаний)

Борису Леонидовичу Пастернаку посвящены М.Цветаевой и цикл "Провода" (Из девяти стихотворений), стихи: "Двое", "Строительница струн, приструню и эту..." и мн. другие...

БОРИС ПАСТЕРНАК:

"... В течении нескольких лет меня держало в постоянной счастливой приподнятости всё , что писала тогда твоя мама, звонкий, восхищающий резонанс её рвущегося вперёд, безоглядочного одухотворения. Я для вас писал "Девятьсот пятый год" и для мамы - "Лейтенанта Шмидта" Больше в жизни это уже никогда не повторялось...".

(Из письма Б.Пастернака Ариадне Эфрон; октябрь, 1951 год)

* * *

ДВА ПИСЬМА

Любимая, безотлагательно,,

Не дав заре с пути рассесться,

Ответь чем свет с его подателем

О ходе твоего процесса.

И если это только мыслимо,

Поторопи зарю, а лень ей, -

Воспользуйся при этом высланным

Курьером умоисступленья.

Дождь, верно, первым выйдет из лесу

И выспросит, где тор, где топко.

Другой ему вдогонку вызвался,

И это - под его диктовку.

Наверно, бурю безрассудств его

Сдадут деревья в руки из рук,

Моя ж рука давно отсутствует:

Под ней жилой кирпичный призрак.

Я не бывал на тех урочищах,

Она ж ведёт себя, как прадед,

И, знаменьем сложась пророчащим, -

Тот дом по голой кровле гладит.

* * *

МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ

Ты вправе, вывернув карман,

Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.

Мне всё равно, чей сыр туман.

Любая быль - как утро в марте.

Деревья в мягких армяках

Стоят в грунту из гумигута,

Хотя ветвям наверняка

Невмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь,

Струясь, как шерсть на мериносе.

Роса бежит, тряся как ёж,

Сухой копной у переносья.

Мне всй равно, чей разговор

Ловлю, плывущий ниоткуда.

Любая быль - как вещий двор,

Когда он дымкою окутан.

Мне всё равно, какой фасон

Суждён при мне покрою платьев.

Любую быль сметут как сон,

Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,

Он двинется подобно дыму

Из дыр эпохи роковой

В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв

Судеб, расплющенных в лепеху,

И внуки скажут, как про торф:

Горит такого-то эпоха.

* * *

Не волнуйся, не плачь, не труди

Сил иссякших и сердца не мучай.

Ты жива, ты во мне, ты в груди,

Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсь

Показаться тебе краснобаем.

Мы не жизнь, не душевный союз, -

Обоюдный обман обрываем.

Из тифозной тоски тюфяков

Вон но воздух широт образцовый!

Он мне брат и рука. Он таков,

Что тебе, как письмо, адресован.

Надорви ж его ширь, как письмо

С горизонтом вступи в переписку,

Победи изнуренья измор,

Заведи разговор по-альпийски.

И над блюдом баварских озёр

С мозгом гор, точно кости мосластых,

Убедишься, что я не фразёр

С заготовленной к месту подсласткой.

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,

Наша честь не под кровлею дома.

Как росток на свету распрямясь,

Ты посмотришь на всё по-другому.

* * *

ПАМЯТИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

Хмуро тянется день непогожий.

Безутешно струятся ручьи

По крыльцу перед дверью прихожей

И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге

Затопляет общественный сад.

Развалившись, как звери в берлоге,

Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастье мерещится книга

О земле и её красоте.

Я рисую лесную шишигу

Для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти,

Твой заброшенный прах в реквиеме

Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса

Я задумывал в прошлом году

Над снегами пустынного плёса,

Где зимуют баркасы во льду.

---------

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,

Как скопидомкой-мильонершей

Среди голодающих сестёр.

Что сделать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть.

В молчанье твоего ухода

Упрёк невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ

Я мучаюсь без результата:

У смерти очертаний нет

Тут всё - полуслова и тени,

Обмолвки и самообман,

И только верой в воскресенье

Какой-то указатель дан.

ЗИма как пышные поминки:

Наружу выйти из жилья,

Прибавить к сумеркам коринки

Облить вином - вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе,

И город в снежной пелене -

Твоё огромное надгробье,

Как целый год казалось мне.

Лицом повёрнутая к богу,

Ты тянешься к нему с земли,

Как в дни, когда тебе итога

Ещё на ней не подвели.

* * *

Любимая, - молвы слащавой,

Как угля вездесуща гарь.

А ты - подспудней тайной славы

Засасывающий словарь.

А слава - почвенная тяга.

О, если б я прямей возник!

Но пусть и так, - не как бродяга,

Родным войду в родной язык.

Теперь не сверстники поэтов,

Вся ширь просёлков, меж и лех

Рифмует с Лермонтовым лето

И с Пушкиным гусей и снег.

И я б хотел, чтоб после смерти,

Как мы замкнемся и уйдём,

Тесней, чем сердце и предсердье,

З а р и ф м о в а л и нас вдвоём.

Чтоб мы согласья сочетаньем

Застлали слух кому-нибудь

Всем тем, что сами пьём и тянем

И будем ртами трав тянуть.

*Отношения, завязавшиеся между обоими поэтами, не имели и не имеют себе подобных - они уникальны. Два человека - он и она! равновозрастных, равномощных во врождённом и избранном (наперекор внушавшейся им музыке, наперекор изобразительности окружавших их искусств!) поэтическом призвании, равноязыких, живущих бок о бок в одно и то же время, в одном и том же городе и в нём эпизодически встречающихся, обретают друг друга лишь в непоправимой разлуке, лишь в письмах и стихах, как в самом крепком из земных объятий!

Это была настоящая дружба, подлинное содружество и истинная любовь, и письма, вместившие их, являют собой не только подробную и настежь распахнутую историю отношений, дел, дней самих писавших, но и автопортреты их, без прикрас и искажений.

(Ариадна Эфрон. Страницы воспоминаний)

ССЫЛКА НА ПЕРВОИСТОЧНИКИ:

1. Марина Цветаева "Стихотворения и поэмы" М. Изд. Правда 1991

2. Ариадна Эфрон "О Марине Цветаевой" М. Советский писатель 1989 г

3. Письма 1926 года Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева.

Москва, Книга, 1990 год

4. Сгоревшая жутко и странно Российского неба звезда... М.,Има-Пресс, 1990 г

http://clubs.ya.ru/4611686018427427448/replies.xml?item_no=2660

[Рона]

Серебряный век русской поэзии

Истинная поэзия - это любовь, мужество и жертва.

Ф. Гарсия Лорка

Эти слова величайшего испанского поэтов, мне кажется, больше всего подходят к блестящей плеяде русских поэтов конца XIX - начала XX века И действительно, после Пушкина и Лермонтова это был самый яркий “всполох” в литературной жизни русского общества: Ахматова, Цветаева, Пастернак, Ходасевич, Есенин, Гумилев и многие, многие другие.

В России всегда была щедра на таланты, но удивительно то, что к началу XX века в стране появился целый ряд гениальных поэтов, имена которых навсегда останутся в русской и мировой литературе.

Это были люди высокообразованные, знакомые не только с культурой своей страны, но и историей, литературой, мифологией и различными искусствами других стран и народов. Может быть, поэтому сразу же замечаешь, что почти все поэты обращаются к древнему эпосу. В произведениях Максимилиана Волошина красной нитью проходит тема Бога:

Вначале был Мятеж,

Мятеж был против Бога,

И Бог был Мятежом.

И все, что есть, началось чрез Мятеж.

И как различно каждый из поэтов воспринимает великого пророка человечества Христа! Николай Гумилев представляет Иисуса в розовых одеждах, со светящимся нимбом над головой, идущим к людям и несущим им радость нового знания:

Он идет путем жемчужным

По садам береговым.

Люди заняты ненужным,

Люди заняты земным.

Страдающая душа Ивана Бунина раскрывается Христу, чтобы найти у него покой:

За все тебя, Господь, благодарю!

Ты, после дня тревоги и печали,

Даруешь мне вечернюю зарю,

Простор полей и краткость синей дали.

Любовь... Поэты всех времен посвящали ей строки своих стихов, сонетов, поэм. Но каждый поэт по-своему видит мир любви, в котором суждено ему жить.

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе

Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь, —

пишет Марина Цветаева, надолго разлученная с мужем, но пронесшая любовь к нему через всю свою жизнь. Мир любви Анны Ахматовой совсем другой:

А ты думал - я тоже такая,

Что можно забыть меня,

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого коня.

Александр Блок навсегда останется для читателей певцом неразгаданной тайны Прекрасной Дамы:

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

Но самая большая любовь в жизни русского поэта — это любовь к России. Именно ей во все времена посвящали самые прекрасные строки наши великие поэты: Ломоносов и Державин, Пушкин и Лермонтов, Мандельштам и Белый, Клюев и Гумилев. Игорь Северянин склоняет голову, воспевая родину:

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

А вот задумчивые родниковые струи поэзии Есенина:

Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих отозванных.

Сергей Есенин принял русскую революцию, как Блок и Маяковский, и в семнадцатом году он пишет:

О, Русь! Взмахни крылами,

Поставь иную крепь.

С иными именами

Встает иная степь.

Но впоследствии он смотрит на все происходящее в России по-новому. Многие приняли революцию 1917 года, но вместе с большевизмом приходят голод, разруха и долгие годы войны. Войны гражданской, где брат идет на брата и отец на сына. Если сначала все мечтали о переустройстве общества, о лучшей жизни для народа и всей страны, то потом все чаще звучит страшное слово — эмиграция. Один за другим уезжают талантливые люди: ученые, писатели, музыканты. А вместе с ними уезжает, исчезает, раскалывается на кусочки русская культура, складывавшаяся веками. Мощный поток старой культурной традиции чувствуется в произведениях писателей и поэтов “серебряного века”. Марина Цветаева пишет Борису Пастернаку из Берлина:

Рас-стояние, версты, мили...

Нас рос-ставили, рас-садили,

Не рассорили — рассорили,

Расслоили...

Стена да ров

Расселили нас, как орлов —

Заговорщиков: версты, дали...

Не расстроили — растеряли.

Эти строки дышат горечью. В Германии, Франции, Швейцарии в русских кафе, где собираются эмигранты, звучали стихи Есенина, Белого, Ходасевича, Блока. Но кому нужны были там, за границей, эти истерзанные болью строки, обращенные к любимой России:

Идет по луговинам летия

Таинственная книга бытия

Российского — где судьбы мира скрыты —

Дочитана и наглухо закрыта.

И рыщет ветер, рыщет по степи —

Россия! — Мученица! —

С миром спи!

(Марина Цветаева)

А те. кому удалось вернуться или каким-то образом остаться в России, какие “награды” готовила им “обновленная Родина”! Ссылки, лагеря, голод, письма, никогда не отправленные друзьям и родным, находившимся за границей, и огромнейшая работа... в стол. Произведения ходили в списках, тайно вывозились за границу, чтобы мы, сегодняшние читатели, получили истинное представление о том времени, хотя многие лучшие произведения читатели не увидели и по сей день.

Дмитрий Мережковский пишет 11 февраля 1918 года:

...Да будут прокляты слова,

Дела и люди.

Да будут прокляты!

Если гаснет свет — я его не вижу.

Если человек зверь — я его ненавижу.

Если человек хуже зверя — я его убиваю.

Если кончена моя Россия — я умираю...

А в ответ, как взрыв, гордо, пророчески-победоносно звучат строки Зинаиды Гиппиус:

Она не погибнет, — знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они всколосятся — верьте!

Поля ее золотые.

И мы не погибнем, — верьте!

Но что нам наше спасенье!

Россия спасется — знайте!

И близко ее воскресенье.

Как много пережили эти люди, как много они испытали, сколько потерь! И все их чаянья, беды и расставания сливаются в “Молитве” Анны Ахматовой:

Дай мне горькие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар.

Отыми и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар.

Так молюсь за своей литургией

После стольких мучительных дней,

Чтобы туча над темной Россией

Стала облаком в славе лучей!

http://www.litra.ru/...01184864120314/

0

http://slova.org.ru/

Марина Цветаева

* * *

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,

Сияло и рвалось.

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет все - как будто бы под небом

И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,

И так недолго злой,

Любившей час, когда дрова в камине

Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще,

И колокол в селе...

- Меня, такой живой и настоящей

На ласковой земле!

К вам всем - что мне, ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?!-

Я обращаюсь с требованьем веры

И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет,

За то, что мне так часто - слишком грустно

И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность -

Прощение обид,

За всю мою безудержную нежность

И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру...

- Послушайте!- Еще меня любите

За то, что я умру.

[Рона]

Петр Киле

Стихи о любви поэтов Серебряного века.

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ (1873-1924)

* * *

Мы встретились с нею случайно,

И робко мечтал я об ней,

Но долго заветная тайна

Таилась в печали моей.

