Петр Вайль

[Рона]

Кто такой Петр Вайль? Бородатый и юморной эссеист. Человек с поистине раблезианским отношением к культуре. Знаток русской кухни, советского коммунального быта, американского кинематографа и городских ландшафтов. В общем, "прикладной культуролог", как называют его некоторые критики-эстеты. С другой стороны, Вайль, родившийся в Риге, уехавший в США в 1977-м, а ныне проживающий в Праге, работает редактором на радио "Свобода", то есть, как сказал бы тургеневский Павел Кирсанов, человек "с принсипами". Что опять-таки немаловажный штрих к портрету. И тем не менее при всем богатстве красок кто-нибудь не слишком осведомленный может вообразить, что речь идет просто о модном литераторе. Ну и еще о "радийном волке", как промеж себя говорят друг о друге работники эфира.

Но истинное положение вещей куда интереснее. Конечно, все перечисленное - правда, но главное в другом. Критик времен старинных наверняка заговорил бы тут о некой миссии. И был бы в чем-то прав. Живя в Праге, Петр Вайль вольно или невольно стал ментором для новорусской публики. Для читателя, решившего опроститься, сложить голову в телеэкран и обложиться детективами, он работает культурным гидом. Можно даже сказать - гувернером, заставляющим этого стареющего недоросля снова-здорово (а кого-то и впервые) читать умные книжки. Умные - но без академической отрыжки... Впрочем, свою литературную опеку Вайль сегодня дополняет беседами со зрителем в телецикле "Гений места" на "Культуре".

А началось все в 80х - начале 90х, когда Петр Вайль и его бывший соавтор Александр Генис заявили о себе. Они решили побороться в вольном эссеистическом стиле за "электорат", оставшийся от самой читающей в мире нации. Так уж случилось, что у Бродского, чей талант эссеиста оказался, увы, в тени его поэтического таланта, как раз по этой линии почти не было последователей. И первыми в списке оказались Вайль с Генисом. Оба - наблюдательные и остроумные. Они, например, составили опись имущества - вещевого и идейного - бывшего СССР. Их книжка "60е. Мир советского человека" стала бестселлером. Как, впрочем, и "Родная речь", и "Русская кухня в изгнании". Авторов бесконечно обсуждали. Кое-кто из молодых даже подумывал о том, чтобы спародировать манеру и имидж отцов-основателей новой эссеистики - разумеется, с поправкой на разницу поколений. "Пародией на Вайля с Генисом, - говорит известный рижский (впрочем, ныне уже московский) литератор Александр Гаррос, - мы с моим соавтором Лехой Евдокимовым, веселясь, именовали себя сами. Налицо различие: нам для того, чтобы очутиться в эмиграции, уезжать из Риги не пришлось, советская родина сама от нас съехала в 91м". А потом Вайль ушел в одиночное плавание. Из-под его пера выходили книги о словесности, о странах, городах и гениях - их уроженцах. Самая лучшая, на мой взгляд, - "Гений места". Эта вещь с 1999 года неоднократно переиздавалась и дописывалась. Почему? "Творцы-классики и классические города незыблемы, - говорит Вайль. - Зато меняешься ты, и как меняешься, становится понятно по ним... Я отчетливо ощутил, что уже по-новому читаю О'Генри, смотрю Висконти, слушаю Малера. По-иному гляжу на их Нью-Йорк, Милан, Вену".

А теперь перед нами книга о поэзии. Точнее - о любимых "виршах", взятых как исходный материал для "Стихов про меня". В интервью Петр объяснил, что речь идет о его "внутренней биографии". Которая сообразуется не с внешними фактами, а с рефлексиями по поводу прочитанного, услышанного и пережитого. В сущности это большой центон из текстов русских поэтов прошлого века. Вокруг него Вайль и плетет свою фирменную сеть. Чьи поэтические ландшафты он обходит дозором? Цветаевой, Северянина, Бунина, Есенина, Маяковского, Мандельштама, Бродского, Гандлевского, Льва Лосева и еще многих, многих. При этом читатель путешествует вместе с автором, посещая все тайники его сознания и подсознания. Вот какой эксцесс случился у эссеиста на заре туманной юности из-за блоковской героини: "Довольно рано я догадался, что Незнакомка - блядь. Помню, такая трактовка вызывала возмущенный протест девушек, за которыми я ухаживал в свои пятнадцать..." Как было сказано классиком, поэта далеко заводит речь... Эссеиста - едва ли не дальше. Потому как, начав с юношеских откровений, мысль Вайля уходит в совершенно неожиданные сферы. Оставляя барышню Блока до скончания веков дышать духами и туманами, он целиком отдается наслаждению гендерного анализа. Который, будучи применен к русским реалиям, дает более чем забавные результаты. Вайль рассуждает - ни больше ни меньше - о "сексизме" русских народных поговорок. Не так давно у какого-то менее талантливого автора я прочитал об "эгалитаризме русской общины" - ощущения были примерно те же. Однако как раз такие закидоны и высекают из читателя искры интереса. Сшибка далеких контекстов - а это один из главных инструментов Вайля - скорее радует. Поскольку игра удаленными идеями и понятиями есть для хорошего эссеиста высший пилотаж. Взгляд его должен быть рыщущим - то подниматься горе, то опускаться долу, то закатываться за горизонт. А есть в арсенале Вайля и противоположный прием - когда непохожие вещи обнаруживают неожиданное родство. Вот пассаж о "миллионерской коммуналке" - "они жмутся друг к другу, потому что своя собственная надежная охрана по карману очень немногим, и они собираются вместе... сообща обороняться". Оказывается, несмотря на все перипетии и рост цен, страна так и не вышла из советского коммунального быта!

