Кирилл Юрьевич Кучеров "Есенин - Маяковскому"

[Рона]

Кирилл Юрьевич Кучеров

"Есенин - Маяковскому"

1

"Наша жизнь - большой театр!

Все мы в ней играем роли"

- Покажись, сих слов оратор!

Если хватит силы воли.

За какие прегрешенья

Ты клеймишь людские души,

Убеждая, что решенья

Кем-то вложены нам в уши?!

Ужто веру и надежду

Людям всем оставить надо? -

Словно Троцкий слух мой режет:

"Все вы стадо! Стадо! Стадо!"

Я не верю в эти бредни!

Не хочу играть я роли!

Человек - творец намедни

На земле своей сам доли!

2

Ах, Боже мой, какая жалость,

Что ты не видишь света дня,

И капли красок не осталось

В душе, где потрудилась тля.

Да, я природу воспеваю -

Люблю и реки и поля,

И ни на что не променяю

Свои берёзки-тополя.

Мой тешат взор широкие раздолья,

Ласкает слух певучий соловей,

Ведь сердцу моему лишь там приволье,

Где ветер роется мне средь кудрей!

И сколько бы прогресса печи не горели,

Я верую, пройдут года, столетия - и пусть! -

Но будут вновь и вновь в полях звучать свирели -

За это и люблю тебя я, полевая Русь!

3

Мне нынче ничего не надо -

Ни золота, ни денег, ни земли.

Богатству сердце, ой, не радо,

И жизненные силы на мели.

Прогресс, политика, карьера

Не тешат душу, полную тоски.

И я не тот уж кабальеро,

Что раньше был - согнулись колоски.

Я тяжкий грех один имею -

С ним не в ладах холодный разум мой -

Пред женской сущностью я млею,

Хоть в жизни мне влюбляться не впервой.

И сколь бы, может, не казалась ложной

Любовь, во мне что возникает каждый раз,

Мне объяснить всё это крайне сложно,

Но слово пламенному сердцу не указ.

Я всякий раз люблю правдиво -

Таков уж мой горячий, пылкий нрав,

Но барышня порой строптива,

И отвергает, даже шанс не дав.

Ах, если б я обрёл взаимность

Средь этих всех амурных эскапад...

Ах, Господи! Вот ведь наивность! -

Но я, по чести, был бы очень рад.

Мне ж нынче даром не потребен

Всяк тот, меня кто силится любить.

Кого же я любить намерен,

Увы, меня не любит, стало быть.

Вот закавыка ведь какая!

Она златою нитью жизнь мою

Пронизывает, обпекая

Мне больно душу нерадивую.

И только лишь единственно вот это

Покоя часто днём и ночью не даёт

Мне, несчастливому в любви поэту,

Счастливому же тем, что просто он живёт!...

4

"Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась".

Ах, господи, ведь как жесток

В словах своих ты, Маяковский!

И слышу, будто бы курок

Взведён тобой - и страх чертовский

В твоём мозгу уж разожжён.

Ты в сердце целишь пистолетом

И сам же лезешь на рожон,

Ревёшь в шекспировском сонете,

Что нет любви! - ужасен крик,

Которым сердце запираешь. -

Постой! А как же Лиля Брик? -

Молчишь? Уныл. Не отвечаешь...

Вот видишь, друг мой, даже ты

Знавал кипящих струй потоки,

Слова любви... - легки, просты,

Как щебетания сороки -

Коль сердце пламенно горит,

Сама душа их напевает.

Влюблённый чудеса творит

И в страсти устали не знает.

Любовь - чиста, как тот родник,

Вода в нём сладостна, прозрачна,

Вокруг него - цветёт цветник:

В ромашках Пчёлки... - как удачно!

Я помню всех, кто был мне мил,

И так отчётливо, так ясно...

Кого когда-нибудь любил,

Любил, я верю, не напрасно!

[Рона]

Есенин и Маяковский. Последняя встреча.

a_samovarov

August 16th, 2010 Есенин увидел Маяковского возле Малого театра. Это был октябрь, странный месяц, когда, вдруг, солнце и почти тепло, а на смену приходит ледяной ветер, и тут же тучи над Москвой.

С Есениным было несколько приятелей-забулдыг, с Маяковским томные девушки. Есенин знал, что Маяковский жадноват и сразу достал пачку денег из кармана, и предложил пойти посидеть, поговорить.

Маяковский внимательно посмотрел Есенину в глаза, у того были спокойные глаза, хотя лицо несколько опухло.

В свои тридцать лет Есенин видел так много, как мало кто из живших людей. Он видел царскую семью, читал стихи царице и ее дочерям, он видел, как рожает в поле крестьянка, он видел европейских аристократов и великих писателей с поэтами, он видел убийц-чекистов. Есенин видел тех, кто на дне, и каждый день опускался на это дно, и видел тех, кто на самом верху.

Есенин недавно разговаривал с мировой знаменитостью Троцким, демоном революции, и это Троцкий пригласил его для беседы. А за день до этой беседы Есенин пил в подпольном кабаке, где продавали кокаин, и рядом с ним сидели два белогвардейца. И почему-то было мало девушек, и Есенин разделил с этими мужчинами одну даму. И видно общая на всех женщина так сблизила мужчин, что они сказали, что белогвардейцы. А в двух кварталах от этого подвала была Лубянка.

И Есенин подумал, что они уже мертвецы, эти двое молодых людей, а потому ничего не боятся.

А за день до этой встречи Есенин общался с очередным психиатром, но он не очень любил отечественных психиатров, западные, к которым его водила Айседора, были лучше. Они были лучше потому, что Есенин для них был просто добрый молодой человек, которому они хотели помочь, и помогали, как могли. А для местных психиатров Есенин был самым известным и популярным человеком в русской части СССР.

Есенин был невероятно популярен, и психиатры не намеренно, но пытались ломать его, им было это приятно, такой популярный человек и в их руках.

Есенин помнил, как художник, внешний вид, запахи, манеру вести себя тысяч известных людей. И никого из них он не ставил выше себя. И потому он смотрел на Маяковского печально, но с чувством превосходства.

Маяковский бросил взгляд на пачку денег в руках Есенина, пробормотал, что он занят, девицы смотрели на Есенина с любопытством и ревностью, ибо они любили Маяковского.

Есенин повернулся и пошел прочь, забулдыгам дал денег и велел принести в квартиру водки и закусок. Но ведь не нужна была ему водка, уже не спасала. Он боялся пить. Пил пиво, чтобы контролировать себя и все, что происходит вокруг.

Он заложил руки за пояс своего изящного пальто, поднял от ветра воротник, и шел один по Москве, любя этот город, как живое существо.

