Александр Попов.

[Рона]

Лев Аннинский

Один на один с реальностью

Рубрику ведет Лев Аннинский

версия для печати (72420)

« ‹ – › »

И — голос,

И — Логос…

Александр Попов. Logos

Своей книге “Один на один с болезнью”1 (из поэтического раздела которой я буду цитировать важные для меня строки) Александр Попов предпосылает своеобразную увертюру, где сравнивает род человеческий с миром животных. Если учесть, что первая любовь Попова — естествознание и что в школьные годы он брал призы на биологических олимпиадах, — ничего удивительного. Удивительно другое, и прокомментирую я “увертюру” ради этого другого.

Мысль Попова: в животном мире очистившееся место никогда не пустует, свободную нишу тут же занимают конкурирующие виды, не пуская бывших “хозяев” обратно.

У меня встречная мысль: и человек — таков же?! Чингизовы конники хлынули в казавшиеся им пустыми южнорусские степи, коней накормили, а обратно... попробуй выпроводи. Так что человек подчиняется животным законам?

Нет! — отвечает Попов. — Человек — исключение. Единственное во всей Природе исключение. Сделав всю Землю своей экологической нишей, он живет по новым, человеческим законам! И только совершенствуясь технически и, главное, психологически, — он получает возможность жить дальше.

Конечно! Так и мы думали, когда присягали коммунистической вере, и только теперь, по прошествии жуткого ХХ века, пятимся от той веры к мыслям о животном начале. Но дети-то наши откуда подцепили мысль о воспитании нового Адама? Откуда у Александра Попова такая убежденность в светлой природе человека? Если сегодня тебя встречает в тенистом парке кодло подростков и — без всякой

причины — начинает калечить, а если ты не устоишь, упадешь — добьют ногами до смерти и разбегутся (беру пример строго из книги Попова), — так как соединить нынешнюю звериную агрессивность (неистребимо животную, а в проекции на человеческую культуру — подлую и мерзкую) с верой в исключительность человека?

Наши отцы решали вопрос просто: это Дзержинский не успел втянуть безнадзорную шпану в строительство коммунизма. Мы, “шестидесятники”, уповали на Макаренко и верили: все тайны природы раскроем скоро!

Где теперь опростоволосившиеся “шестидесятники”? Где Дзержинский? Где Макаренко? Один — на задворках скульптурного отстойника, другой вытеснен Макаревичем, а на опустевшем месте — бомжовая хрень, гламурная спесь, всехавающая попса. Как же Попов, оставаясь с этой реальностью один на один, сохраняет неубитую веру в человека? Где он ее набрался? В веках Просвещения? А может, все-таки поближе — в химеричесеких мечтаниях советской власти, два десятилетия которой он захватил в детстве и юности? Хотя уже и сама власть готова была смириться с тем, что все это химеры.

Встать с колен

Не подлежащий реконструкциям,

Но и не списанный на слом,

Дом — старожил щербатой улицы —

Застыл меж вымыслом и сном…

Впоследствии Попов подсчитал, что успел прожить в ХХ столетии 33 года — Христов век. Соображать, что почем, пришлось уже в ХХI. Но сформировала характер последняя треть ХХ. Каким образом?

Представим себе то время. Идут на убыль 60-е годы. Последние идеалисты, закоренелые “шестидесятники” — теряют последние иллюзии. Их время истекает — вместе с надеждой, что у социализма можно обнаружить человеческое лицо.

Где граница этого этапа? В 1964-м, когда убирают в отставку вождя Оттепели? В 1966-м, когда сажают в тюрьму двух литераторов и интеллигенция дождем бессильных писем дает либеральной эпохе прощальный салют? Или в 1968-м, когда давят танками Пражскую Весну и несколько отчаянных диссидентов идут на Красную площадь заявить протест, после чего отдаются в руки милиции?

Устояли тогда химеры. Поколению, родившемуся в это время, надо было идти через их строй. Обнаружить реальность меж сном и вымыслом. Система еще вскидывается в ленинский столетний юбилей, но великий миф уже подточен издевательскими анекдотами. Десять лет спустя рушится еще один великий миф — о святости олимпийского огня: мир бойкотирует московские Олимпийские игры. Бойкотирует из-за “Афгана”, который свинцовой чертой обрезает 70-е мирные годы. Дальше — 80-е, дальше сползает под уклон Советская власть, на смену детям Застоя идут дети Распада — близится время платить по счетам.

Век истек.

Детям Застоя сейчас — вокруг сорока. Фактически они держат на своем горбу нынешнюю реальность. Что вынесли они из эпохи, их сформировавшей? Я вглядываюсь в исповедь Александра Попова, потому что это один из самых ярких манифестов поколения, нашедшего себя в эйфории Перестройки, да и в Застое уловившего первые свежие струи свободы. Какое же это было счастье: встать с колен!

“Сильный человек — не тот, кто не падает, а тот, кто способен после падения встать”.

Борис Слуцкий, ребе-комиссар поколения смертников Державы, был трезвее: “Жалко слабого, жалко больного, еще жальче сбитого с ног, подымающегося снова. Он пытался уже — не смог”.

Но не Слуцкий вдохновлял молодых — вдохновлял Окуджава. Литературные авторитеты Советской эпохи просто перестали существовать, из них Попов как-то вскользь помянул Асадова и только, зато бардам, менестрелям и трубадурам начавшейся Гласности присягнул прямо-таки публично, и прежде всего — Галичу: “Промолчи — попадешь в палачи!”… “Граждане, Отечество в опасности: наши танки на чужой земле!”… “Я выбираю свободу!”

Праздник длился целое десятилетие: “нас захватил вихрь открытий и потрясений, потрясший Советский Союз конца восьмидесятых”.

В самой середине этого вольного отпущения на все четыре стороны света, в самый разгар закружившей Попова эйфории — катастрофа.

Разоренные соты

Чуть слышный запах меда

Из разоренных сот —

Расплата от Природы,

Не терпящей пустот!

1984 год, 30 апреля, день рождения. Семнадцать лет, рубеж взрослой жизни. Выезд с гостями на дачу, рыбалка, футбол. Впереди — майские праздники, выпускные экзамены в школе, вступительные в институт…

И вдруг все под откос. В одно мгновенье. Приговор без обжалованья и без срока. Рассеянный склероз.

Что это? Откуда? С какой стати? За что?

Почему в нынешнее время эта беда обрушивается на людей, и все чаще — на молодых? Что-то в годы катастроф, в пору Революции и Гражданской войны, в пору войны Отечественной… да и в наши послевоенные годы — мы о такой напасти не слышали.

Не потому ли, что во времена, когда гибель над людьми висела ежесекундно, — просто не успевали дожить до такой “мирной болезни” — погибали раньше?

Да как-то и не знали такой гибели — непонятно, отчего, средь мирного пейзажа, под чистым небом. Раньше-то как было? Гибель — от пришельцев, от завоевателей, от супостатов. От незваного гостя. От татарина, от француза, от немца. А если после наполеоновского нашествия целый век — никаких роковых пришельцев, — так сработал же инстинкт: нашлись враги “унутренние”, и застряла в сознании угроза гибели: от буржуев, от захребетников, от вредителей, от изменников. От американских империалистов (это уже в мои молодые годы).

Так поневоле задумаешься: а если судьба уже не грозит ни войной, ни каторгой, ни бунтом, ни расправой… так не ударит ли тебя Природа, подчиняясь какому-то страшному статистическому закону балансировки? Ты думаешь, что склера “собирается” — уплотняется в каком-то конкретном, понятном, определенном месте, и это место можно купировать, атаковать, но едва ты собираешься для атаки — беда “рассеивается”, ее и не ухватишь, и не избавишься от нее никогда.

Я понимаю, что эти мои упражнения носят вполне филологический характер и никакого медицинского смысла не имеют.

Но для души — это как? Жил-жил, и вдруг посреди эйфорически ослепительной реальности из какой-то мутной тьмы — удар.

Конечно, Александра Попова выручила одаренность. Не врачебная поначалу,

а — литературная. Возможность выговориться — важнейшее психологическое условие в ситуации приговора, павшего ни за что. Возможность вогнать в слова эту боль, эту слепую обреченность, этот бытийный абсурд — тут уже заложен отказ от безоговорочной капитуляции. Возможность услышать свой голос — это шанс услышать и голос судьбы — Логос.

Не может же абсурд быть смыслом происходящего!

Перемежая воспоминания о реальных событиях с поисками их смысла, Попов начинает писать что-то среднее между учебником аутотренинга и исповедью человека, который из слов выстраивает реальность разумную, вытесняя реальность абсурдную.