Скользишь по строчкам Вайля и живо представляешь себе его читателя. Это типичный гибрид постсоветского интеллигента и представителя худосочного среднего класса. На его полках рядом с автором "Стихов про меня" стоят Довлатов, Улицкая, Толстая, Радзинский, Акунин, возможно, Бродский с Набоковым, но открывает он их не так уж часто. Кухню давно уже использует в основном по прямому назначению, а не для бесед о мировых проблемах за рюмкой чая. Читать классику ему лень, а что-нибудь умное и компактное - в самый раз. Так вот Вайль, думается, появился для такого читателя как раз вовремя. Потому что опусы пражского эссеиста - это гарантия от одичания. Ведь именно культурная эссеистика - а не большой роман, оставшийся в веке минувшем, - способна сегодня по-настоящему противостоять агрессии электронных медиа. Поскольку работает на близкой волне и создает фон жизни, даже модель мира - минимальными средствами. Одновременно возвращая цену слову. По нынешним временам это жанр для умных. Он учит не только говорить, но и мыслить, в то время как хорошим тоном становится изрыгать тонны словесного мусора за минимальный отрезок времени...

Конечно, этот ликбез сказывается на стиле. Вот, скажем, Бродский-эссеист в своем знаменитом Less Than One ведет себя по-другому. Пришпоривая себя, он несется до ближайшего пункта красивым аллюром, но порой по абсолютно непредсказуемой траектории. Его мысль, отдавая дань наследию Донна и других "метафизиков", телескопически вытягивается, обвивая встречные вещи плющом метафор. Не то у Вайля. Мысль у него не скачет - скорее дрейфует. Повороты не столь резки. Он не впадает в метафоротворчество. Зато мимоходом нет-нет да и что-то разжевывает читателю. Порой отечески поучает. И просвещает, открывая общеизвестные, малоизвестные и совсем неизвестные подробности из жизни литераторов. Многие ли знают, например, что Ахматова могла сама взять у Бродского понравившийся стих со словами "Это мое!" и написать самой себе посвящение?

Критические баталии из-за Вайля не утихают. Как всегда в подобных случаях, имеет место антитеза: миф и антимиф. Миф - об "эталоне жанра" и о самом авторе как энциклопедисте и интеллигентском поводыре. Антимиф, напротив, трактует Вайля как попсового интеллектуала, держателя "литературной пиццерии" и упрекает за кулинарный подход к литературе. Да, у него между строк читается установка: сперва понравиться читателю, а уж потом, если получится, сравняться с великими предтечами. Она гарантирует успех и востребованность. Но одновременно выполняет и другую задачу, которую скоро, кажется, перестанет выполнять высшая школа. Вайль прививает вкус к культурпоклонству - последнему убежищу интеллигента, брошенного поочередно всеми режимами. И сегодня это лучшее, что можно предпринять. А потому, думается, горячатся как его неумеренные симпатизанты, так и оппоненты. Вайль интересен. "Гений места" и "60-е...", вероятно, останутся в истории литературы. Вайлевские суждения о словесности, возможно, иногда спорны, но чаще всего интересны. Ну а кулинария... да бог с ней, с кулинарией. Мало ли достойных людей нынче увлекаются приготовлением пищи перед телекамерами.

СРЕДИ МИРОВ

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя...

Не потому, чтоб я Ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной ищу ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.И.Анненский

[Рона]

Иван Бунин

ОДИНОЧЕСТВО

И ветер, и дождик, и мгла

Над холодной пустыней воды.

Здесь жизнь до весны умерла,

До весны опустели сады.

Я на даче один. Мне темно

За мольбертом, и дует в окно.

Вчера ты была у меня,

Но тебе уж тоскливо со мной.

Под вечер ненастного дня

Ты мне стала казаться женой...

Что ж, прощай! Как-нибудь до весны

Проживу и один - без жены...

Сегодня идут без конца

Те же тучи - гряда за грядой.

Твой след под дождем у крыльця

Расплылся, налился водой.

И мне больно глядеть одному

В предвечернюю серую тьму.

Мне крикнуть хотелось вослед:

"Воротись, я сроднился с тобой!"

Но для женщины прошлого нет:

Разлюбила - и стал ей чужой.

Что ж! Камин затоплю, буду пить...

Хорошо бы собаку купить.

1903

Серебряный век русской поэзии.

[Рона]

Александр Блок

* * *

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам,- плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Август 1905

Строфы века. Антология русской поэзии.

[Рона]

Александр Блок

НЕЗНАКОМКА

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный

Бесмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной

Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!»1 кричат.

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

24 апреля 1906, Озерки

[Рона]

Николай Гумилев

КАПИТАНЫ

(отрывок)

На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель.

Чья не пылью затерянных хартий -

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на разорванной карте

Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так, что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

<1912>

Строфы века. Антология русской поэзии

[Рона]

Игорь Северянин

КЕНЗЕЛИ

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

По аллее олуненной Вы проходите морево...

Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена —

Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.

Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная...

Упоенье любовное Вам судьбой предназначено...

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —

Вы такая эстетная, Вы такая изящная...

Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,

И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,

Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,

И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —

Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..

1911

Игорь Северянин

[Рона]

Игорь Северянин

ХАБАНЕРА II

Синьоре Za

Вонзите штопор в упругость пробки,-

И взоры женщин не будут робки!..

Да, взоры женщин не будут робки,

И к знойной страсти завьются тропки.

Плесните в чаши янтарь муската

И созерцайте цвета заката...

Раскрасьте мысли в цвета заката

И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли...

Счет поцелуям - пойди, исчисли!..

А к поцелуям финал причисли,-

И будет счастье в удобном смысле!..

1909

[Рона]

Борис Пастернак

ПИРЫ

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.

Надежному куску объявлена вражда.

Тревожный ветр ночей - тех здравиц виночерпьем,

Которым, может быть, не сбыться никогда.

Наследственность и смерть - застольцы наших трапез.

И тихой зарей,- верхи дерев горят -

В сухарнице, как мышь, копается анапест,

И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

Полы подметены, на скатерти - ни крошки,

Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

И Золушка бежит - во дни удач на дрожках,

А сдан последний грош,- и на своих двоих.

1913, 1928

Борис Пастернак

МАРБУРГ

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,-

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.

Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

B прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб

По лицам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: "Ребячья зазноба. За ним,

К несчастью, придется присматривать в оба".

"Шагни, и еще раз",- твердил мне инстинкт,

И вел меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный, непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.

"Научишься шагом, а после хоть в бег",-

Твердил он, и новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим -

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.

Копались цыплята в кустах георгин,

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге

Кто, громко свища, мастерил самострел,

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лед этот, эту поверхность

(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -

О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.

