Серебряный Век.

[Рона]

http://www.b-pasternak.ru/vse-stixotvoreniya/besna-v-lesu

[Рона]

Борис Пастернак

Антология русской поэзии СОН

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

И, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,

И, поволокой рамы серебря,

Заря из сада обдавала стекла

Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, темен

Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

Как за возом бегущий дождь соломин,

Гряду бегущих по небу берез.

Борис Пастернак

Не плачь, не морщь опухших губ.

Не собирай их в складки.

Разбередишь присохший струп

Весенней лихорадки.

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Друг к другу вновь, того гляди,

Нас бросит ненароком.

Пройдут года, ты вступишь в брак,

Забудешь неустройства.

Быть женщиной — великий шаг,

Сводить с ума — геройство.

А я пред чудом женских рук,

Спины, и плеч, и шеи

И так с привязанностью слуг

Весь век благоговею.

Но как ни сковывает ночь

Меня кольцом тоскливым,

Сильней на свете тяга прочь

И манит страсть к разрывам.

Борис Пастернак

Я тоже любил, и дыханье

Бессонницы раннею ранью

Из парка спускалось в овраг, и впотьмах

Выпархивало за архипелаг

Полян, утопавших в лохматом тумане,

В полыни и мяте и перепелах.

И тут тяжелел обожанья размах,

Хмелел, как крыло, обожженное дробью,

И бухался в воздух, и падал в ознобе,

И располагался росой на полях.

А там и рассвет занимался.

До двух Несметного неба мигали богатства,

Но вот петухи начинали пугаться

Потемок и силились скрыть перепуг,

Но в глотках рвались холостые фугасы,

И страх фистулой голосил от потуг,

И гасли стожары, и как по заказу

С лицом пучеглазого свечегаса

Показывался на опушке пастух.

Я тоже любил, и она пока еще

Жива, может статься. Время пройдет,

И что-то большое, как осень, однажды

(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)

Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись

Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих

По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью

Лужаек, с ушами ушитых в рогожу

Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим

На ложный прибой прожитого. Я тоже

Любил, и я знаю: как мокрые пожни

От века положены году в подножье,

Так каждому сердцу кладется любовью

Знобящая новость миров в изголовье.

Я тоже любил, и она жива еще.

Все так же, катясь в ту начальную рань,

Стоят времена, исчезая за краешком

Мгновенья. Все так же тонка эта грань.

По-прежнему давнее кажется давешним.

По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,

Безумствует быль, притворяясь незнающей,

Что больше она уж у нас не жилица,

И мыслимо это? Так, значит, и впрямь

Всю жизнь удаляется, а не длится

Любовь, удивленья мгновенная дань?

[Рона]

Борис Пастернак

СВИДАНИЕ

Засыплет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги,—

За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,

Без шляпы, без калош.

Ты борёшься с волненьем

И мокрый снег жуешь,

Деревья и ограды

Уходят вдаль, во мглу.

Одна средь снегопада

Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки

По рукаву в обшлаг,

И каплями росинки

Сверкают в волосах

И прядью белокурой

Озарены: лицо,

Косынка, и фигура,

И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,

В твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска.

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему,

И в нем навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела,

Что свет жестокосерд.

И оттого двоится

Вся эта ночь в снегу,

И провести границы

Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Борис Пастернак

Никого не будет в доме,

Кроме сумерек. Один

Зимний день в сквозном проеме

Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев

Быстрый промельк маховой,

Только крыши, снег и, кроме

Крыш и снега,— никого.

И опять зачертит иней,

И опять завертит мной

Прошлогоднее унынье

И дела зимы иной,

И опять кольнут доныне

Неотпущенной виной,

И окно по крестовине

Сдавит голод дровяной.

Но нежданно по портьере

Пробежит вторженья дрожь.

Тишину шагами меря,

Ты, как будущность, войдешь.

Ты появишься у двери

В чем-то белом, без причуд,

В чем-то впрямь из тех материй,

Из которых хлопья шьют.

[Рона]

Бальзак

Париж в златых тельцах, в дельцах,

B дождях, как мщенье, долгожданных.

По улицам летит пыльца.

Разгневанно цветут каштаны.

Жара покрыла лошадей

И щелканье бичей глазурью

И, как горох на решете,

Дрожит в оконной амбразуре.

Беспечно мчатся тильбюри.

Своя довлеет злоба дневи.

До завтрашней ли им зари?

Разгневанно цветут деревья.

А их заложник и должник,

Куда он скрылся? Ах, алхимик!

Он, как над книгами, поник

Над переулками глухими.

Почти как тополь, лопоух,

Он смотрит вниз, как в заповедник,

И ткет парижу, как паук,

Заупокойную обедню.

Его бессонные зенки

Устроены, как веретена.

Он вьет, как нитку из пеньки,

Историю сего притона.

Чтоб выкупиться из ярма

Ужасного заимодавца,

Он должен сгинуть задарма

И дать всей нитке размотаться.

Зачем же было брать в кредит

Париж с его толпой и биржей,

И поле, и в тени ракит

Непринужденность сельских пиршеств?

Он грезит волей, как лакей,

Как пенсией старик бухгалтер,

А весу в этом кулаке,

Что в каменщиковой кувалде.

Когда, когда ж, утерши пот

И сушь кофейную отвеяв,

Он оградится от забот

Шестой главою от Матфея?

[Рона]

Брюсову

Я поздравляю вас, как я отца

Поздравил бы при той же обстановке.

Жаль, что в Большом театре под сердца

Не станут стлать, как под ноги, циновки.

Жаль, что на свете принято скрести

У входа в жизнь одни подошвы: жалко,

Что прошлое смеется и грустит,

А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,

Где вас, как вещь, со всех сторон покажут

И золото судьбы посеребрят,

И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Широко разбежавшаяся участь?

Что ум черствеет в царстве дурака?

Что не безделка - улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стиху

Вы первый настежь в город дверь открыли?

Что ветер смел с гражданства шелуху

И мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмах

Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной,

И были домовым у нас в домах

И дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру,

Что, до смерти теперь устав от гили,

Вы сами, было время, поутру

Линейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом,

Где лгут слова и красноречье храмлет?..

О! весь Шекспир, быть может, только в том,

Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Так запросто же! Дни рожденья есть.

Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?

Так легче жить. А то почти не снесть

Пережитого слышащихся жалоб.

1923 год

[Рона]

Аккорды в Тишине

Наверно, мне просто необходимо чувствовать время от времени ту уверенность, точнее, ту успокоенность, которая приходит ко мне во время разговора с Вами.

Так странно: мне так легко с Вами, слова как бы сами появляются на бумаге, когда я обращаюсь к вам. Даже когда я не знаю, что сказать.

А стоит мне захотеть написать что-то другое (НЕЧТО другое), как я словно бы лишаюсь дара речи. Да и есть ли он уменя, этот дар?

Вот лежит передо мной белый лист бумаги, и я все думаю: ведь это же идеал - чистый, белый лист.

Это Ваш символ. Символ Тишины. Может, и не надо стремиться к другому?

Я все ищу совершенства, ну хотя бы чего-то отдаленно его напоминающего.

Но ведь любая запись, даже буква есть несовершенство по сравнению с Тишиной.

И это удивительно, ведь "вначале было Слово". Мир гениален, но он конечен.

Бесконечен только Бог. Совершенен только Он.

Что будет с нашей историей, когда мы испишем все страницы Его Книги?

Ведь идеал - в Тишине, в белых страницах. Что будет?

Писать историю - наша задача. Но цель, какова цель?

Быть может, самопознание, как у любого творчества?

Познать себя и самому стать творцом (с большой буквы), Тишиной, белой страницей.

На которой когда-то было что-то написано, но впиталось в бумагу, слилось с ней (с Ним), а потом на листе будут появляться новые истории новых людей, которых сотворим мы. Чтобы снова стать Тишиной.

Может, именно это и есть Музыка Творения, Песня Айнур, Ainulindale? Аккорды в Тишине...

[Рона]

Борис Пастернак:«Здесь мне работается, как нигде!»

Борис Пастернак:«Здесь мне работается, как нигде!»:"Родное Подмосковье",№7 2004

Визит в Переделкино

Московское издательство «Слово» объявило о выпуске первого в России полного 11-томного собрания сочинений великого русского писателя Бориса Пастернака. Первые два тома, включающие стихотворения, написанные поэтом с 1912 по 1959 годы, уже поступили в продажу. Остальные 9 томов планируется выпустить до февраля будущего года, когда будет отмечаться 115-летие со дня рождения поэта. В собрание сочинений вошли стихотворения, поэмы, эссе, стихотворные переводы, переписка, биографии, воспоминания современников. Читатели увидят также никогда ранее не публиковавшиеся стихотворения, наброски, варианты, автографы, найденные в последние годы. Но фотографии и автографы - это одно, а вот живые воспоминания очевидцев - совсем другое. Корреспондент нашей газеты отправился в Переделкино, в Дом-музей Пастернака, чтобы посмотреть своими глазами, где поэт провел большую часть своей жизни.

«Как пройти к дому Пастернака?» - от мороза подпрыгиваю на одной ноге посреди виражами уходящего в даль сельского шоссе. Переделкино. Мороз и солнце, день чудесный. Рядом храм Воскресения Христова, резиденция Патриарха Всея Руси Алексия II. Женщина в пуховом платочке указывает в сторону старенького погоста: «А вам лучше через кладбище идти. Там дорога приятней...» И видя мое смущение: «Ну, если не хотите по кладбищу, тогда идите по шоссе».

Еще минут двадцать бодрой ходьбы по обочине дороги с одной только мыслью: «Неужели и Пастернак вот так, почти каждый день?!»

Я выходил в такое время,

Когда на улице ни зги,

И рассыпал лесною темью

Свои скрипучие шаги.

По правде сказать, когда на улице не зги, здесь должно быть жутковато. Дорога виляет угрожающими зигзагами, перебегает через мостик, выводит к деревянным домикам, справа - вывеска «Художественная ковка», слева другая - «Бар-ресторан - джаз Дети солнца», за ней, оказывается, дом писателей. В свое время Борис Пастернак бегал сюда чуть ли не каждый день с целой кипой писем, чтобы отправить их. Он обожал писать письма. Осип Мандельштам как-то заметил ему: «Борис Леонидович, Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и писем и одного тома ваших собственных стихотворений».

[Рона]

Первое, что мне бросается в глаза, когда я приближаюсь к Дому-музею Пастернака, это веранда с огромными светлыми окнами, которая больше всего напоминает нос «Титаника» среди льдин Атлантического океана. Поднимаюсь на крыльцо. Кажется, что громкий скрип ступеней сохранился здесь еще с тех времен, когда по ним поднимался сам Борис Леонидович. Наталья Анисимовна Пастернак - вдова младшего сына поэта Леонида и директор музея - встречает меня как раз на примечательной веранде. Посередине - большой стол, плетеные стулья. На стенах - картины отца поэта, академика живописи и друга Льва Толстого, фотографии Пастернака. Взгляд останавливается и на уникальном концертном рояле Нейгауза. Во всем - умиротворение и спокойствие, свойственное маленьким музеям.

Первым делом спрашиваю о наболевшем: «Неужели и Пастернак пешком ходил до станции?» Оказывается, да, и очень часто. У Бориса Леонидовича была московская квартира, но больше двадцати лет он вместе с женой прожил в Переделкино, в последние свои годы - вообще без выездов.

«Он очень любил физический труд, - рассказывает Наталья Анисимовна, - копал землю на участке, сам сажал картошку, овощи, колол дрова. Он не занимался никаким видом спорта, но был очень закаленным человеком. До конца ноября неизменно мыл голову ледяной водой под колонкой на улице. Очень любил топить печь, говорил, что топка печи - это вторая поэзия». За окном веранды - засыпанный снегом участок, с виду - обычные шесть соток, даже не подумать, что когда-то здесь, как обычный дачник-любитель, копался в земле поэт Борис Пастернак.

Единственное, что высажено в саду Пастернака профессионально, - это вишневая аллея. Недалеко по соседству с поэтом жил Александр Фадеев, в то время - секретарь Литфонда. На одном из заседаний он был нетактичен с Пастернаком, даже груб. Позже, чтобы загладить обиду перед поэтом, он прислал своего садовника к Пастернакам, и тот высадил вишни у них вдоль забора.

Есть устойчивое мнение, что жена Пастернака Зинаида Николаевна была женщиной жесткой, и всячески пыталась оградить мужа от утомительных бытовых дел, держа все хозяйство в своих руках. По словам Натальи Анисимовны, это легенды. На самом деле они все делали вместе. И только в часы, когда Борис Леонидович поднимался к себе в кабинет работать, его жена становилась строгой хранительницей тишины в доме.

О Зинаиде Николаевне вообще стоит сказать отдельно. Ее Борис Леонидович в свое время увел у своего друга, знаменитого музыканта Генриха Нейгауза, за которым она была замужем и от которого имела двух детей. Впрочем, после этого семьи Нейгауза и Пастернака продолжали дружить.

В жизни Пастернака была и другая женщина - Ольга Ивинская, которая послужила прообразом Лары из «Доктора Живаго», ей он посвятил многие стихи. Роль Ивинской, которая числилась секретарем Пастернака, на самом деле очень сложна. Окружение Пастернака ее не принимало. Ивинская никогда не поднималась на крыльцо дома Пастернаков. Даже когда Борис Леонидович умирал, Зинаида Николаевна запретила пускать ее к нему. Ольга сидела во дворе на лавочке и плакала. Она в свое время переехала вслед за Пастернаками в Переделкино, сняла избушку неподалеку в деревеньке Измалково. Когда Борис Леонидович по настоянию жены выходил на вечерние прогулки, он шел к Ивинской.

И вот я здесь с тобой в сторожке.

В лесу безлюдно и пустынно.

Как в песне, стежки и дорожки

Позаросли наполовину.

«Зинаида Николаевна действительно всю жизнь посвятила Пастернаку, - рассказывает Наталья Анисимовна, - все было ей подконтрольно: его здоровье, режим, тишина, покой. Но ее гениальность в том, что она никогда не навязывалась ему, не влезала в его творчество, никогда не допытывалась, куда он тратит деньги, куда уходит. Это была любовь - сестринская, любовь к ближнему, она превосходила все существующие каноны - ревность, зависть. Что касается Ольги Ивинской, не хочу говорить ничего дурного о ней, пока не открыты архивы. По слухам, в них есть даже ее доносы на него!»

Борис Пастернак скончался в своем доме в Переделкино в 1960 г. Когда тело выносили из дома, люди подхватили его, не дав погрузить в машину, присланную Литфондом, и до самого кладбища несли на руках. Жена Пастернака выполняла все указания Литфонда, находившегося под неусыпным контролем КГБ: похороны были назначены в будний день, вынос тела был назначен на 15.00 - все сделано, чтобы отсечь тысячи москвичей от участия в похоронах. Запретили сказать на могиле слова прощания К. Паустовскому, В. Иванову, К. Чуковскому, которые оставались рядом с Пастернаком в самые тяжелые времена гонений за роман и Нобелевскую премию. «Несмотря на постоянное преследование Бориса Леонидовича, - говорит Наталья Анисимовна, - на предложение органов «превратиться из внутреннего эмигранта во внешнего» и уехать за границу, Пастернак категорически отказывался покидать Родину. Он всегда говорил, что эмиграция для него равносильна смерти».