Но раз в золотое мгновенье

Я высказал тайну свою;

Я видел румянец смущенья,

Услышал в ответ я «люблю».

И вспыхнули трепетно взоры,

И губы слилися в одно.

Вот старая сказка, которой

Быть юной всегда суждено.

27 апреля 1893

ИЗ ПИСЬМА

Милый, прости, что хочу повторять

Прежних влюбленных обеты.

Речи знакомые – новы опять,

Если любовью согреты.

Милый, я знаю: ты любишь меня,

И об одном все моленья, -

Жить, умереть, это счастье храня,

Светлой любви уверенья.

Милый, но если и новой любви

Ты посвятишь свои грезы,

В воспоминаниях счастьем живи,

Мне же оставь наши слезы.

Пусть для тебя эта юная даль

Будет прекрасной, как ныне.

Мне же, мой милый, тогда и печаль

Станет заветной святыней.

18 мая 1894

С КОМЕТЫ

Помнишь эту пурпурную ночь?

Серебрилась на небе Земля

И Луна, ее старшая дочь.

Были явственно видны во мгле

Океаны на светлой Земле,

Цепи гор, и леса, и поля.

И в тоске мы мечтали с тобой:

Есть ли там и мечта и любовь?

Этот мир серебристо-немой

Ночь за ночью осветит; потом

Будет гаснуть на небе ночном,

И одни мы останемся вновь.

Много есть у пурпурных небес, -

О мой друг, о моя красота, -

И загадок, и тайн, и чудес.

Много мимо проходит миров,

Но напрасны вопросы веков:

Есть ли там и любовь и мечта?

16 января 1895

ТУМАННЫЕ НОЧИ

Вся дрожа, я стою на подъезде

Перед дверью, куда я вошла накануне,

И в печальные строфы слагаются буквы созвездий.

О туманные ночи в палящем июне!

Там, вот там, на закрытой террасе,

Надо мной наклонялись зажженные очи,

Дорогие черты, искаженные в страстной грмасе.

О туманные ночи! туманные ночи!

Вот и тайна земных наслаждений…

Но такой ли ее я ждала накануне!

Я дрожу от стыда – я смеюсь! Вы солгали мне, тени!

Вы солгали, туманные ночи в июне!

12-13 августа 1895

ЖЕНЩИНЕ

Ты – женщина, ты – книга между книг,

Ты – свернутый, запечатленный свиток;

В его строках и дум и слов избыток,

В его листах безумен каждый миг.

Ты – женщина, ты – ведьмовский напиток!

Он жжет огнем, едва в уста проник;

Но пьющий пламя подавляет крик

И славословит бешено средь пыток.

Ты – женщина, и этим ты права.

От века убрана короной звездной,

Ты – в наших безднах образ божества!

Мы для тебя влечем ярем железный,

Тебе мы служим, тверди гор дробя,

И молимся – от века – на тебя!

11 августа 1899

* * *

И небо и серое море

Уходят в немую безбрежность.

Так в сердце и радость и горе

Сливаются в тихую нежность.

Другим – бушевания бури

И яростный ропот прибоя.

С тобой – бесконечность лазури

И ясные краски покоя.

На отмель идут неизбежно

И гаснут покорные волны.

Так думы с беспечностью нежной

Встречают твой образ безмолвный.

7 июня 1900

* * *

К твоему плечу прижаться

Я спешу в вечерний час.

Пусть глаза мои смежатся:

Звуки стихли, свет погас.

Тихо веет лишь сознанье,

Что с тобой мы здесь вдвоем,

Словно ровное мерцанье

В безднах, выветренных сном.

Просыпаясь, в дрожи смутной

Протяну к устам уста:

Знать, что ты – не сон минутный,

Что блаженство – не мечта!

Засыпая, помнить буду,

Что твой милый, нежный лик

Близко, рядом, где-то, всюду, -

Мой ласкательный двойник!

И так сладко, так желанно,

На плечо припав твое,

Забывать в истоме жадной

Чье-то злое счастье… чье?

10 октября 1900

Последние две строфы стихотворения для классической эпохи лишние, но наступили ведь иные времена.

НЕИЗБЕЖНОСТЬ

Октавы

Не все ль равно, была ль ты мне верна?

И был ли верен я, не все равно ли?

Не нами наша близость решена,

И взоры уклонить у нас нет воли.

Я вновь дрожу, и снова ты бледна,

В предчувствии неотвратимой боли.

Мгновенья с шумом льются, как поток,

И страсть над нами взносит свой клинок.

Кто б нас ни создал, жаждущих друг друга,

Бог или Рок, не все ли нам равно!

Но мы – в черте магического круга,

Заклятие над нами свершено!

Мы клонимся от счастья и испуга,

Мы падаем – два якоря – на дно!

Нет, не случайность, не любовь, не нежность, -

Над нами торжествует – Неизбежность.

22 января 1909

БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Сиянье глаз твоих благословляю!

В моем бреду светило мне оно.

Улыбку уст твоих благословляю!

Она меня пьянила, как вино.

Твоих лобзаний яд благословляю!

Он отравил все думы и мечты.

Твоих объятий серп благословляю!

Все прошлое во мне им сжала ты.

Огонь любви твоей благословляю!

Я радостно упал в его костер.

Весь мрак души твоей благословляю!

Он надо мной свое крыло простер.

За все, за все тебя благословляю!

За скорбь, за боль, за ужас долгих дней,

За то, что влекся за тобою к Раю,

За то, что стыну у его дверей!

1908

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ (1880-1934)

Мистическая влюбленность Андрея Белого в Любовь Дмитриевну-Блок, странным образом, совершенно не отразилась в его лирике, только в безумных письмах к прекрасной даме и к ее мужу отзвучала. Затем он полюбит другую просто, почти по-детски непосредственно.

АСЕ

Уже бледней в настенных тенях

Свечей стекающих игра.

Ты, цепенея на коленях,

В неизреченном – до утра.

Теплом из сердца вырастая,

Тобой, как солнцем облечен,

Тобою солнечно блистая

В Тебе, перед Тобою – Он.

Ты – отдана небесным негам

Иной, безвременной весны:

Лазурью, пурпуром и снегом

Твои черты осветлены.

Ты вся как ландыш, легкий, чистый,

Улыбки милой луч разлит.

Смех бархатистый, смех лучистый

И – воздух розовый ланит.

О, да! Никто не понимает,

Что выражает твой наряд,

Что будит, тайно открывает

Твой брошенный, блаженный взгляд.

Любви неизреченной знанье

Во влажных, ласковых глазах;

Весны безвременной сиянье

В алмазно-зреющих слезах.

Лазурным утром в снеге талом

Живой алмазник засветлен;

Но для тебя в алмазе малом

Блистает алым солнцем – Он.

Сентябрь 1916

Москва

АСЕ

Опять – золотеющий волос,

Ласкающий взор голубой;

Опять – уплывающий голос;

Опять я: я – Твой, и – с Тобой.

Опять бирюзеешь напевно

В безгневно зареющем сне;

Приди же, моя королевна, -

Моя королевна, ко мне!

Плывут бирюзовые волны

На веющем ветре весны:

Я – этими волнами полный,

Одетая светами – Ты!

Сентябрь 1916

Москва

СЕСТРЕ

Не лепет роз, не плеск воды печальный

И не звезды изыскренной алмаз, -

А ты, а ты, а – голос твой хрустальный

И блеск твоих невыразимых глаз…

Редеет мгла, в которой ты меня,

Едва найдя , сама изнемогая,

Воссоздала влиянием огня,

Сиянием меня во мне слагая.

Я – твой мираж, заплакавший росой,

Ты – над природой молодая Геба,

Светлеешь самородною красой

В миражами заплакавшее небо.

Все, просияв, - несет твои слова:

И треск стрекоз, и зреющие всходы,

И трепет трав, теплеющих едва,

И лепет лоз в серебряные воды.

1926

Кучино

МИХАИЛ КУЗМИН (1875-1936)

* * *

Глаз змеи, змеи извивы,

Пестрых тканей переливы,

Небывалость знойных поз…

То бесстыдны, то стыдливы,

Поцелуев все отливы,

Сладкий запах белых роз…

Замиранье, обниманье,

Рук змеистых завиванье

И искусный трепет ног…

И искусное лобзанье,

Легкость близкого свиданья

И прощанье чрез порог.

Июнь-август 1906

* * *

«Люблю», - сказал я не любя –

Вдруг прилетел Амур крылатый

И, руку взявши, как вожатый,

Меня повел во след тебя.

С прозревших глаз сметая сон

Любви минутной и забытой,

На светлый луг, росой омытый,

Меня нежданно вывел он.

Чудесен утренний обман:

Я вижу странно, прозревая,

Как алость нежно-заревая

Румянит смутно зыбкий стан;

Я вижу чуть открытый рот,

Я вижу краску щек стыдливых

И взгляд очей еще сонливых

И шеи тонкий поворот.

Ручей журчит мне новый сон,

Я жадно пью струи живые –

И снова я люблю впервые,

Навеки снова я влюблен!

Апрель 1907

* * *

О, быть покинутым – какое счастье!

Какой безмерный в прошлом виден свет –

Так после лета – зимнее ненастье:

Все помнишь солнце, хоть его уж нет.

Сухой цветок, любовных писем связка,

Улыбка глаз, счастливых встречи две, -

Пускай теперь в пути темно и вязко,

Но ты весной бродил по мураве.

Ах, есть другой урок для сладострастья,

Иной есть путь – пустынен и широк.

О, быть покинутым – такое счастье!

Быть нелюбимым – вот горчайший рок.

Сентябрь 1907

КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ (1867-1942)

Я БУДУ ЖДАТЬ

Я буду ждать тебя мучительно,

Я буду ждать тебя года,

Ты манишь сладко-исключительно,

Ты обещаешь навсегда.

Ты вся – безмолвие несчастия,

Случайный свет во мгле земной,

Неизъясненность сладострастия,

Еще не познанного мной.

Своей усмешкой вечно-кроткою,

Лицом, всегда склоненным ниц,

Своей неровною походкою

Крылатых, но не ходких птиц,

Ты будишь чувства тайно-сладкие, -

И знаю, не затмит слеза

Твои куда-то прочь глядящие,

Твои неверные глаза.

Не знаю, хочешь ли ты радости,

Уста к устам, прильнуть ко мне,

Но я не знаю высшей сладости,

Как быть с тобой наедине.

Не знаю, смерть ли ты нежданная

Иль нерожденная звезда,

Но буду ждать тебя, желанная,

Я буду ждать тебя всегда.

<1899>

НЕЖНЕЕ ВСЕГО

Твой смех прозвучал, серебристый,

Нежней, чем серебряный звон, -

Нежнее, чем ландыш душистый,

Когда он в другого влюблен.

Нежней, чем признанье во вгляде,

Где счастье желанья зажглось, -

Нежнее, чем светлые пряди

Внезапно упавших волос.

Нежнее, чем блеск водоема,

Где слитное пение струй, -

Чем песня, что с детства знакома,

Чем первой любви поцелуй.

Нежнее того, что желанно

Огнем волшебства своего, -

Нежнее, чем польская панна,

И, значит, нежнее всего.

<1899>

* * *

Нет дня, чтоб я не думал о тебе,

Нет часа, чтоб тебя я не желал.

Проклятие невидящей судьбе,

Мудрец сказал, что мир постыдно мал.

Постыдно мал и тесен для мечты,

И все же ты далеко от меня.

О, боль моя! Желанна мне лишь ты,

Я жажду новой боли и огня!

Люблю тебя капризною мечтой,

Люблю тебя всей силою души,

Люблю тебя всей кровью молодой,

Люблю тебя, люблю тебя, спеши!

<1902>

СРАЗУ

Ты мне понравилась так сразу оттого,

Что ты так девственно-стыдлива и прекрасна,

Но за стыдливостью, и сдержанно и страстно,

Коснулось что-то сердца твоего.

В твои глаза взглянув, я вижу в зыбком взоре,

Что страсть была тебе знакома и близка.

Ты легкая волна, играющая в море,

Ты тонкий стебель нежного цветка.

Дыханьем ветерка, в заветное мгновенье,

Нарушена была твоя немая тишь,

Но было так легко его прикосновенье,

Что ты его едва-едва таишь.

Мне все же чудится, что ласки поцелуя

Ты ясно слышала и знаешь сладость их,

И я, увидя зыбь глубоких глаз твоих,

Тебя люблю, желая и ревнуя.

<1902>

* * *

Смотри, как звезды в вышине

Светло горят тебе и мне.

Они не думают о нас,

Но светят нам в полночный час.

Прекрасен ими небосклон,

В них вечен свет и вечен сон.

И кто их видит – жизни рад,

Чужою жизнию богат.