. . . . . . . . . . . . . . .

Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И все это помнит и тянется к ним.

Все - живо. И все это тоже - подобья.

О, нити любви! Улови, перейми.

Но как ты громаден, обезьяний,

Когда над надмирными жизни дверьми,

Как равный, читаешь свое описанье!

Когда-то под рыцарским этим гнездом

Чума полыхала. А нынешний жуел -

Насупленный лязг и полет поездов

Из жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ -

Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.

Да и оторвусь ли от газа, от касс,-

Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,

И в обе оконницы вставят по месяцу.

Тоска пассажиркой скользнет по томам

И с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,

Бессонницу знаю. Стрясется - спасут.

Рассудок? Но он - как луна для лунатика.

Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу,

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь - король. Я играю с бессонницей.

И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.

1916, 1928

Осип Мандельштам

* * *

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,-

На головах царей божественная пена,-

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер - всё движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

[Рона]

Максимилиан Волошин

* * *

Мир закутан плотно

В сизый саван свой -

В тонкие полотна

Влаги дождевой.

В тайниках сознанья

Травки проросли.

Сладко пить дыханье

Дождевой земли.

С грустью принимаю

Тягу древних змей:

Медленную Майю

Торопливых дней.

Затерявшись где-то,

Робко верим мы

В непрозрачность света

И в прозрачность тьмы.

Лето 1905, Париж

Максимилиан Волошин. Стихотворения

[Рона]

Сергей Есенин

ПИСЬМО МАТЕРИ

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто xодишь на дорогу

В старомодном ветxом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.

Это только тягостная бредь.

Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть.

я по-прежнему такой же нежный

И мечтаю только лишь о том,

Чтоб скорее от тоски мятежной

Воротиться в низенький наш дом.

я вернусь, когда раскинет ветви

По-весеннему наш белый сад.

Только ты меня уж на рассвете

Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечалось,

Не волнуй того, что не сбылось,-

Слишком раннюю утрату и усталость

Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!

К старому возврата больше нет.

Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,

Не грусти так шибко обо мне.

Не xоди так часто на дорогу

В старомодном ветxом шушуне.

1924

Сергей Есенин

СНОВА ПЬЮТ ЗДЕСЬ, ДЕРУТСЯ И ПЛАЧУТ ...

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином.

Что-то всеми навек утрачено.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

Ах, сегодня так весело россам,

Самогонного спирта - река.

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поет и про Чека.

Что-то злое во взорах безумных,

Непокорное в громких речах.

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Где ж вы те, что ушли далече?

Ярко ль светят вам наши лучи?

Гармонист спиртом сифилис лечит,

Что в киргизских степях получил.

Нет! таких не подмять, не рассеять.

Бесшабашность им гнилью дана.

Ты, Рассея моя... Рас... сея...

Азиатская сторона!

1922

Николай Заболоцкий

СВАДЬБА

Сквозь окна хлещет длинный луч,

Могучий дом стоит во мраке.

Огонь раскинулся, горюч,

Сверкая в каменной рубахе.

Из кухни пышет дивным жаром.

Как золотые битюги,

Сегодня зреют там недаром

Ковриги, бабы, пироги.

Там кулебяка из кокетства

Сияет сердцем бытия.

Над нею проклинает детство

Цыпленок, синий от мытья.

Он глазки детские закрыл,

Наморщил разноцветный лобик

И тельце сонное сложил

В фаянсовый столовый гробик.

Над ним не поп ревел обедню,

Махая по ветру крестом,

Ему кукушка не певала

Коварной песенки своей:

Он был закован в звон капусты,

Он был томатами одет,

Над ним, как крестик, опускался

На тонкой ножке сельдерей.

Так он почил в расцвете дней,

Ничтожный карлик средь людей.

Часы гремят. Настала ночь.

В столовой пир горяч и пылок.

Графину винному невмочь

Расправить огненный затылок.

Мясистых баб большая стая

Сидит вокруг, пером блистая,

И лысый венчик горностая

Венчает груди, ожирев

В поту столетних королев.

Они едят густые сласти,

Хрипят в неутоленной страсти

И распуская животы,

В тарелки жмутся и цветы.

Прямые лысые мужья

Сидят, как выстрел из ружья,

Едва вытягивая шеи

Сквозь мяса жирные траншеи.

И пробиваясь сквозь хрусталь

Многообразно однозвучный,

Как сон земли благополучной,

Парит на крылышках мораль.

О пташка божья, где твой стыд?

И что к твоей прибавит чести

Жених, приделанный к невесте

И позабывший звон копыт?

Его лицо передвижное

Еще хранит следы венца,

Кольцо на пальце золотое

Сверкает с видом удальца,

И поп, свидетель всех ночей,

Раскинув бороду забралом,

Сидит, как башня, перед балом

С большой гитарой на плече.

Так бей, гитара! Шире круг!

Ревут бокалы пудовые.

И вздрогнул поп, завыл и вдруг

Ударил в струны золотые.

И под железный гром гитары

Подняв последний свой бокал,

Несутся бешеные пары

В нагие пропасти зеркал.

И вслед за ними по засадам,

Ополоумев от вытья,

Огромный дом, виляя задом,

Летит в пространство бытия.

А там - молчанья грозный сон,

Седые полчища заводов,

И над становьями народов -

Труда и творчества закон.

1928

[Рона]

Осип Мандельштам

ЛЕНИНГРАД

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

[Рона]

Борис Пастернак

АВГУСТ

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую,

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по старому,

Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Нагой, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею

Стояла смерть среди погоста,

Смотря в лицо мое умершее,

Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь преображенская

И золото второго Спаса

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины,

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я — поле твоего сражения.

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

1953

Борис Пастернак. Сочинения

Николай Заболоцкий

СТАРАЯ АКТРИСА

В позолоченной комнате стиля ампир,

Где шнурками затянуты кресла,

Театральной Москвы позабытый кумир

И владычица наша воскресла.

В затрапезе похожа она на щегла,

В три погибели скорчилось тело.

А ведь, Боже, какая актриса была

И какими умами владела!

Что-то было нездешнее в каждой черте

Этой женщины, юной и стройной,

И лежал на тревожной ее красоте

Отпечаток Италии знойной.