Чудес нет. И не будет. И не надо. Но есть умение использовать заложенные в каждом из нас возможности.

“Я не знаю, где выход из круга”.

Не знаешь — посоветуйся с дедами, они рассеянным склерозом не болели.

Попадавшие звезды

Через века в моей крови

Ведут беседы

Суровый сумрачный раввин

С рязанским дедом.

Деды свое дело сделали. А наше дело — использовать наши возможности. Как это происходит?

Пока старшие расправляются с партией, мы разделываемся с комсомолом.

— Ты что, с ума сошел? Забери сейчас же свое заявление!

Комсорг, которому Попов объявляет о своем выходе из ВЛКСМ (по принципиальным идейным соображениям), — начинает нервничать, и неспроста: при Советской власти на такой демарш вряд ли кто решился бы. Теперь же у секретаря едва хватает духа задать вопрос, единственно здравый по смыслу:

— А для чего же ты тогда вступал?

Ответ, неслыханный по дерзости:

— Боялся, что в институт не примут.

Я в институт вступал на треть века раньше и тоже боялся, что не примут. Но не из-за отсутствия комсомольского билета — билет у меня был (и это вполне соответствовало моим убеждениям). Я опасался, что меня не примут из-за моего еврейства. Чистых евреев в 1951 году принимали по жесткой квоте, я же, как все полукровки (которых было среди абитуриентов раз в десять больше, чем полных евреев), — я жутко боялся, что в приемной комиссии докопаются до еврейских имени и отчества моей мамы, — в страхе я ставил скромные инициалы.

Как все переменилось за треть века! Мы были рождены — как бастарды революционного времени, когда люди с черты оседлости и люди из сел и станиц впервые спознались на общей почве; нам, детям этого “микста”, пришлось в конце концов выбирать из двух “половинок”. С тех пор проблема иссякла: те, что решили стать евреями, получили возможность отбыть в страну обетованную (или еще куда подальше), те, что выбрали русскость, обрусели уже без особой оглядки на происхождение (тем более что в России на место оппонентов “унутренних” стали пихать кавказцев).

Поколение наших детей считает гены уже не “половинками”, а “четвертинками”: Советская власть не препятствовала дальнейшему “миксту”. Александр Попов в артистичном стихотворении (“В подражание Галичу”, что еще усиливает эффект вызова) рассказывает о том, как перекликаются в его, Попова, жилах: “четверть еврейской крови” и “три части русской” — он переводит всю эту историю в жанр застольного трепа. Ложка дегтя (еврейского) перекрашивает в свой цвет бочку меда (русского). “Шолом!” — кричит герой, приветствуя Русь. Из четырех собутыльников один, напившись, предусмотрительно умыливается, трое оставшихся допивают недопитое “и в свинском перепитии еврея обвиняют”.

Так поколение, перекидывающееся из советского времени в постсоветское (из Застоя в Раздрай), смеясь, расстается со своим прошлым. С прежними страхами, мифами, химерами.

В критические моменты, впрочем, им не до смеха. В ночь с 20 на 21 августа 1991 года Александр Попов встает в живую цепь вокруг Белого дома. “Готовность номер один. Штурм начался!”

Штурм не начался: спецназовцы отошли, защитники Демократии получили страну в свои руки.

Настала пора осмыслить случившееся.

Во-первых, страна развалилась (Советский Союз, созданный, как известно, плохими людьми в тоталитаристских целях).

Во-вторых, с голубого экрана вместо ожидаемых хороших людей — трибунов Демократии, вырвавших власть из рук стукачей и чекистов (“Ты чекистам не нужен, стукачам ни к чему”), — вместо новых мэтров и старых монстров зашелестело с голубых экранов тонкой струйкой: “Господа, господа…”, струйка усилилась до потока, и недавний защитник Белого дома ахнул: “Ненавистные лица про экрану снуют… Не темницу — теплицу ты разрушил свою!”

И, в-третьих, за окнами теплицы, казавшейся темницей, стало видно, как сыплются звезды. Это — один из лейтмотивов Попова-лирика. Есть мотив двоения (то ли Остоженка, то ли Метростроевская… то ли Москва возрожденная, то ли третий Рим рухнувший… мы кого-то затоптали, нас кто-то затопчет) и есть — песнь звезд (звезды погасшие, звезды, рассыпавшиеся крошевом, звезды, застывшие в небе загадочными отточиями…).

Нигде не решается защитник Белого дома связать этот звездопад с той политической символикой, которая нависала над Москвой в октябрьскую ночь 1991 года. И все-таки один раз прорвалось:

“Там, в Москве, химеры хохочут с окровавленных звезд Кремля”.

Перья химер

Пусть меры нет, чем раньше мерили,

Пусть веры нет, как раньше верили.

И под растрепанными перьями

У Синей Птицы — пустота!

Меж тем болезнь не дает расслабиться. Хроника, фиксирующая события жизни в реальном времени, становится историей болезни. Фиксируются маленькие победы над недугом. Получается своеобразный практический аутотренинг, или, как формулирует Попов, аутопсихокоррекция — коррекция реальности идеальным самосознанием.

Максимы в этом учебнике подкрепляют одна другую.

Нужно чувство ответственности. За себя. И за то отдаленное будущее, которое, очевидно, осуществится уже без нас.

Нужно вкладываться в жизнь полностью, не экономя сил и не уклоняясь от испытаний. Нужны большие и важные цели.

Нужно смехом встречать невзгоды, ибо смех продлевает человеку жизнь.

Нужно сознание сверхзадачи — цель вне границ данного существования.

Нужна, фигурально говоря, “страна родная”, и если она есть, то “нету других забот”.

Стоп. Что-то зашкаливает в моем читательском сознании. А разве большие и важные цели вроде строительства коммунизма, а до того — укрепление триединства православия, самодержавия и народности, а до того — иные прадедовские варианты единства и неделимости страны — не оборачивались периодически химерами? Где гарантии, что очередные великие цели, выходящие за рамки отдельной человеческой жизни, не покажутся очередным коллективным самогипнозом?

Я бы не ставил таких каверзных вопросов, если бы поколение, рванувшее из Застоя в Перестройку, не положило столько сил на развенчивание мифов и легенд ради того самого человеческого существования. А человек, куда ни кинь, все ищет себе очередных ориентиров в будущем, которое испещрено следами попадавших звезд.

Самое интересное в исповеди Александра Попова: откровенность, с которой раскрепощение личности — во всяком случае, впервые в обозримой русской

истории — мыслится как освобождение индивида. Без морока коллективных шествий, соборных единений и массовых штурмов. Смысл жизни ищет индивид. Индивид как таковой. Смысл жизни как таковой.

Какова же эта жизнь — в ее постперестроечном, вольноотпущенном, свободно-предпринимательском понимании?

Если в магазине есть товары, на которые ты не хочешь смотреть, потому что они тебе загодя не по карману, — так найди в себе силы все-таки посмотреть с интересом на элитарные полки, потому что завтра ты можешь получить наследство или устроиться на высокооплачиваемую работу.

И еще слава богу, если дело ограничится магазинными полками и не отметелят тебя от нечего делать озверевшие подростки в тенистых аллеях. Где пристроишь ты тогда ту “исключительность”, которая должна выделять человека из прочего зверинца? Как вырвешься к большим и важным целям, если там, где “цели”, сторожат тебя химеры? С чем останешься, если на месте аннулированных химер обнаружится дикость, а под перьями Синей Птицы — пустота?

Освобожденный от химер индивид остается один. Один на один с реальностью.

А не проснется ли тот самый Режиссер, который, по Шекспиру, заправляет жизнью, как театром, где все люди актеры? Но ты же и пьесы не можешь прочесть! Понимая это, Александр Попов ищет себе наставника, склонного выступать в театре одного актера. И находит!

“Гул затих, я вышел на подмостки…”

Предупреждал же Борис Пастернак: не собирайтесь в кучу! Говорил это евреям, но опасался-то — любой “кучи”, отечественной ли, мировой, рукоплескавшей ли, затихшей. Шел с посохом через поле жизни к своей индивидуальной цели…

Трость и посох

...Да, действо дальше продолжалось,

Но пал незримый Рубикон.

Исчезло все: дыханье зала,

Партер, и ложи, и балкон.

Исчезло все.

Все, что “вне”, — бессмысленно, миражно, обманно. Бессилие накатывает. Пустота обступает. Но сдаваться нельзя!

Пусть Он не проронил ни звука,

Но как во тьме зажегся свет:

Он не ответит, потому как

Он хочет слышать мой ответ!