Моя любовь, моя звезда,

Такой, как звезды, будь всегда.

Горя, не думай обо мне,

Но дай побыть мне в звездном сне.

<1902>

* * *

Люси, моя весна! Люси, моя любовь!

Как сладко снова жить и видеть солнце вновь.

Я был в глубокой тьме, моя душа спала,

Но задрожала мгла, когда весна пришла.

Восторгом стала боль, ответом стал вопрос

От смеха губ твоих и золота волос.

И тонкий стан ко мне прильнул в воздушном сне,

И предал я свой дух чарующей весне.

О, стройная мечта, не разлучусь я с ней!

Кто в мире может быть моей Люси нежней?

Кто лучше всех? Люси, спроси ручей, цветы:

Лучи, ручей, цветы мне говорят, что – ты!

<1902>

ХОЧУ

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Из сочных гроздий венки свивать.

Хочу упиться роскошным телом,

Хочу одежды с тебя сорвать!

Хочу я зноя атласной груди,

Мы два желанья в одно сольем.

Уйдите, боги! Уйдите, люди!

Мне сладко с нею побыть вдвоем!

Пусть будет завтра и мрак и холод,

Сегодня сердце отдам лучу.

Я буду счастлив! Я буду молод!

Я буду дерзок! Я так хочу!

<1902>

* * *

Она отдалась без упрека,

Она целовала без слов.

- Как темное море глубоко,

Как дышат края облаков!

Она не твердила: «Не надо»,

Обетов она не ждала.

- Как сладостно дышит прохлада,

Как тает вечерняя мгла!

Она не страшилась возмездья,

Она не боялась утрат.

- Как сказочно светят созвездья,

Как звезды бессмертно горят!

<1902>

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мне хочется снова дрожаний качели

В той липовой роще, в деревне родной,

Где утром фиалки во мгле голубели,

Где мысли робели так странно весной.

Мне хочется снова быть кротким и нежным,

Быть снова ребенком, хотя бы в другом,

Но только б упиться бездонным, безбрежным

В раю белоснежном, в раю голубом.

И если любил я безумные ласки,

Я к ним остываю – совсем, навсегда,

Мне нравится вечер, и детские глазки,

И тихие сказки, и снова звезда.

<1902>

© Петр Киле

http://www.renclassic.ru/Ru/Lyric/1063/1108/

Да я любила их - те сборища ночные:

На маленьком столе стаканы ледяные,

Над черным кофием пахучий, тонкий пар,

Камина красного тяжелый зимний жар,

Веселость едкую литературной шутки

И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.

А. Ахматова 1912г.

Во втором дворе подвал,

В нем - приют собачий,

Каждый, кто сюда попал -

Просто пес бродячий.

Но в том гордость,

Но в том честь,

Чтобы в сей подвал залезть!

Гав!

В. Князев 1912г

Арт- кафе “Подвалъ Бродячей Собаки", памятник культуры Серебряного века и достопримечательность нашего города, был открыт в канун нового 1912 года. И хотя история этого места укладывается в рамки 1912- 1915гг, данный период времени оставил множество мемуарных страниц и яркий след в памяти ХХ века.

Славу арт- кафе, легендарную и скандальную, формировало удивительное сочетание скромности помещения и высочайшей концентрации блистательных талантов.Здесь устраивались театральные представления, лекции, поэтические и музыкальные вечера.

С " Бродячей Собакой" связаны творческие и личные биографии А. Ахматовой, А. Аверченко, К. Бальмонта, Н.Гумилева, Т. Карсавиной, М. Кузмина, О. Мандельштама, В. Маяковского, В. Мейерхольда, И. Северянина, Н. Тэффи, А. Толстого, и других.

[Рона]

Мне Тифлис горбатый снится...

Стихи Осип Мендельштам

Художник Джовани Вехпвадзе

Мне Тифлис горбатый снится,

Сазандарей стон звенит,

На мосту народ толпится,

Вся ковровая столица,

А внизу Кура шумит.

Над Курою есть духаны,

Где вино и милый плов,

И духанщик там румяный

Подает гостям стаканы

И служить тебе готов.

Кахетинское густое

Хорошо в подвале пить,--

Там в прохладе, там в покое

Пейте вдоволь, пейте двое,

Одному не надо пить!

В самом маленьком духане

Ты обманщика найдешь,

Если спросишь "Телиани",

Поплывет Тифлис в тумане,

Ты в бутылке поплывешь.

Человек бывает старым,

А барашек молодым,

И под месяцем поджарым

С розоватым винным паром

Полетит шашлычный дым...

1920, 1927, 7 ноября 1935

Мандельштам Осип

Рубрики: поэзия/серебряный век

живопись

история

Теги: о.мандельштам тифлис

http://www.liveinter.../post120327320/

[Рона]

Как нужно женщину любить...

(ссылка)

http://liveinternet.ru/click?http://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/0/3704/3704582_yannifirst_touch.mp3

* * *

О, женщина, дитя, привыкшее играть

И взором нежных глаз, и лаской поцелуя,

Я должен бы тебя всем сердцем презирать,

А я тебя люблю, волнуясь и тоскуя!

Люблю и рвусь к тебе, прощаю и люблю,

Живу одной тобой в моих терзаньях страстных,

Для прихоти твоей я душу погублю,

Все, все возьми себе - за взгляд очей прекрасных,

За слово лживое, что истины нежней,

За сладкую тоску восторженных мучений!

Ты, море странных снов, и звуков, и огней!

Ты, друг и вечный враг! Злой дух и добрый гений!

Я люблю тебя

Я люблю тебя больше, чем Море, и Небо, и Пение,

Я люблю тебя дольше, чем дней мне дано на земле.

Ты одна мне горишь, как звезда в тишине отдаления,

Ты корабль, что не тонет ни в снах, ни в волнах,

ни во мгле.

Я тебя полюбил неожиданно, сразу, нечаянно,

Я тебя увидал - как слепой вдруг расширит глаза

И, прозрев, поразится, что в мире изваянность спаяна,

Что избыточно вниз, в изумруд, излилась бирюза.

Помню. Книгу раскрыв, ты чуть-чуть шелестела страницами.

Я спросил: "Хорошо, что в душе преломляется лед?"

Ты блеснула ко мне, вмиг узревшими дали, зеницами.

И люблю - и любовь - о любви - для любимой - поет.

Люби

"Люби!" - поют шуршащие березы,

Когда на них сережки расцвели.

"Люби!" - поет сирень в цветной пыли.

"Люби! Люби!" - поют, пылая, розы.

Страшись безлюбья. И беги угрозы

Бесстрастия. Твой полдень вмиг - вдали.

Твою зарю теченья зорь сожгли.

Люби любовь. Люби огонь и грезы.

Кто не любил, не выполнил закон,

Которым в мире движутся созвездья,

Которым так прекрасен небосклон.

Он в каждом часе слышит мертвый звон.

Ему никак не избежать возмездья.

Кто любит, счастлив. Пусть хоть распят он.

Стихи Константина Бальмонта

Теги: поэзия любовь

Сообщение понравилось:

http://www.liveinter.../post191637447/

[Рона]

Когда душа поет, весь мир прекрасен

Когда душа поет, весь мир прекрасен,

Кому же, как не нам об этом знать,

Страданий путь нелеп, да и опасен,

Мы в жизни выбираем благодать.

Не стоит замыкаться на проблемах,

Придут они, они же и уйдут,

Не стоит каждый миг терзать в дилеммах,

Важнее что, свобода иль уют.

Позволить просто быть себе счастливей,

Увидеть красоту и бег минут,

И жизнь, пожалуй, станет справедливей,

Когда в ней радость и победы ждут.

Как просто быть счастливым, но и сложно,

Как многое хотели б мы понять,

Идем по жизни очень осторожно,

Когда б могли подняться и летать.

Когда душа поет, весь мир прекрасен,

Когда прекрасен мир, душа поёт,

И этой связи круг как прежде ясен,

Позволь душе и счастье, и полёт...

Б. Пастернак

http://www.liveinter.../post192054636/

[Рона]

Ядония

БАБЬЕ ЛЕТО

Есть время природы особого света,

не яркого солнца, нежнейшего зноя.

Оно называется

бабье лето

и в прелести спорит с самою весною.

Уже на лицо осторожно садится

летучая, легкая паутина...

Как звонко поют запоздалые птицы!

Как пышно и грозно пылают куртины!

Давно отгремели могучие ливни,

всё отдано тихой и темною нивой...

Всё чаще от взгляда бываю счастливой,

всё реже и горше бываю ревнивой.

О мудрость щедрейшего бабьего лета,

с отрадой тебя принимаю... И всё же,

любовь моя, где ты, аукнемся, где ты?

А рощи безмолвны, а звезды всё строже...

Вот видишь - проходит пора звездопада,

и, кажется, время навек разлучаться...

...А я лишь теперь понимаю, как надо

любить, и жалеть, и прощать, и прощаться.

Ольга Бергольц

http://www.liveinternet.ru/users/2914486/blog/

[Рона]

Если душа родилась крылатой...

Портрет Марины Цветаевой работы художника Георгия Шишкина

Марина Цветаева

Любимый поэт Иосифа Бродского.

Все же - поэтесса. До нее стихи слагали, после будут тоже. Но так высоко не взлететь. И так не разбиться.

Ахматовой в праве быть первой, единственной и великой я отказываю, несмотря на все преклонение Марины Цветаевой перед нею.

Из пыли и грязи принести в стихи чистые и незамутненные боль и радость, не ослабив и не преуменьшив ни на букву, ни на ноту, ни на крик.

Это никто не мог. И - так - не сможет.

Будут другие.

Вечной памяти на родной земле Марина не хотела.

Хотела другого.

Чего? Ищите.

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья,

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

16 августа 1916

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я - поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти,

- Нечитанным стихам!

Разбросанным в пыли по магазинам,

Где их никто не брал и не берёт,

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черёд.

(Коктебель, 13 мая 1913)

В старом вальсе штраусовском впервые

Мы услышали твой тихий зов,

С той поры нам чужны все живые

И отраден беглый бой часов.

Мы, как ты, приветствуем закаты,

Упиваясь близостью конца.

Все, чем в лучший вечер мы богаты,

Нам тобою вложено в сердца.

К детским снам клонясь неутомимо

(Без тебя лишь месяц в них глядел),

Ты вела своих малюток мимо

Горькой жизни помыслов и дел.

С ранних лет нам близок, кто печален,

Скучен смех и чужд домашний кров...

Наш корабль не в добрый миг отчален

И плывёт по воле всех ветров!

Все бледней лазурный остров - детство,

Мы одни на палубе стоим.

Видно грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!

Марина Цветаева писала о своей матери: "Мать - сама лирическая стихия. Я у своей матери старшая дочь, но любимая - не я. Мною она гордится, вторую - любит. Ранняя обида на недостаточность любви..." Марина Цветаева провела своё детство в старом доме в Трёхпрудном переулке города Москвы...

Цветок к груди приколот,

Кто приколол - не помню.

Ненасытим мой голод

На грусть, на страсть, на смерть.

Виолончелью, скрипом

Дверей и звоном рюмок,

И лязгом шпор, и криком

Вечерних поездов,

Выстрелом на охоте

И бубенцами троек:

Зовете вы, зовете

Нелюбленные мной!

Но есть еще услада:

Я жду того, кто первый

Поймет меня, как надо,

И выстрелит в упор.

Я с вызовом ношу его кольцо!

- Да, в Вечности — жена, не на бумаге.

Его чрезмерно узкое лицо

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно-великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза — прекрасно-бесполезны!

Под крыльями раскинутых бровей -

Две бездны.

В его лице я рыцарству верна,

- Всем вам, кто жил и умирал без страху!

Такие — в роковые времена

Слагают стансы — и идут на плаху.

Хочу у зеркала, где муть

И сон туманящий,

Я выпытать — куда Вам путь

И где пристанище.

Я вижу: мачта корабля,

И Вы — на палубе...

Вы — в дыме поезда...

Поля в вечерней жалобе —

Вечерние поля в росе,

Над ними — вороны...

Благословляю Вас на все

Четыре стороны!

Они приходят к нам, когда

У нас в глазах не видно боли.

Но боль пришла - их нету боле:

В кошачьем сердце нет стыда!

Смешно, не правда ли, поэт,

Их обучать домашней роли.

Они бегут от рабской доли.

В кошачьем сердце рабства нет!

Как ни мани, как ни зови,

Как ни балуй в уютной холе,

Единый миг - они на воле:

В кошачьем сердце нет любви!

Рубрики: ЛИТЕРАТУРА/Стихи

Теги: стихи

[Рона]

Анна Ахматова

Анна Ахматова Стихотворения

Я научила женщин говорить… Но, Боже, как их замолчать заставить?