Денис БОРИСОВ

[Рона]

Борис и Ольга Пастернак и Ивинская…ОНА вошла в редакцию «Нового мира», ежась от холода, — было начало осени и помещение еще не успело прогреться. Торопливо пробралась к своему столу и обнаружила на нем сверток, в котором угадывались книги. Развернув газету, она чуть не вскрикнула от радости — там было целых пять книг Пастернака! Небывалая редкость — и стихи, и переводы, а главное, что это Он Сам принес для нее…

Автор: Евгения Гордиенко

Сайт: Аргументы И Факты

Статья: Поэт и Ольга

…ШЕЛ сорок шестой год. Год знакомства Бориса Пастернака и Ольги Ивинской, женщины, которой предстояло стать прототипом Лары из «Доктора Живаго», потерять ребенка, провести годы в тюрьме и испытать безмерное счастье оттого, что она любит Великого и любима Великим…

Ей было 34, ему — 56, она — младший редактор «Нового мира», он — известнейший поэт. Она — дважды вдова и мать двоих детей: семилетней Иры и совсем еще малыша Мити, он — женат вторым браком на Зинаиде Николаевне Нейгауз, бывшей жене своего друга Генриха Нейгауза. Никто и не говорил, что им будет легко.

Не сразу и не все, но окружение Пастернака приняло ее. Они относились к ней по-разному. Одни утверждали, что она неприятна и бесцеремонна, другие восхищались ею, но все сходились в одном — Ольга была необычайно мягкой и женственной. Невысокая — около 160, с золотистыми волосами, огромными глазами, нежным голосом и ножкой Золушки (она носила 35-й размер), Ивинская не могла не привлекать мужчин. А для Пастернака намного важней было другое — она любила его не только как поэта, но и просто за то, что он был.

«4 апреля 1947 года…»

ОНИ встречались. Свидания были то долгими и наполненными разговорами, то короткими, в которых едва успевали уместиться нежный взгляд и пара слов. Но одно свидание Ивинская запомнила на всю жизнь. Борис Леонидович позвонил ей в редакцию и просил «срочно прийти» к памятнику Пушкину. Там он, не глядя ей в глаза, произнес: «Я выражу вам свою просьбу: я хочу, чтобы вы мне говорили «ты», потому что «вы» — уже ложь». Она отказывалась, он уговаривал, но до конца свидания так и не смог заставить ее произнести это «ты»…

А вечером Пастернак позвонил и сказал, что любит ее и что в этом теперь вся его жизнь.

Ивинская никогда не была недотрогой, но Пастернаку и не была нужна недотрога, ему нужна была женщина, в которой решительно все было так не похоже на его жену — Зинаиду Николаевну. Когда он впервые остался ночевать у Ольги (оба они запомнили эту дату — 4 апреля 1947 года), жена ничего не сказала ему. Позже она молчаливо приняла и его решение: отныне, заявил Борис Леонидович, он будет жить там, где ему нравится, захочет — дома, захочет — у Ольги. А Ивинской он тем же утром написал на своем сборнике: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.» Когда Ивинскую арестовали, ему пришлось вырвать эту запись, но она была так возмущена, что Пастернак повторил ее слово в слово и прибавил: «Надпись вечная и бессрочная. И только возрастающая».

Роман на двоих

И полусонным стрелкам лень

Ворочаться на циферблате,

И дольше века длится день,

И не кончается объятье.

Параллельно с романом Ольги и Бориса Леонидовича развивался еще один роман — «Доктор Живаго». Конечно, в главных героях — Юрии Живаго и Ларе Пастернак вывел себя и свою возлюбленную. Хотя роман задумывался еще до встречи с Ольгой, писатель словно предвидел, что в его жизни произойдет нечто такое, что перевернет ее…

В пятьдесят восьмом году за «Доктора Живаго» Пастернаку была присуждена Нобелевская премия, и тут же его начали травить в советской печати, угрожая «выгнать «в капиталистический рай». Всю антипастернаковскую пропаганду Ивинская в мемуарах позже назовет одной хлесткой фразой, взятой из газеты того времени: «Я Пастернака не читал, но…» И перечислит, как «знатные трактористы» и «начальники цехов» признавались в собственной безграмотности, но не забывали клеймить Пастернака.

В разгар травли Борис Леонидович пришел к ней с упаковкой намбутала. «Давай покончим с собой! Я знаю, что смертельная доза — одиннадцать таблеток. У меня двадцать две. Представляешь, какой поднимется крик?» Ольга же не разделила его желания уйти из жизни и сообщила секретарю ЦК Поликарпову, что Пастернак задумал самоубийство и ее склоняет к нему. Только после этого давление в прессе стало ослабевать.

Единственной возможностью полностью прекратить эту травлю для Бориса Леонидовича было покаянное письмо Хрущеву, в котором он должен был сообщить, что отказался от премии и считает выезд за пределы Родины для себя равносильным смерти. Это письмо написала Ольга и поехала к Пастернаку в Переделкино за подписью. Он подписал — ему хотелось, чтобы «все это» поскорее закончилось. Перед ним стоял жесткий выбор — или премия, или Россия. Он выбрал второе.

Цена любви

ОСЕНЬЮ сорок девятого Ольгу Ивинскую арестовали. Причиной была ее связь с Пастернаком, «английским шпионом». Ее все спрашивали — какие отношения у нее с Пастернаком? И получали в ответ: «Я люблю его». Больше ничего не могли добиться. Она в то время была беременна, но потеряла ребенка после того, как однажды после пыток очнулась и обнаружила, что находится в морге… Потом говорили, что ошиблись — не туда привезли. Но какое это теперь имело значение?

Пастернака тоже вызывали на Лубянку, и в один из таких визитов он потребовал выдать ему ребенка Ольги, которого, как он считал, она родила. Борис Леонидович готов был даже вырастить его вместе с женой, пока Ольга будет в тюрьме. «Должен же и я как-то страдать, пока она страдает за меня», — говорил он.

Ребенка ему, конечно, не выдали, зато вернули пачку его писем к Ольге и книги с дарственными надписями. Он не хотел брать, говорил: «Я ей это писал, вот ей и отдайте!» Но потом все же забрал, уничтожив большинство автографов.

Ивинская вспоминала: «Наступил день, когда какой-то прыщавый лейтенант объявил мне заочный приговор «тройки»: пять лет общих лагерей «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».

Ее отправили в Потьму, где она пробыла три с половиной года, изредка получая письма от Пастернака. После она говорила, что только ожидание этих писем помогло ей выжить там, среди унижений, в сорокаградусную жару. Однажды ночью ее вызвали к начальнику и дали читать двенадцатистраничное письмо и сборник стихов — на руки их выдать не разрешалось. И женщина сидела всю ночь и читала:

Засыплет снег дороги,

Завалит скаты крыш…

Пойду размять я ноги, —

За дверью ты стоишь…

…А наутро опять шла на развод, и уже не так тяжело было ждать…

Когда в пятьдесят третьем она вернулась, Пастернак сначала не решался к ней идти — боялся, что она слишком изменилась. Но увидел ее почти прежнюю, она только похудела, но осталась его прежней Лелюшей…

Последняя строка

В МАЕ шестидесятого года, когда Пастернак уже тяжело болел и понимал, что дни его сочтены, он просил не пускать Ивинскую к дому — не хотел ссор между ней и Зинаидой Николаевной, только писал записки своей Лелюше. А она сидела на скамеечке неподалеку и тихо плакала. Но не попрощаться с ним она не могла…

«…У этой женщины были какие-то свои, совсем особые права на скончавшегося…» — описание последнего свидания Лары и Юрия Живаго было так похоже на прощание Поэта со своей Ольгой!

[Рона]

http://www.peoples.ru/love/pasternak-ivinskaya/

[Рона]

Гроза, моментальная навек

А затем прощалось лето

С полустанком. Снявши шапку,

Сто слепящих фотографий

Ночью снял на память гром.

Меркла кисть сирени. В это

Время он, нарвав охапку

Молний, с поля ими трафил

Озарить управский дом.

И когда по кровле зданья

Разлилась волна злорадства

И, как уголь по рисунку,

Грянул ливень всем плетнем,

Стал мигать обвал сознанья:

Вот, казалось, озарятся

Даже те углы рассудка,

Где теперь светло, как нем!

[Рона]

А.Якобсон

http://www.antho.net/library/yacobson/texts/pasternak.html

ЛЕКЦИИ О ПАСТЕРНАКЕ1)

Посвящается Л.К.Чуковской

I. Ранний Пастернак

В биографии Пастернака есть некая грань, некий хронологический рубеж — это начало 40-х годов. Поэтика Пастернака, его манера, — а первые известные стихи Пастернака датированы 1912 годом — сначала довольно сильно отличаются от художественного почерка, который выработался у поэта во второй половине 40-х годов и господствовал уже до конца. Конечно, огромный для Пастернака и для истории русской поэзии период с 1912 года по 1940 — неоднороден. Но все же стихи этого периода представляют собой как бы единое качество по сравнению с более поздней поэзией Пастернака. Поэтому для удобства говорим: ранний Пастернак, до 40-х годов, и поздний Пастернак, хотя это условность, потому что в 40-м году поэту было 50 лет.

Вот одно из первых стихотворений Пастернака, как раз стихотворение 1912 года.

Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру,

Я в эту ночь перехожу,

Где тополь обветшало-серый

Завесил лунную межу,

Где пруд, как явленная тайна,

Где шепчет яблони прибой,

Где сад висит постройкой свайной

И держит небо пред собой.

В этом маленьком стихотворении — важные черты, приметы и поэтики, и поэзии, и мироощущения Пастернака. Это кусок живой природы, в котором отражено, как бы разом опрокинуто, все мироздание. Сказано: «Со мной, с моей свечою вровень миры расцветшие висят». Это не значит, что человек поднят на уровень вселенной. Такие слова по отношению к тексту Пастернака были бы неуместны. Здесь вообще нет приподнятости, пафоса, нет гиперболизации. Кстати, «миры расцветшие висят» — это так увидел Пастернак зрелые яблоки в саду, как стало известно из недавно опубликованных в России черновиков Пастернака,2) и о чем знали пастернаковеды. И если взять строки: «И как в неслыханную веру, я в эту ночь перехожу», то это не патетика, потому что эти строки произносятся тихо, а не громко. Нам сообщается какая-то тайна, нечто сокровенное. Свеча — это просто свеча, а не символ духовного горения. Почему «Сад висит постройкой свайной и держит небо пред собой»? А вот почему: вышел человек на террасу, допустим, и свет распространяется так, что не видно земли. И освещен второй ярус сада. Все образы конкретны, предметны, зримы. Это не символы и не аллегории. Человек и мироздание даны в одном измерении. Они и существуют для Пастернака в одном измерении. Ибо и человек, и природа одинаково одушевлены для него и одинаково одухотворены. Посмотрим, из каких слов состоит это стихотворение. Тут как бы два словесных ряда. Такие, скажем, «простые» слова, слова широкого обихода, как зола, жаровни, жуки, свеча, тополь, ночь, межа, пруд, свайная постройка. И слова другого ряда, условно назовем их возвышенные, высокие слова: явленная тайна, неслыханная вера. Возможно, это не самое удачное название, но понятно, в чем суть. Так вот, этот второй ряд, ряд высоких слов, — это никакой не символизм, это не отвлеченные образы вечности и бесконечности. Я думаю, что и вечность, и бесконечность присутствуют в этом стихотворении, но все предметно, чувственно, конкретно. Так возвышенное, высокое у Пастернака гармонически смыкается в нечто единое с земным, обычным. Это есть коренная черта поэтики и поэзии Бориса Пастернака. В данном случае, говоря «поэтика», я имею в виду не науку о поэзии, а манеру, стиль автора. Далее: я уже высказал ту мысль, что природа у Пастернака — одухотворена, как одухотворен человек. Она живет сложной духовной жизнью. Дыхание природы — тонкое дыханье. Послушайте, пожалуйста, следующее стихотворение:

Плачущий сад

Ужасный! — Капнет и вслушается,

Все он ли один на свете

Мнет ветку в окне, как кружевце,

Или есть свидетель.

Но давится внятно от тягости

Отеков — земля ноздревая,

И слышно: далеко, как в августе,

Полуночь в полях назревает.

Ни звука. И нет соглядатаев.

В пустынности удостоверясь,

Берется за старое — скатывается

По кровле, за желоб и через.

К губам поднесу и прислушаюсь,

Все я ли один на свете, —

Готовый навзрыд при случае, —

Или есть свидетель.

Но тишь. И листок не шелохнется.

Ни признаки зги, кроме жутких

Глотков и плескания в шлепанцах,

И вздохов, и слез в промежутке.

Я спрашиваю: кто плачет — сад или сам автор? Ответить на этот вопрос нельзя. И автор готов навзрыд при случае, и сад плачет. Грань провести немыслимо. Происходит взаимное перевоплощение. Цитирую Синявского: «Обычный параллелизм — «я и сад» — оборачивается равенством: «я — сад».

3) Если Маяковский и Цветаева хотят говорить за весь мир от своего лица, то Пастернак предпочитает, чтобы мир говорил за него и вместо него: «не я про весну, а весна про меня», «не я — про сад, а сад про меня». Итак, природа у Пастернака говорит и действует от имени автора. Но так натурально и непосредственно, что кажется — от своего собственного имени. Говорю: «действует» и подчеркиваю: природа действует. Как она действует? Ну, например, так:

Душистою веткою машучи,

Впивая впотьмах это благо,

Бежала на чашечку с чашечки

Грозой одуренная влага.

На чашечку с чашечки скатываясь,

Скользнула по двум, — и в обеих

Огромною каплей агатовою

Повисла, сверкает, робеет.

Пусть ветер, по таволге веющий,

Ту капельку мучит и плющит.

Цела, не дробится, — их две еще,

Целующихся и пьющих.

Смеются и вырваться силятся

И выпрямиться, как прежде,

Да капле из рылец не вылиться,

И не разлучатся, хоть режьте.

Кто здесь действует? Две капельки. О чем стихотворение, о двух капельках? Да, о двух капельках. И о красоте мира, о его совершенстве, о любви. Цикл называется "Развлечения любимой". Это стихотворение о цельности и единстве бытия. Жизнь нерасторжима, как две слившиеся капельки. «И не разлучатся, хоть режьте». Увидеть, почувствовать в малой капельке безграничный океан, именуемый жизнью, в этом склад дарования Пастернака («Существованья ткань сквозная» — это очень Пастернаковские слова). У Пастернака особое, жадное, неистовое пристрастие к деталям. Их тончайшее, точнейшее воспроизведение это специальность Пастернака. Это художник, которому «ничто не мелко». Ибо для него только в подробностях, в частностях оживает панорама бытия. То есть реализуется конечная цель его поэзии. Эту свою страсть Пастернак возводит в некое эстетическое кредо. В некий культ:

Давай ронять слова,

Как сад – янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

Кто иглы заслезил

И хлынул через жерди

На ноты, к этажерке

Сквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьми

Рябиной иссурьмил

Рядном сквозных, красивых,

Трепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,

Чтобы август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

Кленового листа,

И с дней экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?

— Всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви,

Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя, — подробна.