Маяковский опишет эту последнюю встречу, напишет, что отказал Есенину в общении, но чтобы оправдаться напишет, что Есенин уже потерял облик человеческий. Но тогда он оставил томных девиц и догнал Есенина, когда тот спускался в дорогой кабак.

Есенин, увидел Маяковского, не очень удивился, и не очень обрадовался, был порыв. Но не более. Ведь он знал, что Маяковский гений, тот писал в свое время гениальные стихи, и Маяковский признавал среди пишущих поэтом только Есенина.

Это было роскошное заведение, масса зеркал, изящные тонкие перегородки, настоящие старомосковские официанты. Им принесли пиво, мелко нарезанную копченую рыбу.

- А ведь этого ничего скоро не будет, кивнул вокруг себя Есенин,- будет серое все.

- Очень много молодых людей родилось, - усмехнувшись, возразил Маяковский, - они захотят настоящей красоты, а не этого упадка.

- Я позавчера сидел напротив Троцкого, как сижу напротив вас, -сказал Есенин, - он сумасшедший. И они все сумасшедшие, вы не видите этого?

Маяковский, которого преследовал страх сойти с ума, передернул плечами. И словно защищаясь, сказал: « Ну не вам Сергей осуждать сумасшедших, вся Москва говорит о том, что вас лечат, говорят, сам Бехтерев лечит».

У Маяковского был «профессиональный» интерес, он пару раз видел могучего старика, психиатра Бехтерева и с трудом подавил в себе желание подойти к нему и рассказать о своих проблемах.

- Мы владеем словом, они владеют жизнями, - пожал плечами Есенин, - он почувствовал смертельный страх Маяковского, и как невротик невротика пощадил его. И перевел на другое – Ведь в ваших стихах, умирающая, загнанная лошадь, которая плачет, это Россия.

- Вы же знаете, я русский дворянин, но безразличен к России, лошадь – это я. – Сказал Маяковский.

- О, я знаю русских дворян, - усмехнулся Есенин, - Толя Мариенгоф русский дворянин, подонок и стукач. – Хотя те, с которыми я вчера пил … - Хорошие ребята.

Есенин потер лоб. И сказал: « Но ведь это конец?»

- А вы знаете, у меня сын родился в США от русской, - сказал Маяковский, отвечая на эти слова Есенина.

- У меня была еврейка, у вас была еврейка, я свою отдал в хорошие руки, а вы все при своей? Она же уродлива!

- Вы же знаете, Есенин, что у меня другие женщины, а Лиля просто очень сильная, она не боится жизни, она везде своя, она радостная такая… И у нее изощренный ум.

- Мариенгоф такой же, - засмеялся Есенин.- За все когда-нибудь заплатит Толя. Надо очень не любить Россию, чтобы быть радостным сейчас.

Они еще посидели минут десять, два одиноких русских гения. Уходя, Маяковский сказал в пространство: « А Бог ведь есть, он в наших стихах»

- ОН есть, - едва слышно сказал Есенин, - но нас уже нет.

* * *

После гибели Есенина Маяковский был так напуган своей будущей судьбой, что написал назидательные стихи на смерть гениального поэта. Пытаясь ободрить самого себя. Цветаева написала на смерть Есенина страстное и нежное: … И не жалость – мало жил, И не горечь – мало дал, - Много жил – кто в наши жил Дни, все дал – кто песню дал».

После смерти Маяковского Цветаева написала о встрече поэтов на том свете:

Зерна огненного цвета

Брошу на ладонь,

Чтоб предстал он в бездне света

Красный как огонь.

Советским вельможей,

При полном Синоде...

- Здорово, Сережа!

- Здорово, Володя!

Умаялся? - Малость.

- По общим? - По личным.

- Стрелялось? - Привычно.

- Горелось? - Отлично.

- Так стало быть пожил?

- Пасс в некотором роде.

...Негоже, Сережа!

...Негоже, Володя!

А помнишь, как матом

Во весь свой эстрадный

Басище - меня-то

Обкладывал? - Ладно

Уж... - Вот-те и шлюпка

Любовная лодка!

Ужель из-за юбки?

- Хужей из-за водки.

Опухшая рожа.

С тех пор и на взводе?

Негоже, Сережа.

- Негоже, Володя.

А впрочем - не бритва --

Сработано чисто.

Так стало быть бита

Картишка? - Сочится.

А что на Рассее --

На матушке? - То есть

Где? - В Эсэсэсере

Что нового? - Строят.

Родители - родят,

Вредители - точут,

Издатели - водят,

Писатели - строчут.

Мост новый заложен,

Да смыт половодьем.

Все то же, Сережа!

- Все то же, Володя.

А певчая стая?

- Народ, знаешь, тертый!

Нам лавры сплетая,

У нас как у мертвых

Прут. Старую Росту

Да завтрашним лаком.

Да не обойдешься

С одним Пастернаком.

Хошь, руку приложим

На ихнем безводье?

Приложим, Сережа?

- Приложим, Володя!

Еще тебе кланяется...

- А что добрый

Наш Льсан Алексаныч?

- Вон - ангелом! - Федор

Кузьмич? - На канале:

По красные щеки

Пошел. - Гумилев Николай?

- На Востоке.

(В кровавой рогоже,

На полной подводе...)

- Все то же, Сережа.

- Все то же, Володя.

А коли все то же,

Володя, мил-друг мой --

Вновь руки наложим,

Володя, хоть рук - и --

Нет

[Рона]

Евгений ЧЕРНЫХ : «Тайна гибели Есенина. Новая версия.»

Большое видится на расстоянии, утверждал поэт в знаменитом «Письме к женщине». Каким видится сегодня сам Есенин? Этот вопрос я задал главному редактору журнала «Наш современник» Станиславу Куняеву, который в соавторстве с сыном Сергеем выпустил в серии ЖЗЛ биографию поэта. Книга переиздавалась более десяти раз, подтверждая, что интерес к певцу страны березового ситца в народе по-прежнему очень велик.

Куняев: - Есенин - не просто поэт. Его народный, национальный характер во многом проясняет зигзаги трагической истории России ХХ века. Он - человек противоречий, крайностей. Гражданская война - эта жажда крайностей, стремление «перелиться через край» - обуяла тогда белых и красных, большевиков и эсеров, террористов и государственников, деникинцев, чапаевцев... И в судьбе и творчестве одного из самых великих людей России ХХ века Сергея Александровича Есенина эти крайности проявлялись во всем: в жажде истины, в абсолютной открытости характера. Диапазон вольтовой дуги от крестьянского долготерпения до бунтарства.

- Сразу вспоминаются его строки «Розу белую с черною жабой я хотел на земле повенчать».