В зрелые годы Анна Ахматова гордилась тем, что Корней Чуковский, в статье о «Поэме без героя», назвал ее мастером исторической живописи. Она приходила в отчаянье, когда из ее сборников в 40-е, 50-е и даже в либеральные 60-е редакторы с неизменным постоянством изымали все, что не укладывалось в рамки «любовной лирики». Тогда-то и написала часто цитируемую эпиграмму: «Я научила женщин говорить… Но, Боже, как их замолчать заставить?» Но это реакция раздражения на конкретную ситуацию, а, по существу в том, что именно она научила русскую женщину говорить по-своему и о своем, Ахматова как раз и видела назначенное ей свыше Предназначение. По ее мнению, в предреволюционной России к середине десятых годов обозначился социальный заказ на женский поэтический голос. Вакансия – на роль примадонны Серебряного века – была одна, претенденток несколько, однако по воле рока досталась именно ей. Уникальный, серебряный, театр русской поэзии не продержался и до первого, десятилетнего юбилея. После семилетия войн и революций все стало иным: рифмы, темы, дикция. Зато прима серебряной сцены оказалась задуманной надолго. Это ее – низким, неповторимым голосом проголосил ужас большого террора в бессмертном «Реквиеме»:

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

Большой террор – не последний ужас и всего ахматовского поколения и лично Ахматовой. Ей, как и многим, «суровая эпоха» еще не раз ломала и подменяла жизнь и судьбу. Загоняла в никогда и в никуда:

Один идет прямым путем,

Другой идет по кругу…

А я иду – за мной беда,

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

Но она-то не гнулась и не ломалась: выкарабкивалась из-под откоса и двигалась навстречу тайному зову: «Многое еще наверно хочет быть воспето голосом моим…» Больше того, когда пришла пора подводить итоги, Анна Всея Руси оглянулась – назад, глянула – окрест и ахнула: она, единственная, ни разу не отреклась от наследства, ни разу не усомнилась в ценности завещанного, хотя средь законных и полу-законных наследников великой русской культуры вовсе не числилась наипервейшей:

Казалось мне, что песня спета

Средь этих опустелых зал.

О, кто бы мне тогда сказал,

Что я наследую все это:

Фелицу, лебедя, мосты

И все китайские затеи,

Дворца сквозные галереи

И липы дивной красоты.

И даже собственную тень,

Всю искаженную от страха,

И покаянную рубаху,

И замогильную сирень.

Как всегда, Ахматова не отрывается от конкретики, в данном тексте – от реалий своей малой родины – Царского Села: Державинского – времен Фелицы (Екатерины Второй), Пушкинского, Тютчевского… Но при этом ей удается не поссорить два столь разных века, совместить в пространстве стиха легендарный город муз с тем страшным железнодорожным пунктом, на вокзале которого 1 сентября 1921 года Анна Ахматова своими глазами увидела имя Николая Степановича Гумилева в газетном сообщении о расстреле членов контрреволюционной Боевой Организации. На том самом вокзале, где они назначали свидания в первой юности… Больше того, именно Ахматовой каким-то чудом удалось соединить, казалось бы, несоединимое: модерн и классику, изысканность и простонародность, графическую четкость стиля и почти говорную интонацию живой речи…

Анна Андреевна Ахматова родилась 11 июня (по старому стилю) 1889 года в Одессе в семье потомственного моряка – отставного инженер-капитана второго ранга Андрея Антоновича Горенко и Инны Эразмовны, урожденной Стоговой. Вскоре после ее рожденья семья переехала в Царское Село, где Горенки прожили до лета 1905 года. Здесь, в городе поэтов, Анна одиннадцати лет от роду написала первое стихотворение, здесь же, еще гимназисткой, познакомилась с будущим мужем Николаем Гумилевым. Летом 1905-го супруги Горенки разошлись, Андрей Антонович остался в Петербурге, а Инна Эразмовна с детьми уехала к родственникам, на юг. Жили сначала в Евпатории, затем перебрались в Киев. В Киеве Анна Горенко закончила гимназию и некоторое время училась на юридических курсах. В апреле 1910 года она вышла замуж за Николая Степановича Гумилева. После венчания молодые отправились в Париж, а по возвращении поселились в доме матери Николая Степановича, в Царском Селе. Осенью Гумилев, взяв отпуск в университете, уехал в Африку. На целых полгода. За это время «полуброшенная новобрачная» успела написать книгу стихов, решительно не похожих на прежние – прежние мало чем отличались от поэтических упражнений обыкновенной провинциальной барышни. Во всяком случае, так считал Гумилев и потому советовал жене заняться чем-нибудь другим. Например, танцами.

Однако вернувшись из африканских странствий, все-таки спросил – нет ли в ее синей тетради новых «поэз». Услышанное настолько удивило Гумилева, что он немедленно взялся за подготовку их издания.

На подготовку ушло чуть более полугода, и в начале 1912 года первый сборник Анны Ахматовой «Вечер» вышел в свет. Тираж был крохотный, 300 экземпляров, но его заметили. И оценили. И читатели, и критики. Георгий Чулков, влиятельный литератор и друг Блока, не стал даже дожидаться появления книги. Вот что писал Чулков о самых первых журнальных ахматовских публикациях еще в декабре 1911-го и, не где-нибудь, в респектабельной столичной газете «Утро России»: «Изысканность поэтического дара Ахматовой в утонченности переживаний. Почти в каждом стихотворении…, как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии».

Год 1912 в судьбе Анны Ахматовой отмечен не только выходом «Вечера». В том же году, в сентябре, у нее родился сын – Лев, друзья Гумилевых тут же перекрестили его в Гумильвенка. Вообще, в этом счастливом и щедром году судьба все время делала ей подарки. Например, в канун 1912-го открылось литературное кафе «Бродячая собака». Выступления в этом легендарном подвальчике с чтением своих стихов помогли Ахматовой преодолеть природную застенчивость, и она из почти дурнушки, слишком высокой, худой и горбоносой, превратилась в одну из самых прелестных женщин предвоенного Петербурга. У нее появился звездный шлейф – свита поклонников:

Пленник чужой! Мне чужого не надо,

Я и своих-то устала считать…

Впрочем, женский успех, хотя и не способствовал семейному ладу, творчеству ничуть не мешал. Наоборот! Стихи шли тугой волной и становились все совершенней: утонченность авторского переживания сочеталась с общедоступностью (в том смысле, в каком общедоступным считался Московский Художественный театр). К зиме 1913 был готов второй, самый популярные сборник Ахматовой – «Четки». Когда обсуждался вопрос о тираже «Четок» (ранней весной 1914), Гумилев, по воспоминаниям Анны Андреевны, «задумчиво сказал: „А может быть, ее придется продавать в каждой мелочной лавке“.

В каждой мелочной лавке «Четки», конечно, не продавались, но общую ситуацию Николай Степанович угадал точно: именно «Четки», переизданные бесчисленное количество раз, сделали имя ее автора – Анна Ахматова – знаменитым. Некоторые из современниц утверждают, что Ахматова не выдержала испытания первой славой, другие, наоборот, свидетельствуют, что даже ранняя слава не освободила ее от неуверенности в себе. Эту затаенную неуверенность выдает автопортрет 1914 года:

Как не похожа на полет

Походка медленная эта,

Как будто под ногами плот,

А не квадратики паркета.

Горькие строки написаны ранним летом 1914 года, когда семейные неурядицы чуть было не кончились разводом, инициатором которого был Гумилев, и только вмешательство свекрови притушило конфликт. К тому же вскоре началась война, Гумилев добился направления в действующую армию, чуть было не расставшиеся супруги опомнились, сообразив, что их связывает нечто большее, чем влюбленность. В одно из писем на фронт Анна Андреевна вложила такие стихи:

А теперь пора такая,

Страшный год и страшный город.

Как же можно разлучиться

Мне с тобой, тебе со мной?

Оказалось можно: Гумилев всерьез увлекся Ларисой Рейснер, тогда еще молоденькой поэтессой, а не Валькирией Революции, а Ахматова художником Борисом Анрепом. Анреп жил и работал в Англии, но, сразу по объявлении войны, вернулся на родину, чтобы выполнить свой офицерский долг. Анрепу посвящены любовные циклы в третьей книге Ахматовой «Белая стая».

Словом, от недавних надежд на сохранение брака к концу 1916-го не осталась и следа: и Лариса Рейснер, и Борис Анреп были слишком яркими людьми, чтобы супруги Гумилевы могли делать вид, будто ничего серьезного в их маленькой семье не произошло. Впрочем, корень разлада был не только в «холоде измен». Война, а затем революция разворотили привычный быт и как бы отменили все прежние нравственные обязательства. Очень точно сказал об эмоциональном климате тех лет Сергей Есенин: «Хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода». Вдобавок мать Гумилева продала дом в Царском Селе и, забрав внука, уехала в Бежецк, уездный городок в Тверской губернии, неподалеку от ее наследственного имения – деревушки Слепнево. Жилье, которое Анна Ивановна Гумилева приобрела на вырученные деньги, было достаточно просторным, но жить там Ахматова, конечно же, не могла. Пришлось «скитаться наугад за кровом и за хлебом». К счастью, у подруги ее детства Валерии Сергеевны Тюльпановой, по мужу Срезневской, была большая квартира, где Анне Андреевне всегда были рады. У Срезневских ее и разыскал Гумилев, когда весной 1918 года вернулся наконец в Петроград. Разыскал с твердым намерением повиниться и начать новую жизнь, но Анна Андреевна его огорошила: попросила развод, объяснив, что выходит замуж за его друга Владимира (Вольдемара) Шилейко. Николай Степанович не поверил. О том, что их общий приятель, ученый ассириолог, сильно неравнодушен к его жене, он догадывался давно, но никаких ответных чувств за Анной не замечал. Да их, по-видимому, и не было: и двух лет не прошло, как нелепый этот брачный союз распался, Шилейко уехал в Москву, оставив Ахматовой собаку и казенную квартиру в бывшем Мраморном дворце.

Может быть, расставание с Шилейко и не было бы столь решительным, если бы не катастрофа 1921 года. В августе этого года был арестован и приговорен к расстрелу Николай Гумилев якобы за участие в контрреволюционном заговоре. Подробностей Анна Андреевна не знала, не знаем их и мы, но до конца жизни была убеждена, что виновата в гибели отца своего единственного ребенка. Если бы не она, Николай Степанович не вернулся бы в коммунистическую Россию, а остался на Западе, как и многие его однополчане… В худшем случае, перебрался бы, через Латвию или Эстонию, за границу: в первые послереволюционные годы это было хотя и рискованно, но возможно…

По иронии судьбы, трагическая осень 1921 года застигла Анну Андреевну на взлете творческого успеха. С началом нэпа оживилось получастное, кооперативное книгоиздательство, и прежде, чем его придушат, Ахматова успеет издать целых три книги, «Подорожник» и два издания «Anno Domini».

В 1922 году в ее жизни произойдет и еще одно событие: надолго, на целых пятнадцать лет, она свяжет свою судьбу с судьбой талантливого искусствоведа Николая Николаевича Пунина. Брак этот в некотором роде был «преступным» и, на взгляд со стороны, странным: сойдясь по большой и взаимной любви с Анной Андреевной Ахматовой и даже прописав ее в своей квартире, в легендарном Фонтанном Доме, Пунин официально не разошелся с прежней женой Анной Евгеньевной Арене. И не только из-за мягкотелости и бесхарактерности. Как свидетельствует их переписка, недавно изданная, Николай Николаевич до самой смерти Анны Евгеньевны относился к ней как к самому близкому, а главное – верному другу. Ахматова это, конечно, чувствовала и при первой же возможности сделала попытку освободить Пунина, взять на себя инициативу окончательного разрыва. Окончательному разрыву помогли три обстоятельства. Первое было трагическим: осенью 1938 года арестовали и приговорили к пяти годам каторги ее сына, студента истфака Ленинградского университета Льва Николаевича Гумилева. Два других, поначалу, пообещали какую-то надежду на продолжение жизни, как личной, так и творческой. Согласно легенде, Сталин, заметив, что его дочь Светлана переписывает в свою тетрадь стихи Ахматовой из какой-то сильно потрепанной книжицы, поинтересовался у придворных литчиновников, жива ли она и почему не издается. Мимолетного интереса со стороны «отца народов» оказалось достаточным, чтобы толстые журналы обеих столиц стали выпрашивать у забытой поэтессы новые стихи. Ахматова, наперекор всему, создает шедевр за шедевром. Вслед за арестными стихами из «Реквиема», завершен посвященный Пунину лирический цикл «Разрыв», начат цикл «Венок мертвым», создан первый вариант «Поэмы без героя»… Казалось бы, кончилось десятилетие «немоты». О том, чтобы публиковать хотя бы фрагменты из «Реквиема» речи не было, эти крамольные тексты заперты в «подвале памяти», однако в 1940-м у Ахматовой все-таки вышел вполне приличный по объему сборник «Из шести книг», в который вошла и лирика конца тридцатых годов. Вторая удача предвоенных лет – встреча с ученым-медиком профессором Владимиром Георгиевичем Гаршиным. Встреча была случайной (Гаршин, по просьбе общих знакомых, помог Анне Андреевне лечь на исследование в больницу в связи с резким обострением базедовой болезни), но оказалась судьбоносной. Об этом свидетельствует стихотворение, написанное ранней зимой 1938 года «Годовщину веселую празднуй…», а также лирическое отступление в первом из вариантов «Поэмы без героя»:«Ты мой грозный и мой последний, \ Светлый слушатель темных бредней: \ Упоенье, прощенье, честь».