А что ты можешь? В руках твоих — тросточка, на случай, если склероз, рассеянный в членах, пошатнет походку. Что же, и с этой тростиночкой — на сцену?

Да!

И снова я вливаюсь в Действо,

И снова сцена, зал, огни…

И Он сказал неслышно: “Действуй!

Да посох свой не оброни”.

На то и Поэзия, чтобы осуществлять невозможное. В этот миг слышит человек Голос. И осознает Логос. И верит, что можно устоять один на один с Истиной.

Тем более, когда Поэзия благословляет в свои пределы новое имя.

1 Александр Попов. Один на один с болезнью. М., ПиК. 2008.

[Рона]

Александр ПОПОВ

«ПРОСТО БРОСИТ В ПУТИ...»

История болезни -- летопись жизни

«Жизнь не схватит клещами -- просто бросит в пути».

Из стихотворения А. Попова

В детстве мне часто снился один и тот же сон. Я видел себя в незнакомой, пасмурной местности: серая трава, темные, неопределенного цвета кроны деревьев, черные тени под ними. Кажется, вот-вот произойдет что-то ужасное. И вот появляется Нечто, и я чувствую, что это и есть источник ужаса. Нужно убежать, но ноги не слушаются. В этот момент я просыпался: слава богу, это только сон!

Детские сны ушли, но этот остался со мной. Только теперь он сделался явью.

По странной иронии судьбы это случилось на рубеже взрослой жизни, в день моего семнадцатилетия. Последний день апреля, канун майских праздников. Я пригласил друзей на дачу: рыбалка, шашлык -- что еще надо?! Собирались затемно, чтобы успеть на первый автобус, и мне было некогда задуматься над причиной странного дискомфорта, источник которого я никак не мог определить. И только когда, закончив рыбалку, мы с друзьями пошли играть в футбол, я наконец понял: мои ноги не чувствовали земли. Они сделались тяжелыми и непослушными, как вата, наполненная водой. Странное ощущение: я вижу, как я ставлю ногу вперед, но не чувствую при этом ничего! На другой день, через неделю, две -- все осталось без изменений. Но я думал, что это пройдет. Впереди были выпускные экзамены, затем поступление в институт. Через два месяца стал стремительно слепнуть правый глаз.

Свидетельство о сложной жизненной ситуации приобретает особый смысл, если сделано оно не сторонним наблюдателем, а участником событий. Мы невольно отводим взгляд, ненароком встретившись глазами с чужой бедой. Но как это сделать тому, кто посмотрел в глаза беде собственной? Неизлечимая болезнь, вторгаясь в человеческую жизнь, становится ее свершившимся фактом. Она становится пусть трагической, но частью судьбы, ставя перед человеком вопросы, на которые он должен постараться найти ответы. В 1984 году Александру Попову был поставлен диагноз: рассеянный склероз. Эту болезнь, чаще всего настигающую людей молодого возраста и усаживающую многих из них в инвалидное кресло, нередко путают со старческим маразмом: слово «склероз» тому причина. А между тем она стоит на третьем месте в мире (после травм и ревматических заболеваний) в ряду причин молодежной инвалидности: паралич рук и ног, нарушения зрения и потеря координации... Причина болезни до сих пор с точностью не установлена, как не найдено и избавление от нее. Суть процесса: оболочка нервных волокон -- миелин -- вдруг начинает разрушаться под атаками собственной иммунной системы. Болезнь непредсказуема: то она проявляет милосердие к жертве, ослабляя хватку после одного-двух обострений, то делает человека полным инвалидом за считанные месяцы. Отмечены и случаи восстановления поврежденного миелина -- случаи редкие и необъяснимые.

МНТК «Микрохирургия глаза» -- первая в моей жизни больница. Вежливый, приветливый персонал, картины на стенах... Но что-то невысказанное чувствовал я во взглядах врачей. Так смотрят на человека, у которого случилось что-то страшное, а сам он еще об этом не знает. Конечно же, я пытался выяснить, что со мной происходит. Отвечали уклончиво. Только невропатолог сказал однажды, что об армии придется забыть. Только три месяца спустя, попав в 6-е отделение Института неврологии, я стал понимать, что к чему. Помню липкий страх при взгляде на молодых ребят с парализованными ногами, с руками, в которых трудно держать даже ложку. После пункции поставили диагноз и мне: рассеянный склероз.

По сравнению со многими другими мое состояние было сносным: я ходил, пусть и не совсем уверенно, глаз был уже в порядке, а онемение рук было не сильным. Врачи оберегали нас от излишней информации относительно перспектив, да мы и сами старались об этом не думать. Это было по-своему веселое время. Байки, анекдоты, совместные чаепития. По вечерам в нашу палату заглядывали соседи, способные самостоятельно передвигаться, и расходились иногда лишь по команде дежурной сестры. На «воле» шел матч между Карповым и Каспаровым, и наши шахматные баталии подогревались этим обстоятельством. Все это помогало отключиться от того, что собрало нас вместе, и еще был кураж -- мы как будто хотели доказать: еще посмотрим, кто кого. И страх отступал.

Каждое утро после завтрака и целой кучи процедур Сергей, мой сосед по палате, приехавший из Прибалтики, просил помочь добраться до каталки, стоящей за дверью. Мы выходили, и он, вцепившись в нее руками, начинал медленное движение до конца коридора и обратно. Иногда это продолжалось час, иногда больше. Он был мокрый от напряжения, но упорно продолжал переставлять подламывающиеся ноги.

Видел я и других людей. Тех, кто уже не пытался вставать. В их глазах, казалось, не было уже даже страха. Была обреченность, сменяемая иногда слабой искрой надежды, что вот-вот найдут некое лекарство... Проходя мимо них, я испытывал чувство неловкости за то, что я невольно напоминаю им о беде, которая и так не дает забыть о себе ни на секунду. Впоследствии мне не раз предстоит испытать его снова. Никому не приходило в голову назвать это малодушием. «Не суди, да не судим будешь...» Каждый из «счастливчиков», передвигавшихся, как и я, самостоятельно, вполне мог быть осужден на такое же положение, на жизнь, превратившуюся в пытку. И никто не мог знать, как он поведет себя в такой ситуации.

Пришло время выписываться и из этой больницы. Их будет потом много, но ни одна из них не запомнится так, как эта. Я выписался и остался, подобно многим другим, один на один с болезнью.

Конечно же, я нашел медицинский справочник. Люди не зря хотят знать пусть страшную, но правду. В этом есть определенность, слабая, но все же точка опоры. Неопределенность просто медленно сводит с ума.

При выписке получил пространный список того, что мне теперь нельзя делать. Воздержаться от спиртного и от курения, не переутомляться и не переохлаждаться, не есть острого и тому подобное. Но жизнь, повернувшаяся так неожиданно, требовала искать ответы на вопросы другого порядка. Как бы тогда пригодился специалист-психолог! Но не было поблизости человека, который мог бы помочь разобраться в себе, найти новую дорогу взамен той, что закончилась в семнадцать лет.

В загадочности недуга, так бесцеремонно вторгшегося в жизнь, таилась надежда на то, что возможно найти какой-то простой ход... Передо мной были примеры людей, сумевших обуздать болезнь вопреки всем неутешительным прогнозам. Я читал про А. Бомбара, доказавшего, что в экстремальной ситуации человек погибает не от лишений, а от страха. Валентин Дикуль вышел победителем из безвыходной ситуации. Жизнь как будто сама подсказывала дорогу. Летом 1987 года я получил от нее важную подсказку. Мы собирались в деревню. Мне безумно хотелось поехать туда, хотя ноги были чужие, плохо слушалась левая рука, перед глазами висела белесая пелена. Удивительно, но за два дня до отъезда все это исчезло! Я загорал, купался, не спал ночами, да и жили мы не в доме, а в палатках на берегу. Накануне возвращения в Москву, дня за три, болезнь полностью восстановила утраченные было позиции. Позже я не раз замечал, что мое душевное состояние действительно влияет на развитие событий. Желание пожаловаться, обида на судьбу приводили к тому, что мое положение становилось еще хуже. Вместе с отрицательным опытом копился и бесценный для меня материал для выводов, которые помогли определить вектор действия. Судьба оказалась милосердной ко мне, отпустив время на этот поиск, хотя порой, попав в пучину очередного обострения, я опасался, что оно свалит меня с ног. Но оно проходило, пусть не бесследно, давая мне ощущение скоротечности уходящих минут, которые нужно использовать сполна.