Ныне домик ее превратился в музей,

Где жива ее прежняя слава,

Где старуха подчас удивляет друзей

Своевольем капризного нрава.

Орденов ей и званий немало дано,

И она пребывает в надежде,

Что красе ее вечно сиять суждено

В этом доме, как некогда прежде.

Здесь картины, портреты, альбомы, венки,

Здесь дыхание южных растений,

И они ее образ, годам вопреки,

Сохранят для иных поколений.

И не важно, не важно, что в дальнем углу,

В полутемном и низком подвале,

Бесприютная девочка спит на полу,

На тряпичном своем одеяле!

Здесь у тетки-актрисы из милости ей

Предоставлена нынче квартира.

Здесь она выбивает ковры у дверей,

Пыль и плесень стирает с ампира.

И когда ее старая тетка бранит,

И считает и прячет монеты,-

О, с каким удивленьем ребенок глядит

На прекрасные эти портреты!

Разве девочка может понять до конца,

Почему, поражая нам чувства,

Поднимает над миром такие сердца

Неразумная сила искусства!

1956

Николай Заболоцкий. Меркнут знаки Зодиака

Николай Заболоцкий

ГДЕ-ТО В ПОЛЕ ВОЗЛЕ МАГАДАНА

Где-то в поле возле Магадана,

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мёрзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед.

От солдат, от их лужёных глоток,

От бандитов шайки воровской

Здесь спасали только околодок

Да наряды в город за мукой.

Вот они и шли в своих бушлатах –

Два несчастных русских старика,

Вспоминая о родимых хатах

И томясь о них издалека.

Вся душа у них перегорела

Вдалеке от близких и родных,

И усталость, сгорбившая тело,

В эту ночь снедала души их,

Жизнь над ними в образах природы

Чередою двигалась своей.

Только звёзды, символы свободы,

Не смотрели больше на людей.

Дивная мистерия вселенной

Шла в театре северных светил,

Но огонь её проникновенный

До людей уже не доходил.

Вкруг людей посвистывала вьюга,

Заметая мёрзлые пеньки.

И на них, не глядя друг на друга,

Замерзая, сели старики.

Стали кони, кончилась работа,

Смертные доделались дела...

Обняла их сладкая дремота,

В дальний край, рыдая, повела.

Не нагонит больше их охрана,

Не настигнет лагерный конвой,

Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, став над головой.

1956

[Рона]

Иосиф Бродский

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ

Сухое левантинское лицо,

упрятанное оспинками в бачки,

когда он ищет сигарету в пачке,

на безымянном тусклое кольцо

внезапно преломляет двести ватт,

и мой хрусталик вспышки не выносит;

я жмурюсь - и тогда он произносит,

глотая дым при этом, "виноват".

Январь в Крыму. На черноморский брег

зима приходит как бы для забавы:

не в состояньи удержаться снег

на лезвиях и остриях атавы.

Пустуют ресторации. Дымят

ихтиозавры грязные на рейде,

и прелых лавров слышен аромат.

"Налить вам этой мерзости?" "Налейте".

Итак - улыбка, сумерки, графин.

Вдали буфетчик, стискивая руки,

дает круги, как молодой дельфин

вокруг хамсой заполненной фелюги.

Квадрат окна. В горшках - желтофиоль.

Снежинки, проносящиеся мимо...

Остановись, мгновенье! Ты не столь

прекрасно, сколько ты неповторимо.

Январь 1969

Сочинения Иосифа Бродского.

Булат Окуджава

АРБАТСКИЙ РОМАНС

Арбатского романса знакомое шитье,

к прогулкам в одиночестве пристрастье;

из чашки запотевшей счастливое питье

и женщины рассеянное «здрасьте»...

Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра.

Светло иль грустно — век почти что прожит.

Поверьте, эта дама из моего ребра,

и без меня она уже не может.

Бывали дни такие — гулял я молодой,

глаза глядели в небо голубое,

еще был не разменян мой первый золотой,

пылали розы, гордые собою.

Еще моя походка мне не была смешна,

еще подошвы не поотрывались,

за каждым поворотом, где музыка слышна,

какие мне удачи открывались!

Любовь такая штука: в ней так легко пропасть,

зарыться, закружиться, затеряться...

Нам всем знакома эта мучительная страсть,

поэтому нет смысла повторяться.

Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора.

Траву взрастите — к осени сомнется.

Вы начали прогулку с арбатского двора,

к нему-то все, как видно, и вернется.

Была бы нам удача всегда из первых рун,

и как бы там ни холило, ни било,

в один прекрасный полдень оглянетесь вокруг,

и все при вас, целехонько, как было:

арбатского романса знакомое шитье,

к прогулкам в одиночестве пристрастье,

из чашки запотевшей счастливое питье

и женщины рассеянное «здрасьте»...

Булат Окуджава.

Избранное. Стихотворения.

http://www.ozon.ru/context/detail/id/30727...amp;img=6#pages

Петр Вайль - блестящий эссеист, путешественник и гурман, автор "Гения места" и "Карты родины", соавтор "Русской кухни в изгнании", "Родной речи" и других книг, хорошо знакомых нашему читателю, взялся за необычный жанр, суть которого определить непросто. Он выстроил события своей жизни - и существенные, и на вид незначительные, а на поверку оказавшиеся самыми важными, - по русским стихам ХХ века: тем, которые когда-то оказали и продолжают оказывать на него влияние, "становятся участниками драматических или комических жизненных эпизодов, поражают, радуют, учат". То есть обращаются, по словам автора, к нему напрямую. Отсюда и вынесенный в заглавие книги принцип составления этой удивительной антологии: "Стихи про меня".

[Рона]

(Vladimir Uflyand)

Мир человеческий изменчив. По з ...

1957

Мир человеческий изменчив.

По замыслу его когда-то сделавших.

Сто лет тому назад любили женщин.

А в наше время чаще любят девушек.

Сто лет назад ходили оборванцами,

неграмотными,

в шкурах покоробленных.

Сто лет тому назад любили Францию.

А в наши дни сильнее любят Родину.