Или вот это: «Тот трюм был русским кабаком, / И я склонился над стаканом. / Чтоб, не страдая ни о ком, / Себя сгубить в угаре пьяном»... Россия до сих пор губит себя в этом хмельном угаре. А что сгубило самого Есенина, Станислав Юрьевич? Версии ходят разные. Самоубийство, убийство?

- Я и мой соавтор Сергей абсолютно уверены, что Есенина убили.

- За что было убивать поэта?

- Он вмешался, вольно или невольно, в большую политику. Что, казалось бы, несвойственно его тонкой лирической натуре.

- Это ж не Маяковский с его «ста томами партийных книжек».

- 23 декабря 1925 года за несколько часов до рокового отъезда в Ленинград поэт пришел в московское издательство Гослит получить гонорар за свой трехтомник. Денег в кассе не оказалось. Он уже собрался на вокзал, но случайно столкнулся с прозаиком Тарасовым-Родионовым. Бывшим сотрудником органов, автором прочекистской повести «Шоколад». Тот пригласил Сергея в пивную. И за пивом стал задавать явно провокационные вопросы про отношение к Ленину, Троцкому. Тот дал политически грамотные ответы. Когда же речь зашла о председателе Моссовета Каменеве, хмельной Есенин не удержался: дескать, это шкура продажная. После отречения Николая Второго в 1917 году престол предложили брату Михаилу. Каменев из сибирской ссылки тут же послал телеграмму с поздравлениями новому царю. А Михаил отказался от престола. Есенин похвастался, что телеграмма эта якобы хранится у него: «Она у меня надежно спрятана». И отправился на вокзал. Прозаик, похоже, стукнул кому-то из бывших коллег. И Есенина ждали в Ленинграде.

- Откуда такие подробности?

- Тарасов-Родионов подробно все описал в воспоминаниях, которые хранились в секретном отделе Центрального госархива литературы и искусства и в СССР никому не выдавались. Мы с сыном были, пожалуй, одними из первых, кто держал их в руках.

28 декабря поэта нашли мертвым в гостинице «Англетер». Когда милиция вошла в номер, все было разгромлено. Выброшены из чемодана рукописи, черновики. Хотя вроде ничего не пропало. Видно, искали ту злополучную телеграмму: она действительно была взрывоопасной. Среди большевиков после смерти Ленина разгорелась жесточайшая борьба за власть. Телеграмма могла стать сильным козырем Сталина против конкурентов, Каменева и Зиновьева. Есть стенограмма одного из заседаний Коминтерна, где Сталин прямо обвинил Каменева, что тот, дескать, плохой большевик, поздравлял несостоявшегося царя. Тот отказывался. А Сталин не смог предъявить доказательств.

- А как телеграмма могла попасть к Есенину?

- В том-то и дело, что никак. Думаю, хмельной поэт блефовал. Перед революцией он служил в Царском Селе санитаром при военном госпитале. Туда модного поэта пристроили, чтобы спасти от фронта. Его покровителем был полковник Ломан, адъютант императрицы. Ломан организовывал выступления Есенина перед государыней, царскими дочерьми. Поэт вращался среди офицеров - ценителей искусства. И мог слышать от них про злополучную телеграмму. Или видеть. Но хранить - исключено.

- В конце концов ее нашли?

- Нет. Самого Тарасова-Родионова расстреляли в 38-м. Есть одна странность. Федор Раскольников в знаменитом письме к Сталину среди его действительно крупных жертв - партийцев, военачальников типа Тухачевского, Дыбенко, Якира - упоминает и единственного писателя Тарасова-Родионова, ничем себя в литературе не проявившего. Значит, были другие заслуги, о которых мы не знаем. Возможно, одной из них стал донос на Есенина - скорее всего, сторонникам Каменева - Зиновьева. Он тяготел к ним. Зиновьев тогда руководил Ленинградом, местными чекистами. Он не мог допустить, чтобы опасный документ против Каменева, его соратника, попал в руки Сталина.

Совсем недавно мы нашли воспоминания поэта Николая Клюева о последних днях Есенина в Ленинграде. Он пришел в «Англетер» и застал в номере друга группу незнакомцев. «Где Есенин?» - спросил Клюев. Ему указали на лежавшего на полу человека, с головой укрытого пальто. Мол, он пьяный. Клюев ушел. Вопрос: был ли в тот момент Есенин еще жив? Думаю, что убивать его не собирались. Незнакомцам, о которых следствие не упоминало, была нужна только телеграмма. Но возник спор, поэта убили. Потом сымитировали самоубийство. Эта версия устраивала ленинградские власти.

Вскоре Зиновьева сместили, руководить Ленинградом приехал Киров. Он хорошо относился к Есенину (они познакомились еще на Кавказе), собирался взять над ним шефство в городе на Неве...

- Троцкий тоже собирался шефствовать над Есениным, а его подручный Блюмкин вытащил поэта после первого ареста из ЧК.

- С Троцким поэт разошелся. Во что бы вылилось шефство Кирова, неизвестно. Но, скорее всего, Есенин еще долго бы жил и творил...

[Рона]

Евгений ЧЕРНЫХ : «Тайна гибели Есенина. Новая версия.»

Большое видится на расстоянии, утверждал поэт в знаменитом «Письме к женщине». Каким видится сегодня сам Есенин? Этот вопрос я задал главному редактору журнала «Наш современник» Станиславу Куняеву, который в соавторстве с сыном Сергеем выпустил в серии ЖЗЛ биографию поэта. Книга переиздавалась более десяти раз, подтверждая, что интерес к певцу страны березового ситца в народе по-прежнему очень велик.

Куняев: - Есенин - не просто поэт. Его народный, национальный характер во многом проясняет зигзаги трагической истории России ХХ века. Он - человек противоречий, крайностей. Гражданская война - эта жажда крайностей, стремление «перелиться через край» - обуяла тогда белых и красных, большевиков и эсеров, террористов и государственников, деникинцев, чапаевцев... И в судьбе и творчестве одного из самых великих людей России ХХ века Сергея Александровича Есенина эти крайности проявлялись во всем: в жажде истины, в абсолютной открытости характера. Диапазон вольтовой дуги от крестьянского долготерпения до бунтарства.

- Сразу вспоминаются его строки «Розу белую с черною жабой я хотел на земле повенчать».

Или вот это: «Тот трюм был русским кабаком, / И я склонился над стаканом. / Чтоб, не страдая ни о ком, / Себя сгубить в угаре пьяном»... Россия до сих пор губит себя в этом хмельном угаре. А что сгубило самого Есенина, Станислав Юрьевич? Версии ходят разные. Самоубийство, убийство?