Ахматова, по обыкновению, преувеличивает, но в данном случае не слишком: Гаршин действительно был человеком незаурядным и на редкость обаятельным. Правда, он, как и Пунин, был женат и хотя, в отличие от Пунина, никогда не отказывал себе в необременительных романах с красивыми и молодыми женщинами, к своим семейным обязанностям относился со старомодной серьезностью. К тому же очень любил младшего сына… Чем бы обернулся затянувшийся почти на три года роман двух уже сильно немолодых людей, неизвестно, но началась война… Ахматову, по распоряжению, видимо, Сталина, вывезли из блокадного Ленинграда на военном самолете сначала в Москву, затем в Ташкент. Гаршин от эвакуации отказался. Разность опыта военных лет – блокадного для Гаршина, и сравнительно благополучного для Ахматовой, – и развела их. Для Ахматовой этот был тяжкий удар. Она была настолько уверена в привязанности Владимира Георгиевича, что открыто, на людях, упоминая его имя, добавляла, что это ее муж. Гаршин и в самом деле, овдовев осенью 1942-го, сделал Ахматовой официальное предложение в письменном виде и стал регулярно высылать в Ташкент деньги. Однако вскоре после этого опрометчивого предложения, внезапно сошелся с женщиной, которую знал с юности – все страшные годы блокады она была ему верной и надежной помощницей, и в работе, и в заботе.

Впрочем, от этого удара судьбы Анна Ахматова оправилась относительно быстро, ибо жизнь опять почти улыбалась ей. После того, как патриотическое стихотворение «Мужество» в феврале 1942 года было опубликовано в «Правде», она почти вошла в состав литературной элиты: ее устные выступления, что в Москве, что в Ленинграде, пользовались бешеным успехом, ее портреты и интервью печатали в ленинградских газетах. А главное, самое главное: за мужество, проявленное в борьбе с немецкими захватчиками, с ее сына была снята судимость, со дня на день Анна Андреевна ждала его демобилизации… Беда пришла с подветренной стороны… Поздней осенью 1945 года влиятельный питерский критик Владимир Орлов привел в гости к Ахматовой английского слависта Исайю Берлина. Уроженец России, Берлин свободно говорил по-русски… Беседа затянулась, в гостиницу славист вернулся под утро, что было тут же отмечено соответствующими органами. Конечно, в те годы любой иностранец был на подозрении, но в случае с Берлиным КГБ насторожилось не случайно: славист шатался по Ленинграду в паре с сыном самого Черчилля, а кроме того был прикомандирован к английскому посольству в качестве эксперта по русским вопросам.

Конечно, контакты с подозрительными иностранцами, читай: шпионами, в ситуации 1945 года достаточный повод, чтобы поставить на место «знаменитую ленинградку». Но только повод. Причина глубже: надлежало приструнить и напугать осмелевший за четыре года войны «стомильонный народ». Надо отдать должное Сталину: инспирированное им Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», предоставлявших свои страницы подрывным элементам в лице Ахматовой и Зощенко, так запугало советскую интеллигенцию, что Ахматова умерла, не дождавшись его официальной отмены… Впрочем, если бы Постановление 14 августа 1946 года приговаривало к гражданской смерти только ее, одну, и это испытание она бы наверняка вынесла не надорвавшись. Но этот приговор, к несчастью, увлек за собой в бездну и ее близких: 26 августа 1949 арестован, осужден и сослан в Заполярье Николай Пунин, а осенью снова арестовали Льва Гумилева… Гумилев выживет, вернется к прерванным историческим исследованиям, напишет несколько замечательных книг, которые сделают его имя широко известным всей думающей и читающей России. А вот Пунин так и умрет в ссылке, в августе 1953-го. От последствий блокадной дистрофии. На эту смерть Ахматова откликнется стихами удивительной свежести и силы:

И сердце то уже не отзовется

На голос мой, ликуя и скорбя.

Все кончено, и песнь моя несется

В глухую ночь, где больше нет тебя.

Глухая ночь затянулась для Ахматовой еще на три года: ни личные обращения к сильным мира сего, ни письма с просьбой о пересмотре дела Льва Гумилева успеха не имели. Правда, ей все-таки предоставили финский домик в дачном поселке Комарове (по тем временам литфондовская дача считалась «признанием заслуг») и даже включили в число делегатов Второго Съезда писателей, и она не отказалась от этой «чести», все еще надеясь, что перемена социального статуса окажет какое-то давление на тех, от кого зависела судьба сына. Надежда оказалась тщетной: Лев Гумилев был освобожден лишь весной 1956-го, после двадцатого Съезда партии, осудившего «культ личности Сталина». Однако вместе с великой радостью в жизнь Анны Ахматовой вошла новая большая беда: разлад с единственным сыном. Лев Николаевич вернулся из «каторжных нор» убежденным, что во всех его неудачах виновата «плохая мать» – ленивая, равнодушная, занятая собой… Эту последнюю свою боль Анна Андреевна скрывала даже от самых близких друзей. И сына простила… А скрытая боль делала свое смертоносное дело: инфаркт следовал за инфарктом… Однако Анна Ахматова продолжала работать: вписывала новые строфы в «Поэму без героя», вернулась к отложенным в год большого террора пушкинским штудиям. Много сил отнимали переводы, а также воспоминания о современниках: Блоке, Мандельштаме, Михаиле Лозинском. Последнее десятилетие своей жизни, с весны 1956, Анна Андреевна нарекла «плодоносной осенью». Осень Анны Всея Руси и впрямь оказалась почти погожей, во всяком случае, она успела дожить до поры сбора урожая, итога трудов и дней. В июне 1962 по Москве «бродил слух», что Анна Ахматова выдвинута на Нобелевскую премию. Якобы по совокупности заслуг перед русской культурой, но на самом деле за «Реквием» и «Поэму без героя», которые, как и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, были опубликованы только на Западе… Слух, к счастью, оказался всего лишь слухом – и все вздохнули с облегчением, в том числе и сама Анна Андреевна: судьба и на этот раз смилостивилась над ней, избавила от участи Пастернака, которого вынудили отказаться от почетной премии. Однако и партийное начальство явно не хотело повторения недавнего скандала, особенно теперь, после преждевременной смерти его виновника. Во всяком случае, в визе на поездку в Италию на вручение международной премии «Этна-Теормина» (декабрь 1964) Ахматовой отказано не было. Больше того, на этом торжестве ее свиту составляли наипервейшие лица тогдашней литературной элиты: Александр Твардовский, Константин Симонов, Микола Бажан, Алексей Сурков. В Италии до нее дошла и еще одна потрясающая новость: Оксфордский университет принял решение о присуждении госпоже Ахматовой почетного звания – доктор литературы. На обратном пути из Лондона, летом 1965 года, ей удалось на несколько дней задержаться в Париже и встретиться с друзьями своей юности: поэтом и критиком Георгием Адамовичем, учеником Николая Гумилева, художниками Дмитрием Бушиным и Юрием Анненковым – и тому, и другому Анна Андреевна когда-то позировала… Увиделась она и с одним из главных героев своей любовной лирики – Борисом Васильевичем Анрепом. Со дня их расставания, в октябре 1917, прошло без малого полвека…

Однако самым главным итогом зарубежных триумфов Великой княгини русской поэзии (этот титул присвоили ей итальянцы на церемонии вручения премии «Этна-Теормина») была стремительность, с какой прошел через советскую цензуру ее последний прижизненный сборник «Бег времени», очень красивый, с портретом работы Амедео Модильяни на белоснежной глянцевой суперобложке. 8 мая 1985 года рукопись ушла в набор, в октябре она уже дарила друзьям элегантные томики… А через месяц ее свалил очередной четвертый инфаркт. Врачи не верили, что Анна Андреевна поднимется. Но она поднялась и в феврале выписалась из больницы с условием, что немедленно, на следующий же день отправится в кардиологический санаторий. К несчастью, так быстро организовать перевозку в Домодедово не удалось, в санаторий Анна Ахматова попала лишь через несколько дней. Там она и скончалась – 5 марта 1956 года, в тринадцатую годовщину смерти Сталина.

Отпевали Анну Всея Руси в Ленинграде в Никольском Морском соборе, а похоронили там, где нашла бедный уют ее плодоносная осень, – на Комаровском кладбище.

Алла Марченко

Рубрики: писатели

Теги: стихи красота. прекрасная поэтесса

[Рона]

Маршак, Ахматова, Бродский

Эта глава неслучайна в нашей книге. Маршак и Ахматова были знакомы давно. Когда они встретились впервые, сегодня установить трудно, но не вызывает сомнения, что знали друг о друге еще в 10-х годах ХХ века, на закате "Серебряного века" русской литературы. "Познакомил" их не Шекспир, не Бернс, а Уильям Блейк – английский поэт, оказавшийся первой любовью Маршака в английской поэзии. Есть у поэта Гумилева стихотворение "Память", написанное им в 1919 году:

Я – угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Сердце не будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

Незадолго до того, как Гумилев написал эти стихи, а именно – летом 1918 года, в газете "Русские мысли" были опубликованы отрывки из поэмы Блейка "Мильтон" в переводе Маршака:

Мой дух в борьбе несокрушим,

Незримый меч всегда со мной.

Мы возведем Ерусалим

В зеленой Англии родной.

Надо ли говорить, что стихотворение "Память" Гумилева перекликается с блейковским "Мильтоном" в переводе Маршака. Анна Андреевна Ахматова безусловно читала стихи любимого своего поэта и мужа Николая Гумилева и не знать этих его стихов, а значит и "Мильтона" в переводе Маршака, она не могла. То есть, уже в конце 10-х годов ХХ века Ахматова знала о поэте Маршаке. Говорил мне когда-то Валентин Дмитриевич Берестов, что Анна Андреевна восторженно отзывалась о библейских стихах Маршака, предрекая большое будущее этому молодому поэту. Впрочем, даже если это не более, чем разговоры, то жизнь обернулась так, что уже в начале 20-х годов Ахматова и Маршак нередко встречались в Петрограде – Ленинграде.

Из книги П.Н.Лукницкого "Встречи с Анной Ахматовой": "19 ноября 1928 года звонил С.Я.Маршак, спрашивал, нет ли у А.А. в виду человека, которому можно было бы поручить написать детскую книгу о Пушкине. По-видимому, это была скрытая форма предложения самой А.А. – Маршак знал, что А.А. ничего не зарабатывает".

Ахматова не была среди авторов "Нового Робинзона", "Воробья" и других изданий, выходивших в Ленинграде под эгидой Маршака. Но в довоенные годы вплоть до отъезда Маршака из Ленинграда в Москву они, судя по многим воспоминаниям, встречались.

В самом начале войны, в сентябре 1941 года, Маршак при поддержке А.А.Фадеева помог Ахматовой, Габбе и другим литераторам выбраться из осажденного Ленинграда (списки покидающих блокадный Ленинград утверждал сам И.В.Сталин). Некоторое время Анна Ахматова жила в московской квартире Маршака на Чкаловской, потом уехала в Казань (даже один день была в Чистополе), а оттуда эшелоном, в котором Маршаку было выделено два вагона для эвакуации писателей, выехала в Ташкент. Маршак же поехал в Алма-Ату, где тогда находились Софья Михайловна и Яков, звал он в Алма-Ату и Анну Андреевну. Но она решила остаться в Ташкенте и прожила там долгое время в одной комнате с Надеждой Яковлевной Мандельштам.

Забегая вперед, скажем, что Маршак был в числе очень немногих писателей, не принявших участие в нападках на Ахматову и Зощенко в те трудные времена анафемы, точнее приговора, вынесенного в Постановлении ЦК КПСС журналам "Звезда" и "Ленинград". "Историческое" это постановление ввергло Ахматову в очередное молчание. Поэт, так много стихов написавший в годы Великой Отечественной войны (среди них были и опубликованные в "Правде"), Ахматова с 1946 года по декабрь 1949 года написала так мало стихов. Их можно перечесть по пальцам. И среди них попадались настоящие "ахматовские":

Любовь всех раньше станет смертным прахом,

Смирится гордость и умолкнет лесть.