Всесильный бог деталей — покровитель Пастернака. И он — одновременно бог любви. Потому что он от века занят филигранной, любовной отделкой природы. И потому он же — и бог красоты. А союз литовского князя Ягайлы с польской королевой Ядвигой — здесь олицетворение любви, красоты и вечной молодости мира. Подробного и детального мира. Стихотворение пронизано чувством восхищенного удивления, почти суеверного изумления перед совершенством природы. Перед явленной тайной. Как будто этот мир создан только что или впервые увиден. Но мы понимаем, что подобная острота восприятия, такая интенсивность созерцания дается не только талантом, но и огромным опытом. Мы понимаем, что Пастернак смотрел на природу больше нас, чаще, терпеливее и напряженнее. Но в том-то и дело, что сколько ни смотрел, все не переставал удивляться, следовательно, при всей искушенности, изощренности своей, не утрачивал ту свежесть взгляда, ту непосредственность ощущений, которая дана только художнику. Я бы сказал, что еще и ребенку, но это уже трюизм.

И выходит по Пастернаку, что поэзия растворена во всем, что она «валяется в траве под ногами». Роль поэта — не нарушить, не спугнуть, превратиться в уши, в ноздри, в глаза, и вбирать, впитывать в себя то, что источается, расточается природой. Поэт — всасывающая губка. Он лишь записывает то, что продиктовала жизнь. Такова эстетика Пастернака. Вот стихотворение про это, об этом самом.

Весна

Что почек, что клейких заплывших огарков

Налеплено к веткам! Затеплен

Апрель. Возмужалостью тянет из парка,

И реплики леса окрепли.

Лес стянут по горло петлею пернатых

Гортаней, как буйвол арканом,

И стонет в сетях, как стенает в сонатах

Стальной гладиатор органа.

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брыжжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

Последние строки звучат в особой тональности, если не хищно, то, во всяком случае, алчно. В них слышится алчба. И нет никакой робости, никакой трепетной неприкосновенности, которые нужны были раньше, чтобы не расплескать, сохранить драгоценную влагу. Пока уши, ноздри и глаза перекачивали ее в губку, в душу. А когда влага собрана, то, чтобы выжать ее, нужны сильные, жадные руки. И Пастернак восклицает: «Искусство — дерзость глазомера, влеченье, сила и захват». Цветаева сказала о поэзии Пастернака: «Поэзия вечной мужественности». И только оба эти акта вместе взятые — почти экстатическое христианское смирение («Природа, мир, тайник вселенной, я службу долгую твою, объятый дрожью сокровенной, в слезах от счастья отстою») и языческое, алчное проявление: «Искусство — дерзость глазомера...» Только оба эти акта вместе взятые дают поэту особые права по отношению к жизни и ставят его с ней на короткую ногу.

Заглавие книги Пастернака «Сестра моя — жизнь» — лучший эпиграф ко всей поэзии не только раннего, но и позднего Пастернака. В этом обращении одновременно и нежность, и благоговение, и дерзость. А в общем — крайняя интимность: «Казалось, альфой и омегой мы с жизнью на один покрой. Она жила, как альтер эго, и я назвал ее сестрой». Вот, как начинается это стихотворение. Прочту только первых две строфы:

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе

Расшиблась весенним дождем обо всех,

Но люди в брелоках высоко брюзгливы

И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.

Бесспорно, бесспорно, смешон твой резон,

Что в грозу лиловы глаза и газоны

И пахнет сырой резедой горизонт.

Пастернак сам сознает, что его ощущение жизни уникально. И он иронически соглашается с другими, которых он называет «старшими», то есть людьми солидными, то есть глухими и слепыми. Он соглашается с тем, что его, Пастернака, резон смешон по сравнению с резонами старших. Значит, сам поэт свой взгляд на мир как бы признает — не всерьез, конечно — смешным, то есть чудным, то есть неосновательным. И как бы стесняется своих прозрений, своих откровений. В таких словах, как резон, горизонт, газон, полно озона. Поэтому гениальный современник Пастернака Мандельштам сказал в статье "Заметки о поэзии" — не про это стихотворение, а вообще — «Стихи Пастернака почитать — горло прочистить, дыханье укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза». А между тем, до последних десятилетий, до 60-х годов, в литературной и окололитературной публике (а это немало значит — окололитературная публика — это самые квалифицированные, нет, не скажу самые, скажу: просто квалифицированные читатели) было распространено мнение о недоступности, непонятности раннего Пастернака.

Почему так? Мандельштаму в ответ на его слова возразили бы так: для того, чтобы дышать поэзией Пастернака, надо ее сначала понять. В гортань и в легкие слова попадают не сразу, через мозг. Действительно, стихи надо сперва понять. И есть обстоятельства, затрудняющие их понимание. Первую и главную причину непонимания стихов Пастернака формулирует Цветаева: «Основная причина нашего первичного непонимания Пастернака — в нас... Между вещью и нами — наше (вернее, чужое) представление о ней, наша застилающая вещь привычка, наш, то есть чужой, то есть дурной опыт с вещью, все общие места литературы и опыта. Между нами и вещью наша слепость, наш порочный глаз. Между Пастернаком и предметом — ничего, оттого его дождь — слишком близок, больше бьет нас, чем тот из тучи, к которому мы привыкли. Мы дождя со страницы не ждали, мы ждали стихов о дожде».4) До Пастернака, — объясняет Цветаева, — «как изумительно ни писали природу, но все о, никто ее: самое: в упор... Он так дает пронзить себя листу, лучу, что уже не он, а: лист, луч».5) Кому говорит Пастернак? «Читатель Пастернака, и это чувствует всякий, — соглядатай. Взгляд не в его, пастернакову, комнату (что он делает?), а непосредственно ему под кожу, под ребро (что в нем делается?).

При всем его (уже многолетнем) усилии выйти из себя, говорить тем-то (даже всем), так-то и о том-то», — речь идет о раннем Пастернаке, — «Пастернак неизменно говорит не так и не о том, а главное — никому. Ибо это мысли вслух. Бывает — при нас. Забывает — без нас. Читатель Пастернака—не читатель, а подслушиватель, соглядатай, даже следопыт». Пастернак весь на читательском творчестве. А к чему же приводит, в конце концов, такое соавторство?

И про это Цветаева говорит так (это Цветаева объясняет, комментируя то стихотворение Пастернака "Весна", в котором он сравнивает свою поэзию с губкой): «Губка Пастернака — сильно окрашивающая. Все, что вобрано ею, никогда уже не будет тем, чем было, и мы, вначале утверждавшие, что такого (как у Пастернака) дождя никогда не было, кончаем утверждением, что никакого, кроме пастернаковского, ливня никогда не было и быть не может».6) Итак, можно кое-что резюмировать. Мы привыкли в поэзии к описанию природы, жизни. А у Пастернака ее запись. Художественная запись — это не фотографирование, не калькирование, не «отображение», как у нас любят говорить, действительности. Привожу слова Пастернака: «Искусство есть запись смещения действительности, производимого чувствами».7) Другими словами: чувства человека производят некое смещение действительности. И художник его фиксирует. Чтобы понять пастернаковскую запись, необходимо проникнуться чувством, которое смещает действительность, его жизнеощущением. Это и значит — быть не потребителем, а следопытом, соавтором, стремящимся подняться до уровня художника. Это трудно, но иначе и быть не должно.

По этому поводу Мандельштам сказал: «Читать стихи — величайшее и труднейшее искусство, и звание читателя не менее почтенно, чем звание поэта» ("Армия поэтов"). В чем отличие описания, скажем, описания природы, от ее записи? Прежде всего, описание всегда более или менее статично, а запись динамична. Вы можете сколько угодно напихать глаголов в свой текст, все равно это будет описание, потому что в этом случае движение сообщается предмету извне, привносится со стороны. А запись — это самодвижение, саморазвитие образа. Внутренняя его динамика. Вот кусочек из басни Крылова "Осел и соловей":

Тут соловей являть свое искусство стал:

Защелкал, засвистал, на тысячу ладов тянул,

переливался,

То нежно он ослабевал и томной вдалеке

свирелью отдавался,

То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

Это прекрасное описание соловьиного пенья. А вот Пастернак:

Разрывая кусты на себе, как силок,

Маргаритиных стиснутых губ лиловей,

Горячей, чем глазной маргаритин белок,

Бился, щелкал, царил и сиял соловей.

Это не описание соловьиного пения. Это его запись. Не в буквальном, конечно, не в акустическом смысле слова запись, потому что поэт — не магнитофон. Это запись эмоционального удара, нанесенного, произведенного соловьиным пением. Записана функция соловьиного пения. Обращаю внимание на то, что из четырех глаголов: бился, щелкал, царил и сиял — только один глагол «щелкал» держится на собственной семантике и употреблен по прямому смысловому назначению. А последний глагол, «сиял», казалось бы, меньше всего подходит — ведь соловей это маленькая, невзрачная птичка. Однако именно слово «сиял» венчает соловьиную трель, венчает строку. Это самое ударное слово. И, кстати сказать, вся строка — это рисунок четырехколенчатой соловьиной рулады: «бился, щелкал, царил и сиял соловей». А поздний Пастернак функцию соловьиного пения записал одним глаголом:

И на пожарище заката

В далекой прочерни ветвей,

Как гулкий колокол набата,

Неистовствовал соловей.

«Неистовствовал» — это слово, захватывающее огромное звуковое пространство. Сопоставление крыловского описания соловьиного пения и пастернаковской записи — это пример элементарный. Возьмем более сложный пример. Только предварительно одно маленькое отступление, даже не отступление, а близкое к делу, к предмету, соображение. Вот четверостишие Пастернака из стихотворения "Петухи":

Всю ночь вода трудилась без отдышки.

Дождь до утра льняное масло жег.

И валит пар из-под лиловой крышки,

Земля дымится, словно щей горшок.

А теперь перейдем к другому сопоставлению. Стихотворений "Ландыш" Маршака и "Ландыши" Пастернака.

Чернеет лес, теплом разбуженный,

Весенней сыростью объят.

А уж на ниточках жемчужины

От ветра каждого дрожат.

Бутонов круглые бубенчики

Еще закрыты и плотны,

Но солнце раскрывает венчики

У колокольчиков весны.

Природой бережно спеленутый,

Завернутый в широкий лист,

Растет цветок в глуши нетронутой,

Прохладен, хрупок и душист.

Томится лес весною раннею,

И всю счастливую тоску,

И все свое благоухание

Он отдал горькому цветку.

Это описание ландышей, вернее, ландыша. Описание, в самой статичности которого есть своя прелесть. Ландыш спокойно застыл у тебя перед глазами, «природой бережно спеленутый. завернутый в широкий лист», и вот смотри на него, любуйся. Это — описание. А вот стихотворение Пастернака "Ландыши".

С утра жара. Но отведи

Кусты, и грузный полдень разом

Всей массой хряснет позади,

Обламываясь под алмазом.

Он рухнет в ребрах и лучах,

В разгранке зайчиков дрожащих,

Как наземь с потного плеча

Опущенный стекольный ящик.

Укрывшись ночью навесной,

Здесь белизна сурьмится углей.

Непревзойденной новизной

Весна здесь сказочна, как Углич.

Жары нещадная резня

Сюда не сунется с опушки.

И вот ты входишь в березняк,

Вы всматриваетесь друг в дружку.

Но ты уже предупрежден:

Вас кто-то наблюдает снизу:

Сырой овраг сухим дождем

Росистых ландышей унизан.

Он отделился и привстал,

Кистями капелек повисши,

На палец, на два от листа,

На полтора — от корневища.

Шурша, неслышно, как парча,

Льнут лайкою его початки,

Весь сумрак рощи сообща

Их разбирает на перчатки.

Это совсем другое стихотворение! Противоположное первому по своему характеру, по своей природе. И это слышит всякий. Но в чем эта противоположность? Попытаюсь в этом разобраться. Начало стихотворения — это оглушительная метафора полдня, обрушившегося жарой: «И грузный полдень разом всей массой хряснет позади, обламываясь под алмазом». Затем происходит масса всяких действий: борьба между тенью кустов — продолжением ночной прохлады — и зноем: «Жары нещадная резня сюда не сунется с опушки». А рядом с враждой намечается также некая дружба, человек и березняк моментально вступают во взаимодействие: «Вы всматриваетесь друг в дружку». Человек всматривается в березняк, а березняк всматривается в человека. Это даже не сразу понятно. Они всматриваются друг в друга с очевидной симпатией. И вдруг кто-то третий незримо вторгается в их общество, нарушает интимность. Этот третий — ландыши: «сырой овраг сухим дождем росистых ландышей унизан».

Мы ощущаем совершенную работу: «на палец, на два от листа, на полтора от корневища». Пастернак это знает, потому что он сам воскликнул: «Искусство — дерзость глазомера». А Мандельштам сказал, что у художника, у поэта «хищный глазомер простого столяра». И они между собой не сговаривались. Наконец, последняя строфа насыщена действием до краев. И только, быть может, — не я, но кто-нибудь другой — упрекнет эти действия в излишней причудливости или даже вычурности.

Послушаем критиков. К.И. Чуковский: «Пытаясь запечатлеть наиболее точно, во всей полноте, во всей сложности, то или иное мгновение своего бытия, он — то есть Пастернак — ошеломленный хаосом красок, звучаний и чувств, торопился воплотить всю сумятицу впечатлений в стихах».8) Банников: «Поэт стремится выразить свою мысль, свое впечатление, часто описывая предмет со многих концов разом. Будто торопясь зафиксировать, охватить быстрым очерком поток явлений, Пастернак пропускает несущественное, прерывая, нарушая логические взаимосвязи, и заботится прежде всего о передаче атмосферы, настроения или состояния в их подлинности... В стихах Пастернака всегда ощущаешь... стихийный лирический напор, порывистость, динамичность. Строчки его стихов, по выражению Виктора Шкловского, «рвутся и не могут улечься, как стальные прутья, набегают друг на друга, как вагоны внезапно заторможенного поезда».9)

Дальше Синявский: «Пастернака увлекала задача — в пределах стихотворения воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия, передать владеющее поэтом «чувство короткости со вселенной».10) В его стихах лирическое повествование не развивается последовательно, от явления к явлению, но скачет «поверх барьеров», тяготея к широкой эскизности, к размашистому живописанию целого. С помощью иносказаний, переносных значений, вещи сдвигаются со своих насиженных мест и приходят в бурное хаотическое движение, призванное запечатлеть действительность в ее естественном беспорядке. «Он [Пастернак] развертывает стихотворную фразу во всей сложности соподчинений, перебивает себя, опускает, как это случается в обиходе, некоторые связующие звенья, а главное — стремится к свободной, раскованной поэтической речи, обладающей широким дыханием и построенной на развитии больших и целостных интонационных периодов. Способность мыслить и говорить в стихах не отдельными строчками, а строфами, периодами, оборотами...»11) «Несмотря на огромную словесную работу и высокое мастерство его стихи не производят впечатления изящно отделанных вещиц. Напротив, это скорее неуклюжая, местами затрудненная до косноязычия речь с неожиданными остановками и повторениями, речь «взахлеб» и «навзрыд», переполненная громоздящимися и лезущими друг на друга словами».12)

То же самое лучше всех сказал сам Пастернак о себе, имея в виду другого человека, Петра Первого. Пастернак писал стихи так, как, по его, Пастернака, представлению, строил Петр свою северную столицу:

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжен без осечки.