- Я и мой соавтор Сергей абсолютно уверены, что Есенина убили.

- За что было убивать поэта?

- Он вмешался, вольно или невольно, в большую политику. Что, казалось бы, несвойственно его тонкой лирической натуре.

- Это ж не Маяковский с его «ста томами партийных книжек».

- 23 декабря 1925 года за несколько часов до рокового отъезда в Ленинград поэт пришел в московское издательство Гослит получить гонорар за свой трехтомник. Денег в кассе не оказалось. Он уже собрался на вокзал, но случайно столкнулся с прозаиком Тарасовым-Родионовым. Бывшим сотрудником органов, автором прочекистской повести «Шоколад». Тот пригласил Сергея в пивную. И за пивом стал задавать явно провокационные вопросы про отношение к Ленину, Троцкому. Тот дал политически грамотные ответы. Когда же речь зашла о председателе Моссовета Каменеве, хмельной Есенин не удержался: дескать, это шкура продажная. После отречения Николая Второго в 1917 году престол предложили брату Михаилу. Каменев из сибирской ссылки тут же послал телеграмму с поздравлениями новому царю. А Михаил отказался от престола. Есенин похвастался, что телеграмма эта якобы хранится у него: «Она у меня надежно спрятана». И отправился на вокзал. Прозаик, похоже, стукнул кому-то из бывших коллег. И Есенина ждали в Ленинграде.

- Откуда такие подробности?

- Тарасов-Родионов подробно все описал в воспоминаниях, которые хранились в секретном отделе Центрального госархива литературы и искусства и в СССР никому не выдавались. Мы с сыном были, пожалуй, одними из первых, кто держал их в руках.

28 декабря поэта нашли мертвым в гостинице «Англетер». Когда милиция вошла в номер, все было разгромлено. Выброшены из чемодана рукописи, черновики. Хотя вроде ничего не пропало. Видно, искали ту злополучную телеграмму: она действительно была взрывоопасной. Среди большевиков после смерти Ленина разгорелась жесточайшая борьба за власть. Телеграмма могла стать сильным козырем Сталина против конкурентов, Каменева и Зиновьева. Есть стенограмма одного из заседаний Коминтерна, где Сталин прямо обвинил Каменева, что тот, дескать, плохой большевик, поздравлял несостоявшегося царя. Тот отказывался. А Сталин не смог предъявить доказательств.

- А как телеграмма могла попасть к Есенину?

- В том-то и дело, что никак. Думаю, хмельной поэт блефовал. Перед революцией он служил в Царском Селе санитаром при военном госпитале. Туда модного поэта пристроили, чтобы спасти от фронта. Его покровителем был полковник Ломан, адъютант императрицы. Ломан организовывал выступления Есенина перед государыней, царскими дочерьми. Поэт вращался среди офицеров - ценителей искусства. И мог слышать от них про злополучную телеграмму. Или видеть. Но хранить - исключено.

- В конце концов ее нашли?

- Нет. Самого Тарасова-Родионова расстреляли в 38-м. Есть одна странность. Федор Раскольников в знаменитом письме к Сталину среди его действительно крупных жертв - партийцев, военачальников типа Тухачевского, Дыбенко, Якира - упоминает и единственного писателя Тарасова-Родионова, ничем себя в литературе не проявившего. Значит, были другие заслуги, о которых мы не знаем. Возможно, одной из них стал донос на Есенина - скорее всего, сторонникам Каменева - Зиновьева. Он тяготел к ним. Зиновьев тогда руководил Ленинградом, местными чекистами. Он не мог допустить, чтобы опасный документ против Каменева, его соратника, попал в руки Сталина.

Совсем недавно мы нашли воспоминания поэта Николая Клюева о последних днях Есенина в Ленинграде. Он пришел в «Англетер» и застал в номере друга группу незнакомцев. «Где Есенин?» - спросил Клюев. Ему указали на лежавшего на полу человека, с головой укрытого пальто. Мол, он пьяный. Клюев ушел. Вопрос: был ли в тот момент Есенин еще жив? Думаю, что убивать его не собирались. Незнакомцам, о которых следствие не упоминало, была нужна только телеграмма. Но возник спор, поэта убили. Потом сымитировали самоубийство. Эта версия устраивала ленинградские власти.

Вскоре Зиновьева сместили, руководить Ленинградом приехал Киров. Он хорошо относился к Есенину (они познакомились еще на Кавказе), собирался взять над ним шефство в городе на Неве...

- Троцкий тоже собирался шефствовать над Есениным, а его подручный Блюмкин вытащил поэта после первого ареста из ЧК.

- С Троцким поэт разошелся. Во что бы вылилось шефство Кирова, неизвестно. Но, скорее всего, Есенин еще долго бы жил и творил...

[Рона]

Василий Качалов о Сергее Есенине

СОБАКЕ КАЧАЛОВА

Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Пожалуйста, голубчик, не лижись.

Пойми со мной хоть самое простое.

Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,

Не знаешь ты, что жить на свете стоит.

Хозяин твой и мил и знаменит,

И у него гостей бывает в доме много,

И каждый, улыбаясь, норовит

Тебя по шерсти бархатной потрогать.

Ты по-собачьи дьявольски красив,

С такою милою доверчивой приятцей.

И, никого ни капли не спросив,

Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.

Мой милый Джим, среди твоих гостей

Так много всяких и невсяких было.

Но та, что всех безмолвней и грустней,

Сюда случайно вдруг не заходила?

Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват.

Василий Иванович Качалов и тот самый Джим

До ранней весны 1925 года я никогда не встречался с Есениным, не видал его лица. Не видал даже его портретов. Почему-то представлялся он мне рослым, широкоплечим, широконосым, скуластым, басистым. И слыхал о нем, об его личности очень немного, почти не имел общих знакомых. Но стихи его любил давно. Сразу полюбил, как только наткнулся на них, кажется, в 1917 году в каком-то журнале. И потом во время моих скитаний по Европе и Америке всегда возил с собой сборник его стихов. Такое у меня было чувство, как будто я возил с собой — в американском чемодане — горсточку русской земли. Так явственно, сладко и горько пахло от них родной землей.