Постепенно, как мозаика из отдельных фрагментов, складывалась цельная картина. Я постарался сделать болезнь мобилизующим фактором, заменить один огромный и бесконечно продолжающийся стресс на цепочку маленьких, но тем не менее реальных успехов, ведущих к самосозиданию. При этом надо было постараться убрать с пути все, что мешает: страх перед будущим, привычку жаловаться и ожидание сочувствия, желание сравнивать свою долю с жизнью других. Никто не может определенно сказать, почему болезнь отступила, оставив, правда, следы, почти незаметные со стороны. Может быть, это результат моих действий, а может, просто спонтанная ремиссия. Я не буду настаивать на первом, хотя уверен, что это именно так. Но она не ушла совсем и способна взять реванш. Мне очень не хотелось бы этого. Но уже выигранное у нее время ей отобрать не удастся.

В 1994 году в газете «Садовое Кольцо» был опубликован цикл статей А. Попова под названием «Один на один с болезнью». В редакцию пошли звонки: отчаявшиеся люди искали хоть какую-нибудь поддержку. Многие хотели поговорить с автором хотя бы по телефону.

«Господи, помоги нам изменить то, что мы не в силах перенести... Господи, помоги нам перенести то, что мы не в силах изменить». Это изречение часто вспоминалось мне во время разговоров с теми, кому удалось позвонить. Человек, запертый в четырех стенах, почти всегда испытывает отчаянное одиночество. Друзья? Они приходят с каждым разом все реже. Остается телефон и -- не друзья, а товарищи по несчастью на том конце провода. Многие познакомились в больнице, чтобы потом, иногда по многу лет, не видеть друг друга, а лишь слышать голос. Номер моего телефона разносила эта система, и вскоре я даже перестал спрашивать, от кого мой новый собеседник его получил. Я рассказывал о своем опыте противостояния болезни, который мог бы помочь человеку нащупать дорогу -- если не к исцелению, то хотя бы к себе самому. Люди звонили мне еще и еще, и эти беседы растягивались порой не на один час. Потом я стал приезжать к некоторым домой. Но вскоре понял, что не рассчитал тяжести груза. Затихшая было болезнь вновь заворочалась во мне. Происходило нечто странное: после разговора с человеком, у которого парализованы ноги, я чувствовал, как предательское онемение начинает ползти и по моим ногам. Это повторялось. Я как будто уносил часть проблем моего собеседника с собой. Ко всему прочему я понимал, что многим помочь просто не в силах. Больных рассеянным склерозом гораздо больше, чем может показаться. Они незаметны -- но лишь потому, что многим из них не под силу выйти на улицу, часто некому помочь вытащить из подъезда инвалидную коляску, а у кого-то нет и самой этой коляски. Да и как говорить о преодолении с человеком, задавленным не столько самой болезнью, сколько жизненными условиями?

«Не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол...» быть может, этот колокол когда-нибудь прозвонит и по нам. Не дай бог, конечно. На Западе это заболевание давно рассматривается в категориях национальной проблемы, хотя положение инвалидов там и здесь просто несопоставимо. Десятки, сотни тысяч наших сограждан ждут хоть какой-нибудь поддержки уже сейчас, в эту самую минуту. Дождутся ли?

Нельзя сказать, что в России не делается ничего. Благотворительные организации, общества борьбы с рассеянным склерозом существуют в Москве, Санкт-Петербурге, некоторых других городах. Но проблем накопилось слишком много, а возможности этих организаций весьма ограниченны. В июне 1997 года был учрежден новый благотворительный фонд поддержки больных рассеянным склерозом «Остров спасения», одним из учредителей которого стала такая авторитетная организация, как «РОСТЕСТ-МОСКВА». В попечительский совет фонда вошли народная артистка СССР Татьяна Ивановна Шмыга и солистка Большого театра, обладательница премии «Гран-при» международного конкурса «Мадам Баттерфляй» Екатерина Дмитриевна Кудрявченко. В числе инициаторов создания фонда был и Александр Попов, ставший его президентом.

Страшно, что общество с таким безразличием теряет человека. Который вполне мог бы остаться ему полезным даже в своем тяжелом положении. Мы должны постараться создать систему, при которой диагноз не звучал бы как приговор. Нужна служба психологической поддержки, одиноким парализованным людям необходима помощь патронажных сестер. Нужно подумать о детях, чьи родители больны рассеянным склерозом. Проблем много, начиная со значительных цен на необходимые исследования и кончая отсутствием у многих больных таких необходимых вещей, как инвалидные коляски.

Вице-президент нашего фонда Татьяна Белинкина не так давно побывала в США по приглашению Национального общества рассеянного склероза. Она рассказывала, что ей хотелось плакать, -- таково было потрясение от увиденного, настолько велик оказался контраст с тем, что есть в России. Огромные, оборудованные всем необходимым реабилитационные центры, подъемники для инвалидных колясок при входе в автобус, автоматические коляски-скутеры, позволяющие свободно передвигаться даже человеку с почти полным параличом. Члены американского Общества много путешествуют -- не потому, что богаты сами, а потому, что сильно Общество.

Одной из первых акций нашего фонда стало анкетирование больных. То, что приходится слышать, не просто горе. Это бездна горя. Это нелегко даже выслушивать.

...В этом заболевании много загадок, и одна из них -- это сами люди, попадающие под его удар. Среди них очень много неординарных, тонко чувствующих. Есть предположение, что именно рассеянным склерозом страдал знаменитый американский президент Рузвельт. Не так давно от него умер русский певец и композитор Владимир Мигуля.

Недавно в США проводилось обследование здоровых людей с помощью аппарата магнитно-ядерной томографии. Полученный результат потряс исследователей. У большого количества молодых, внешне совершенно здоровых людей в мозгу были обнаружены так называемые склеротические бляшки -- один из основных признаков рассеянного склероза. Это не означает, что все они непременно заболеют этой болезнью. Но факт остается фактом: в последние годы во всем мире неуклонно увеличивается количество таких больных. В Москве в 1985 году согласно статистике рассеянный склероз встречался у десяти человек из каждых ста тысяч жителей. За прошедшие годы это количество возросло почти в 4,5 раза. Если эта динамика останется неизменной, через 15 -- 20 лет количество заболевших будет измеряться уже сотнями -- на те же сто тысяч. Мне приходилось много общаться с людьми, страдающими этим заболеванием. И вот что я вскоре стал отмечать. Многие из моих собеседников говорили о том, что болезнь началась после какого-то потрясения: травмы, несчастья с близкими, после тяжелого, вымотавшего душу развода. Конечно, так было не с каждым, но все же, все же... Создавалось впечатление, что тяжелая, связанная с длительными переживаниями ситуация приводила к ее пробуждению. Кто-то рассказывал о детстве, вспоминая ощущение зияющей пустоты, оставшееся после ухода отца, или острое чувство собственной ненужности в моменты родительских ссор. Что это? Простое совпадение? Или связь психологической травмы с неизлечимым пока недугом все-таки существует? Ведь и в моем детстве, уже не очень близком, засела заноза, ранящая душу с неполных семи лет...

В нашей жизни стало слишком много

КНИЖНАЯ ПОЛКА

Дар надежды

Когда Михаил Шемякин узнал о судьбе Александра Попова и о том, что тот готовит книгу, он сразу дал согласие на предоставление для этого издания своих иллюстраций из знаменитого цикла «Метафизика».

Тема преодоления болезни человеку, год бродившему по горам, чтобы вернуть себя к полноценной жизни после наркотиков советской психиатрии, была более чем знакома.

Александр Попов пишет стихи, песни, работает в газете МЧС, в своё время много помогал комиссии по наследию Галича. А недавно, при содействии его младшего брата Павла, в издательстве «Звёздная Лига» наконец-то увидела свет книга Александра Попова «Один на один с болезнью».

От двух бортов –

да в середину

Вгонял шары свои недуг,

И жизнь рвалась,

как паутина,

Меж пальцев

непослушных рук…

Свою судьбу

готовясь встретить,

Я жил, не веря,

что живу,

Но Слово, лёгкое

как ветер,

Меня держало на плаву.

Это из Сашиных стихов. Их небольшая подборка завершает книгу.

«Один на один с болезнью» – книга поразительно откровенная. Автор просто рассказывает, как вдруг перестали слушаться его ноги, когда однажды, накануне армии, он возвращался с друзьями после игры в футбол. Как начались исследования, приговоры врачей. Как он стал думать и анализировать и, вместо того чтобы впасть в отчаяние, попытался вырвать себя из когтей страшной гостьи. И как это ему удалось.