Сто лет назад в особняке помещичьем

при сальных, оплывающих свечах

всю жизнь прожить чужим посмешищем

легко могли б вы.

Но сейчас.

Сейчас не любят нравственных калек.

Веселых любят.

Полных смелости.

Таких, как я.

Веселый человек.

Типичный представитель современности.

Исп.: Владимир Высоцкий

Стоял тот дом, всем жителям знакомый,-

Его еще Наполеон застал,-

Но вот его назначили для слома,

Жильцы давно уехали из дома,

Но дом пока стоял...

Холодно, холодно, холодно в доме.

Парадное давно не открывалось,

Мальчишки окна выбили уже,

И штукатурка всюду осыпалась,-

Но что-то в этом доме оставалось

На третьем этаже...

Ахало, охало, ухало в доме.

И дети часто жаловались маме

И обходили дом тот стороной.

Объединясь с соседними дворами,

Вооружась лопатами, ломами,

Вошли туда гурьбой

Дворники, дворники, дворники тихо.

Они стоят и недоумевают,

Назад спешат, боязни не тая,-

Вдруг там Наполеонов дух витает

А может, это просто слуховая

Галлюцинация?..

Боязно, боязно, боязно дворникам.

Но наконец приказ о доме вышел,

И вот рабочий - тот, что дом ломал,-

Ударил с маху гирею по крыше,

А после клялся, будто бы услышал,

Как кто-то застонал

Жалобно, жалобно, жалобно в доме.

...От страха дети больше не трясутся -

Нет дома, что два века простоял,

И скоро здесь по плану реконструкций

Ввысь этажей десятки вознесутся -

Бетон, стекло, металл...

Весело, здорово, красочно будет.

[Рона]

Книга Петра Вайля «Стихи про меня» выпущена издательством «КоЛибри»

22.12.2006 11:28

В московском издательстве «КоЛибри» вышла книга писателя и эссеиста Петра Вайля «Стихи про меня»: 55 эссе о стихотворениях русских поэтов.

«Книга эта, конечно, не о стихах». Так начинался мой внутренний разговор с лирическим героем книги Петра Вайля про стихи, которые про него. И про меня, конечно. Сам Вайль говорит о рождении замысла очень просто:

«Это же только название такое нахальное — "Стихи про меня". На деле-то это апелляция к какому-то такому детскому восприятию, когда ты не пытаешься выстроить свои предпочтения, обосновывая их чем-то, а самым простым детским способом: нравится — не нравится, для тебя — не для тебя. И мне показалось, что выстроить свою биографию по любимым стихам, гораздо убедительнее, и это больше скажет о человеке, а в данном случае обо мне самом, чем стандартные факты биографии — родился, учился, женился, работал…

Когда в свое время, больше года назад, это мне пришло в голову и я сказал об этом своим ближайшим литературным друзьям Сергею Гандлевскому и Грише Чхартишвили, он же — Акунин, мне страшно понравилось, что они сразу отреагировали, что это здорово, вроде на поверхности лежит, а никому в голову нее приходило. И я понял, что да. Это не из стихотворений, это из мыслей о том, что факты биографии — вранье, начиная с рождения. Ты же не запланировал свое рождение там-то или тогда-то. Это же случилось без твоего ведома. Ты поступаешь в институт. Что — разве обязательно по склонности? Папа с мамой велели. Женишься. Что — обязательно женишься на той женщине, которую любишь? Нет. Она плевала на тебя. Ты женишься на том, кто согласился. Ты работаешь не потому, что тебе нравится, а потому, что там платят больше. Ты живешь не потому, что этот район тебе симпатичен, а потому, что там квартира подвернулась. И так далее. То есть это все полная чушь, которая о личности человека ничего не говорит. А художественные предпочтения они все честные».

— Получается, что вы здесь внутреннюю биографию противопоставляете некоей внешней?

— Конечно.

— Это честная книга?

— Она только и может быть честной. Если тут начинаешь притворяться, теряется смысл.

— Опять поступаешь в какой-то не тот институт?

— Конечно. Опять папа с мамой заставили. Поэтому я там привожу стихотворения, которые уже из моей умственной обоймы выпали, но они сыграли роль в моей юности. Блок, например, «Девушка пела в церковном хоре». Я уже равнодушен к этому стихотворению, но если я честный человек, то я помню, что это было для меня в 17 лет.

«Никакого риска»

«Это не книга стихов, это книга Вайля о стихах. Поэтому здесь нет никакого издательского риска», — считает директор издательства «КоЛибри» Сергей Пархоменко.

— Сергей, скажите, стихи про Вайля, хоть в какой-то степени, являются стихами про вас?

— Я, конечно, гораздо менее образован в поэтическом смысле, чем Вайль. Конечно, мой список стихов был бы, для начала, гораздо короче. Я много чего для себя открыл в этой книге. И она для меня была очень познавательна. И несколько имен, даже знакомых, обернулись для меня совершенно неожиданным боком. И среди тех людей, чьи стихи там есть, есть два или три человека, которых я близко знаю по-человечески. И даже они повернулись для меня совершенно другой стороной. Например, Гандлевский, которого я знаю хорошо и давно. Но после книги Вайля я стал снова читать его сборники, которые у меня стояли на полке, которые он мне давно подарил, которые я, конечно же, читал, когда они были мне подарены, я слышал его чтение на концертах в начале 1990-х годов. А Вайль заставил меня читать это снова. Конечно, это неожиданный поворот, не побоюсь этого слова, на книжном рынке. Мне кажется, что он должен сыграть свою роль и снова оживить интерес к русской поэзии. Потому что издатели привыкли думать, что поэзия — вещь устойчивого, но ограниченного спроса. Вот такого рода события в книжном мире раздвигают эти границы и проламывают эти стенки. Вообще, если присмотреться к тому, что делал Вайль на протяжении уже многих лет, то можно увидеть, что он чрезвычайно охотно экспериментирует с жанрами. И многие его книги написаны в нетривиальном жанре. Книжка разряда нон-фикшн, литературно-эссеистическая, успех ее, в значительной мере, зависит от точности, остроумия и ясности конструкции. Она должна быть придумана. Вайль умеет это делать.