«Приведем к вам сегодня Есенина», — объявили мне как-то Пильняк и Ключарев. Это было, по-моему, в марте 1925 года. «Он давно знает вас по театру и хочет познакомиться». Рассказали, что в последние дни он шибко пил, вчера особенно, а сегодня с утра пьет только молоко. Хочет прийти ко мне почему-то непременно трезвым. Часам к двенадцати ночи я отыграл спектакль, прихожу домой. Небольшая компания моих друзей и Есенин уже сидят у меня. Поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима, той самой собаки, которой потом Есенин посвятил стихи. Тогда Джиму было всего четыре месяца. Я вошел и увидал Есенина и Джима — они уже познакомились и сидели на диване, вплотную прижавшись друг к другу. Есенин одною рукой обнял Джима за шею, а в другой держал его лапу и хриплым баском приговаривал: «Что это за лапа, я сроду не видал такой». Джим радостно взвизгивал, стремительно высовывал голову из-под мышки Есенина и лизал его лицо. Есенин встал и с трудом старался освободиться от Джима, но тот продолжал на него скакать и еще несколько раз лизнул его в нос. «Да постой же, может быть, я не хочу больше с тобой целоваться. Что же ты, как пьяный, все время лезешь целоваться!» — бормотал Есенин с широко расплывшейся детски лукавой улыбкой. Сразу запомнилась мне эта его детски лукавая, как будто даже с хитрецой улыбка.

Меня поразила его молодость. Когда он молча и, мне показалось, застенчиво подал мне руку, он показался мне почти мальчиком, ну, юношей лет двадцати. Сели за стол, стали пить водку. Когда он заговорил, сразу показался старше, в звуке голоса послышалась неожиданная мужественность. Когда выпил первые две-три рюмки, он сразу заметно постарел. Как будто усталость появилась в глазах; на какие-то секунды большая серьезность, даже некоторая мучительность застывали в глазах. Глаза и рот сразу заволновали меня своей огромной выразительностью. Вот он о чем-то заспорил и внимательно, напряженно слушает оппонента: брови слегка сдвинулись, не мрачно, не скорбно, а только упрямо и очень серьезно. Чуть приподнялась верхняя губа — и какое-то хорошее выражение, лицо пытливого, вдумчивого, в чем-то очень честного, в чем-то даже строгого, здорового парня, — парня с крепкой «башкой».

А вот брови ближе сжались, пошли книзу, совсем опустились на ресницы, и из-под них уже мрачно, тускло поблескивают две капли белых глаз — со звериной тоской и со звериной дерзостью. Углы рта опустились, натянулась на зубы верхняя губа, и весь рот напомнил сразу звериный оскал, и весь он вдруг напомнил готового огрызаться волчонка, которого травят.

А вот он встряхнул шапкой белых волос, мотнул головой — особенно, по-своему, но в то же время и очень по-мужицки — и заулыбался широкой, сочной, озаряющей улыбкой, и глаза засветились «синими брызгами», действительно стали синие.

Сидели долго. Пили. О чем-то спорили, галдели, шумели. Есенин пил немного, меньше других, совсем не был пьян, но и не скучал, по-видимому, был весь тут, с нами, о чем-то спорил, на что-то жаловался. Вспоминал о первых своих шагах поэта, знакомстве с Блоком. Рассказывал и вспоминал о Тегеране . Тут же прочел «Шаганэ». Замечательно читал он стихи. И в этот первый вечер нашего знакомства, и потом, каждый раз, когда я слышал его чтение, я всегда испытывал радость от его чтения. У него было настоящее мастерство и заразительная искренность. И всегда — сколько я его ни слышал — у него, и у трезвого и у пьяного, всегда становилось прекрасным лицо, сразу, как только, откашлявшись, он приступал к первому стихотворению. Прекрасное лицо: спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации актеров, без мертвой монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все чувства, какие льются из стихов. Думаю, что, если бы почему-нибудь не доносился голос, если бы почему-нибудь не было его слышно, наверно, можно было бы, глядя на его лицо, угадать и понять, что именно он читает.

Джиму уже хотелось спать, он громко и нервно зевал, но, очевидно, из любопытства присутствовал, и, когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот. Перед уходом Есенин снова долго жал ему лапу: «Ах ты, черт, трудно с тобой расстаться. Я ему сегодня же напишу стихи. Приду домой и напишу».

Компания разошлась. Я сидел и разбирался в своих впечатлениях. Все в нем, Есенине, ярко и сбивчиво, неожиданно-контрастно. Тут же на глазах твоих он меняет лики, но ни на секунду не становится безличным. Белоголовый юноша, тонкий, стройный, изящно, ладно скроен и как будто не крепко сшит, с васильковыми глазами, не страшными, не мистическими, не нестеровскими, а такими живыми, такими просто синими, как у тысячи рязанских новобранцев на призыве — рязанских, и московских, и тульских, — что-то очень широко русское. Парижский костюм, чистый, мягкий воротничок, сверху на шее накинуто еще шелковое сиреневое кашне, как будто забыл или не захотел снять в передней. Напудрен. Даже слишком — на бровях и ресницах слой пудры. Мотнул головой, здороваясь, взметнулись светло-желтые кудри рязанского парня и дешевыми духами парикмахерского вежеталя повеяло от них. Рука хорошая, крепкая, широкая, красная, не выхоленная, мужицкая. Голос с приятной сипотцой, как будто не от болезни, не от алкоголя, а скорее от темных сырых ночей, от соломы, от костров в ночи. Заговорил этим сиплым баском — сразу растаяла, распылилась, как пудра на лице, испарилась, как парикмахерский вежеталь, вся «европейская культура», и уже не лезут в глаза ни костюм, ни кашне на шее, ни галстук парижский. А выпил стакан красного, легкого вина залпом, но выпил, как водку, с привычной гримасой (как будто очень противно) и — ох, Рязань косопузая пьет в кабаке. Выпил, крякнул, взметнул шапкой волос и, откашлявшись, начал читать:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

И кончил тихо, почти шепотом, почти молитвенно:

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Ох, подумал я, с какими иными «культурами» общается этот напудренный, навежеталенный, полупьяный Есенин, в какие иные миры свободно вторгается эта наша «косопузая Рязань».

Прихожу как-то домой — вскоре после моего первого знакомства с Есениным. Мои домашние рассказывают, что без меня заходили трое: Есенин, Пильняк и еще кто-то, Тихонов, кажется. У Есенина на голове был цилиндр, и он объяснил, что надел цилиндр для парада, что он пришел к Джиму с визитом и со специально ему написанными стихами, но так как акт вручения стихов Джиму требует присутствия хозяина, то он придет в другой раз. И все трое молча ушли. Молча — и «нам показалось, — добавили мои домашние, — что все трое как будто слегка пошатывались».

В июне того же года наш театр приехал на гастроли в Баку. Нас пугали этим городом, бакинской пылью, бакинскими горячими ветрами, нефтяным духом, зноем и пр. И не хотелось туда ехать из чудесного Тифлиса. Но вот сижу в Баку на вышке ресторана «Новой Европы». Хорошо. Пыль как пыль, ветер как ветер, море как море, запах соли доносится на шестой, седьмой этаж. Приходит молодая миловидная смуглая девушка и спрашивает:

— Вы Качалов?