Саша пишет, как работал на трёх работах в трудные голодные времена постперестроечных лет, как ходил в походы, вместо того чтобы сидеть в тепле и себя беречь. Как даже в минуты, когда было совсем туго, пытался помогать близким хотя бы своим весёлым настроением. Как воспитывал дочь и как повезло ему с женой, которая ни разу не позволила себе опустить руки.

Это урок жизни, урок человека, который лучше, чем очень многие, понял цену самому главному счастью на этой земле – счастью жизни. Александр размышляет, делает выводы и опять погружает нас в свою жуткую историю, которая тем не менее не оставляет чувства безысходности.

Незадолго до завершения рукописи Саша и его жена Ира получили в подарок билеты на «Норд-Ост». Они ещё спорили: брать дочь или нет? Не пошли по чистой случайности. Что было потом – известно.

Помните замечательный рассказ Василия Шукшина «Охота жить»? Так вот, закрыв эту книгу, очень охота жить, как и её талантливому и мужественному автору.

Виктор ЛЕОНИДОВ

[Рона]

Пузатый комод у резного стола,

Лампадка в иконе,

Тяжёлые, в ломких лучах зеркала, -

Откуда я помню?

Прозрачные пальцы на детском плече

Явлением чуда

И танец пылинок в дрожащем луче

Я помню

Откуда?

Я русский язык, как начало начал

Как старого доброго друга встречал.

Метались в уме

Голоса, имена,

Я вспомнить хотел, и -

почти вспоминал:

Метель за окном,

Все сидят у огня...

Довольно!

Все это - еще до меня.

Все это еще до меня отцвело,

Как давнее лето.

А сквозь закопченное свечкой стекло, -

Одни силуэты!

Забытый мотив продолжает звучать

В услышанном внове.

Но, видно, не стерта молчанья печать

На голосе крови.

***

Нить жизни бережно храня,

Растут колосья.

Не голос крови у меня, -

Многоголосье!

Через века в моей крови

Ведут беседы

Суровый сумрачный раввин

С рязанским дедом:

- И горстью пахотной земли

Мы не владели...

- Но ваши зерна проросли

В моем наделе!

Земля, взрастившая хлеба,

Им не чужая, -

Она и матерь, и судьба

Для урожая.

Я был внесен за эту дверь

Еще младенцем.

Мы чужестранцы, но теперь

Не чужеземцы!

И будут помниться едва

Заметной тенью

Язык и вера через два -

Три поколенья.

Пусть землю новое зерно

Весной встревожит.

А что там дальше суждено, -

Господь положит!

Нить жизни бережно храня,

Шумят колосья.

Глядят два старца на меня

В немом вопросе.

***

Дочка что-то во сне бормочет,

Не проснулась бы - вот беда!

Я пишу разве только ночью.

А иначе ещё - когда?

Ночь по нити шагает тонкой,

Робко трогает за плечо...

И своя-то душа в потемках

Обретается - где ещё?!

Час - другой в сумасшедших сутках

Для бессмертной - всему в ущерб.

Мир в душе, - как плохая шутка,

Перемирие, - тоже хлеб!

***

Раскинув два бисером шитых крыла,

Ударившись оземь,

Она запылала,

Зажглась,

Зацвела, -

Московская осень!

И стало нельзя сквозь нее пробежать, -

Быстрее

По кромке,

А можно тихонько,

Почти не дыша, -

По лучикам ломким!

Мы молча пойдем сквозь холодный огонь

С прогулки под вечер,

И дочери клен

Свой листок,

Как ладонь

Опустит на плечи.

* * *

От двух бортов - да в середину

Вгонял шары свои недуг,

И жизнь рвалась, как паутина

Меж пальцев непослушных рук.

Ещё белел мой слабый парус,

От брызг не прятал я лица,

Но жизни меньше оставалось,

Чем оставалось до конца.

Свою судьбу готовясь встретить,

Я жил, не веря, что живу,

Но Слово, легкое, как ветер,

Меня держало на плаву.

Я клин пытался выбить клином,

Я запретил себе покой...

Лишь Слово, мягкое, как глина,

Тогда имелось под рукой.

Плыла трясина под ногами,

Но, пробираясь по воде,

На Слово, твердое, как камень,

Я опирался в темноте.

Но если посвист ветра злого

Сольется в мощный ураган,

Ещё не сказанное Слово

Я в руки дочери отдам.

* * *

Это, знаешь, в порядке вещей:

Легкий снег и молочная темень.

В дверь скребутся пугливые тени,

Утром вытолкнутые взашей.

Помолчим. Нам молчанье к лицу,

И не стоит твердить об « основах»,

И не нужно на крылышках Слова

Вновь тревожить цветную пыльцу.

Сколько их, этих выспренних слов!

Восклицаний, длиннот, ударений...

Но лишь эти бесплотные тени

Нам грозят потрясеньем основ.

* * *

Тают дни, как запасы суточных,

Опоздания, ожидания...

Настоящее -

Где-то в будущем

Станет просто воспоминанием.

Состоится и отстоится,

Порастет кое-где быльем,

И увидим чужие лица

В отражении мы своем.

Понесутся звенящей россыпью,

Закружатся судьбы события,

И осядут на землю проседью,

Мимолетные, как наития.

Не пришедшими на свидание

И не подавшими прошения

Примем бережно воздаяние

От прощения

До крушения.

Предстоящее – настоящему:

Строже нет судебных палат....

На себя через жизнь глядящие -

Как нам выдержать

Этот взгляд?!

* * *

Тетради затиснуты в ящик,

за окнами - жидкая тьма,

а я над листочком ледащим

никак не окончу письма.

Письмо в никуда. В неизвестность,

в пустую бездарную темь.

Я брошен в тоскливую местность,

где нет ни оттенков, ни тем.

Где жизнь, из мороки и вздохов,

как лужа грязна и мелка,

и звонкий заливистый хохот

сочится сквозь дерн потолка.

Но в воздухе легких наитий

угадывается игра,

и перечень грустных событий

ложится под скрипы пера:

«У нас всё нормально. Всё те же

заботы, работа, дела,

но скачет, как зебра в манеже

по диску тупая игла!

А стены заходятся в храпе,

а тени наводят стволы...

Побольше бы этих царапин

и скрипа слетевшей иглы!

Побольше...» Шаги в Вифлееме.

Молю: не меняйте иглу!

Злодейски убитое Время

Распято на каждом углу!

БОЛЬНИЦА

За частоколом белых сонных рам

Черемух гам

И запахи, и звуки,

А здесь весь день жужжат устало мухи

И в смертной скуке

Корчится экран.

Белесых дней худая мишура

На солнце тает, капая за ворот,

Лежит в пыли

Жары хлебнувший город,

Разинув пасть оглохшего двора.

Больничный мир!

Ты так на бред похож!

Живешь - ползешь - от завтрака - к обеду

В блаженном храпе старика-соседа

И в коридорном шарканьи подошв.

Увечный мир... Летя в тартарары,

В отсрочке ищешь Вечного спасенья.

Бессмыслен ты, как смерть без Воскресенья,

Безмыслен ты, как все твои дары.

Но будет миг, - с бессмертием родство

Ты различишь в предсмертной партитуре,

И из твоей обуглившейся шкуры

Проглянет Духа

Лик и естества

* * *

Мной растрачена ночь. Мне заплачено

несколько строчек,

Я слова тасовал, и со мной

тосковали слова.

И от их неземных, расширяющихся

оболочек

Сладко ныло в груди и кружилась

слегка голова.

Бормотала река. Был сияньем

закат оторочен,

Ночь сочилась слезами

бесследно растаявших звезд,

И туман над водою был так же

неверно - непрочен,.

Как от чувства до слова

над бездной

протянутый мост.

Мои милые,

Нищие,

Глупые строки - сироты!

Непослушные... Ну обождите, я вас отпущу.

Только хватит ли силы вам

выплыть из водоворота

И безропотно выдержать

жизни холодный прищур?!

Строки, строчки мои, Боже мой,

что же вы за уроды!

Вас ли я услыхал

ломким звоном пустого стекла?

Мне искать и искать. Снова лодку

спускаю на воду,

И склоняюсь над гладью

Немого, как омут, стола.

* * *

Слово, бьющееся в руке, -

Окольцованный мной птенец.

В человеческом языке

Очень мало моих колец.

В сеть дождей, как избушка в плющ,

Мир затянутый спит во зле.

Как здесь жалок и неуклюж

Я, рожденный в иной земле!

Там, где музыка валит с ног,

А стихам так легко цвести...

Если б мог, если б только мог

Я все это перевести!