И видно недаром через две строфы после приведенной Пастернак, продолжая говорить о Петре, как-то незаметно переходит от местоимения 3-го лица к местоимению 1-го лица, как бы перевоплощаясь в своего героя:

Нет времени у вдохновенья. Болота,

Земля ли иль море, иль лужа, —

Мне здесь сновиденье явилось, и счеты

Сведу с ним сейчас же и тут же.

Мне здесь сновиденье явилось, а не Петру.

Из всего сказанного критиками важно выделить несколько моментов, характеризующих манеру, стиль, поэтику раннего Пастернака. Первое: движение стиха, стремительное и бурное в своей хаотичности. Второе: концентрированная метафоричность. Третье: смещение предметов или понятий. И четвертое — опущение некоторых логических звеньев. Вот все, что сказали критики и что в тысячу раз, естественно, сильнее выразил сам поэт в переводе на язык элементарных фиксаций. Их я немножечко проиллюстрирую.

Гроза моментальная навек

А затем прощалось лето

С полустанком. Снявши шапку,

Сто слепящих фотографий

Ночью снял на память гром.

Меркла кисть сирени. В это

Время он, нарвав охапку

Молний, с поля ими трафил

Озарить управский дом.

И когда по кровле зданья

Разлилась волна злорадства

И, как уголь по рисунку,

Грянул ливень всем плетнем,

Стал мигать обвал сознанья:

Вот, казалось, озарятся

Даже те углы рассудка,

Где теперь светло, как днем.

Тема этого стихотворения — стремительность, когда мигает обвал сознания. Сознанию, привыкшему мыслить категориями ньютоновской физики, необходима масса покоя, чтобы зафиксировать предмет. И вдруг масса исчезла. И перед тобою сгусток энергии, луч. Цветаева так и сказала про поэзию Пастернака: "Световой ливень". Итак, первое: стремительность стиха. Второе: метафорическая сгущенность Пастернака, о которой мы упоминали. Вот, послушайте:

Морской мятеж13)

Приедается все.

Лишь тебе не дано примелькаться.

Дни проходят,

И годы проходят,

И тысячи, тысячи лет.

В белой рьяности волн,

Прячась

в белую пряность акаций,

Может, ты-то их,

Море,

И сводишь, и сводишь на нет.

Ты на куче сетей.

Ты курлычешь,

Как ключ, балагуря,

И, как прядь за ушком,

Чуть щекочет струя за кормой.

Ты в гостях у детей.

Но какою неслыханной бурей

Отзываешься ты,

Когда даль тебя кличет домой!

Допотопный простор

Свирепеет от пены и сипнет.

Расторопный прибой

Сатанеет

От прорвы работ.

Все расходится врозь

И по-своему воет и гибнет,

И, свинея от тины,

По сваям по-своему бьет.

Пресноту парусов

Оттесняет назад

Одинакость

Помешавшихся красок,

И близится ливня стена.

И все ниже спускается небо,

И падает накось,

И летит кувырком,

И касается чайками дна.

Гальванической мглой

Взбаламученных туч

Неуклюже,

Вперевалку, ползком,

Пробираются в гавань суда.

Синеногие молньи

Лягушками прыгают в лужу.

Голенастые снасти

Швыряет

Туда и сюда.

Такая вот концентрация метафор у Пастернака! Третье — смещение понятий. Смещение как бы предмета. Но в поэзии предмет — это слово, название предмета. У Пастернака происходит некоторое преобразование понятий, некоторое их смещение. Например, такая строфа:

У капель — тяжесть запонок,

И сад слепит, как плес,

Забрызганный, закапанный

Мильоном синих, слез.

Я всегда считал и теперь считаю, что это — самое веселое и радостное четверостишие. А к чему сводится строфа? К мильону слез. Это — чародейство. Незаметно осуществлен некий сдвиг. Сместилось понятие. То есть семантика слова «слезы» не то чтобы сместилась, она выступила с обратным знаком. Слово как бы перескочило со своей смысловой оси на противоположную орбиту. Еще пример такого рода:

Когда случилось петь Офелии, —

А горечь слез осточертела, —

С какими канула трофеями?

С охапкой верб и чистотела.

Только послушайте: «Горечь слез осточертела» — какие слова рядом стоят! Бывало ли такое в русской поэзии? Да, бывало: «крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». Критики набросились на Пушкина: как можно ставить рядом два такие слова — высокое слово «торжествуя» и такое низкое слово — «дровни»! Вот Синявский пишет: «Смело вводя в высокую поэзию низкий язык жизни, городской современности, Пастернак не гнушается канцеляризмами, обиходным просторечием, разговорными идиомами. В новом применении эти формы, стершиеся в нашем быту, как разменная монета, звучат свежо, неожиданно... Пастернак склонен на самые возвышенные темы объясняться без обиняков, по-домашнему, и взволнованное величие Кавказа передавать запросто, в тоне фамильярной бытовой беседы — «не в своей тарелке», или «Кавказ был весь, как на ладони, и весь, как смятая постель...» Его своеобразие в том и состоит, что он поэтизирует мир с помощью прозаизмов, которые вливают в стихи правду жизни и потому переводят их из сферы сочиненной выдумки в разряд подлинной поэзии».14) А пример я приведу:

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

Внизу Венеция плыла.

Венеция видится Пастернаку «размокшей каменной баранкой». Блок написал о Венеции:

Холодный ветер от лагуны,

Гондол безмолвные гроба,

Я в эту ночь больной и юный

Простерт у львиного столба.

Блок мобилизует все исторические и культурные ассоциации; у него гондолы, святой Марк, каменные львы, дожи, у него венецианская живопись, икона. Даже портовая экзотика мобилизована:

О красный парус в зеленой дали,

Черный стеклярус на темной шали.

О технике Пастернака говорит Давид Самойлов в своей "Книге о русской рифме".15) На самом деле это не история русской рифмы, а история русского стиха. Это книга замечательнейшая. В ней прекрасно сказано о рифме Пастернака, о его рифмовке. Рифма Пастернака никем не превзойдена. Ритмикой своей он несказанно обогатил русскую поэзию. Фонетика его — изумительна. И самое ценное — это гармония всех элементов стиха, благодаря которой все звучание и все движение стиха идеально соответствует, так сказать, объекту выражения. То есть, другими словами, — цели, авторскому смыслу. С этой точки зрения — «точки слушания» — послушайте, пожалуйста, стихотворение "Ледоход":

Еще о всходах молодых

Весенний грунт мечтать не смеет.

Из снега выкатив кадык,

Он берегом речным чернеет.

Заря, как клещ, впилась в залив,

И с мясом только вырвешь вечер

Из топи. Как плотолюбив

Простор на севере зловещем!

Он солнцем давится взаглот

И тащит эту ношу по мху.

Он шлепает ее об лед

И рвет, как розовую семгу.

Капель до половины дня,

Потом, морозом землю скомкав,

Гремит плавучих льдин резня

И поножовщина обломков.

И ни души. Один лишь хрип,

Тоскливый лязг и стук ножовый,

И сталкивающихся глыб

Скрежещущие пережевы.

И последнее стихотворение Пастернака, которое я прочту:

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.

Скала и — Пушкин. Тот, кто и сейчас,

Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе

Не нашу дичь: не домыслы в тупик

Поставленного грека, не загадку,

Но предка: плоскогубого хамита,

Как оспу, перенесшего пески,

Изрытого, как оспою, пустыней,

И больше ничего. Скала и шторм.

В осатаненьи льющееся пиво

С усов обрывов, мысов, скал и кос,

Мелей и миль. И гул, и полыханье

Окаченной луной, как из лохани,

Пучины. Шум и чад и шторм взасос.

Светло, как днем. Их озаряет пена.

От этой точки глаз нельзя отвлечь.

Прибой на сфинкса не жалеет свеч

И заменяет свежими мгновенно.

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.

На сфинксовых губах — соленый вкус

Туманностей. Песок кругом заляпан

Сырыми поцелуями медуз.

Он чешуи не знает на сиренах,

И может ли поверить в рыбий хвост

Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных

Пил бившийся, как об лед, отблеск звезд?

Скала и шторм и — скрытый ото всех

Нескромных — самый странны, самый тихий,

Играющий с эпохи Псамметиха

Углами скул пустыни детский смех...

Толчком к этому стихотворению была всем известная картина Айвазовского

II. Поздний Пастернак

"Поздний Пастернак" — это вторая моя лекция о Пастернаке. Я и думал прочесть две лекции. Но обстоятельства складываются так, что их будет не две, а три. Но в сущности это одна лекция. И вся она, от начала и до конца, посвящается Лидии Корнеевне Чуковской.

Еще в начале 30-х годов, в книге "Второе рождение", цикл "Волны", Пастернак предсказывает свою позднейшую манеру:

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Поздний Пастернак «впал в неслыханную простоту» в том смысле, в каком мы говорили о простоте пушкинских стихов. Что же касается первого и главного рода сложности — с точки зрения духовного содержания поэзии — поздний Пастернак никак не проще раннего. Сам Борис Леонидович в 1956 году резко осудил свою манеру до 1940 года. Но я полагаю, что это самый несправедливый и пристрастный суд в жизни Пастернака, совершенный им над собой. Суд этот вызван двумя обстоятельствами: во-первых, беспощадной взыскательностью к себе, к своему творчеству. И, во-вторых, переходом поэта на новые эстетические и мировоззренческие позиции. Но сейчас я хочу напомнить то, с чего начал первую лекцию. Что главное, если говорить о раннем и позднем Пастернаке, — не противоположность, не различие, хотя есть противоположность и велики различия. Главное — единство. Главное то, как ранний и поздний Пастернак дополняют друг друга. И как они образуют то гармоническое целое, тот мир, который мы именуем поэзией Пастернака, уже не различая раннего и позднего. Вот образец поэтического почерка позднего Пастернака:

Лето в городе

Разговоры вполголоса,

И с поспешностью пылкой

Кверху собраны волосы

Всей копною с затылка.

Из-под гребня тяжелого

Смотрит женщина в шлеме,

Запрокинувши голову

Вместе с косами всеми.

А на улицах жаркая

Ночь сулит непогоду,

И расходятся, шаркая,

По домам пешеходы.

Гром отрывистый слышится,

Отдающийся резко,

И от ветра колышется

На окне занавеска.

Наступает безмолвие,

И по-прежнему парит,

И по-прежнему молнии

В небе шарят и шарят.

А когда светозарное

Утро знойное снова

Сушит лужи бульварные

После ливня ночного,

Смотрят хмуро по случаю

Своего недосыпа

Вековые, пахучие

Неотцветшие липы.

Мы узнаем окрыленность, упругую энергию стиха раннего Пастернака, его ритмику, его свободный полет, но при этом — какая простота и прозрачность! Непринужденность, естественность поэтической речи достигает здесь мыслимого предела. Техника стиха доходит до такой высоты и обретает такое качество, что уже перестает восприниматься как техника. Ее как бы нет, она как бы не существует как таковая.

Стихи позднего Пастернака — это, как и раньше — стремительная динамическая запись, но лишенная метафорической сгущенности, большой концентрации метафор. Эта новая пастернаковская запись лишена также тех разрывов, сдвигов и смещений, которые отличали манеру раннего Пастернака. Динамика образов, их саморазвитие, самодвижение осуществляются теперь легко, без всякого напряжения.

Весна в лесу

Отчаянные холода

Задерживают таянье.

Весна позднее, чем всегда,

Но и зато нечаянней.

С утра амурится петух,

И нет прохода курице.

Лицом поворотясь на юг,

Сосна на солнце жмурится.

Хотя и парит и печет,

Еще недели целые

Дороги сковывает лед

Корою почернелою.

В лесу еловый мусор, хлам,

И снегом все завалено.

Водою с солнцем пополам

Затоплены проталины.

И небо в тучах как в пуху

Над грязной вешней жижицей

Застряло в сучьях наверху

И от жары не движется.

Это стихотворение — не просто «Весна в лесу», небольшой пейзаж, локальная картинка. Это целый мир в весеннем развороте. Так же и ранний Пастернак — брал кусок живой природы, и в нем было опрокинуто все мироздание. Здесь нет большой разницы. Но поздний Пастернак еще в большей степени, чем ранний, выражает и прямо подчеркивает единство жизни, цельность бытия:

Я кончился, а ты жива,

И ветер жалуясь и плача,

Раскачивает лес и дачу.

Не каждую сосну отдельно,

А полностью все дерева

Со всею далью беспредельной,

Как парусников кузова

На влаге бухты корабельной.

И это — не из удальства,

И не из ярости бесцельной,

А чтоб в тоске найти слова

Тебе для песни колыбельной.

В каждом стихотворении позднего Пастернака вновь и вновь дается могучим в своей объемности образ мира. Но прошу обратить внимание на важнейшее обстоятельство. Чем дальше, тем быстрее растет напряжение заключенной в этих стихах мысли. Именно мысли, а не чувства. С прежней остротой мироощущения теперь соединяется новая глубина миропонимания. То, что поэзия вообще есть органический сплав, это трюизм, букварная пропись. Но дело в соотношении этих элементов. У разных поэтов иногда преобладает одно из этих двух начал, выступающих в единстве, но не равновеликих по своему удельному весу. Ранний Пастернак писал:

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье — лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем накопленной.

А теперь не только «страсти разряды», но и мысли разряды такой же силы. И вот гармоничнейший — не говорю «величайший», а гармоничнейший из поэтов ХХ-го века, Борис Пастернак, обретает новую, последнюю, высшую гармонию, равновесие мысли и чувства. Как Пушкин и как Ахматова. Было бы ошибкой полагать, что поэзия раннего Пастернака лишена мысли. Просто мысль там претворялась своеобразно и не выступала на первое место. Вот, что писала по этому поводу Цветаева в статье "Световой ливень": «О Пастернаке и мысли. Думает? Нет. Есть мысль? Да. Но вне его волевого жеста: это она в нем работает, роет подземные ходы, и вдруг — световым взрывом — наружу. Откровение, озарение».16) То, что Марина Ивановна отметила, это непроизвольность мысли раннего Пастернака. У позднего Пастернака мысль соединилась с волевым жестом. Налицо упорное и осознанное поэтом стремление к познанию вещей как таковому и к познанию вещей как таковых.

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Все время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытая.

О, если бы я только мог

Хотя отчасти,

Я написал бы восемь строк

О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,

Бегах, погонях,

Нечаянностях впопыхах,

Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,

Ее начало,

И повторял ее имен

Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад,

Всей дрожью жилок.

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды.

Достигнутого торжества

Игра и мука —

Натянутая тетива

Тугого лука.

Обратите внимание: это напряжение мысли, а писать он хочет про страсть: «восемь строк о свойствах страсти». В этом стихотворении хватает, конечно, и страсти. Оно само — концентрированная мысль, а предмет его — страсть.

Поздний Пастернак стремится писать о самом главном: о сущности мира, о смысле жизни, о месте и назначении человека в потоке всеобщего бытия. Даже время и пространство, данные раннему Пастернаку в ощущении, как земля и воздух, теперь становятся для него объектом интенсивности поэтического осмысления. Ранний Пастернак писал:

Как я присматривался к матерьялам,

Валились зимы кучей, шли дожди,

Запахивались вьюги одеялом

С грудными городами на груди.