Отчаянье, приправленное страхом,

Почти что невозможно перенесть.

Тогда же, в 1947 году она написала четверостишье, посвященное Борису Пастернаку:

Здесь все тебе принадлежит по праву,

Стеной стоят дремучие дожди.

Отдай другим игрушку мира – славу,

Иди домой и ничего не жди.

В конце 1949 года в судьбе Анны Ахматовой произошла очередная трагедия – 6 ноября был арестован ее сын Лев Гумилев. Не поддавшись отчаянью, она пыталась вступить в схватку с вершителями судеб своим оружием. Ахматова создала стихи такие, о которых в прежние времена и думать не могла.

Пусть миру этот день запомнится навеки,

Пусть будет вечности завещан этот час.

Легенда говорит о мудром человеке,

Что каждого из нас от страшной смерти спас.

Ликует вся страна в лучах зари янтарной,

И радости чистейшей нет преград, -

И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,

И дважды Сталиным спасенный Ленинград

В день новолетия учителя и друга

Песнь светлой благодарности поют, -

Пусть вокруг неистовствует вьюга

Или фиалки горные цветут.

И вторят городам Советского Союза

Всех дружеских республик города

И труженики те, которых душат узы,

Но чья свободна речь и чья душа горда.

И вольно думы их летят к столице славы,

К высокому Кремлю – борцу за вечный свет,

Откуда в полночь гимн несется величавый

И на весь мир звучит, как помощь и привет.

Знала она, что стихи эти, посвященные семидесятилетию вождя, дойдут до него, и наивно полагала, что помогут освобождению Льва Гумилева. Но есть в этом стихотворении строка, весьма заметная, грозящая ей судьбой, страшнее той, что постигла не только Льва Гумилева, но и Николая: "Легенда говорит о мудром человеке…". Анна Андреевна тут же написала другое стихотворение:

И Вождь орлиными очами

Увидел с высоты Кремля,

Как пышно залита лучами

Преображенная земля…

И благодарного народа

Вождь слышит голос:

"Мы пришли

Сказать, - где Сталин, там свобода,

Мир и величие земли!"

Но, увы, и эти стихи судьбу Льва Николаевича не изменили. Как всегда, в трудные минуты Анна Андреевна обратилась к Маршаку, но если 1938 году он отважился пойти к самому Вышинскому на прием, то во времена борьбы с космополитами он не решился на это. Но не помочь не мог. Конечно же, обратился к Фадееву. Александр Александрович попытался помочь, но и ему не удалось ничего сделать. Позже в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской Анна Ахматова скажет: "Я Фадеева не имею права судить, - сказала Анна Андреевна. – Он пытался помочь мне освободить Леву".

Дошли ли хвалебные оды, написанные Анной Ахматовой, до "адресата" - неизвестно. Факт таков: освобождению Льва Гумилева из тюрьмы они не помогли. А вот самой Анне Андреевне принесли лишь горесть. Напечатанные в журнале "Огонек", они стали известны и за рубежом. "Когда в журнале "Огонек" (№14, 1950 год – М.Г.) я встретила Ваши стихи, я усомнилась, что писали Вы, - быть может, соименница…

Прочла и ужаснулась: такую смерть для Вас придумать мог лишь он – лишь враг души – сам дьявол. Он птице поднебесной отрезал крылья легкие и дал ей пресмыкаться". Так писала Ахматовой Мария Белозерская - литературовед, давно находившийся в эмиграции. Не всем дано было понять, что творилось тогда в СССР. Спустя много лет, в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской у Анны Андреевны вырвутся такие слова: "Осип (Мандельштам – М.Г.) после первой ссылки воспел Сталина. Потом он сам говорил мне: "Это была болезнь" (страх – М.Г.)."

Никто не мог предполагать, в кругах эмигрантов – тем более, что 37-й год, быть может, еще более в страшном виде может повториться. А, между тем, тогда, в 49-м, кампания борьбы с космополитизмом набирала обороты. И, конечно же, в свете ее не мог быть умиротворенным Маршак. Но то ли библейская мудрость, то ли судьба его берегла. Примерно в то же время, когда Ахматова создавала свои оды Сталину, Маршак завершил работу над переводом сонетов Шекспира, получил в 1949 году очередную Сталинскую премию и писал совсем другие, "невинные" стихи. Многие были посвящены Пушкину, 150-летие со дня рождения которого стало всенародным праздником. Вот одно из таких стихотворений:

У памятника на закате летом

Играют дети. И, склонив главу,

Чуть озаренную вечерним светом,

Он с возвышенья смотрит на Москву.

Шуршат машины, цепью выбегая

На площадь из-за каждого угла.

Шумит Москва – родная, но другая –

И старше, и моложе, чем была.

А он все тот же. Только год от года

У ног его на площади Москвы

Все больше собирается народа

И все звучнее влажный шум листвы.

Участник наших радостей и бедствий,

Стоит, незыблем в бурю и в грозу,

Там, где играл, быть может, в раннем детстве,

Как те ребята, что снуют внизу.

* * *

Маршак, так высоко ценивший поэзию Ахматовой, далеко не всегда соглашался с ней в оценке поэтов и поэзии. Самуил Яковлевич не воспринимал поэтов-модернистов, тем более не разделял восторга по поводу их поэзии (может быть, поэтому не воспринял стихи молодого, даже юного Бродского, заметив однажды о них: "Стихи мрачные, мрачные, слишком мрачные, но там внутри – свет"). Свидетельств "нелюбви" Маршака к поэтам-модернистам немало. Даже за несколько дней до смерти, 2 июля 1964 года, когда в больнице его навестила племянница, приехавшая из Парижа, дочь Сусанны Яковлевны, он, вспоминая прошлое, заговорил с ней о встрече с Рабиндранатом Тагором, высоко оценив лучшие его произведения. Однако он все же заметил: "В Тагоре был какой-то модернизм".

Анна Андреевна же любила многих поэтов-модернистов ХХ века, в особенности – австрийского поэта Рейнера Мария Рильке. Еще в 1910 году она перевела его стихотворение "Одиночество":

О святое мое одиночество – ты!

И дни просторны, светлы и чисты,

Как проснувшийся утренний сад.

Одиночество! Зовам далеким не верь

И крепко держи золотую дверь,

Там, за нею, - желаний ад.

Но, когда речь зашла об издании сборника стихов Рильке, как вспоминает Л.К.Чуковская, он активно вступил, даже инициировал выпуск томика стихов Рильке. Уверен – только из уважения к Анне Андреевне. Из записок Л.К.Чуковской об Ахматовой: "И тогда же Ахматова не раз просила Тамару (Т.Г. Габбе – М.Г.) почитать ей свои переводы Рильке (это были годы, когда мы с помощью С.Я.Маршака и по его инициативе боролись за "реабилитацию" Рильке и за издание сборника его стихов в Тамарином переводе)".

В отличие от Маршака Анна Андреевна Ахматова защищала не только Бродского - человека, попавшего под брежневско-андроповский каток, но и Бродского – поэта. Она произвольно или непроизвольно оказалась и его учителем, и наставником. Вот отрывок стихотворения Бродского А.А.Ахматовой, написанного и преподнесенного ей весте с букетом роз в 1962 году:

Вы поднимете прекрасное лицо –

Громкий смех, как поминальное словцо,

Звук неясный на нагревшемся мосту –

На мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,

Не услышу я шуршания колес,

Уносящих Вас к заливу, к деревам,

По отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг,

Без поклонников, но также не для них,

Опирая на ладонь свою висок,

Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!

Этот воздух запустевший только плоть

Душ, оставивших призвание свое,

А не новое творение Твое!"

В 1962 году Ахматова написала свои стихи "Последняя роза", предпослав ему эпиграф из упомянутого стихотворения Бродского: "Вы пишите о нас наискосок…". Стихотворение это было напечатано в "Новом Мире" в 1962 году, но без эпиграфа – даже этого Бродскому не полагалось.

Однажды Лидия Корнеевна Чуковская пересказала Ахматовой разговор Маршака с директором Гослита Косолаповым. Последний, прочитав в "Правде" статью Маршака о Солженицыне, позвонил ему с большими хвалами, а Маршак в трубку: "Да, Солженицын. Он в тех условиях остался человеком. А вот Вы, Валерий Алексеевич… Что же это Вы делаете? Молодого талантливого поэта преследуют мерзавцы Они хотят представить его тунеядцем. А Бродский не только талантливый поэт – он замечательный переводчик. У Вашего издательства с ним несколько договоров. Вы же, узнав о гонениях, приказали с ним договоры расторгнуть! Чтобы дать возможность мерзавцам судить его как бездельника, тунеядца. Хорошо это? Да ведь это же, Валерий Алексеевич, что выдернуть табуретку из-под ног человека, которого вешают". Ахматова продолжила: "Очень скверный признак – эти расторгнутые договоры. Дело затеяно и решено на самых высоких местах. Косолапов такой же исполнитель, как Лернер. Исполняет приказ".

...Завтра в Ленинграде судят Бродского. Он из Тарусы уехал домой, и его арестовали. Пользуясь своими барвихинскими связями, Дед и Маршак по вертушке говорили с Генеральным Прокурором СССР Руденко и с министром Охраны общественного порядка РСФСР Тикуновым. Сначала – обещание немедленно освободить, а потом вздор: будто бы, работая на заводе, нарушил какие-то правила. И его будут судить за это. Все ложь..."

И еще из книги "записки об Анне Ахматовой: "Я впервые рассказала Маршаку о Бродском, когда Косолапов, по наущению Лернера, порвал с ним договоры. Самуил Яковлевич лежал в постели с воспалением легких. Выслушав всю историю, он сел, полуукутанный толстым одеялом, свесил ноги, снял очки и заплакал.

- Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь – это было. И вот сейчас опять".

Узнав от Л.К.Чуковской о том, что Бродский не принят в союз писателей (возражали Шестинский и Эльяшевич), Лернер по-жульнически прочитав дневники Бродского, цитировал их, Анна Ахматова сказала: "Иосиф – не член союза писателей… К чему тут какая-то особая комиссия? А о Гранине больше не будут говорить: "Это тот, кто написал такие-то книги", а "Это тот, кто погубил Бродского". Только так". В расправе с Бродским были и элементы антисемитизма. "Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице", - сказала Ахматова, в точности повторив фразу Маршака, и добавила: "А я лютая антисемитка на антисемитов. Ничего глупее на свете не знаю".

В отличие от Д.Гранина, А.Прокофьева и иже с ними, участвовавших в уничтожении поэзии Бродского в борьбу за него включились К.Чуковский, К.Паустовский. Из дневника К.И.Чуковского (запись 2 февраля 1964 года): "Вчера в Барвиху приехал Маршак. Поселился в полулюксе №23 в нижнем этаже. Когда я увидел его, слезы так и хлынули у меня из глаз: маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией…

Говорил Маршак о своем разговоре с Косолаповым, директором Гослита по поводу поэта Бродского, с которым тот расторг договор:

- Вы поступили как трус. Непременно заключите договор вновь…"

А вот запись из дневника К.И.Чуковского от 17 февраля 1964 года: "Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя "Русистами". Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть приняты нами, Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет".

Произошло так, что Бродский в последние годы жизни Маршака и Ахматовой реставрировал давнюю дружбу, да и привязанность друг к другу этих двух поэтов.

Дружба Маршака с Ахматовой длилась всю их жизнь. Вот рассказ Анны Ахматовой, переданный Лидией Корнеевной Чуковской: "По ассоциации с мнимым сумасшествием Чаадаева, я вспомнила одну недавнюю грустную реплику Маршака. Я ему рассказала, что Чаадаев, узнав о выходе за границей брошюры Герцена "развитие революционных идей в России" и услыхав, будто и он там числится в революционерах (чего вовсе не было: Герцен писал там лишь о толчке мысли и об образце поведения, который дал русскому обществу этот человек, да еще издевался над Николаем, объявившим замечательного мыслителя слабоумным) – так вот, Чаадаев, не прочитав книгу, а только услыхав о ее существовании, срочно, спешно, не откладывая дела в долгий ящик, написал письмо – о, нет! Совсем не философское! Холопское! – письмо шефу жандармов, графу Орлову, в котором, благоговея перед Николаем, изливался в верноподданнических чувствах, а Герцена называл так: "наглый беглец, искажающий истину". Что-то вроде. Под конец Петр Яковлевич выражал надежду, что граф не поверит клевете изменника и беглеца и сохранит к нему, Чаадаеву, свое сиятельное расположение… Каково? Герцен же, не подозревая об этом письме, чтил Чаадаева до конца своей жизни (хотя и не соглашался с ним), да и Чаадаев, прочитав брошюру, написал и тайком переправил Герцену за границу благодарное, любящее, даже благословляющее письмо. "Горько мне было узнать об этом происшествии", - сказала я однажды Самуилу Яковлевичу. Он понурился и ответил: "очень русская история".