Прорастает, звеня,. звезда, -

Золотистый глазок пшена.

Здесь, быть может, лишь иногда

Так умеет петь тишина.

И какой это жуткий стыд,

Нервов, сил и души извод,

Как уродлив он и постыл, -

Мною сделанный перевод!

Но на золото - в нищете

Не сменял бы я свой улов.

Вот - распятые на листе

Сохнут легкие шкурки слов!

* * *

Давай поговорим о пустяках:

Обсудим наши мелкие потери,

Заметим вскользь, что так

несносны двери,

Скрипящие на вечных

сквозняках!

Давай поговорим о пустяках!

Посплетничаем, вспомним,

что и как

По мелочам: о снах, дороговизне...

Бранили нас? О том, что брань

не виснет

На вороту. И всё здесь,-- тлен и прах.

Давай поговорим о пустяках!

Давай поговорим о пустяках:

О вечности,

О святости,

О вере,

Что Бог заснул,

Нам скупо дни отмерив...

И, верно, нас оставил в дураках.

Давай поговорим о пустяках

* * *

« Что с тобой?...»

Извечный вопрос всех женщин.

Что со мною? Эх, родная!

Я в себе, как тень, брожу.

Что со мной?

Да нет, я знаю,

Но никак не расскажу.

Все этюды да наброски,

Да и те - едва-едва.

В объясненьях слишком плоски

Получаются слова.

Но куда ни шло... Страницу

Замарать да зачеркнуть.

Я держал в руках синицу,

Журавля боясь вспугнуть.

А она на волю рваться

Продолжала как в огне,

Крепко сцепленные пальцы

В кровь расклевывая мне.

Я пустил ее на волю,

руки вытянувши вдоль.

Не из страха перед болью,

А из страха

Вызвать боль!

Что со мною?

Песен звуки,

Что поет она

Не мне.

Да исклеванные руки,

Да журавль в вышине...

* * *

В Сонном Царстве -

И справа, и слева,

Как дворецкие, тени стоят.

Доброй ночи,

Моя Королева,

Доброй ночи, Принцесса моя!

Каждый шаг мой, как выстрел,

Грохочет,

Стон паркета: тон, тон, полутон...

Ваш покой

Так глубок и непрочен,

Так тревожен во мраке пустом!

Стрелки замерли

В самом Начале.

На мгновение - времени нет.

Боже правый,

Пусть не от печалей -

Огради их от горя и бед!

Руку дай

У высоких ступеней,

Поддержи,

Удержи на весу...

Спите, милые. Это не тени, -

Это ангелы службу несут.

* * *

Свет лампады ещё не померк,

Возвещая минуту ухода.

Я умру рано утром, в четверг,

В сентябре високосного года.

Дат моих понеслась круговерть.

Дат тяжелых, постыдных, заветных,

Только тихая, скромная смерть

В этом строе пока незаметна.

Боль слабее и радость бледней:

Время лечит

И временем - лечат!

Изо всех моих памятных дней

Он пока что

Ничем не отмечен.

Шаг уверенный: прямо и - вверх!

Под ажурные, легкие своды

Я уйду рано утром,

В четверг,

В сентябре високосного года.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Заскрипела в заржавленных петлях

Дверь. Я в темный колодец шагнул.

На пороге порыв мой замедлил

Подвернувшийся под ноги стул.

Задевая плечом паутину,

Прохожу, оступаясь впотьмах,

Из дивана клоками ватина

Выпирает непуганый страх.

Всюду запах пустого жилища:

Умер дом без хозяйской руки.

Как заброшенное пепелище

Скалят стены гнилые клыки.

Но скребутся лучи по карнизу,

Но стоит старый письменный стол,

Мне бросая отчаянный вызов

Трехгрошёвым тетрадным листом!

А с него позабытые строки

Тянут тонкие руки ко мне.

Я зашел просто так,

По дороге,

И стою, прислонившись к стене.

* * *

Дочери

Вдали, простучав по рельсам,

День снова начнет с нуля,

И в утреннем солнце греться

Лениво станет земля.

В раскат соловьиных песен

Вмешается гомон дня...

Я буду в них, даже если

Не будет уже меня!

Душа, как стекло, крошится,

И нет у нее щита,

Когда человек страшится

Платить по своим счетам.

Ты, это поняв однажды,

Судьбу свою не суди,

Но что она экипажем

Тебя понесёт, - не жди!

А просто вглядись получше,

Нырнув в нее с головой:

Там есть твой счастливый случай,

Но только секунду - твой!

Промедлишь, пропустишь взглядом, -

И не на кого пенять

.

Ах, как я боюсь, что рядом

Не будет уже меня.

1996 г.

* * *

В детстве, четверть века тому назад,

( страшно вымолвить: четверть века!)

оставаясь один, я любил залезать

на потёртый диван,

представляя его телегой.

Будто тихо шуршала трава вокруг,

и неслышно ступали

большие кони...

И под скрип несмазанной оси

внезапно, вдруг,

я засыпал,

подложив под щёку ладони.

Это было, когда в Лукоморье

жил Царь - Кощей,

Снились чудные сны, что сто лет мне

уже не снятся.

Мне неведом был взрослый,

скучный порядок вещей,

оттого и не мог

я ему тогда подчиняться.

Я любил брать в дорогу

наш старый семейный альбом,

из которого сыпались снимки,

как камни из грота:

мама - девочка с толстой косой,

папа, - мальчик с нахмуренным лбом

всё глядели,

не видя меня,

с облупившихся стареньких фото.

Неужели они тоже были

когда-то детьми?!

Я поверить не мог,

узнавая любимые лица,

как не верил, что стану

таким же большим,

как они,

и что, может быть, с ними

ещё и не то

приключится.

Смотрит дочка альбом,

и мы взглядами встретились с ней.

Я не вижу её,

а она хочет лучше вглядеться

А неслышная поступь

всё тех же

волшебных коней

повлекла и её

через Детство

сквозь Детство,

из Детства...

Посвящение уходящему

Из разбитого крана

тонкой струйкой - вода.

С голубого экрана:

«Господа, господа!»

Господа... Ветер свищет

В щелях треснувших рам.

Господа, ваши тыщи, -

Горсть, прикрывшая срам!

Жизнь не схватит клещами, -

просто бросит в пути.

Лишь шепнёт на прощанье:

Уходя, - уходи!

Снег всё кружит и кружит,

И ныряет во тьму.

Ты чекистам не нужен,

Стукачам - ни к чему!

В клетке взросшая птица,

Где же место твоё?!

Ты боролся с темницей,

Но не смог без неё!

Арестантские боты

И подъём до утра

Берегли от свободы

Дуть холодным ветрам!

Ненавистные лица

По экрану снуют...

Не темницу, - теплицу

Ты разрушил свою!

Жизнь не даст обещаний,

Как отсрочку судья,

Лишь шепнёт на прощанье:

Уходи, уходя!

* * *

Выбегу с утра по холодку,

Растеряю всё, - такую малость!

И пройду пор первому ледку,

Стариком, не верующим в старость.

Ветер с листьев сдует тишину,

И, не в силах выйти из трясины,

Старые, беззубые осины

Будут выть на блёклую луну.

В этом мире всё чуть-чуть не так,

Всё неуловимо понарошку,

И поляна россыпи морошки

Мне протянет в ласковых руках.

Заберёт ручей мои грехи,

На кусте забуду полотенце,

И домой, как спящего младенца,

Унесу за пазухой стихи.

А когда в неистовом бреду

Будет в дверь ломиться непогода,

В светлый Сон, искать Живую воду

вновь по стёжке тоненькой уйду.

1988 г.

* * *

Самосожжение. Ночи оскал.

Ад, - и весною набухшие почки.

Как самородки, ты в прахе искал

Строчку за строчкой,

Строчку за строчкой.

Слог становился ровней и верней,

Грубою кожей ладоней отточен.

Как хлебопашец в отборном зерне,

Видел ты всходы

В звёздных отточьях.

Верил ты: всё это было не зря,

Хоть и немногих ты тронул до боли.

Где-то уже о тебе говорят...

Вот и довольно,

Вот и довольно.

Старость

1.

Мы со смертью играли азартно,

Проходили с ней на волосок,

И, пьянея от вечного фарта,

Холодили железом висок.

А она улыбалась сердечно,

Подстилала соломку в пути,

И давно нам назначила встречу

На мосту, где вдвоём не пройти.

2.

Ходит старость, прикинувшись мной,

Надевает на тело вериги,

Закрывает ненужные книги

И ночами сопит за спиной.