Какое нечеловеческое, сверхъестественное ощущение пространства! У Мандельштама, когда возвращается Одиссей, «пространством и временем полный» — это нечто равновеликое. Но поздний Пастернак думает: что такое время? Категория более сложная, чем пространство?

Снег идет

Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и всё в смятеньи,

Все пускается в полет, —

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чудака,

С верхней лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет.

Не оглянешься — и святки.

Только промежуток краткий,

Смотришь, там и новый год.

Снег идет, густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

Может быть, за годом год

Следует, как снег идет,

Или как слова в поэме?

Снег идет, снег идет,

Снег идет, и все в смятеньи:

Убеленный пешеход,

Удивленные растенья,

Перекрестка поворот.

Поэтическое осмысление — это не умозрительное философствование. И не ждите от такого осмысления готовых формул, рационально-упорядоченных построений и схем. Такое осмысление неотделимо от ощущения вещей. Мысль существует только в образе. Это универсальный закон не только литературы, но и искусства вообще. В стихотворении "Снег идет" само сопряжение идеи времени с явлениями природы (снегопад) и с явлениями человеческого духа («слова в поэме») превращает идею времени из абстрактной категории в живую реальность.

Но, понимая искусство как инструмент исследования жизни, надобно иметь в виду конечную цель этого исследования. То исследование жизни, которым занимается поэзия, в отличие от науки, не есть бесстрастное познание ради познания. Конечная цель, сверхзадача художественного познания, есть возвышение человека, счастье человека. А счастье людей, как известно, добывается дорогой ценой. Искусство — добрая вещь по отношению к тем, к кому оно адресовано, к нам. И очень жестокая вещь по отношению к тем, кто нам его дает, к художникам. Потому что, совершая свои открытия, поэт расходует не только словесный материал, но и материал, именуемый нервами и мозгом, кровью. Этот расход у позднего Пастернака колоссален. Но еще в 1932 году Пастернак сказал о том, что приносит художнику зрелость. Он употребляет даже слово «старость», хотя ему было еще очень далеко до старости. Но он как бы и предвидит свою старость, свое будущее. Эти слова относятся к творчеству Пастернака вообще, но особенно к его позднему творчеству, хотя написано это в 1931 году.

О знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью — убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Но старость — это Рим, который,

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство

И дышат почва и судьба.

Если сравнить это стихотворение Пастернака со стихотворением на ту же тему Мандельштама "Холодок щекочет темя", видна вся разница в поэтике Пастернака и Мандельштама, коренная разница.

И поздний Пастернак раздаривает себя так же щедро, как и ранний. Но он уже не молод и раздаривает себя не стихийно, а целеустремленно:

В московские особняки

Врывается весна нахрапом.

Выпархивает моль за шкапом

И ползает по летним шляпам,

И прячут шубы в сундуки.

По деревянным антресолям

Стоят цветочные горшки

С левкоем и желтофиолем,

И дышат комнаты привольем,

И пахнут пылью чердаки.

И улица запанибрата

С оконницей подслеповатой,

И белой ночи и закату

Не разминуться у реки.

И можно слышать в коридоре,

Что происходит на просторе,

О чем в случайном разговоре

С капелью говорит апрель.

Он знает тысячи историй

Про человеческое горе,

А по заборам стынут зори

И тянут эту канитель.

И та же смесь огня и жути

На воле и в жилом уюте,

И всюду воздух сам не свой.

И тех же верб сквозные прутья,

И тех же белых почек вздутья,

И на окне, и на распутье,

На улице и в мастерской.

Зачем же плачет даль в тумане

И горько пахнет перегной?

На то ведь и мое призванье,

Чтоб не скучали расстоянья,

Чтобы за городскою гранью

Земле не тосковать одной.

Для этого весною ранней

Со мною сходятся друзья,

И наши вечера — прощанья,

Пирушки наши — завещанья,

Чтоб тайная струя страданья

Согрела холод бытия.

Вот, что такое призвание поэта — утолить тоску, согреть холод бытия. У Мандельштама есть об этом: «Слово — чистое веселье, исцеленье от тоски».

Поэзия Пастернака всегда, с самого начала, служила добру и была исполнена человечности. Недаром, подводя итог своему разговору о книге Пастернака "Сестра моя — жизнь", подводя итог самой книге, Цветаева сказала: «И никто не захочет стреляться, и никто не захочет расстреливать».17) И она, Цветаева, цитирует оттуда: «И вдруг пахнуло выпиской из тысячи больниц». Но ранний Пастернак служил добру опосредованно, через красоту. И сам он сознавал, мне кажется, отсутствие в своей поэзии прямо выраженных нравственных начал. Вот стихотворение 1928 года "Рослый стрелок":18)

Рослый стрелок, осторожный охотник,

Призрак с ружьем на разливе души!

Не добирай меня сотым до сотни,

Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной.

С ночи одень меня в тальник и лед.

Утром спугни с мочежины озерной.

Целься, все кончено! Бей меня влет.

За высоту ж этой звонкой разлуки,

О, пренебрегнутые мои,

Благодарю и целую вас, руки

Родины, робости, дружбы, семьи.

Поэт обращается к своему второму я — альтер эго — к взыскующей совести своей, к беспощадному нравственному принципу. К призраку с ружьем на разливе души. Он ему молится: «Рослый стрелок, осторожный охотник...». А Пастернак нечасто молился в стихах. «Не как люди, не еженедельно» — молитва, "Рослый стрелок" — молитва и "Гамлет" молитва, я думаю. И поэт заклинает этого призрака, свою совесть: «Чувству на корм по частям не кроши». Почему «по частям»? Потому что Пастернаку кажется в этот момент, что истинно поэтическое, то есть цельное осознание мира несовместимо с преданностью нравственным идеям, с какими-то частностями, хотя бы и очень благородными. Ему думается, что служение нравственному чувству крошит по частям поэта, то есть убивает в поэте поэта. Как Ньютон сказал: «Физика, берегись метафизики», под «метафизикой» подразумевая философию вообще и считая, что физику нечего связываться с философией. Так же и Пастернак мог, по-видимому, в свое время сказать: «Эстетика, искусство, берегись этики. Поэзия, берегись морали». Он, собственно, это и сказал в "Рослом стрелке". Но в последней строфе этого стихотворения звучит такая горечь, боль, самоосуждение, такая любовь ко всему тому, чем пренебрег поэт во имя чистого искусства, что здесь видится весь поздний Пастернак. Поэт, написавший эти строки, должен был прийти к тому, к чему он и пришел, начиная с 40-х годов.

«Поэзия, — цитирую Мандельштама, — есть сознание своей правоты». У Пастернака в стихотворении "Рослый стрелок" уже чувствуется некоторый разлад между «физикой» и «метафизикой». Длительный разлад такого рода, разлад сознания, был немыслим для такого художника, как Борис Пастернак.

Морозная ночь походила на сказку,

И кто-то с навьюженной снежной гряды

Все время незримо входил в их ряды,

Собаки брели, озираясь с опаской,

И жались к подпаску, и ждали беды.

Здесь звуковые повторы и совпадения — все служит одной цели: усилить ощущение таинственности, волшебности свершающегося. Весь звуковой рисунок выражает сокровенность, необычайность происходящего. У позднего Пастернака, с его новым миросозерцанием, иначе, не так, как раньше, звучат старые темы, тема искусства, любовная тема и тема гражданская. Роль художника теперь представляется и в масштабе всечеловеческом, вселенском. Художник — уполномоченный вечности, глашатай высших начал, и его деятельность — это непрерывно, неустанно творимый подвиг:

Он смотрит на планету,

Как будто небосвод

Относится к предмету

Его ночных забот.

Не спи, не спи, работай,

Не прерывай труда,

Не спи, борись с дремотой,

Как летчик, как звезда.

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты — вечности заложник

У времени в плену.

Это последние строфы стихотворения "Ночь". Тот же мотив в другом стихотворении — "Музыка". Вот кусок из него:

Жилец шестого этажа

На землю посмотрел с балкона,

Как бы ее в руках держа

И ею властвуя законно.

Вернувшись внутрь, он заиграл

Не чью-нибудь чужую пьесу,

А собственную мысль, хорал,

Гуденье мессы, шелест леса.

Раскат импровизаций нес

Ночь, пламя, гром пожарных бочек,

Бульвар под ливнем, стук колес,

Жизнь улиц, участь одиночек.

Таков образ художника у позднего Пастернака. Любовь также возводится в ранг высокого таинства, священнодействия. Свеча любви одиноко пылает, противоборствуя всему мировому хаосу, и холоду, и вьюге. Это "Зимняя ночь". Между прочим, есть отличный разбор этого стихотворения, сделанный Давидом Самойловым. Но я и не хочу разбирать это стихотворение. Я просто прочту его, чтобы проиллюстрировать мысль, которую высказал:

Мело, мело по всей земле.

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол,

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И все терялось в снежной мгле,

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела,

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

В любовной лирике позднего Пастернака все чаще встречаем улики времени, приметы века. И это, по существу, есть гражданская поэзия. Гражданская поэзия, в отличие от поэзии политической, выражает душу эпохи. "Слово о полку Игореве", "Медный всадник", "Реквием" Ахматовой — вот что такое гражданская поэзия. Пастернак никогда не был ни асоциальным, ни даже внесоциальным поэтом, как принято было считать с легкой руки чересчур доверчивых критиков, толковавших буквально известную строфу раннего Пастернака:

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Автор предисловия к большому однотомнику Пастернака, Синявский, очень убедительно показал, что гражданская тема звучит не только в эпических произведениях Пастернака. Опять же, приходится оговариваться, что эпические произведения Пастернака — эпические только по смыслу, а по существу это произведения лирические. Но назовем условно эпическими произведениями "Девятьсот пятый год", "Лейтенант Шмидт", "Высокая болезнь". Не только в этих произведениях, но и в, так сказать, чистой лирике Пастернака, в книге "Сестра моя — жизнь", своеобразно выражена тема революции, тема времени. Но у раннего Пастернака эта тема не занимала самостоятельного места. И решалась она косвенно, не в лоб, не прямо, а через природу. У позднего Пастернака гражданская тема — отчетливее и сильней, чем у раннего. Но звучит она не мажорно, как прежде, а трагически. Такова эпоха и такова новая ориентация Пастернака в связи с эпохой. Но так же, как и у раннего Пастернака, у позднего гражданская тема, как правило, дана не сама по себе, а в переплетении с другими — с темой искусства, с темой любви. Примеры самостоятельного звучания гражданской темы в лирике позднего Пастернака встречаются, но они единичны, как такие вот строки:

Душа моя, печальница

О всех в кругу моем,

Ты стала усыпальницей

Замученных живьем.

Их трупы бальзамируя,

Им посвящая стих,

Рыдающею лирою

Оплакиваю их.

А типично другое: когда гражданская тема звучит не сама по себе, а в сочетании с другими. Если прочесть "Четыре отрывка о Блоке" ("Ветер"), можно убедиться, что это стихи не просто о Блоке, но об эпохе Блока, о явлении века. Об эпохе Блока и об эпохе Пастернака. То же самое и в таких стихотворениях позднего Пастернака, как "Разлука" и "Свидание". Сквозь любовную тему прорывается другая. Стихотворение "Разлука" — о насильственном расторжении любящих друг друга людей:

Разлука их обоих съест,

Тоска с костями сгложет.

Во втором стихотворении "Свидание" время хоронит людей заживо:

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

В поэме "Вакханалия" это переплетение темы любовной и темы искусства с темой времени сильно выражено. Вот как разворачивается у Пастернака панорама города:

А на улице вьюга

Все смешала в одно,

И пробиться друг к другу

Никому не дано.

В завываньи бурана

Потонули: тюрьма,

Экскаваторы, краны.

Новостройки, дома.

Клочья репертуара

На афишном столбе

И деревья бульвара

В серебристой резьбе.

И великой эпохи

След на каждом шагу —

В толчее, в суматохе,

В метках шин на снегу,

В ломке взглядов, — симптомах

Вековых перемен, —

В наших добрых знакомых,

В тучах мачт и антенн,

На фасадах, в костюмах,

В простоте без прикрас,

В разговорах и думах,

Умиляющих нас.

И в значеньи двояком

Жизни, бедной на взгляд,

Но великой под знаком

Понесенных утрат.

Панорама города начинается с тюрьмы, в ней следы великой эпохи, «жизни, бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат». Вот так звучит гражданская — в полном смысле — тема у позднего Пастернака.

В поэзии позднего Пастернака зловещим веяниям века противостоит сила искусства, сила любви. Искусство есть подвиг:

Сколько надо отваги,

Чтоб играть на века,

Как играют овраги,

Как играет река.

Как играют алмазы,

Как играет вино,

Как играть без отказа

Иногда суждено.

Как игралось подростку

На народе простом

В белом платье в полоску

И с косою жгутом.

Искусство — подвиг, и любовь — тоже подвиг. В другом стихотворении позднего Пастернака есть такие строки: «Быть женщиной — великий шаг, сводить с ума — геройство». Это излюбленная мысль позднего Пастернака. И в конце "Вакханалии" тот же мотив:

Впрочем, что им, бесстыжим,

Жалость, совесть и страх

Пред живым чернокнижьем

В их горячих руках?

Море им по колено,

И в безумьи своем

Им дороже вселенной

Миг короткий вдвоем.

Здесь любовь — это вызов всему, что враждебно человеку, это утверждение человеческой личности, поруганного человеческого достоинства. Обо всем об этом — о любви и творчестве, о жизни, смерти и бессмертии, написано гениальное стихотворение "Август":

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по-старому,

Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Сквозной, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею

Стояла смерть среди погоста,

Смотря в лицо мое умершее,

Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь преображенская

И золото второго Спаса.

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины!

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я — поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство»

Я хочу сейчас прочитать отрывок из одного письма Пастернака, мало известный текст:

«Любой вид искусства, особенно поэзия, означает нечто гораздо большее, чем заключает в себе. Его — то есть искусства — суть и значение символичны. Это ни в коей мере не означает, что мы владеем ключом, которым можем за каждым словом или положением открывать некий тайный смысл, мистический, оккультный или провиденциальный, как ошибочно полагалось в отношении драм Ибсена, Метерлинка или Леонида Андреева. И это не означает также, что каждый подлинно поэтический текст должен непременно быть иносказанием или аллегорией. Я хочу сказать, что помимо и сверх отдельных троп и метафорических ходов стихотворения существует стремление к символичности, подспудная тяга самой поэзии и всего искусства в целом — а в этом его главное значение — устанавливать связь между основным общим содержанием произведения и более широкими и значительными идеями для того, чтобы выразить величие жизни и неизмеримую ценность человеческого существования. Я хочу сказать, что искусство себе не равнозначно, не означает только самое себя.

А что оно, в Действительности, означает нечто помимо самого себя. Именно в этом Смысле мы признаем искусство символическим по существу». И далее: «Искусство для меня — улика и примета. Оно должно свидетельствовать о том, что мы находимся в присутствии новых, несметных богатств. В присутствии великого».19) Вот видите — искусство для того, чтобы выразить величие жизни. А вот Синявский в своей книге "Голос из хора" пишет: «Искусство и жизнь. А может, и нет никакой жизни, а есть одно искусство». Странно, что это пишет исследователь Пастернака. Я думаю, что подлинный художник или даже просто мыслитель скорее написал бы наоборот.