- Нет, - сказала Анна Андреевна. – Тут не то. Это история общечеловеческая…".

Трагический этот рассказ (он описан и в книге литературоведа Михаила Гершензона, посвященной Чаадаеву) не только о временах Герцена-Чаадаева, но и об эпохе, в которую жили Ахматова и Маршак.

Сохранилось немало писем в архивах Маршака, сохранилось немало тому подтверждений. 25 июня 1964 года, то есть за несколько дней до кончины, находясь в Кунцевской больнице, Маршак послал телеграмму Ахматовой: "Дорогая Анна Андреевна. От всей души поздравляю Вас "с" Вашим прекрасным, строгим и таким молодым 75-летием … Низко Вам кланяюсь.

Ваш Маршак.

Больница Кунцево"

Есть у Анны Андреевны такие стихи, на мой взгляд, больше всего отражающее время, в которое она жила:

И это станет для людей

Как времена Веспасиана.

А было это – только рана

И муки облачко над ней.

Думается, этими стихами можно закончить главу нашей книги, посвященную Ахматовой и Маршаку.

http://www.jig.ru/culture/066.html

[Рона]

Марина Цветаева. Строки о любви.

Мне нравится, что вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной -

Распущенной - и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что вы при мне

Спокойно обнимаете другую,

Не прочите мне в адовом огне

Гореть за то, что я не вас целую.

Что имя нежное мое, мой нежный, не

Упоминаете ни днем, ни ночью - всуе...

Что никогда в церковной тишине

Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо вам и сердцем и рукой

За то, что вы меня - не зная сами! -

Так любите: за мой ночной покой,

За редкость встреч закатными часами,

За наши не-гулянья под луной,

За солнце, не у нас над головами,-

За то, что вы больны - увы! - не мной,

За то, что я больна - увы! - не вами!

3 мая 1915

Вчера еще в глаза глядел,

А нынче - всё косится в сторону!

Вчера еще до птиц сидел,-

Всё жаворонки нынче - вороны!

Я глупая, а ты умен,

Живой, а я остолбенелая.

О, вопль женщин всех времен:

"Мой милый, что тебе я сделала?!"

И слезы ей - вода, и кровь -

Вода,- в крови, в слезах умылася!

Не мать, а мачеха - Любовь:

Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,

Уводит их дорога белая...

И стон стоит вдоль всей земли:

"Мой милый, что тебе я сделала?"

Вчера еще - в ногах лежал!

Равнял с Китайскою державою!

Враз обе рученьки разжал,-

Жизнь выпала - копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду

Стою - немилая, несмелая.

Я и в аду тебе скажу:

"Мой милый, что тебе я сделала?"

Спрошу я стул, спрошу кровать:

"За что, за что терплю и бедствую?"

"Отцеловал - колесовать:

Другую целовать",- ответствуют.

Жить приучил в самом огне,

Сам бросил - в степь заледенелую!

Вот что ты, милый, сделал мне!

Мой милый, что тебе - я сделала?

Всё ведаю - не прекословь!

Вновь зрячая - уж не любовница!

Где отступается Любовь,

Там подступает Смерть-садовница.

Самo - что дерево трясти! -

В срок яблоко спадает спелое...

- За всё, за всё меня прости,

Мой милый, что тебе я сделала!

14 июня 1920

Ты, меня любивший фальшью

Истины - и правдой лжи,

Ты, меня любивший - дальше

Некуда! - За рубежи!

Ты, меня любивший дольше

Времени. - Десницы взмах! -

Ты меня не любишь больше:

Истина в пяти словах.

12 декабря 1923

Мне нравится, что я не влюблена.

Мне нравится, что между мной и Вами

Воздвигнута высокая стена,

И мы любви не сделались рабами.

Я радуюсь, что не сошла с ума

В безумной гонке за предметом страсти.

Что от своей любви я не пьяна,

И что туман мои глаза не застит.

Я счастлива, что не испить мне боль

Разлук, и потому немых страданий

Моих не замечал никто другой.

Свободна я от разочарований.

Мне нравится ещё, что не боюсь

Увидеть в Вашем взгляде отраженье

Огня и страсть давно забытых чувств,

И наших душ усталых притяженье.

Мне кажется, что этим я сильна,

Что не поддамся уговорам сладким...

...Но всё же в миг разрушена стена,

И снова я влюбилась без оглядки.

kru4inka

Рубрики: любимые мелодии/отечественное

поэзия

Теги: стихи М. Цветаева

[Рона]

Петр Киле

Стихи о любви поэтов Серебряного века.

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ (1873-1924)

* * *

Мы встретились с нею случайно,

И робко мечтал я об ней,

Но долго заветная тайна

Таилась в печали моей.

Но раз в золотое мгновенье

Я высказал тайну свою;

Я видел румянец смущенья,

Услышал в ответ я «люблю».

И вспыхнули трепетно взоры,

И губы слилися в одно.

Вот старая сказка, которой

Быть юной всегда суждено.

27 апреля 1893

ИЗ ПИСЬМА

Милый, прости, что хочу повторять

Прежних влюбленных обеты.

Речи знакомые – новы опять,

Если любовью согреты.

Милый, я знаю: ты любишь меня,

И об одном все моленья, -

Жить, умереть, это счастье храня,

Светлой любви уверенья.

Милый, но если и новой любви

Ты посвятишь свои грезы,

В воспоминаниях счастьем живи,

Мне же оставь наши слезы.

Пусть для тебя эта юная даль

Будет прекрасной, как ныне.

Мне же, мой милый, тогда и печаль

Станет заветной святыней.

18 мая 1894

С КОМЕТЫ

Помнишь эту пурпурную ночь?

Серебрилась на небе Земля

И Луна, ее старшая дочь.

Были явственно видны во мгле

Океаны на светлой Земле,

Цепи гор, и леса, и поля.

И в тоске мы мечтали с тобой:

Есть ли там и мечта и любовь?

Этот мир серебристо-немой

Ночь за ночью осветит; потом

Будет гаснуть на небе ночном,

И одни мы останемся вновь.

Много есть у пурпурных небес, -

О мой друг, о моя красота, -

И загадок, и тайн, и чудес.

Много мимо проходит миров,

Но напрасны вопросы веков:

Есть ли там и любовь и мечта?

16 января 1895

ТУМАННЫЕ НОЧИ

Вся дрожа, я стою на подъезде

Перед дверью, куда я вошла накануне,

И в печальные строфы слагаются буквы созвездий.

О туманные ночи в палящем июне!

Там, вот там, на закрытой террасе,

Надо мной наклонялись зажженные очи,

Дорогие черты, искаженные в страстной грмасе.

О туманные ночи! туманные ночи!

Вот и тайна земных наслаждений…

Но такой ли ее я ждала накануне!

Я дрожу от стыда – я смеюсь! Вы солгали мне, тени!

Вы солгали, туманные ночи в июне!

12-13 августа 1895

ЖЕНЩИНЕ

Ты – женщина, ты – книга между книг,

Ты – свернутый, запечатленный свиток;

В его строках и дум и слов избыток,

В его листах безумен каждый миг.

Ты – женщина, ты – ведьмовский напиток!

Он жжет огнем, едва в уста проник;

Но пьющий пламя подавляет крик

И славословит бешено средь пыток.

Ты – женщина, и этим ты права.

От века убрана короной звездной,

Ты – в наших безднах образ божества!

Мы для тебя влечем ярем железный,

Тебе мы служим, тверди гор дробя,

И молимся – от века – на тебя!

11 августа 1899

* * *

И небо и серое море

Уходят в немую безбрежность.

Так в сердце и радость и горе

Сливаются в тихую нежность.

Другим – бушевания бури

И яростный ропот прибоя.

С тобой – бесконечность лазури

И ясные краски покоя.

На отмель идут неизбежно

И гаснут покорные волны.

Так думы с беспечностью нежной

Встречают твой образ безмолвный.

7 июня 1900

* * *

К твоему плечу прижаться

Я спешу в вечерний час.

Пусть глаза мои смежатся:

Звуки стихли, свет погас.

Тихо веет лишь сознанье,

Что с тобой мы здесь вдвоем,

Словно ровное мерцанье

В безднах, выветренных сном.

Просыпаясь, в дрожи смутной

Протяну к устам уста:

Знать, что ты – не сон минутный,

Что блаженство – не мечта!

Засыпая, помнить буду,

Что твой милый, нежный лик

Близко, рядом, где-то, всюду, -

Мой ласкательный двойник!

И так сладко, так желанно,

На плечо припав твое,

Забывать в истоме жадной

Чье-то злое счастье… чье?

10 октября 1900

Последние две строфы стихотворения для классической эпохи лишние, но наступили ведь иные времена.

НЕИЗБЕЖНОСТЬ

Октавы

Не все ль равно, была ль ты мне верна?

И был ли верен я, не все равно ли?

Не нами наша близость решена,

И взоры уклонить у нас нет воли.

Я вновь дрожу, и снова ты бледна,

В предчувствии неотвратимой боли.

Мгновенья с шумом льются, как поток,

И страсть над нами взносит свой клинок.

Кто б нас ни создал, жаждущих друг друга,

Бог или Рок, не все ли нам равно!

Но мы – в черте магического круга,

Заклятие над нами свершено!

Мы клонимся от счастья и испуга,

Мы падаем – два якоря – на дно!

Нет, не случайность, не любовь, не нежность, -

Над нами торжествует – Неизбежность.

22 января 1909

БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Сиянье глаз твоих благословляю!

В моем бреду светило мне оно.

Улыбку уст твоих благословляю!

Она меня пьянила, как вино.

Твоих лобзаний яд благословляю!

Он отравил все думы и мечты.

Твоих объятий серп благословляю!

Все прошлое во мне им сжала ты.

Огонь любви твоей благословляю!

Я радостно упал в его костер.

Весь мрак души твоей благословляю!

Он надо мной свое крыло простер.

За все, за все тебя благословляю!

За скорбь, за боль, за ужас долгих дней,

За то, что влекся за тобою к Раю,

За то, что стыну у его дверей!

1908

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ (1880-1934)

Мистическая влюбленность Андрея Белого в Любовь Дмитриевну-Блок, странным образом, совершенно не отразилась в его лирике, только в безумных письмах к прекрасной даме и к ее мужу отзвучала. Затем он полюбит другую просто, почти по-детски непосредственно.

АСЕ

Уже бледней в настенных тенях

Свечей стекающих игра.

Ты, цепенея на коленях,

В неизреченном – до утра.

Теплом из сердца вырастая,

Тобой, как солнцем облечен,

Тобою солнечно блистая

В Тебе, перед Тобою – Он.

Ты – отдана небесным негам

Иной, безвременной весны:

Лазурью, пурпуром и снегом

Твои черты осветлены.

Ты вся как ландыш, легкий, чистый,

Улыбки милой луч разлит.

Смех бархатистый, смех лучистый

И – воздух розовый ланит.

О, да! Никто не понимает,

Что выражает твой наряд,

Что будит, тайно открывает

Твой брошенный, блаженный взгляд.

Любви неизреченной знанье

Во влажных, ласковых глазах;

Весны безвременной сиянье

В алмазно-зреющих слезах.

Лазурным утром в снеге талом

Живой алмазник засветлен;

Но для тебя в алмазе малом

Блистает алым солнцем – Он.

Сентябрь 1916

Москва

АСЕ

Опять – золотеющий волос,

Ласкающий взор голубой;

Опять – уплывающий голос;

Опять я: я – Твой, и – с Тобой.

Опять бирюзеешь напевно

В безгневно зареющем сне;

Приди же, моя королевна, -

Моя королевна, ко мне!

Плывут бирюзовые волны

На веющем ветре весны:

Я – этими волнами полный,

Одетая светами – Ты!

Сентябрь 1916

Москва

СЕСТРЕ

Не лепет роз, не плеск воды печальный

И не звезды изыскренной алмаз, -

А ты, а ты, а – голос твой хрустальный

И блеск твоих невыразимых глаз…

Редеет мгла, в которой ты меня,

Едва найдя , сама изнемогая,

Воссоздала влиянием огня,

Сиянием меня во мне слагая.

Я – твой мираж, заплакавший росой,

Ты – над природой молодая Геба,

Светлеешь самородною красой

В миражами заплакавшее небо.

Все, просияв, - несет твои слова:

И треск стрекоз, и зреющие всходы,

И трепет трав, теплеющих едва,

И лепет лоз в серебряные воды.

1926

Кучино

МИХАИЛ КУЗМИН (1875-1936)

* * *

Глаз змеи, змеи извивы,

Пестрых тканей переливы,

Небывалость знойных поз…

То бесстыдны, то стыдливы,

Поцелуев все отливы,

Сладкий запах белых роз…

Замиранье, обниманье,

Рук змеистых завиванье

И искусный трепет ног…

И искусное лобзанье,

Легкость близкого свиданья

И прощанье чрез порог.