Я не сплю. Вязну в темень, как в мох

И не знаю, где выход из круга.

Я боюсь, что застанет врасплох

Смерть. И мы караулим друг друга.

«Отче наш»...О, замедленный миг,

Драгоценный едва ли не втрое!

Спят ряды запылившихся книг,

И не верят, что я их открою...

[Рона]

Мисюсь, где ты?.. Чехов и Мизинова

Александр Попов

29 ЯНВАРЯ 2010 ГОДА – 150 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ

АНТОНА ПАВЛОВИЧА ЧЕХОВА…

В то далёкое от нас лето 1891 года, Лика сидела рядом с Антоном Павловичем в чёрном тарантасе и они неслись по пыльному просёлку в неизвестность. И от нахлынувших на неё неожиданно чувств, уткнувшись в его плечо, она «ревела» и слёзы капали на его белоснежную рубашку. Следы потом от них еле вывели бензином, как позже, шутя, сообщал Чехов Мизиновой в Москву…

____________

Вверх по Оке, натружено шлёпая деревянными лопастями, карабкался небольшой белый пароходик «Дмитрий Донской». На его верхней палубе среди пассажиров, преимущественно горожан, перебиравшихся к лету на дачи, то тут, то там завязывался оживлённый разговор.

Среди пестрой и разношерстной публики выделялись редкой и удивительной красоты женщина и смуглый, черноволосый, лет тридцати мужчина. Выразительное лицо её удлиненного овала, густые, золотистые волосы при резко очерченных тёмных бровях, светлые глаза, живые и умные, дар свободного, весёлого и меткого разговора необычайно оживляли яркую и привлекательную женскую наружность.

Её спутник – мужественный красавец в расцвете сил, кипучий, страстный и влюбчивый. Это были Лидия Стахиевна Мизинова и известный художник-пейзажист Исаак Ильич Левитан. Они добирались из Серпухова в Алексин к своим друзьям Чеховым, которые на берегу Оки сняли на лето небольшую дачку и поселись в ней всей семьей.

С Чеховыми девятнадцатилетняя Лида Мизинова познакомилась, когда окончила гимназию и стала преподавать русский язык в одном из московских учебных заведений. Здесь она сдружилась с молодой учительницей Марией Павловной Чеховой, сестрой, известного писателя, стала бывать у них дома. Способная музыкантша и начинающая певица, весёлая и остроумная собеседница, наделённая при этом тонкой красотой, Лида скоро завоевала сердца обитателей чеховского дома.

В то же время у Лики, как её тогда звали многие, зарождается чувство к Антону Павловичу. Однако он, 21 апреля 1890 года, как-то вдруг, неожиданно уезжает на Сахалин. Перед отъездом Чехов подарил Мизиновой фотографию, подписав: «Добрейшему созданию, от которого бегу на Сахалин…» Это казалось шуткой, но в ней была и доля правды. Чехов действительно стремился расставить барьеры развитию возникших у них влюблённо-дружеских отношений, чтобы не связывать себя женитьбой. «Жениться не хочу… Мне было бы скучно возиться с женой», – пишет он 18 октября 1892 года своему другу и издателю Суворину.

Восемь месяцев продолжалось путешествие Чехова по Сибири и вдоль побережий Азии. Только 8 декабря он вернулся в Москву. Его мать, Евгения Яковлевна Чехова, в это время гостила в Алексине на Оке у своего младшего сына Михаила, работавшего там по окончании юридического факультета Московского университета податным инспектором.

Впоследствии М. П. Чехов вспоминал: «Ещё из Одессы он дал мне в Алексин телеграмму, чтобы я встретил его именно в Москве вместе с родными. Так как мы его поджидали к 10-му, а он приехал на три дня раньше, то пришлось спешить, и мы с матерью решили выехать к нему навстречу в Тулу…»

Не задерживаясь долго в Москве, весь январь 1891 года Антон Павлович провёл в Петербурге, а с 11 марта по 2 мая уехал в Италию и Францию, поручив брату Михаилу подобрать и снять для него дачку.

На другой же день по возвращению из Европы, Чехов с семьёй уезжает в Алексин «слушать соловьёв». И уже 4 мая 1891 года он сообщает своим друзьям: «Домик в лесу, 4 комнаты, внутри тесновато, снаружи простор… Вокзал под боком… По-видимому около нашей дачи бывает много грибов… В Оке, я видел, плескается большая рыба. Хочу купить лодку».

Сразу же по приезду в Алексин, Антон Павлович пригласил на дачу своих друзей, и в их числе – Левитана и Мизинову. «Они приехали к нам… и, откровенно говоря, нам негде было их положить», – писал Чехов. Начались смех, неистощимые остроты Антона Павловича, влюблённые вздохи Левитана, который любил поманерничать перед дамами. «А вообще, у нас на берегу Оки сразу как-то повеселело…»

В то время их отношения, по крайней мере, со стороны Чехова, сохраняли характер веселой дружбы. В его письмах – юмор, шутки, эпистолярный жанр. Старалась поддерживать такой тон и Лика, однако давалось это ей с трудом. Всё чаще и чаще в письмах к писателю звучала тема любви, любви неразделённой. Мизинова просила Антона Павловича писать ей письма «без обычной насмешки, неужели же… кроме иронии я ничего не заслуживаю?» Она постепенно приходит к печальному выводу: «Мои письма ровно никакого значения для вас не имеют…»

Но Лика по своей натуре не склонна принимать пассивно-ироническое отношение к себе. Прежде всего, в ход пускается обычный манёвр – возбуждение ревности. В первое время это делалось с помощью Левитана. Но увлекалась ли Лика художником? Ответ мы находим в одном из её писем к Чехову: «А знаете, если бы Левитан хоть немного походил на вас, я позвала бы его ужинать». И полтора года спустя: «Я ни о ком не думаю, никого не хочу и не надо мне никого…» Дружба с Левитаном осталась одним поэтическим эпизодом в её биографии.

А что же Чехов? Он, как это мы уже видели, искусственно ставит между ними барьеры. В 1890-91 годы писатель много путешествует, почти не бывает в Москве, много и плодотворно работает. Лика Мизинова, с её оригинальным характером, нравилась Антону Павловичу. По свидетельствам его сестры Марии Павловны, он любил её. Чехова располагали в девушке её общая культура, музыкальность. Игра и пение Лики оставили след в творчестве писателя. Он запечатлел её пение в «Черном монахе» и в «Моей жизни», её девичьи мечты о сцене – в «Чайке».

Но Чехов не решался переступить границы их взаимоотношений, опасаясь неразрывных уз. Солнца и весны не было в их взаимоотношениях. Не было и счастья. Только гораздо позже брак показался Антону Павловичу жизненной ценностью, но это произошло уже перед лицом приближавшейся смерти.

А в то далёкое от нас лето 1891 года, Лика сидела рядом с Антоном Павловичем в чёрном тарантасе и они неслись по пыльному просёлку в неизвестность. И от нахлынувших на неё неожиданно чувств, уткнувшись в его плечо, она «ревела» и слёзы капали на его белоснежную рубашку. Следы потом от них еле вывели бензином, как позже, шутя, сообщал Чехов Мизиновой в Москву.

Лика уехала, и уже спустя несколько дней, ей вслед, из Алексина, Чехов пишет: «Ах, Лика, Лика, адская красавица. Когда вы будете гулять с кем-нибудь или будете сидеть в Обществе и с вами случится то, о чём мы говорили, то не предавайтесь отчаянию, а приезжайте к нам, и мы со всего размаха бросимся вам в объятия… Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбку, гулять и реветь».

А через несколько лет, мысленно возвращаясь к тому лету 1891 года, в повести «Дом с мезонином» звучит вложенное в уста её героя чеховское грустное и прощальное –

«Мисюсь, где ты?»

И этот лейтмотив несчастной любви проходит через многие

чеховские произведения…

………

После похорон Антона Павловича, Лидия Стахиевна пришла к Чеховым в их московскую квартиру. Долго стояла она у окна, не отвечая на попытки с ней заговорить. Всё прошлое, пережитое проходило перед её глазами. Возникшее чувство к Антону Павловичу, Мизинова пронесёт через всю свою жизнь…

Как-то она подарила Чехову свою фотографию. На обороте – строки из романса Чайковского на слова Апухтина:

Будут ли дни мои ясны, унылы,

Скоро ли сгину я, жизнь загубя,

Знаю одно, что до самой могилы

Помыслы, чувства, и песни, и силы –

Всё для тебя!