Старинный спор — искусство ради жизни или искусство ради искусства — бессмысленный и схоластический спор. Не искусство ради жизни, не искусство ради искусства. А искусство есть явление жизни, есть проявление жизни. Искусство есть сама жизнь. Вот что говорит Пастернак и что отрицает пастернаковед. Я прочитаю очень важное стихотворение позднего Пастернака "Гамлет".

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

А теперь скажу еще только об одном. Да об этом я говорил несколько раз, — что единство всего творчества Пастернака важнее, глубже и значительнее, чем различия между какими бы то ни было периодами этого творчества. Вот такое четверостишие раннего Пастернака:

Стучат колеса на селе,

Струятся и хрустят колосья,

Далеко, на другой земле,

Рыдает пес, обезголосев.

Это не стихи раннего или позднего Пастернака. Это стихи Пастернака.

Пастернак в огромной мере способствовал формированию современной школы русского стиха. Вернее, я бы так сказал: самой лучшей, самой плодотворной школы русского стиха. Способствовал, как Ахматова, как Мандельштам. И даже больше, чем Ахматова и Мандельштам потому только, что его, Пастернака, и именно позднего Пастернака, прочли в России раньше, чем прочли по-настоящему Ахматову и Мандельштама. Так случилось. Я говорю: школа современного русского стиха, а не школа поэзии. Школы поэзии вообще в этом смысле быть не может. Каждый настоящий поэт есть сам по себе школа поэзии. А школа стиха может быть. Я упоминал несколько раз имя поэта Давида Самойлова. Почитайте его стихи. И не только его. Лучших поэтов России — Марию Петровых, Арсения Тарковского. Это и есть современный русский стих. А что такое вообще «современный стих»? А вот Пушкин — современный стих: «Алла велик! К нам из Стамбула пришел гонимый янычар, — тогда нас буря долу гнула, и пал неслыханный удар. От Рущука до старой Смирны, от Трапезунда до Тульчи, скликая псов на праздник жирный, толпой ходили палачи...» Эти строки Пушкина современны и по лексике. Выражение «долу гнуть» и сейчас употребляют люди, которые любят русский язык. А я специально возьму любую строфу из этого стихотворения:

Стамбул гяуры нынче славят,

А завтра кованой пятой,

Как змия спящего, раздавят

И прочь пойдут и так оставят.

Стамбул заснул перед бедой.

А здесь лексика несовременная. И «гяуры» не говорят. И даже слово «нынче», к великому сожалению, к несчастью, выходит из употребления, из речевого обихода. И слово «змий» сейчас не говорят. А тем не менее, несмотря на лексику 19 века, это есть современный стих. Опять пересекаются у меня имена Пушкина и Пастернака, и не случайно они пересекаются. Я читал в первой лекции стихотворение Пастернака о Пушкине. Там сфинкс. И Пушкин — неявно, косвенно, уподоблен ему, мудрому и загадочному сфинксу. Так там сфинкс хамитский. И мы знаем, что сфинкс — явление средиземноморской, красноморской культуры. Но мало кто знает, что есть не только красноморский сфинкс, а и беломорский. Вот я держу в руке игрушку глиняную, свистульку [свистит]. Это есть беломорский сфинкс. Не знаю, делают ли сейчас сфинксов на Красном море и на Средиземном, думаю, что нет. Я рядом живу с этими морями. А вот у Белого моря делают сейчас сфинксов. Вот, посмотрите: голова человека, борода могучая, рыжая. Меховая шапка. А тело животного. Это сфинкс. Его привез с Севера Анатолий Гелескул. Он подарил мне его, когда я уезжал из России. И этот сфинкс — не только сфинкс. Он еще и феникс. Вот у него перья, вот у него крылья. Это сфинкс-феникс. А что такое феникс? У Даля написано: «Феникс — баснословная птица древних». И еще: «Редкий по дарованиям своим человек». Даль приводит такое выражение: «Что это у вас за феникс появился?» Мы знаем, что феникс — это птица, возрождающаяся из собственного пепла. И миф о фениксе — это символ постоянного возрождения, вечного обновления. Я хочу сказать, что вся великая русcкая поэзия — есть феникс. Такова поэзия Пушкина и такова поэзия Пастернака.

Лекцию о Пастернаке я кончу стихотворением Ахматовой. Это стихотворение посвящено Борису Леонидовичу уже после его смерти.

Словно дочка слепого Эдипа,

Муза к смерти провидца вела,

А одна сумасшедшая липа

В этом траурном мае цвела

Прямо против окна, где когда-то

Он поведал мне, что перед ним

Вьется путь золотой и крылатый,

Где он вышнею волей храним.

[Рона]

Борис Пастернак

ЗЕРКАЛО

В трюмо испаряется чашка какао,

Качается тюль, и - прямой

Дорожкою в сад, в бурелом и хаос

К качелям бежит трюмо.

Там сосны враскачку воздух саднят

Смолой; там по маете

Очки по траве растерял палисадник,

Там книгу читает Тень.

И к заднему плану, во мрак, за калитку

В степь, в запах сонных лекарств

Струится дорожкой, в сучках и в улитках

Мерцающий жаркий кварц.

Огромный сад тормошится в зале

В трюмо - и не бьет стекла!

Казалось бы, всё коллодий залил,

С комода до шума в стволах.

Зеркальная всё б, казалось, нахлынь

Непотным льдом облила,

Чтоб сук не горчил и сирень не пахла,-

Гипноза залить не могла.

Несметный мир семенит в месмеризме,

И только ветру связать,

Что ломится в жизнь и ломается в призме,

И радо играть в слезах.

Души не взорвать, как селитрой залежь,

Не вырыть, как заступом клад.

Огромный сад тормошится в зале

В трюмо - и не бьет стекла.

И вот, в гипнотической этой отчизне

Ничем мне очей не задуть.

Так после дождя проползают слизни

Глазами статуй в саду.

Шуршит вода по ушам, и, чирикнув,

На цыпочках скачет чиж.

Ты можешь им выпачкать губы черникой,

Их шалостью не опоишь.

Огромный сад тормошится в зале,

Подносит к трюмо кулак,

Бежит на качели, ловит, салит,

Трясет - и не бьет стекла!

Лето 1917

Борис Пастернак

ПЛАЧУЩИЙ САД

Ужасный!- Капнет и вслушается,

Всё он ли один на свете

Мнет ветку в окне, как кружевце,

Или есть свидетель.

Но давится внятно от тягости

Отеков - земля ноздревая,

И слышно: далеко, как в августе,

Полуночь в полях назревает.

Ни звука. И нет соглядатаев.

В пустынности удостоверясь,

Берется за старое - скатывается

По кровле, за желоб и через.

К губам поднесу и прислушаюсь,

Всё я ли один на свете,-

Готовый навзрыд при случае,-

Или есть свидетель.

Но тишь. И листок не шелохнется.

Ни признака зги, кроме жутких

Глотков и плескания в шлепанцах

И вздохов и слез в промежутке.

Лето 1917

Борис Пастернак. Сочинения

ДОЖДЬ

Надпись на "Книге степи"

Она со мной. Наигрывай,

Лей, смейся, сумрак рви!

Топи, теки эпиграфом

К такой, как ты, любви!

Снуй шелкопрядом тутовым

И бейся об окно.

Окутывай, опутывай,

Еще не всклянь темно!

- Ночь в полдень, ливень - гребень ей!

На щебне, взмок - возьми!

И - целыми деревьями

В глаза, в виски, в жасмин!

Осанна тьме египетской!

Хохочут, сшиблись,- ниц!

И вдруг пахнуло выпиской

Из тысячи больниц.

Теперь бежим сощипывать,

Как стон со ста гитар,

Омытый мглою липовой

Садовый Сен-Готард.

Лето 1917

Борис Пастернак

ВЕСЕННИЙ ДОЖДЬ

Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил

Лак экипажей, деревьев трепет.

Под луною на выкате гуськом скрипачи

Пробираются к театру. Граждане, в цепи!

Лужи на камне. Как полное слез

Горло - глубокие розы, в жгучих,

Влажных алмазах. Мокрый нахлест

Счастья - на них, на ресницах, на тучах.

Впервые луна эти цепи и трепет

Платьев и власть восхищенных уст

Гипсовою эпопеею лепит,

Лепит никем не лепленный бюст.

В чьем это сердце вся кровь его быстро

Хлынула к славе, схлынув со щек?

Вон она бьется: руки министра

Рты и аорты сжали в пучок.

Это не ночь, не дождь и не хором

Рвущееся: "Керенский, ура!",

Это слепящий выход на форум

Из катакомб, безысходных вчера.

Это не розы, не рты, не ропот

Толп, это здесь, пред театром - прибой

Заколебавшейся ночи Европы,

Гордой на наших асфальтах собой.

Лето 1917

Борис Пастернак. Сочинения в двух томах.

Борис Пастернак

БОЛЕЗНИ ЗЕМЛИ

О, еще! Раздастся ль только хохот

Перламутром, Иматрой бацилл,

Мокрым гулом, тьмой стафилококков,

И блеснут при молниях резцы,

Так — шабаш! Нешаткие титаны

Захлебнутся в черных сводах дня.

Тени стянет трепетом tetanus1,

И медянок запылит столбняк.

Вот и ливень. Блеск водобоязни,

Вихрь, обрывки бешеной слюны.

Но откуда? С тучи, с поля, с Клязьмы

Или с сардонической сосны?

Чьи стихи настолько нашумели,

Что и гром их болью изумлен?

Надо быть в бреду по меньшей мере,

Чтобы дать согласье быть землей.

Примечания

1. Tetanus — Столбняк (лат.)

[Рона]

Борис Пастернак

* * *

Ты в ветре, веткой пробующем,

Не время ль птицам петь,

Намокшая воробышком

Сиреневая ветвь!

У капель - тяжесть запонок,

И сад слепит, как плес,

Обрызганный, закапанный

Мильоном синих слез.

Моей тоскою вынянчен

И от тебя в шипах,

Он ожил ночью нынешней,

Забормотал, запах.

Всю ночь в окошко торкался,

И ставень дребезжал.

Вдруг дух сырой прогорклости

По платью пробежал.

Разбужен чудным перечнем

Тех прозвищ и времен,

Обводит день теперешний

Глазами анемон.

Лето 1917

[Рона]

Борис Пастернак

* * *

Душистою веткою машучи,

Впивая впотьмах это благо,

Бежала на чашечку с чашечки

Грозой одуренная влага.

На чашечку с чашечки скатываясь,

Скользнула по двум,- и в обеих

Огромною каплей агатовою

Повисла, сверкает, робеет.

Пусть ветер, по таволге веющий,

Ту капельку мучит и плющит.

Цела, не дробится,- их две еще

Целующихся и пьющих.

Смеются и вырваться силятся

И выпрямиться, как прежде,

Да капле из рылец не вылиться,

И не разлучатся, хоть режьте.

Лето 1917

[Рона]

"Нить судьбы"

(художественный мир Бориса Пастернака)

Б. Пастернак. "Во всем мне хочется дойти до самой сути" (читает автор).

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Все время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья.

О, если бы я только мог,

Хотя отчасти,

Я написал бы восемь строк

О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,

Бегах, погонях,

Нечаянностях впопыхах,

Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,

Ее начало,

И повторял ее имен

Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.

Всей дрожью жилок

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз.

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды.

Достигнутого торжества

Игра и мука -

Натянутая тетива

Тугого лука.

Из воспоминаний Жозефины Леонидовны Пастернак.

Нас было четверо сестер и братьев: Борис, сестра Лида, брат Александр - архитектор; он, кстати, очень помогал в работах по устройству Мавзолея Ленина. В 20 годы наша семья разделилась: родители, я и Лида уехали за границу - мама была больна, требовалось хорошее лечение.

Уезжали по личному разрешению Луначарского; отец никогда не отказывался от советского гражданства, мечтал вернуться, но уже не пришлось.

Сначала Германия, потом, во время разгула нацизма, - Англия. Борис никогда не думал жить за рубежом. У него всегда и во всем было русское начало.

Б. Пастернак. "Единственные дни"

На протяженьи многих зим

Я помню дни солнцеворота,

И каждый был неповторим

И повторялся вновь без счета.

И целая их череда

Составилась мало-помалу -

Тех дней единственных, когда

Нам кажется, что время стало.

Я помню их наперечет:

Зима подходит к середине,

Дороги мокнут, с крыш течет,

И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,

Друг к другу тянутся поспешней,

И на деревьях в вышине

Потеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам лень

Ворочаться на циферблате,

И дольше века длится день,

И не кончается объятье.

Итак, - десятые годы двадцатого века, Москва. Здесь, на Мясницкой, живет семья Пастернаков. Отец - Леонид Осипович - преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Мать, Розалия Исидоровна Кауфман, пианистка европейской известности.

Из воспоминаний Жозефины Пастернак.

Корни фамильного древа Пастернаков недооценены и не исследованы. Я считаю, что главные в нашем роду - родители.

Отец работал много и одухотворенно. Образ мамы у детей остался в памяти как образ двух людей: на людях - сдержанная, отдавшая свою жизнь мужу и детям, в музыке она была на какой-то недоступной высоте. Она замечательно играла. К ней можно отнести слова Лермонтова: «По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел... И звук его песни в душе молодой остался без слов - но живой... И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли»...

Из писем Бориса Пастернака.

Главное мое потрясение - папа, его блеск, его фантастическое владение формой, его глаза, как почти ни у кого из современников, легкость его мастерства, его способность играючи отхватывать по несколько работ в день. И - несоответственная малость его признания...

Из воспоминаний Жозефины Пастернак.

Я могу без лишней скромности сказать: лучшие художники и музыканты России бывали в нашем доме. Для нас их имена не были отвлеченными. Мы видели, знали многих по рассказам родителей. Я как сейчас помню сидящих отца и Скрябина Они спорили о новом рояле, где у каждого звука будет свой цвет. Я помню немало писателей, помню Врубеля, а также других художников самых дерзких творческих манер. Мой отец очень любил самых разных людей, но непременно четких в позиции, убежденных. Очень мои родители дружили с семьей Серовых. Моя мама и супруга Серова были подругами, служили вместе в консерватории и одновременно венчались. Папа и Серов очень похоже воспринимали искусство, только папа быстро писал, а Серов - медленно. Они часто говорили о знаменитых художниках как о друзьях: Рубенса, например, называли Петром Павловичем. Мы зачастую жили бедно, но достоинства никогда не теряли. Однажды только папа сказал о Серове с горечью и болью, когда тот умер: «У него такое выражение лица, будто он радуется, что ушел из этой ужасной жизни».

Все в этой удивительной семье были необыкновенно талантливы, порой казалось - излишне, сверх меры. Для юного Бориса источником мук и колебаний была проблема - чему посвятить себя.

Скрябин. Прелюдия си бе моль мажор.

Из воспоминаний Бориса Пастернака

...музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которой собиралось все, что было самого суеверного и самоотреченного во мне... Жизнь вне музыки я себе не представлял... Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней - Скрябина... На дворе зима, улица на треть подрублена сумерками и весь день на побегушках. За ней, отставая, в вихре снежинок, гонятся вихрем фонари. Дорогой из гимназии имя Скрябина все в снегу соскакивает с афиши мне на закорки. Я на крышке ранца заношу его домой, от него натекает на подоконник. Обожание это бьет жесточе и неприкрашеннее лихорадки.