«Путешествие души»

55 эссе о стихах русских поэтов XX века, на самом деле, являются повествованием с захватывающим сюжетом, современным романом о Розе, о путешествии души. Душа подростка, солдата срочной службы, студента, героя-любовника общежитий и коммуналок, начитанного дружка смазливых буфетчиц и девочек из сборочного цеха, — сквозь кухонный чад и сцены мордобоя в солдатском клубе глядящая на «горечь тубероз, небес осенних горечь», на хрестоматийный, вроде бы, «крендель булочной» и «упругие шелка», на «список кораблей» до середины, конечно же, до середины. Воспоминание, связанное с каждым стихотворением, прочтенным тогда-то и при таких-то обстоятельствах, сохраняет химическую формулу синтеза души, меняющейся от события к событию, от текста к тексту. А голос, которым воспроизводится это воспоминание, является орудием анализа, препарирующего феномен под названием: Россия — XX век.

Что ж! Камин затоплю, буду пить…

Хорошо бы собаку купить.

Впечатления 15-летнего читателя от заключительных строчек бунинского стихотворения «Одиночество» разворачиваются сквозь картинки рижского детства, как лучи сквозь витраж в соборе, в важнейшее рассуждение о приключениях идеи дома в пролетарской советской и новейшей России, о победе идеала гигиены и комфорта. Заключительный аккорд о домах нынешних богачей горек и трезв.

Стилистический ориентир — начало XX века, но психология обителей иная. Они жмутся друг к другу, потому что своя собственная надежная охрана по карману очень немногим, и они собираются вместе, неуютно ставя дома тесным рядком: сообща обороняться. Миллионерская коммуналка. Дачные поселки обнесены крепостными стенами, у ворот шлагбаумы, псы, автоматчики. Красивая жизнь куплена, но за нее страшно. Не помещичьи усадьбы, а феодальные замки среди крестьянских полей. Там, за заборами, воссоздается жизнь, о которой надолго забыли, но Бунин все-таки писал о той собаке, которая лежит у камина, а не рвется у шлагбаума с поводка.

Горечь и трезвость, несмотря на обилие пьянок, разлитых по тексту. За несколько мест я благодарна Вайлю особенно. Во-первых, за Волошина. Стихотворение «Мир», где «Родину народ сам выволок на гноище, как падаль», дает автору подумать очень важные мысли о невозможности для простого смертного оставаться над схваткой, всех прощать и любить, о преступлении и покаянии, о том, что именно покаяние — основа экономического чуда в Германии и Японии, и о том, что в России никто никогда ни в чем не покаялся. Конечно, это говорили и раньше, но Вайль отлил формулу, как пулю, назвав нравственность Толстого, Достоевского, Волошина нашей «фантомной болью». Во-вторых, я благодарна за честные слова об авангардистах.

В этой стране слов слово шло на слово. Образ на образ — буквально: черный квадрат на икону. Мантра на мантру: «Дыр бул щыл» на «Отче наш».

В-третьих, я благодарна Вайлю за цитату из Набокова: «Как любил я стихи Гумилева, перечитывать их не могу». За слова, что первая набоковская строчка важнее второй. Наконец, за последний в книге этюд «Сердечный приступ», о том, как лирический герой решил, что умирает, и попросил Гандлевского посвятить ему стихотворение. Как всегда бывает в настоящих книгах, автор говорит больше, чем говорит. Потому что всякое стихотворение это и есть сердечный приступ, ставящий автора и читателя на грань миров. Потому что, конечно, эта книга все равно про стихи. То есть про самое главное, что есть в этом мире.

[Oleg]

Рона спасибо за ссылку. Зашёл в книжный магазин , ни одной книги П. Вайеля.

[Рона]

http://torrents.ru/forum/viewtopic.php?t=1015920

на форуме очень много,надо собрать в этой теме.

[Рона]

Петр Вайль

Карта родины

О ВЕЧНОМ И ЛИЧНОМ

Я родился в первой половине прошлого века. Так выглядит 1949 год из нынешних дней. Так время помещает тебя без спросу в эпос. Пространство — в историю. Москвич-отец с эльзасскими корнями и ашхабадка-мать из тамбовских молокан поженились в Германии, я родился в Риге, много лет прожил в Нью-Йорке, эти строки пишу в Праге. Важно, что все происходит почти без твоего участия. Людей можно разделить на тех, которые живут, и тех, которые строят жизнь. Я отношусь к первым. Больше того, люди, строящие жизнь, вызывают недоверие: за ними кроется неуверенность и неправда. И еще — наглость: попытка взять на себя больше, чем человеку дано. Стоит раз и навсегда понять, что жизнь умнее и сильнее тебя. Ты только можешь в силу отпущенных тебе возможностей что-то слегка подправить, но полагать, что способен определить ход своей судьбы, — необоснованная дерзость. Масштабный пример явлен был календарем. Человечество умудрилось устроить встречу тысячелетия дважды. Сначала объявили, что новая эпоха грянет 1 января 2000 года. Потом решили отпраздновать еще раз, по-настоящему, 1 января 2001 года. Однако на вторую полноценную гулянку энергии не хватило. Современный человек оснащен разнообразно и мощно, но в сути своей уязвим и слаб, ничуть не прибавив по ходу истории эмоционально, душевно, интеллектуально. Мы не выдерживаем даже двух подряд больших праздников, которые сами же придумали и назначили. Если на радости недостает сил, может, и на злодейства не хватит?

У меня ощущения смены эпох не было и нет, не увлекаюсь цифрами. Если уж подводить итоги столетия, главным представляется не событие, не факт и не дата, а длящееся отторжение от какой бы то ни было единой доктрины, общей идеологии, маршировки строем. Никакого хорового пения — только сольные партии: даже если нет ни слуха и голоса, голова работает и сердце бьется.

Однако массовый психоз по поводу миллениума радует: убедительный пример торжества формы над содержанием. Ведь ровным счетом ничего не произошло, когда 1999-й сменился 2000-м, 2000-й — 2001-м. То и замечательно, что поменялось лишь начертание: единица-двойка, девятка-ноль — но, сколько волнений, каков восторг и ужас. Наглядная победа иррационального чувства над рациональной мыслью.