январь, 2006

___________

*** Раздел «Время и люди» на авторской страничке знакомит читателей

с материалами:

1. «Время и люди»: http://www.proza.ru/2005/11/10-55

Н. С. и П. С. Бобрищевы-Пушкины, Л. Н. Толстой, В. Д. Поленов,

К. С. Станиславский и другие в воспоминаниях М. А. Крамер.

2. «Любовь длиною в жизнь»: http://www.proza.ru/2006/09/21-260

феномен судьбы и великой и драматичной любви

Ивана Сергеевича Тургенева.

3. «Концерт над Окой»: http://www.proza.ru/2005/11/11-231

литературная зарисовка о композиторе А. Н. Скрябине и пианисте С. Т. Рихтере.

4. «Твоя гордость и боль, Россия!»: http://www.proza.ru/2005/12/18-19

дворянские династии России! К их истории мы всё чаще обращаемся

в последнее время.

5. «Русское зарубежье»: http://www.proza.ru/2005/11/24-229

процесс переосмысления своего прошлого – сложный и нередко

болезненный…

© Copyright: Александр Попов, 2006

Свидетельство о публикации №2601150080

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении правил

Рецензии

Написать рецензию

эх, честно жаль перекрикивать предыдущего оратора... но мимо пройти тоже не могу.

очень ко времени. :)

и очень хорошо написано.

мне удалось почувствовать... нерв, что ли.

...а ведь я его в какой-то мере могу понять.

спасибо.

Александр Попов. Один на один с болезнью. Многоголосье. -- М.: Легейн, 2010. -- 344 с.

Коммент.: 0 Читали: 5

Версия для печатиСборник произведений Александра Попова вышел в издательстве "Легейн". В сборник вошли проза и стихи. "Один на один с болезнью" - так называется автобиографическая проза, помещенная в начале книги. Подборка стихотворений озаглавлена "Многоголосье". Александр Попов принадлежит к поколению сорокалетних. Его рассказ о себе в такой же степени можно рассматривать и как свидетельство о времени, о трудном опыте выхождения из советской эпохи. Выхождения, то есть личного противостояния духу советскости. Об этом сказано скупо -- это видно в перечислении кумиров: Галич, Высоцкий, Шаламов, Пастернак, в коротенькой сценке -- (юноша, работающий на заводе, кладет на стол комсомольский билет. "Зачем вступал?" -- окликает комсорг растерянно. "Боялся в институт не поступить" -- звучит ответ). И это только одна составляющая. Вторая -- жизнь наедине с неизлечимой болезнью (диагноз поставленный Попову в 17 лет -- рассеянный склероз) и сопротивление ей. Одним из средств сопротивления стала литература. Собственно, наверное, это и позволило Льву Аннинскому в послесловии определить (и довольно точно) жанр произведения Попова как нечто среднее между исповедью и руководством по аутотренингу (поэтому в тексте много примеров, рассуждений абстрактно-философского свойства, цитат). Но кроме того эта документально-терапевтическая повесть может рассматриваться как своего рода предисловие к стихам.

Александр Попов. Один на один с болезнью. Многоголосье. -- М.: Легейн, 2010. -- 344 с.

http://rutube.ru/tracks/2154155.html

Михаил Чехов, родоначальник уникального метода актерской игры

14.10.2009 | Театр |

1918 год. В голодающей, истерзанной революцией Москве открывается новая театральная студия. Общественность в недоумении. Основатель студии — молодой, но уже прославленный актер Московского Художественного театра, ученик Константина Станиславского и друг Евгения Вахтангова Михаил Чехов.

Чехов?! По Москве ходят упорные слухи, что актер находится в катастрофическом положении. Он страдает неврастенией и алкоголизмом, и потому вряд ли когда-нибудь снова выйдет на сцену. Студия спасает его от гибели. Вскоре он вновь появится на сцене МХТ. Станиславский будет доволен: Чехов, несмотря на обилие в труппе великих имен, — безусловно, лучший его актер.

Отец Михаила Чехова, Александр Павлович, старший брат всемирно известного писателя, был человеком весьма незаурядным. Антон Павлович писал: «Александр много способнее меня. Но он никогда ничего не сделает из своего таланта: его погубит болезнь — пристрастие к алкоголю!» К счастью, отец передал сыну не только эту пагубную страсть, но и актерский талант, который тот реализовал блестяще.

Специалисты и сейчас называют Михаила Чехова самым великим театральным актером ХХ века. В начале 20-х Михаил Чехов — ведущий актер Художественного театра. После смерти Вахтангова он возглавил Первую студию МХАТ, вскоре ставшую театром — МХАТом-вторым. При этом он не перестает выходить на сцену. Он играет Хлестакова — в театре аншлаг, а критики единодушны во мнении, что впервые за всю историю постановок «Ревизора» на сцене — тот Хлестаков, которого задумал сам Гоголь. Его Гамлет вызывает бурю оваций. В зале — не только служащие и студенты, но и заводские рабочие, трамвайные кондукторы, домохозяйки. Им, несмотря на классовые расхождения, понятен этот Принц Датский.

Некоторые актеры приходят на спектакль с единственной целью: разгадать секрет его феноменальной игры. Увы, это не удается никому. Однако, невзирая на успех, тучи над его головой начинают сгущаться. Чехов, верный принципам идеалистического искусства и не скрывающий своей религиозности, мало считается с советской действительностью.В театре, а потом и в газетах разворачивается настоящая травля. В 1928 году под угрозой ареста Михаил Чехов навсегда эмигрирует из Советской России. И десятки лет это имя будет в СССР под запретом.

Михаил Чехов умер в 1955 году в Голливуде. Его уникальный метод актерской игры оказал существенное влияние на развитие западного кинематографа и заложил основы театральных школ нескольких европейских стран. Его учениками были 168 лауреатов кинопремии «Оскар», в том числе Энтони Куин, Элизабет Тэйлор, Грегори Пек, Юл Бриннер и многие другие.

Сегодня имя Михаила Чехова и его детище — «Метод актерской игры» — наконец-то возвращаются на родину — в Россию.

Александр ПОПОВ

[Рона]

http://rutube.ru/tracks/2154069.html?v=773...5aacc9fcab0aae5

[Орешкин А.М.]

Книгу А.Попова "Один на один с болезнью Многоголосье" можно купить в книжном магазине "Москва" http://www.moscowbooks.ru/book.asp?id=556142 (возможна доставка по Москве)

Автор, рассказывая о своем пути, в начале которого возникла тяжелая неизлечимая болезнь, рассматривает ее не как приговор, а как частный случай жизненных обстоятельств. Он ищет и находит возможности для преодоления трудностей и реализации себя вне зависимости от этих обстоятельств. Повествуя о собственном опыте, автор приглашает читателя к разговору о том, как отыскать себя в жизни, а жизнь - в себе.

Книга представляет интерес для широкого круга читателей, а также психологов, медицинских работников, педагогов.

Так же можно купить в книжном магазине Дома Русского Зарубежья http://www.kmrz.ru/index.sema?a=cat&sa=book&id=28111 возможна доставка почтой России по территории РФ и за рубеж http://www.kmrz.ru/index.sema?a=cat&sa=book&id=28111

Сборник произведений Александра Попова вышел в издательстве "Легейн". В сборник вошли проза и стихи. "Один на один с болезнью" - так называется автобиографическая проза, помещенная в начале книги. Подборка стихотворений озаглавлена "Многоголосье". Александр Попов принадлежит к поколению сорокалетних. Его рассказ о себе в такой же степени можно рассматривать и как свидетельство о времени, о трудном опыте выхождения из советской эпохи. Выхождения, то есть личного противостояния духу советскости. Об этом сказано скупо -- это видно в перечислении кумиров: Галич, Высоцкий, Шаламов, Пастернак, в коротенькой сценке -- (юноша, работающий на заводе, кладет на стол комсомольский билет. "Зачем вступал?" -- окликает комсорг растерянно. "Боялся в институт не поступить" -- звучит ответ). И это только одна составляющая. Вторая -- жизнь наедине с неизлечимой болезнью (диагноз поставленный Попову в 17 лет -- рассеянный склероз) и сопротивление ей. Одним из средств сопротивления стала литература. Собственно, наверное, это и позволило Льву Аннинскому в послесловии определить (и довольно точно) жанр произведения Попова как нечто среднее между исповедью и руководством по аутотренингу (поэтому в тексте много примеров, рассуждений абстрактно-философского свойства, цитат). Но кроме того эта документально-терапевтическая повесть может рассматриваться как своего рода предисловие к стихам.

Александр Попов. Один на один с болезнью. Многоголосье. -- М.: Легейн, 2010. -- 344 с.