Скрябин-то все и решил... Скрябин и - вера в судьбу, в предопределение, в то, что судьба человека проявляется во всем, и более всего - в мелочах.

Из воспоминаний Бориса Пастернака.

У меня не было абсолютного слуха. Так называется способность узнавать высоту любой произвольно взятой ноты; отсутствие качества, ни в какой связи с общей музыкальностью не стоящего, но которым в полной мере обладала мать, не давало мне покоя... Я узнал, что его нет у выдающихся современных композиторов и, как думают... и Вагнер, и Чайковский были его лишены.

Так выбор был сделан: человечество потеряло, может быть, великого композитора - и приобрело великого поэта. Но музыка навсегда осталась для Пастернака высшей святыней; сколько стихов навеяно ею, в скольких упомянуты ее творцы!

Брамс. Симфония №4 ми минор.

Б.Пастернак. "Годами когда-нибудь в зале концертной" (читает Владимир Луцкер, на фоне музыки).

Годами когда-нибудь в зале концертной

Мне Брамса сыграют - тоской изойду.

Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,

Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,

С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,

Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,

Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют, - я вздрогну, я сдамся,

Я вспомню покупку припасов и круп,

Ступеньки террасы и комнат убранство,

И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками траву,

Роняла палитру, совала в халат

Набор рисовальный и пачки отравы.

Что «Басмой» зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, - я сдамся, я вспомню

Упрямую заросль, и кровлю, и вход,

Балкон полутемный и комнат питомник,

Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И сразу же буду слезами увлажен

И вымокну раньше, чем выплачусь я.

Горючая давность ударит из скважин,

Околицы, лица, друзья и семья.

И станут кружком на лужке интермеццо,

Руками, как дерево, песнь охватив,

Как тени, вертеться четыре семейства

Под чистый, как детство, немецкий мотив.

Но... «Нет» музыке не означало еще «да» поэзии. Путь к поэзии шел через Марбург, куда Борис поехал на подаренные матерью двести рублей (заработанные репетиторством и жестокой экономией) изучать философию. Он ехал туда с искренним желание всего себя вложить в науку - не замечая, что взгляд его на все, в том числе и на маленький, древний город, - взгляд поэта, а не ученого. Во все, что он делал, он вкладывал всего себя; так было и в Марбурге, где на столе Бориса высилась гора фолиантов, которые он усердно штудировал.

И вдруг - прозренье, крутой поворот: ученые труды убраны со стола, давно ожидаемое приглашение от главы марбургской школы профессора Когена не замечено. С философией покончено. Рождаются удивительные, истинно пастернаковские строчки...

Поэзию в нем пробудила любовь. В той, первой, любви он получил отказ - поэзия осталась с ним навсегда.

Сейчас, здесь, перед вами, произойдет удивительная встреча: последняя любовь Пастернака даст руку первой - через бездну в тридцать лет.

Борис Пастернак. Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, -

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.

Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

В прощальном значенье своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб

По липам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься...

...В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лед этот, эту поверхность

(Как ты хороша!) - этот вихрь духоты....

О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И все это помнит и тянется к ним.

Всё - живо. И все это тоже - подобья...

Б. Пастернак. "Свидание"

Засыпет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги:

За дверью ты стоишь.

Одна в пальто осеннем,

Без шляпы, без калош.

Ты борешься с волненьем

И мокрый снег жуешь.

Деревья и ограды

Уходят вдаль, во мглу.

Одна средь снегопада

Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки

По рукаву в обшлаг,

И каплями росинки

Сверкают в волосах.

И прядью белокурой

Озарены: лицо.

Косынка и фигура

И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,

В твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска.

Как будто бы железом,

Обмакнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

И в нем навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела,

Что свет жестокосерд.

И оттого двоится

Вся эта ночь в снегу,

И провести границы

Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Любовь... Как это похоже на Пастернака: получен отказ, но - «как жаль ее слез!» - жаль не себя - ее. И тут же - через страдания - чувство всепоглощающего счастья. Таким он будет всегда.

1946 год, один из труднейших для Пастернака, голодный, неустроенный, душный. А он пишет...

Из писем Бориса Пастернака.

Ко мне полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него, которая переполняет меня весь последний год...

Я год за годом тружусь, как каторжный, и всегда мне всех... до слез жаль. Словно все кругом несчастные, и только я один позволяю себе быть счастливым и, значит, у всех как бы на шее. И, действительно, я до безумия, неизобразимо счастлив открытою, широкой свободой отношений с жизнью, таким мне следовало или таким мне лучше бы было быть в восемнадцать-двадцать лет, но тогда я был скован, тогда я еще не сровнялся в чем-то главном со всем на свете... И не знал-то хорошо языка жизни, языка земли, как их знаю сейчас.

Из воспоминаний Жозефины Пастернак.

Борис всегда и ко всему относился со строгим соблюдением правил. В своей собственной жизни, со своей собственной жизнью он мог делать все, что заблагорассудится, - мог в один миг принимать какие-то решения или поражать друзей неожиданными действиями. Но он терпеть не мог вмешательства, кого-то обижать, короче говоря - быть раздражающим фактором... Его поэзию иногда называют эгоцентричной. Я бы так не сказала, несмотря на создающееся от стихов впечатление, что автор находится в большей гармонии с природой, нежели с людьми. Собственное отношение Пастернака - сочувствие до степени физической боли, полное сопереживание.

Это чувство полного сопереживания - и сопереживания деятельного - отмечали все...

Из писем В.Шаламова Пастернаку.

От 8.01.1956

Я чувствую, что я еще могу жить, пока живете Вы, пока Вы есть - простите уж мне эту сентиментальность.

От 24.12.1952

Только неделю назад Ваше чудесное летнее письмо оказалось в моих руках. Я проехал за ним полторы тысячи километров, в морозы свыше пятидесяти градусов. Спасибо Вам за сердечность, за доброту Вашу, за деликатность - словом, за все, за все, чем дышит Ваше письмо - такое дорогое для меня, тем более, что я, вполне готов был удовлетвориться сознанием того, что Вы познакомились с моими работами, и видел в этом чуть не оправдание всей своей жизни, так угловато и больно прожитой. Я так боялся, что Вы ответите пустой, ненужной мне похвалой... Я ведь не так уж ждал и ответа.

Шаламов писал это Пастернаку из «архипелага ГУЛаг», где жил на поселении, писал с великой благодарностью за поддержку.

Обратите внимание на дату их переписки: 1952 год. Еще не умер Сталин. Сам Пастернак - в немилости, под наблюдением; что уж говорить о вчерашнем заключенном Шаламове! Переписка с ним опасна, тем более, если тема ее - стихи о лагере, если в письмах, которые обязательно будут просмотрены цензурой, попадаются такие строки...

Из писем Бориса Пастернака В.Шаламову.

От 27.10.1954

Ужасна эта торжествующая, самоудовлетворенная, величающаяся своей бездарностью обстановка, бессобытийная, доисторическая, ханжески застойная. Я так не люблю ее.

В те годы, когда пишутся эти опасные слова, Пастернак попадает в число «опальных» поэтов. Ему не дают печатать своих произведений, не дают работы - он живет переводами и случайными статьями. Такая же судьба была у Ахматовой, Цветаевой...

Одного за другим теряет Пастернак близких по духу людей.

Из писем Бориса Пастернака.

От 30.11.1948г.

Часто жизнь рядом со мной была революционирующе, возмущающе мрачна и несправедлива, это делало меня чем-то вроде мстителя за нее или защитником ее чести, воинствующе усердным и проницательным, и приносило мне имя и делало меня счастливым, хотя, в сущности говоря, я только старался за них, расплачивался за них. Так умер Рильке через несколько месяцев после того, как я списался с ним, так потерял я своих грузинских друзей. Потом вдруг повторилось потрясение в судьбе Цветаевой, необычайно талантливой, смелой, образованной, прошедшей перипетии нашей эпохи, близкой мне и дорогой, и приехавшей из очень большого далека затем, чтобы в начале войны повеситься в совершенной неизвестности в глухом захолустье.

Марина Цветаева. Она как никто понимала Пастернака.

Из статьи Цветаевой «Световой ливень».

Это не отзыв: попытка выхода, чтобы не захлебнуться. Единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки.

...Первое, что в круговой поруке пастернаковских первизн нас поражает: быт. Обилие его, подробность его - и «прозаичность» его. Не только приметы дня - часа!.. Быт для Пастернака - что земля для шага: секунда придержи - отрыванье. Быт у него почти всегда в движении: пульсирующий висок.

Б.Пастернак. "Зимняя ночь"

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И всё терялось в снежной мгле,

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

40 - 50 годы. Мрачная эпоха безвременья. Мертвое молчание.

Он пишет роман, он торопится: он стар, он боится не успеть...

Он пишет роман, главное дало своей жизни, урывками: много времени отнимает черновая работа, нужная для поддержания жизни, - переводы, статьи. Но Пастернак не был бы Пастернаком, если бы делал что-то спустя рукава. И переводы его - «Фауст» Гете, Шекспир - так же прекрасны, как оригиналы.

Два Гамлета встречаются во времени: Гамлет Шекспира и Гамлет Пастернака из его романа «Доктор Живаго».

Борис Пастернак. "Гамлет"

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить - не поле перейти.

Мы восхищаемся переводами Бориса Пастернака. А он в минуту отчаяния напишет в письме: «Переводы отняли у меня лучшие годы моей деятельности». В английской газете напишут «Пастернак мужественно молчит» и он вспыхнет: «Откуда они знают, что я мужественно молчу? Я молчу, потому что меня не печатают...»

А между тем уже наступал 1955 год, и закончен роман, писавшийся десять лет, и разослан в списках друзьям, и получены первые отзывы.

Борис Пастернак. «Доктор Живаго». Слайд 11

Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям собственного чутья, прошло, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы...

...Только в плохих книжках живущие разделены на два лагеря и не соприкасаются. А в действительности все так переплетается! Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы в жизни одну только роль играть, занимать одно лишь место в обществе, значить всегда только одно и то же!

Варлам Шаламов.

В чем роман поистине замечателен и уникален для всей русской литературы - в том самом качестве, которым... дышат и несравненные Ваши стихи - это в необыкновенной тонкости изображения природы и не просто изображения природы, а того единства нравственного и физического мира, единственного уменья связать то и другое в одно, и не связать, а срастить так, что природа живет вместе и в тон душевным движениям героев... Природа сама часть сюжета.

Роман написан. Роман читается в списках. Но... разрешения на напечатанье его нет. Наступает 1956 год. Редакции молчат. Тишина - как затишье перед бурей.

И буря грянула.

Пастернак отдал свой роман в зарубежное издательство. Так началась борьба семидесятилетнего человека с огромным государством.

Нет, он не был железным.

Не железный? Но...

Когда судьба Бухарина была уже предрешена, когда знакомые при встрече с ним переходили на другую сторону улицы, Пастернак написал ему поддерживающее письмо, в котором говорил: «Я не верю в вашу вину».

Когда Зощенко был для всех отщепенцем, «мерзавцем», «подонком», Пастернак открыто называл его «милый Михаил Михалыч», пытаясь помочь чем мог.

А письмо Шаламову. А открыто, в разговорах: «Сталин - убийца», «Когда же кончится раздолье подхалимам, которые ради своей выгоды готовы шагать по трупам?»

Это считали бравадой, рисовкой те, кто не знал его. Те, кто знал, понимали: это - его естество, такое же, как дыханье. В нечеловеческую эпоху он продолжал жить по человеческим законам, как будто ничего не произошло. Потому что лицемерить не мог.

Сам Сталин сказал о нем, как о юродивом: «Оставьте в покое этого небожителя» (как узнают потом, разбирая архивы, на Пастернака был собран материал, достаточный для «десяти лет без права переписки»).

Он всегда чувствовал неловкость, мучился оттого, что другие сидят, а он - на свободе, не подозревая, как близко к краю пропасти подошел...

Свою Голгофу он обрел уже после смерти Сталина.

Из воспоминаний Анны Ахматовой.

Началось... Вызовы в ЦК, письма писателей с идеологическими обвинениями. Требования забрать рукопись у итальянцев.

Ноябрь 1957 года. Роман вышел в свет в Италии. Через два года он был переведен на 24 языка! Борис был счастлив, мы - ждали взрыва...

Действительно - началось... 23 октября Шведская Академия словесности и языкознания объявила о присуждении Пастернаку Нобелевской премии по литературе 1958 года. Борис Леонидович тут же послал секретарю академии растроганную телеграмму: «Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен».

31 октября он пишет Хрущеву об отказе от премии...

Из документов:

«Литературная газета», 25 октября 1958 г.: «Пастернак... получил тридцать сребренников... злобствующий литературный сноб... Воскресший Иуда...»

Плакаты, демонстрации студентов Литинститута: «Иуда - вон из СССР!»

«Нобель перевернулся бы в гробу, если б узнал, кому пошли его денежки...»

«...Доктор Живаго - плевок в наш народ...»

«...Народ не знал Пастернака как писателя... Он узнал его как предателя...»

«Есть хорошая русская пословица: «Собачьего нрава не изменишь!» Самое правильное - убрать его из нашей страны поскорее».

Борис Пастернак. "Нобелевская премия"

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость,

Я, убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора –

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

От Пастернака требовали отречения, угрожая разрывом с родиной. Одно за другим он подписал два письма о «добровольном» признании своих ошибок. До этого подумывал о самоубийстве, после - стал спокоен. Шутил, смеялся. Говорят, так иногда ведут себя после операции или шока, когда боль еще не подошла.

Из «Доктора Живаго» Бориса Пастернака.

От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что думаешь.

А. Галич. "Памяти Б. Л.Пастернака

… Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда Бориса Леонидовича Пастернака последовавшей 30 мая сего года, на 71-м году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного.

Единственное появившееся в газетах, вернее, в одной – "Литературной газете", сообщение о смерти Б.Л.Пастернака.

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели…

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи.

И торжественно шло прощанье…

Он не мылил петли в Елабуге

И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские "письмэнники"

На поминки его поспели!..

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И не то чтобы с чем-то за сорок.

Ровно семьдесят – возраст смертный,

И не просто какой-то пасынок,

Член Литфонда – усопший смертный!

Ах, осыпались лапы елочьи,

Отзвенели его метели…

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

"Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела".

Нет, никакая не свеча,

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал –

Мели Емеля!

Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

Не к "высшей мере"!

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А, как поленом по лицу,

Голосованьем!

И кто-то спьяну вопрошал:

"За что? Кого там?"

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом…

Мы не забудем этот смех

И эту скуку!

Мы поименно вспомним всех,

Кто поднял руку!

"Гул затих. Я вышел на подмостки,

прислоняясь к дверному косяку…"

Вот и смолкла клевета и споры,

Словно взят у вечности отгул…

А над гробом встали мародеры,

И несут почетный…

Ка – ра - ул!

Из романа «Доктор Живаго» Бориса Пастернака.

Смерть не по нашей части. А вот вы сказали талант, это другое дело, это наше, это открыто нам. А талант - в высшем широчайшем проявлении и есть дар жизни...