В формуле Достоевского «красота спасет мир» речь как раз о том, что красота спасет мир от разума. Внедренные в практику попытки устроить жизнь по логике и уму неизменно приводят в тупик в лучшем случае; в худшем — к магаданам, освенцимам, хиросимам, чернобылям на массовом или личном уровнях. К счастью, сокрушительный разум корректирует красота — неведомая, неисчислимая, непостижимая сила, которая побуждает не строить жизнь, а жить.

Жить — и делиться наблюдениями, впечатлениями, соображениями по ходу жизни. Без претензии, а так, как сказал Басе: «Видя в этом один из способов уподобиться облакам и подчинить себя воле ветра, начинаешь записывать все, что остается в твоей памяти, собираешь воедино случившееся позже и происшедшее раньше, полагая при этом, что люди, принимая твои записи за невнятное бормотание пьяного или бред спящего, отнесутся к ним не всерьез, а как придется».

Наблюдения, впечатления, соображения нескольких лет (1995-2002) на пространстве от Белоруссии до Сахалина, от Соловков до Каракумов переплелись с долгим опытом жизни в империи — моей семьи и моим собственным. Так сложилась и легла «Карта родины».

http://www.litru.ru/?book=28859

[Рона]

Русская кухня в изгнании, Вайль П.Л.

"Русская кухня в изгнании" - не просто поваренная книга. Она удовлетворит самым взыскательным требованиям: ведь именно душа, загадочная русская, и является потаенным предметом исследования этого небольшого очаровательного шедевра...

http://www.koob.ru/vail_p_l/russkaya_kuhnya_v_izgnanii

http://www.kuking.net/8a.htm

http://msforum.samaradom.ru/index.php?showtopic=5782

[Рона]

http://narod.ru/disk/16126583000/Vail_Stih..._Menya.rar.html

[Melissa]

(Русская кухня в изгнании, Вайль П.Л.

"Русская кухня в изгнании" - не просто поваренная книга. Она удовлетворит самым взыскательным требованиям: ведь именно душа, загадочная русская, и является потаенным предметом исследования этого небольшого очаровательного шедевра)

Замечательная книга! Блистательно написана .А рецепты... и советы к ним!

[Рона]

Петр Вайль, Александр Генис

Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета

ГЛАВА 1. НА СМЕРТЬ СЛОВА

Историю человечества можно строить по революциям и войнам, по модам или по сплетням, по пуговицам или прачечным. Но наблюдая чехарду императоров, следя за невнятными социально-экономическими трансформациями рассуждая о сменах художественных стилей, мы всегда молчаливо признаем, что у любого явления был смысл. Что все делается с определенной целью. Что государственный деятель, художественное произведение или религиозный культ существуют в соотношении с неким идеалом, то есть обладают направлением, находятся в причинно-следственной связи, составляют логически постигаемую иерархию. Вера в целесообразность вводит цивилизацию в стройную систему связей, где существуют полюса "правильно — неправильно", "истинно — ложно", "праведно — греховно". История предстает движением — неважно каким: прямолинейным, спиральным, круговым — но движением, перемещением человека в системе координат, образуемой осями времени и идеала. При этом вектор времени может быть направлен в прошлое тогда философы и домашние хозяйки оплакивают золотой век, когда мораль была высока, а цены — низки. Но может стремиться в будущее. В этом случае пророки прогресса говорят о славном алюминиевом царстве, в котором цен не будет вовсе. И уж совсем редко вектор времени превращается в скалярную величину. И тогда поэты и герои говорят, что "жить стало лучше, жить стало веселей".

Но какую бы историософскую модель мы не выбирали, определяющим фактором в ней будет то, что обеспечивает человеку цель — идеология. Идеология, а значит и знаки, которые ее представляют. Рисунки на стене пещеры, кафедральные соборы, красные ленточки в петлицах, но прежде всего, и важнее всего — слова.

Слово — главный инструмент идеологического воздействия, и по тому, какую роль оно играет в обществе, можно судить о характере исторического прогресса. Магические свойства слова у древних индийцев, слово как главный политический аргумент в истории Греции, слово Торы, слово — самоценный атрибут Бога в христианстве и слово как основа педагогического переустройства мира в просветительскую эпоху. На всех ступенях цивилизации человек вверял слову свою судьбу. Он доверял его могуществу, считал необходимым и обвинял во всех неудачах "неправильные слова". Но при этом верил, что слово, как мир, содержит в себе скрытую истину — пусть непонятную, извращенную, но реально существующую.

История — это путь отрицания одних слов другими. И в смене идеологий всегда присутствовал смысл, оправдывающий изменения. Смысл, овеществленный в «других» словах.

Рост государства обратно пропорционален роли слова. Не зря греки считали оптимальным полис размером в несколько десятков тысяч человек — то есть такой, в котором оратора еще можно услышать. Чем больше у слова посредников, тем меньше его влияние. Усложнение общества рождает противоречие целей и уничтожает представление об идеале как о единственно возможной цели. Так человечество, накопившее огромное количество слов, забывает о словах, единственно возможных. И тогда наступает кризис перепроизводства. Слова уже не знаки идеологии, а мнимые величины, пустые сочетания произносительных усилий. Словарь, газета, радио — все это уже низведение слова до уровня обихода. Человечество поменяло слово-откровение на бытовой лексикон и приобрело в результате обмена техническое могущество и благосостояние.

В XX век мы вступили с сознанием кризиса идеологии. И, как во времена любого кризиса, идеология пыталась скрыть свое умирание пышной терминологией. Слово смертельно заболело многословием, идеология расцвела демагогией, а общество лишилось идеала.

И тогда появились, возможно, последние глобальные квазиидеологические системы — фашизм, коммунизм. Тут слово стало знаком не идеологии, а власти. Оно перестало что-либо обозначать и переродилось в клишированные, лишённые смысла заготовки, которые наполнялись псевдозначением в соответствии с тактическим моментом.

Слово, чтобы воздействовать прямо на подсознание, должно было избегать осмысления. Оно существует только в своей ситуативной системе, агрессией заменяя значение. Так, верно найденные формулы типа «большевик», "враг народа" — определили развитие истории куда в большей степени, чем идеологические посылки коммунизма.