Июнь-август 1906

* * *

«Люблю», - сказал я не любя –

Вдруг прилетел Амур крылатый

И, руку взявши, как вожатый,

Меня повел во след тебя.

С прозревших глаз сметая сон

Любви минутной и забытой,

На светлый луг, росой омытый,

Меня нежданно вывел он.

Чудесен утренний обман:

Я вижу странно, прозревая,

Как алость нежно-заревая

Румянит смутно зыбкий стан;

Я вижу чуть открытый рот,

Я вижу краску щек стыдливых

И взгляд очей еще сонливых

И шеи тонкий поворот.

Ручей журчит мне новый сон,

Я жадно пью струи живые –

И снова я люблю впервые,

Навеки снова я влюблен!

Апрель 1907

* * *

О, быть покинутым – какое счастье!

Какой безмерный в прошлом виден свет –

Так после лета – зимнее ненастье:

Все помнишь солнце, хоть его уж нет.

Сухой цветок, любовных писем связка,

Улыбка глаз, счастливых встречи две, -

Пускай теперь в пути темно и вязко,

Но ты весной бродил по мураве.

Ах, есть другой урок для сладострастья,

Иной есть путь – пустынен и широк.

О, быть покинутым – такое счастье!

Быть нелюбимым – вот горчайший рок.

Сентябрь 1907

КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ (1867-1942)

Я БУДУ ЖДАТЬ

Я буду ждать тебя мучительно,

Я буду ждать тебя года,

Ты манишь сладко-исключительно,

Ты обещаешь навсегда.

Ты вся – безмолвие несчастия,

Случайный свет во мгле земной,

Неизъясненность сладострастия,

Еще не познанного мной.

Своей усмешкой вечно-кроткою,

Лицом, всегда склоненным ниц,

Своей неровною походкою

Крылатых, но не ходких птиц,

Ты будишь чувства тайно-сладкие, -

И знаю, не затмит слеза

Твои куда-то прочь глядящие,

Твои неверные глаза.

Не знаю, хочешь ли ты радости,

Уста к устам, прильнуть ко мне,

Но я не знаю высшей сладости,

Как быть с тобой наедине.

Не знаю, смерть ли ты нежданная

Иль нерожденная звезда,

Но буду ждать тебя, желанная,

Я буду ждать тебя всегда.

<1899>

НЕЖНЕЕ ВСЕГО

Твой смех прозвучал, серебристый,

Нежней, чем серебряный звон, -

Нежнее, чем ландыш душистый,

Когда он в другого влюблен.

Нежней, чем признанье во вгляде,

Где счастье желанья зажглось, -

Нежнее, чем светлые пряди

Внезапно упавших волос.

Нежнее, чем блеск водоема,

Где слитное пение струй, -

Чем песня, что с детства знакома,

Чем первой любви поцелуй.

Нежнее того, что желанно

Огнем волшебства своего, -

Нежнее, чем польская панна,

И, значит, нежнее всего.

<1899>

* * *

Нет дня, чтоб я не думал о тебе,

Нет часа, чтоб тебя я не желал.

Проклятие невидящей судьбе,

Мудрец сказал, что мир постыдно мал.

Постыдно мал и тесен для мечты,

И все же ты далеко от меня.

О, боль моя! Желанна мне лишь ты,

Я жажду новой боли и огня!

Люблю тебя капризною мечтой,

Люблю тебя всей силою души,

Люблю тебя всей кровью молодой,

Люблю тебя, люблю тебя, спеши!

<1902>

СРАЗУ

Ты мне понравилась так сразу оттого,

Что ты так девственно-стыдлива и прекрасна,

Но за стыдливостью, и сдержанно и страстно,

Коснулось что-то сердца твоего.

В твои глаза взглянув, я вижу в зыбком взоре,

Что страсть была тебе знакома и близка.

Ты легкая волна, играющая в море,

Ты тонкий стебель нежного цветка.

Дыханьем ветерка, в заветное мгновенье,

Нарушена была твоя немая тишь,

Но было так легко его прикосновенье,

Что ты его едва-едва таишь.

Мне все же чудится, что ласки поцелуя

Ты ясно слышала и знаешь сладость их,

И я, увидя зыбь глубоких глаз твоих,

Тебя люблю, желая и ревнуя.

<1902>

* * *

Смотри, как звезды в вышине

Светло горят тебе и мне.

Они не думают о нас,

Но светят нам в полночный час.

Прекрасен ими небосклон,

В них вечен свет и вечен сон.

И кто их видит – жизни рад,

Чужою жизнию богат.

Моя любовь, моя звезда,

Такой, как звезды, будь всегда.

Горя, не думай обо мне,

Но дай побыть мне в звездном сне.

<1902>

* * *

Люси, моя весна! Люси, моя любовь!

Как сладко снова жить и видеть солнце вновь.

Я был в глубокой тьме, моя душа спала,

Но задрожала мгла, когда весна пришла.

Восторгом стала боль, ответом стал вопрос

От смеха губ твоих и золота волос.

И тонкий стан ко мне прильнул в воздушном сне,

И предал я свой дух чарующей весне.

О, стройная мечта, не разлучусь я с ней!

Кто в мире может быть моей Люси нежней?

Кто лучше всех? Люси, спроси ручей, цветы:

Лучи, ручей, цветы мне говорят, что – ты!

<1902>

ХОЧУ

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Из сочных гроздий венки свивать.

Хочу упиться роскошным телом,

Хочу одежды с тебя сорвать!

Хочу я зноя атласной груди,

Мы два желанья в одно сольем.

Уйдите, боги! Уйдите, люди!

Мне сладко с нею побыть вдвоем!

Пусть будет завтра и мрак и холод,

Сегодня сердце отдам лучу.

Я буду счастлив! Я буду молод!

Я буду дерзок! Я так хочу!

<1902>

* * *

Она отдалась без упрека,

Она целовала без слов.

- Как темное море глубоко,

Как дышат края облаков!

Она не твердила: «Не надо»,

Обетов она не ждала.

- Как сладостно дышит прохлада,

Как тает вечерняя мгла!

Она не страшилась возмездья,

Она не боялась утрат.

- Как сказочно светят созвездья,

Как звезды бессмертно горят!

<1902>

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мне хочется снова дрожаний качели

В той липовой роще, в деревне родной,

Где утром фиалки во мгле голубели,

Где мысли робели так странно весной.

Мне хочется снова быть кротким и нежным,

Быть снова ребенком, хотя бы в другом,

Но только б упиться бездонным, безбрежным

В раю белоснежном, в раю голубом.

И если любил я безумные ласки,

Я к ним остываю – совсем, навсегда,

Мне нравится вечер, и детские глазки,

И тихие сказки, и снова звезда.

<1902>

© Петр Киле

http://www.renclassic.ru/Ru/Lyric/1063/1108/

http://www.shukin.ru/music/silver/

http://forum.romances.ru/viewtopic.php?f=16&t=41

[Рона]

АХМАТОВА: "Серебряные россипи"...Сжала руки под темной вуалью...

http://wyshen.ru/post289083251/?upd

Сжала руки под темной вуалью...

«Отчего ты сегодня бледна?»

— Оттого что я терпкой печалью

Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,

Искривился мучительно рот...

Я сбежала, перил не касаясь,

Я сбежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

Анна АХМАТОВА

Ту феерию чувств, ощущений, эмоций и потаённого, что вносит в свои экзистенции Анна всея Руси, немыслимо уловить, понять сразу. Полимерность восприятия её творений с первых прочтений открывается лишь малой толикой волшебства, щедрой рукою разбросанного по строкам и смыслам её фантазий, то принимающих строгую форму, то окрашенных в акрострофичность её фантазий. Юная девочка, которой едва минуло 18, то блистает отточенной строгостью зрелой поэзы, то схватывает твоё внимание той самой простенькой экзистенцией, за которой - вечность. До конца жизни сохранит она в себе и своих творениях эту текучесть возраста и зрелости, никак с ним не сопрягаемой. Чу-у-удно...

Рубрики: АХМАТОВА

Серебряный век

Поэты серебряного века

Символисты

серебряные россыпи

[mic]

Последний поэт Серебряного века - 

Мария Петровых (1908 - 1979)

 

 

Я равна для тебя нулю.
Что о том толковать, уж ладно.
Все равно я тебя люблю
Восхищенно и беспощадно,
И слоняюсь, как во хмелю,
По аллее неосвещенной
И твержу, что тебя люблю
Беспощадно и восхищенно.

 

***

 

 

Ни ахматовской кротости,
Ни цветаевской ярости -
Поначалу от робости,
А позднее от старости.

Не напрасно ли прожито
Столько лет в этой местности?
Кто же все-таки, кто же ты?
Отзовись из безвестности!..

О, как сердце отравлено
Немотой многолетнею!
Что же будет оставлено
В ту минуту последнюю?

Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания.

Лишь тростник заколышется
Тем напевом, чуть начатым...
Пусть кому-то послышится,
Как поет он, как плачет он.

1967

[Рона]

СПАСИБО!Серебряный век неисчерпаемый.

 

Из стихов, посвященных МАРИИ ПЕТРОВЫХ

Мария Сергеевна Петровых (1908—1979) — замечательный русский советский лирик, переводчик. По свидетельству Анны Ахматовой, с которой М. Петровых была особенно дружна, «в 1933—34 г.г. Осип Эмильевич был бурно и коротко и безответно влюблен в Марию Сергеевну Петровых. Ей посвящено, вернее, к ней обращено стихотворение «Мастерица виноватых взоров...».

 

               * * *Мастерица виноватых взоров, Маленьких держательница плеч, Усмирен мужской опасный норов, Не звучит утопленница-речь.Ходят рыбы, рдея плавниками, Раздувая жабры. На, возьми, Их, бесшумно окающих ртами, Полухлебом плоти накорми!Мы не рыбы красно-золотые,Наш обычай сестринский таков,—В теплом теле рёбрышки худыеИ напрасный влажный блеск зрачков.Маком бровки мечен путь опасный... Что же мне, как янычару, люб Этот крошечный, летуче-красный, Этот жалкий полумесяц губ.Не серчай, турчанка дорогая,Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,Твои речи темные глотая,За тебя кривой воды напьюсь.Ты, Мария,— гибнущим подмога. Надо смерть предупредить, уснуть. Я стою у твердого порога — Уходи, уйди, еще побудь!.. Февраль 1934                       * * *Твоим узким плечам под бичами краснеть, Под бичами краснеть, на морозе гореть.Твоим детским рукам утюги поднимать, Утюги поднимать да веревки вязать.Твоим нежным ногам по стеклу босиком, По стеклу босиком да кровавым песком...Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, Черной свечкой гореть да молиться не сметь; 1934

[Рона]

 

_{Дата позора:В эти августовские дни 1921 - ого года был расстрелян Николай Степанович Гумилёв}  

_{Воскресенье, 23 Августа 2015 г. 15:24 + в цитатник}
 

_{Николай Гумилёв - русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, переводчик, литературный критик, путешественник, офицер.}

_{Точная дата расстрела участников "Таганцевского дела" остаётся предметом споров. Достоверно известно, что 21 августа Николай Гумилёв ещё был жив, а 25 августа "Петроградская правда" опубликовала список расстрелянных. Отсюда можно сделать вывод, что казнь состоялась либо 23 августа, либо (что более вероятно) 24 августа 1921 года.}

<sub>23 августа вышло постановление Петроградской ГубЧК о расстреле участников "Таганцевского заговора" , место расстрела и захоронения неизвестны.
из воспоминания чекиста, свидетеля гибели Гумилёва: "... знаете, он шикарно умер. Улыбался, докурил папиросу... даже на ребят из Особого отдела произвёл впечатление, крепкий тип. Мало кто так умирает..."
В застенках ЧК, не назвал ни одной фамилии, и на вопрос конвоира, есть ли в камере поэт Гумилёв, ответил:
- Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв.</sub>

_{Еще не раз вы вспомните меня
И весь мой мир волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.}

_{Он мог стать вашим тоже и не стал,
Его вам было мало или много,
Должно быть, плохо я стихи писал
И вас неправедно просил у Бога.}

_{Но каждый раз вы склонитесь без сил
И скажете: "Я вспоминать не смею.
Ведь мир иной меня обворожил
Простой и грубой прелестью своею.}

_{НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ.}

 

 

_{Рубрики: Любимые стихи
Литература}

_{Метки: история россии}                               

http://www.liveinternet.ru/users/4000491/post370068966/

[mic]

Рождённые в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота — то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем
Взовьётся с криком вороньё, —
Те, кто достойней, боже, боже,
Да узрят царствие твоё!

 

Александр Блок, 8 сентября 1914