— Качалов, — отвечаю.

— Один приехали?

— Нет, с театром.

— А больше никого не привезли?

Недоумеваю:

— Жена, — говорю, — со мною, товарищи.

— А Джима нет с вами? — почти вскрикнула.

— Нет, — говорю, — Джим в Москве остался.

— А-яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, все бредит Джимом и говорит докторам: «Вы не знаете, что это за собака. Если Качалов привезет Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу и буду здоров, буду с ним купаться в море».

Девушка отошла от меня огорченная.

— Ну что ж, как-нибудь подготовлю Есенина, чтобы не рассчитывал на Джима.

Как выяснилось потом, это была та самая Шаганэ, персиянка.

Играем в Баку спектакль. Есенин уже не в больнице, уже на свободе. И весь город — сплошная легенда об Есенине. Ему здесь «все позволено». Ему все прощают. Вся редакция «Бакинского рабочего», Чагин, Яковлев, типографские рабочие, милиция — все охраняют его.

Кончаю спектакль «Царя Федора». Театральный сторож, тюрк, подает записку, лицо сердитое. В записке ничего разобрать нельзя. Безнадежные каракули. Подпись «Есенин».

— Где же, — спрашиваю, — тот, кто написал записку?

Сторож отвечает мрачно:

— На улице, за дверью. Ругается. Меня называет «сукин сын». Я его не пускаю. Он так всех вас будет называть.

Я поспешил на улицу, как был в царском облачении Федора, даже в мономаховой шапке. Есенин сидит на камне, у двери, в темной рубахе кавказского покроя, кепка надвинута на глаза. Глаза воспаленные, красные. Взволнован. Страшно обижен на сторожа. Бледный, шепчет сторожу: «Ты не кацо — кацо так не поступают». Я их с трудом примирил и привел Есенина за кулисы, в нашу уборную. Познакомил со Станиславским. У Есенина в руке несколько великолепных чайных роз. Пальцы раскровавлены. Он высасывает кровь, улыбается:

— Это я вам срывал, об шипы накололся, пожалуйста, — поднес нам каждому по два цветка.

Следом за ним, сопя и отдуваясь, влез в уборную босой мальчик-тюрк, совсем черный, крошечный, на вид лет восьми, с громадной корзиной какого-то провианта, нужного Есенину, как потом оказалось, для путешествия в Персию. В эту ночь под утро он с компанией должен был улететь в Тегеран. Я ушел на сцену кончать последний акт «Царя Федора». Возвращаюсь в уборную — сидят трое. Станиславский, сощурив глаза, с любопытством рассматривает и внимательно слушает. Есенин уже без всякого звука хриплым шепотом читает стихи:

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной, —

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать .

А в уголке на корзине с провиантом сидит мальчик-тюрк и тоже как будто внимательно слушает, задумчиво ковыряя в носу.

Мелькают, вспоминаются еще встречи. Короткие, и немного их было, того же года, в Москве, в середине лета. Он уже «слетал» в Тегеран и вернулся в Москву. Женится. Зовет меня на мальчишник. Совсем здоровый, мне показалось, ясный, трезвый.

Осенью у Пильняка сидим. Спорит, и очень убедительно, с Пастернаком о том, как писать стихи так, чтобы себя не обижать, себя не терять и в то же время быть понятным.

А вот и конец декабря в Москве. Есенин в Ленинграде. Сидим в «Кружке». Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу:

— Расскажи, что и как Сергей.

— Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, просил тебе кланяться. И Джиму — обязательно.

— Ну, — говорю, — выпьем за его здоровье.

Чокнулись.

— Пьем, — говорю, — за Есенина.

Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять. Это было два-два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье.

— Кланяется тебе Есенин, — сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору. Даше повторил: — Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь — кланяется тебе Есенин.

Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен — кость или льдина, — и он даже не покосился в мою сторону.

Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском «Англетере».

Так и не почувствовал, по-видимому, Джим пришествия той самой гостьи, «что всех безмолвней и грустней», которую так упорно и мучительно ждал Есенин.

«Она придет, — писал он Джиму, — даю тебе поруку,

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват».

1927

[Рона]

"Ты не женщина - ты исключение". В Маяковский и Татьяна Яковлева

Вторник, 16 Июля 2013 г. 22:06 + в цитатник

Последние два года жизни Маяковского, мир его личных переживаний и чувств

связаны с именем Татьяны Яковлевой.

За полтора с небольшим года до знакомства с Маяковским Т.Яковлева приехала из России в Париж

по вызову дяди, художника А.Е.Яковлева.

Двадцатидвухлетняя, красивая, высокая, длинноногая ("...вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих"-

читаем мы в "Письме Татьяне Яковлевой"),

с выразительными глазами и яркими солнечными, словно светящимися волосами, пловчиха и теннисистка,

она, фатально неотразимая, обращала на себя внимание многих молодых и немолодых людей своего круга.

Точно известен день знакомства - 25 октября 1928 года. Вспоминает Эльза Триоле -

известная французская писательница, родная сестра Лили Брик:

"Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей:

"Да вы под рост Маяковскому".

Так, из-за этого "под рост", для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной.

Маяковский же с первого взглядав нее жестоко влюбился".

А ещё в мемуарах Эльза напишет, что сделала это для того, чтобы Маяковский не скучал в Париже.

Но существует мнение, что встреча была организована с другими целями —

отвлечь поэта от американки Элли Джонс, родившей ему дочь и задержать поэта в столице Франции,

где Маяковский щедро оплачивал житье-бытье Эльзы и Луи Арагона.

Через 21 день после отъезда Маяковского, 24 декабря 1928 года, Татьяна отправит письмо матери в Россию:

"Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него - буквально пустыня.

Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след..."

Татьяна уклонялась от уговоров Маяковского ехать в качестве его жены в Москву...

И еще одно обстоятельство настораживало Маяковского:он читает в русском обществе Парижа

посвященные любимой стихи - она недовольна, он хочет напечатать их – она, не торопясь вносить

полную ясность в отношения с поэтом, не дает согласия на это.

Ее уклончивость и осторожность были восприняты Маяковским как замаскированный отказ.

В стихотворении сказано об этом прямо и резко: Не хочешь? Оставайся и зимуй...

Больше месяца длилась их первая встреча.

Перед отъездом Маяковский сделал заказ в парижской оранжерее - посылать цветы по адресу любимой женщины.

И уехал в Москву один.

От этой мгновенно вспыхнувшей и не состоявшейся любви нам осталось волшебное стихотворение

"Письмо Татьяне Яковлевой".