Борис Пастернак. "Снег идет"

Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет

Снег идет, и всё в смятеньи,

Всё пускается в полет, -

Черный лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чужака,

С верхней лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет.

Не оглянешься – и святки.

Только промежуток краткий,

Смотришь, там и новый год.

Снег идет, густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

Может быть, за годом год

Следуют, как снег идет,

Или как слова в поэме?

Снег идет, снег идет,

Снег идет, и всё в смятенью:

Убеленный пешеход,

Удивленные растенья,

Перекрестка поворот.

[Рона]

Борис Пастернак

ИМЕЛОСЬ

Засим, имелся сеновал

И пахнул винной пробкой

С тех дней, что август миновал

И не пололи тропки.

В траве, на кислице, меж бус

Брильянты, хмурясь, висли,

По захладелости на вкус

Напоминая рислинг.

Сентябрь составлял статью

В извозчичьем, хозяйстве,

Летал, носил и по чутью

Предупреждал ненастье.

То, застя двор, водой с винцом

Желтил песок и лужи,

То с неба спринцевал свинцом

Оконниц полукружья.

То золотил их, залетев

С куста за хлев, к крестьянам,

То к нашему стеклу, с дерев

Пожаром листьев прянув.

Есть марки счастья. Есть слова

Vin gai, vin triste1,— но верь мне,

Что кислица — травой трава,

А рислинг — пыльный термин.

Имелась ночь. Имелось губ

Дрожание. На веках висли

Брильянты, хмурясь. Дождь в мозгу

Шумел, не отдаваясь мыслью.

Казалось, не люблю,— молюсь

И не целую,— мимо

Не век, не час плывет моллюск,

Свеченьем счастья тмимый.

Как музыка: века в слезах,

А песнь не смеет плакать,

Тряслась, не прорываясь в ах!—

Коралловая мякоть.

Лето 1917

Примечания

1. Vin gai, vin triste — Вино веселья, вино грусти (фр.).— Ред.

Сто слепящих фотографий

Ночью снял на память гром.

Мерзла кисть сирени. B это

Время он, нарвав охапку

Молний, с поля ими трафил

Озарить управский дом.

И когда по кровле зданья

Разлилась волна злорадства

И, как уголь по рисунку,

Грянул ливень всем плетнем,

Стал мигать обвал сознанья:

Вот, казалось, озарятся

Даже те углы рассудка,

Где теперь светло, как днем.

[Рона]

То, застя двор, водой с винцом

Желтил песок и лужи,

То с неба спринцевал свинцом

Оконниц полукружья.

То золотил их, залетев

С куста за хлев, к крестьянам,

То к нашему стеклу, с дерев

Пожаром листьев прянув.

Есть марки счастья. Есть слова

Vin gal, vin triste, - но верь мне, *)

Что кислица - травой трава,

А рислинг - пыльный термин.

Имелась ночь. Имелось губ

Дрожанье. На веках висли

Брильянты, хмурясь. Дождь в мозгу

Шумел, не отдаваясь мыслью.

Казалось, не люблю, - молюсь

И не целую, - мимо

Не век, не час плывет моллюск,

Свеченьем счастья тмимый.

Как музыка: века в слезах,

А песнь не смеет плакать,

Тряслась, не прерываясь в ах!-

Коралловая мякоть.

-------------------------------------

*) Вино веселья, вино грусти (франц)

* * *

Любить - идти,- не смолкнул гром,

Топтать тоску, не знать ботинок,

Пугать ежей, платить добром

За зло брусники с паутиной.

Пить с веток, бьющих по лицу,

Лазурь с отскоку полосуя:

Так это эхо? - И к концу

С дороги сбиться в поцелуях.

Как с маршем, бресть с репьем на всем.

К закату знать, что солнце старше

Тех звезд и тех телег с овсом,

Той маргариты и корчмарши.

Терять язык, абонемент

На бурю слез в глазах валькирий,

И в жар всем небом онемев,

Топить мачтовый лес в эфире.

- 68 -

Разлегшись, сгресть, в шипах, клочьми

Событья лет, как шишки ели:

Шоссе; сошествие корчмы;

Светало; зябли; рыбу ели.

И, раз свалясь, запеть: Седой,

Я шел и пал без сил. Когда-то

Давился город лебедой,

Купавшейся в слезах солдаток.

В тени безлунных длинных риг,

В огнях баклаг и бакалеен,

Наверное и он - старик

И тоже следом околеет .

Так пел я, пел и умирал.

И умирал и возвращался

К ее рукам, как бумеранг,

И - сколько помнится - прощался.

* * *

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?

Давай ронять слова,

Как сад - янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

Кто иглы заслезил

И хлынул через жерди

На ноты, к этажерке

Сквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьми

Рябиной иссурьмил,

Рядном сквозных, красивых

Трепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

Кленового листа

И с дней экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?

- всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви,

Ягойлов и ядвиг.

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя,- подробна.

[Рона]

6. Январь 1919 года

Тот год! Как часто у окна

Нашептывал мне, старый: Выкинься".

А этот, новый, все прогнал

Рождественскою сказкой диккенса.

Вот шепчет мне: Забудь, встряхнись!

И с солнцем в градуснике тянется

Точь-в-точь, как тот дарил стрихнин

И падал в пузырек с цианистым.

Его зарей, его рукой,

Ленивым веяньем волос его

Почерпнут за окном покой

У птиц, у крыш, как у философов.

Ведь он пришел и лег лучом

С панелей, с снеговой повинности.

Он дерзок и разгорячен,

Он просит пить, шумит, не вынести.

Он вне себя. Он внес с собой

Дворовый шум и - делать нечего:

На свете нет тоски такой,

Которой снег бы не вылечивал.

[Рона]

Борис Пастернак

ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ

Осень. Сказочный чертог,

Всем открытый для обзора.

Просеки лесных дорог,

Заглядевшихся в озера.

Как на выставке картин:

Залы, залы, залы, залы

Вязов, ясеней, осин

В позолоте небывалой.

Липы обруч золотой —

Как венец на новобрачной.

Лик березы — под фатой

Подвенечной и прозрачной.

Погребенная земля

Под листвой в канавах, ямах.

В желтых кленах флигеля,

Словно в золоченых рамах.

Где деревья в сентябре

На заре стоят попарно,

И закат на их коре

Оставляет след янтарный.

Где нельзя ступить в овраг,

Чтоб не стало всем известно:

Так бушует, что ни шаг,

Под ногами лист древесный.

Где звучит в конце аллей

Эхо у крутого спуска

И зари вишневый клей

Застывает в виде сгустка.

Осень. Древний уголок

Старых книг, одежд, оружья,

Где сокровищ каталог

Перелистывает стужа.

1956

Борис Пастернак. Сочинения в двух томах.

[Рона]

Борис Пастернак

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Пронесшейся грозою полон воздуx.

Все ожило, все дышит, как в раю.

Всем роспуском кистей лиловогроздыx

Сирень вбирает свежести струю.

Все живо переменою погоды.

Дождь заливает кровель желоба,

Но все светлее неба переxоды,

И высь за черной тучей голуба.

Рука xудожника еще всесильней

Со всеx вещей смывает грязь и пыль.

Преображенней из его красильни

Выxодят жизнь, действительность и быль.

Воспоминание о полувеке

Пронесшейся грозой уxодит вспять.

Столетье вышло из его опеки.

Пора дорогу будущему дать.

Не потрясенья и перевороты

Для новой жизни очищают путь,

А откровенья, бури и щедроты

Душе воспламененной чьей-нибудь.

Июль 1958

Борис Пастернак. Сочинения

Борис Пастернак

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

За окнами давка, толпится листва,

И палое небо с дорог не подобрано.

Все стихло. Но что это было сперва!

Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала все опрометью, вразноряд

Ввалилось в ограду деревья развенчивать,

И попранным парком из ливня - под град,

Потом от сараев - к террасе бревенчатой.

Теперь не надышишься крепью густой.

А то, что у тополя жилы полопались,-

Так воздух садовый, как соды настой,

Шипучкой играет от горечи тополя.

Со стекол балконных, как с бедер и спин

Озябших купальщиц,- ручьями испарина.

Сверкает клубники мороженый клин,

И градинки стелются солью поваренной.

Вот луч, покатясь с паутины, залег

В крапиве, но, кажется, это ненадолго,

И миг недалек, как его уголек

В кустах разожжется и выдует радугу.

1915, 1928

[Рона]

Пейзаж в лирике Б. Пастернака

В стихи б я внес дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

Б. Пастернак

Пейзаж -- неизменная часть практически всей поэзии. Сам Маяковский, пренебрежительно отозвавшийся в своей автобиографии о природе как вещи "неусовершенствованной", впоследствии склонился перед ней "стихотворно". Русская поэзия трех веков не мыслима без пейзажа. Разными поэтами описания картин природы использовались в различных целях, каждый из них вкладывал свое, особое содержание в эту тему. Новой стороной оборачивается пейзаж и в лирике Пастернака.

Нельзя сказать, что большая часть стихов Б. Пастернака по жанру своему -- пейзажные. В его лирике практически нет чисто "пейзажных" произведений. Однако многие из названий его стихотворений как будто отсылают нас к этому виду поэзии: "Осень", "Август", "Зимняя ночь", "В лесу", "Июльская гроза". Для понимания подобного рода несоответствия нужно хорошо знать, чем была природа для Пастернака.

Основные темы поэзии автора -- любовь, творчество, природа -- не существуют в его стихах раздельно. Они переплетаются и сливаются воедино ввиду целостного авторского подхода к миру. В мире живет все, что в нем есть, природа, таким образом, ничем от прочих элементов мироздания не отличается. Да, ей присуща большая толика жизненной силы, но она не уникальна в этом отношении:

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье -- лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем накопленной.

Тем самым утверждается полное единство, подобие всех форм жизни. В их ряду и имеет место быть природа.

Отсюда вытекает и место и назначение пейзажа в лирике Пастернака. У него все не так, как у мастера стихотворного пейзажа Тютчева. Последнему приходилось доказывать, что "не то, что мните вы, природа... в ней есть душа...". Тютчев одухотворяет природу -- человеческим духом, он делает ее параллелью к человеческим страстям:

О чем ты воешь, ветр ночной?

О чем так сетуешь безумно?..

Что значит странный голос твой,

То глухо жалобный, то шумно?

Тютчев остро чувствует противоборство, таящееся в природе. Кроме того, именно он расширил границы природного до масштабов космического, и это, пожалуй, единственное совпадение (хотя и не случайное) восприятия природы у него и у Пастернака. Для Пастернака бесспорна духовность всего сущего, ибо оно существует по единым для всего законам любви -- настолько бесспорна, что дается в его творчестве как нечто само собой разумеющееся. И не разрешимых коллизий, противостояний у него также нет.

Природа -- один из многих обликов жизни, почти, пожалуй, равный ей, но все же не полностью тождественный. Поэтому пейзаж в поэзии Пастернака так тщательно и с любовью "перемешан" с обиходом. Он одомашнен, приручен:

Гроза в воротах.На дворе!

Преображаясь и дурея,

Во тьме, в раскатах, в серебре,

Она бежит по галерее.

У Пастернака нет резкого противопоставления природы и города, как, скажем, в лирике Есенина; тем более нет у него и того неприятия мира природного, которое свойственно поэзии Маяковского.

Природа выступает у автора как мощное восстанавливающее силы души начало. Необыкновенно точно и полно говорят об этом следующие строки:

На свете нет тоски такой,

Которой снег бы не излечивал.

Возникает ощущение, что у Пастернака в стихах все -- о природе. Почти в каждом стихотворении явлена она нам -- наряду с прочим. Читая лирику автора, поражаешься его специфическому видению мира, которое проявляется в его образах, сравнениях, метафорах. Он пишет:

Как бронзовой золой жаровенъ,

Жуками сыплет сонный сад.

Предмет мира природного сравнивается с предметом обихода. Еще один пример подобного рода -- сравнение шелка со льдом:

И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Такие образы в поэзии Пастернака делают затруднительным ответ на вопрос, насколько то или иное стихотворение можно считать "пейзажным".

Иногда поэт совершенно выбивается из привычного нам восприятия и описания пейзажа. Стихотворение "Ветер" написано как будто в совершенно привычной нам по творчеству других поэтов манере: за стенами дома дует ветер. Однако он раскачивает не только лес, но и дачу! Тем самым дом приравнивается к лесу, к деревьям. Сравнение с деревом вновь проявляется в стихотворении "Сосны":

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены...

Марина Цветаева некогда сравнила Пастернака с деревом, добавив, что чтобы ни писал поэт -- это всегда природа, "возвращение вещей в ее лоно".

Носителем природного начала в лирике Пастернака выступает женщина. Ее красота, естественность, таящаяся в ней способность давать жизнь другим делают женщину ближе к природе. В стихотворении "Любить иных -- тяжелый крест" героиня -- из числа таких же "основ" жизни, что и весна:

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Обычно в поэзии других поэтов пейзажные описания сопровождаются, хотя бы в некоторых стихах, вопросами о развитии природы, о ее начале и конце, о месте человека в ней. Пастернак же пишет:

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

Чувство благоговейного восхищения перед жизнью во всех ее формах не покидало Пастернака всю его жизнь. Природа, ее поэтическое восприятие и отражение в лирике, то есть то, что мы понимаем под словом "пейзаж", составляют один из основных мотивов его творчества. Внимание поэта -- пристальное, не упускающее ни малейших подробностей, деталей -- практически в каждом его стихотворении обращено к прекрасному миру природы: лето и осень, снег и дождь, леса и луга, горы и моря, деревья и травы воспеты им с интонацией радостного восторга. Пастернак не выбирает и не разделяет природу на привычную глазу и экзотическую, на живую и неживую. Она вся в равной степени существует для него. Она входит в его поэзию наравне со всеми другими родами жизни и наравне с самим поэтом. Она исцеляет, она же становится неиссякаемым истоком, причиной поэзии: у Пастернака февраль -- повод для того, чтобы "достать чернил и плакать, писать о феврале навзрыд". Она является основой и целью бытия:

Я понял жизни цель и чту

Ту цель, как цель, и эта цель --

Признать, что мне невмоготу

Мириться с тем, что есть апрель.

[Рона]

Приближенье грозы

Я. 3. Черняку

Ты близко. Ты идешь пешком

Из города и тем же шагом

Займешь обрыв, взмахнешь мешком

И гром прокатишь по оврагам.

Как допетровское ядро,

Он лугом пустится вприпрыжку

И раскидает груду дров

Слетевшей на сторону крышкой.

Тогда тоска, как оккупант,

Оцепит даль. Пахнет окопом.

Закаплет. Ласточки вскипят.

Всей купой в сумрак вступит тополь.

Слух пронесется по верхам,

Что, сколько помнят, ты — до шведа.

И холод въедет в арьергард,

Скача с передовых разведок.

Как вдруг, очистивши обрыв,

Ты с поля повернешь, раздумав,

И сгинешь, так и не открыв

Разгадки шлемов и костюмов.

А завтра я, нырнув в росу,

Ногой наткнусь на шар гранаты

И повесть в комнату внесу,

Как в оружейную палату.

http://slova.org.ru/pasternak/priblizhenegrozytyblizko/

[Рона]

[Рона]

http://www.tvspas.ru/video/index.php?SECTI...8&PAGEN_1=6