Он чуть ли не сам думал перебраться в Париж. В итоге ему было отказано в выезде за границу.

Одна из подруг Маяковского Наталья Брюханенко вспоминала:

«В январе 1929 года Маяковский сказал, что влюблен и застрелится, если не сможет вскоре увидеть эту женщину».

Эту женщину он не увидел. А в апреле 1930 года нажал на курок.

Есть ли какая-нибудь связь между этими событиями — точно не скажет никто.

Развязка случилась весной.

Еще в октябре 1929 года Лиля в присутствии Маяковского вслух прочитала в письме сестры Эльзы о том,

что Татьяна собирается замуж за виконта дю Плесси.

Хотя на самом деле речь о свадьбе зайдет лишь месяц спустя. Яковлева с горькой иронией однажды

признается,что даже благодарна Лиле за это.

В противном случае она, искренно любя Маяковского, вернулась бы в СССР и сгинула бы в мясорубке 37 года.

Татьяна с сестрой Людмилой и гувернанткой.

Пенза, 1908 г.

Дядя Татьяны, Александр Яковлев, выпускник императорской Академии художеств, за год до приезда

Татьяны был удостоен ордена Почетного легиона.

Оформить вызов для племянницы ему помог господин Ситроен, владелец автоконцерна, с которым художник

согласился сотрудничать в обмен на ходатайство о Татьяне.

Первые месяцы 19-летняя девушка провела на юге Франции, где лечилась от туберкулеза,

полученного в голодные послереволюционные годы в Пензе.

А затем вернулась в Париж и поступила в школу моды.

Вскоре Татьяна пробует свои силы в моделировании шляпок и преуспевает в этом.

Дядя вводит ее в мир светского Парижа.

На ее глазах разворачивается роман Коко Шанель с Великим князем Дмитрием Павловичем,

она играет в четыре руки на рояле с Сергеем Прокофьевым,знакомится с Жаном Кокто,

которого через несколько лет спасет от тюрьмы.

Кокто, поселившегося в одном гостиничном номере с Жаном Маре, арестует полиция нравов.

И Яковлева примчится в полицейский участок Тулона и заявит, что ее любовника Кокто арестовали по ошибке.

Великого драматурга немедленно освободят.

Общаясь с самыми выдающимися представителями русской культуры — за ней ухаживает Федор Шаляпин,

свои рисунки дарят Михаил Ларионов и Наталья Гончарова, — встречу с Маяковским Татьяна

воспринимает совершенно спокойно.

До наших дней дошли только письма поэта к ней. В октябре 1929-го Эльза Триоле заботливо

сообщилаТатьяне о том, что поэту не дают визу.

Вероятно, не преминула рассказать и про его новое увлечение актрисой Вероникой Полонской…

Что ж, Танина жизнь только начиналась...

Она приняла предложение одного из поклонников – молодого французского дипломата Бертрана дю Плесси,

только что получившего назначение торговым атташе в Варшаву.

Там, на четвертом месяце беременности, она и узнала о самоубийстве «абсолютного джентльмена».

Брак с виконтом Бертраном дю Плесси стал для Яковлевой, по ее словам, «бегством от Володи».

Она понимала, что Маяковского больше не выпустят за границу, и хотела нормальной семьи.

И так же честно признавалась, что никогда не любила дю Плесси.

В 1930 году у них родится дочь Фрэнсин. Миловидный, похожий на звезду немого кино Рудольфа Валентино,

музыкант, пилот, знаток антиквариата, дю Плесси был прекрасным человеком,

обожавшим свою жену.

Спустя три года семейная идиллия дала основательную трещину: вернувшись домой в неурочный час,

Татьяна застала мужа в постели с подругой – Катей Красиной,

одной из трех дочерей бывшего народного комиссара и дипломата Леонида Красина.

Брак не распался, но семейная жизнь с Бертраном отныне будет лишь номинальной.

К тому же у самой Яковлевой в скором времени появится новое увлечение — Александр Либерман.

Встреча случится в 1938 году, когда Алекс и Люба Красина, дочь советского посла во Франции,

на которой он собирался жениться, приедут отдохнуть на юг.

Там же восстанавливала свои силы и Татьяна, попавшая за год до этого в автокатастрофу.

Увечья её были такими страшными, что тело отправили в морг.

Там она пришла в себя и, к ужасу санитаров, начала стонать.

В больнице Яковлевой пришлось пережить тридцать пластических операций.

И поездка на море была весьма и весьма кстати. Красина сама разыскала Татьяну и познакомила с Александром.

Как потом будет вспоминать Либерман, между ними «мгновенно возникло притяжение».

И больше они не расставались...

Официально женой Либермана Татьяна станет в 1941-м году после гибели дю Плесси — над Ла-Маншем

его самолет был сбит фашистскими зенитчиками.

Из рук генерала де Голля Яковлева, как вдова героя, получит орден.

И вместе с Алексом и дочерью Фрэнсин переедет в Соединенные Штаты.

Татьяна с дочерью Фрэнсин в Коннектикуте

Судьба всегда была к ней благосклонна. Недаром в 20-х годах Татьяна писала матери:

«Мне на роду написано «сухой из воды выходить».

Даже во время оккупации, когда Яковлева организует приют для 123 беспризорных детей,

ей удастся получить помощь от самих немцев.

Когда немецкий комендант Тура узнал, что перед ним виконтесса дю Плесси, он спросил Татьяну,

не потомок ли она кардинала Ришелье, носившего то же родовое имя.

Татьяна ответила, что скорее предпочтет быть потомком Дамы с камелиями.

Комендант оценил ответ – он был профессором французской литературы.

Именно он выправил ей пропуск на отъезд.

Отец Татьяны, Алексей Евгеньевич Яковлев, исчез с горизонта своей бывшей семьи еще до революции.

Было известно, что он уехал в Америку, но где он, что с ним – никто из родственников не ведал.

Но у бабушек есть способность находить иголку в стоге сена.

Оказалось, Алексей Евгеньевич, превратившись в Эла Джексона, претерпел за океаном немало невзгод.

Когда Татьяна, Алекс и Франсин в январе 1941года из Лиссабона на португальском пароходе приплыли в Нью-Йорк,

на пристани их встречали двое мужчин, как бы поменявшихся социальным статусом.

Бывший советский ответственный работник Семен Либерман, отец Александра, превратился в американского

предпринимателя и вел буржуазный образ жизни

. Алексей же Яковлев, дворянин, выпускник петербургского кадетского корпуса, архитектор, автомобилист,

авиатор и бонвиван, стал пролетарием и жил в рабочем поселке.

В первые месяцы пребывания в Нью-Йорке дворянская фамилия еще раз сыграла Татьяне на руку.

Ей удалось устроиться дизайнером женских шляп как «графине дю Плесси».

Ее шляпки носили Марлен Дитрих, Эдит Пиаф, Эсти Лаудер и другие состоятельные женщины.

Секрет ее успеха дочь Фрэнсин объясняет «культурным уровнем и знанием законов общества,

которые намного превосходили ее дизайнерский талант.

Она была талантливым самодеятельным психиатром и могла убедить любую, что она красавица».

Татьяна соглашалась с дочерью.

«Они уходят от меня, уверенные в себе, как призовые лошади», — говорила она о своих клиентках.

Алекс, бывший в Париже сначала художником, а затем главным редактором модного журнала «Vu»,

получил предложение из американского журнала «Vogue».

Семейство Либерманов было довольно состоятельным. В Нью-Йорке они занимали многоэтажный

дом и владели роскошным поместьем в Коннектикуте, которое Джордж Баланчин называл страной Либерманией.

Гостями Либермании становились многие известные русские, приезжавшие в Штаты.

Татьяна рекомендовала Диору нового секретаря. Им был молодой Ив Сен-Лоран (фото 1950 г.)

Яковлева производила впечатление строгой женщины. Прямая, величественная.

И это можно было понять - ведь её муж Алекс занимал очень высокое положение:

был одним из руководителей издательства Конденаст и скульптором.

Яковлева с Валентиной Саниной.

Она дружила с музами других русских поэтов.

Была лучшей подругой Валентины Николаевны Саниной, музы Вертинского.

Была близка с леди Абди,урожденной Ией Ге, племянницей художника Ге, музой Алексея Толстого,

который вывел ее в образе героини романа «Аэлита».

Одним словом, подруг она выбирала себе под стать.

К заслугам Татьяны Яковлевой относится восхождение Кристиана Диора и появление Ив Сен-Лорана.

Талантом своим они обязаны, разумеется, не ей.

Но пресса заговорила об этих кутюрье после того, как Яковлева сказала мужу, что гении — именно они.

Она дружила с Иосифом Бродским, Александром Годуновым, Михаилом Барышниковым, Натальей Макаровой.

Охотно принимала у себя беглецов из советской России.

Чета Татьяны и Александра была одной из самых известных в Нью-Йорке.

Гостями на их шикарных приемах становились все сливки города.

При этом семейная жизнь Яковлевой и Либермана тоже казалась идеальной.

Автор книги «Татьяна. Русская муза Парижа» Юрий Тюрин, первым проливший свет на судьбу Татьяны Яковлевой,

так описывает свои впечатления от супругов:

«В обыденной жизни Алекс был консервативен: сорочки шьются только у портного в Англии,

красное вино заказывается во Франции, тридцать лет по утрам овсянка на воде, полвека одна женщина.

«В течение прожитых лет в общей сложности мы не были вместе пять дней, — признается Алекс.

— Но это были самые черные дни моей жизни».

Его глаза всегда светились любовью. Они даже ссорились удивительно спокойно и уважительно.

Алекс недоволен тем, что Татьяна не притронулась к завтраку.

Он ворчит, что она уже и так потеряла за неделю три фунта.

В ответ протяжно-просительное: «Алекс, не начинай».

И все.

Никаких эмоциональных взрывов, обиженных глаз, надутых щек.

Даже если кто-то из них на чем-нибудь зацикливался, другой умело переводил ситуацию в юмор…

Из ее памяти так и не стерся краткий роман с Маяковским.

В середине 70-х годов один знакомый сказал ей, что едет в Москву и увидится там с Лилей Брик.

Татьяна вышла на минуту в спальню и вернулась с белым кружевным носовым платком,

который попросила передать Лиле.

«Она поймет», – сказала Татьяна.

«Я поняла», – горестно закивала Лиля, получив неожиданный подарок.

Это был белый флаг, знак капитуляции.

В предсмертной записке Маяковский назначил Лилю Юрьевну распорядителем своих бумаг и рукописей.

В ванне своей квартиры Лиля сожгла все до единого письма Татьяны.

Она приняла смертельную дозу снотворного в 1978 году, сломав шейку бедра – ей было 86 лет,

в таком возрасте кости уже не срастаются.

Ей удалось остаться если не единственной,то главной музой Маяковского.

Но до его писем Татьяне она добраться не могла.

Татьяна хранила их в запечатанном пакете, не публиковала и никому не показывала,

но разрешила сделать это дочери.

Дочь Франсин дю Плесси.

Накануне 85-го дня рождения у Татьяны произошло кровоизлияние в кишечник.

Операцию было делать бессмысленно. Через несколько дней Яковлевой не стало.

На надгробном камне жены Алекс Либерман приказал выгравировать:

«Татьяна дю Плесси-Либерман, урожденная Яковлева, 1906–1991».

Муж хотел быть похороненным в одной могиле с Татьяной и даже приготовил надпись для себя:

«Александр Либерман, 1912-…»

Но жизнь распорядилась по-другому.

После перенесенных инфаркта и клинической смерти он женился на филиппинке Милинде,

одной из медсестер, ухаживавших в последние годы за Татьяной.

И завещал развеять свой прах над Филиппинами.

В 1999 году его воля была выполнена…

Вопреки воле покойницы, отец упрямо не отдавал Франсин письма Маяковского – утверждал,

что не помнит, где лежит пакет.

Он не сказал этого даже на смертном одре, и Франсин поняла:ревность Алекса была сродни ревности Лили,

он хотел остаться единственным в жизни Татьяны.

Франсин нашла бумаги сама: 27 страниц писем, 24 телеграммы и автографы некоторых стихотворений...

Архив парижского романа.

Эпилог.

В дневниковых записях М.Я.Презента, найденных в архивах Кремля литературоведом Валентином Скорятиным,

есть упоминание о том, что поэт рано утром 14 апреля 1930 года, за три часа до выстрела,

поехал на телеграф и дал в Париж на имя Татьяны Яковлевой телеграмму: "Маяковский застрелился".

Слухи? Легенда? Факт? Трудно сказать...

В иллюстрировании использованы материалы из архива Государственного музея В.В. Маяковского

и книги Юрия Тюрина «Татьяна».

Владимир АБАРИНОВ Специально для «Совершенно секретно»

http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/1433 Игорь ИЗГАРШЕВ из блога Лидия Лудянская

http://blogs.mail.ru/mail/lidlud/470D791022803291.html

Серия сообщений "

Женщина

":

Часть 1 -

О получении и потере энергии

http://www.liveinternet.ru/users/sveta1246/post283812590/