Ощущение заката цивилизации пытались обосновать всевозможными теориями — от загнивания капитализма до истощения творческой потенции. Обнищание масс, обогащение масс, уничтожение аристократии, упадок демократии, усиление власти, расцвет анархии… Все эти взаимоисключающие причины вполне убедительно говорят о закате нашего мира. И ни одна из них не может окончательно разрешить проблему величайшего и всеобщего декаданса, в котором нам предстоит прожить этот век — век безверия, век ложной веры или век, веру победивший. Все более очевидным становится лишь то, что нынешнее поколение рождено с ощущением кризиса.

Главный симптом этой смертельной болезни — недоверие к слову. И даже более того — боязнь слова и ненависть к нему. С тех пор, как слово перестает быть знаком идеологии, оно превращается в грозную опасность, подменяющую смысл бессмыслицей. Слово стало врагом, который тем страшней, чем легче он принимает обличие друга. Недоверие к слову (на языке философов — мисология) распространилось на все области человеческой деятельности и заразило своим антигуманитарным духом цивилизацию.

Люди, переставшие верить в возможность идеологического осмысления жизни, не верят и в традиционные институты, создающие идеологические формы мира. Например, в политику. От года к году падает число избирателей в демократических странах. Все менее глобальными и целенаправленными становятся политические программы президентов. Все меньше становится доктрин, согласно которым общество должно двигаться к своему светлому будущему или возвращаться к заветам предков. Политика, теряя свое телеологическое направление, превращаемся в науку выживания. Ее главной целью становится достижение максимального комфорта при минимальных усилиях. Конечно, среднему человеку такая политика обходится дешевле, чем идеологически оправданные имперские планы. Но в своем новом качестве политика перестает быть общим делом, которое определяло ее достижения на всем протяжении цивилизации. Для сохранения статус-кво не нужна идеология. Достаточно благоразумия и сознания собственной выгоды. Поэтому все меньше людей ходят к избирательным урнам, предпочитая «большой» политике политику «малую» — жильцы дома борются с его хозяином или соседи по городку открывают новую школу.

Общественным институтом, чутко отразившим кризис слова, стала, естественно, художественная литература. Для нее этот кризис был крайне болезненным — ведь он затрагивал сам строительный материал. Словесность стремилась уйти от слова.

Футуристический отказ от семантики, оставляющий слову лишь звуковую форму. Поток сознания, при помощи которого литература пыталась, переступив через оболганные слова, войти в сферу неоформившейся мысли. Метод подтекста, с его стремлением вывести существенное за пределы слов, заменив высказывание умолчанием. И, наконец, литература абсурда, так или иначе повлиявшая на все сферы современной жизни. Абсурд стал самой характерной приметой времени, его знаменем и лозунгом. Самой основательной попыткой отразить окончательную деградацию слова.

Хлебников, Хемингуэй, Кафка, Фолкнер, Беккет и многие, многие другие ощущали закат идеологии и мужественно пытались противопоставить разрушенным логическим и эмоциональным связям новую творческую реальность. Но все их достижения — лишь подтверждение декадентского влияния мисологии. Следы борьбы литературы со словом, выраженной в художественных формах и приемах.

Еще резче и определеннее катастрофическое падение роли знака заметно в изобразительном искусстве. Оно удовлетворилось констатацией собственного существования (человек с плакатом "Я — художник").

http://www.litru.ru/br/?b=99601

[Рона]

Гений места с Петром Вайлем (23 серии из 23)

Год выпуска: 2006

Страна: Россия

Жанр: Документальный

Продолжительность: 23 х ~ 00:26:00

Перевод: Не требуется

Русские субтитры: нет

Режиссер: Екатерина Вещева

Описание: «Связь человека с местом его обитания – загадочна, но очевидна. Ведает ею genius loci, гений места, связывающий интеллектуальные, духовные, эмоциональные явления с их материальной средой. Для человека нового времени главные точки приложения и проявляения культурных сил – города. Их облик определяется гением места, и представление об этом – сугубо субъективно… ». Так начинается книга «Гений места» известного писателя, журналиста и путешественника Петра Вайля. 25 ноября 2005 года на телеканале «Культура» состоялась премьера: первый фильм 23-серийного цикла «Гений места с Петром Вайлем», в основе проекта - книга, а сам писатель выступил в роли ведущего. По словам Петра Вайля, когда ему предложили превратить книгу в телесериал, он сначала растерялся и даже испугался. «То, что уже вышло в свет — отрывается от тебя и существует само по себе: ему до тебя нет дела, да и тебе до него, - размышляет Вайль. – Мне никогда не хотелось перечитывать своих уже напечатанных книг. А тут предлагалось на основе книги о разных городах мира, воспринятых через разные культурные фигуры, создать цикл получасовых телепередач. То есть все начать сначала — проехать по тем же местам, воскрешая забытые уже чувства и мысли. Короче, пресловутая река, в которую надо вступить еще раз, что, как учат мудрые древние, невозможно. Это и вызвало растерянность, а напугала перспектива превращать слова в картинки. В книге мне было интересно рассуждать о том, как голландский художник Питер де Хоох всю жизнь соперничал с Вермеером, что произошло с ним, когда он из Дельфта перебрался в Амстердам, и почему в маленькой Голландии XVII века мог быть такой грандиозный перепад: в часе езды от провинциальной патриархальности — космополитическая всемирность. Но как все это показать через три с половиной столетия? Города меняются по-разному. В современных Афинах можно выловить острова античности с подлинным ощущением двадцатипятивековой старины и поместить туда комедии древнегреческого драматурга Аристофана. Но в нынешнем Мадриде, по сути, ничего не осталось от тех времен, когда в новую тогда столицу Испании переехал двор, и здесь работал назначенный в 1623 году придворным живописцем Диего Веласкес. Поэтому "Гений места" мы снимали скорее "по мотивам" книги — иначе и быть не могло. Во время съемок я вдруг понял, что это только кажется, будто ты был тут и раньше, в ту самую реку вступаешь и вступаешь многократно, радостно понимая, как меняется все вокруг, и ты вместе с окружающим: все знакомо, но все заново, сначала. Двадцать три города мира: Европа, Азия, Северная и Южная Америка. И главное — сколько можно узнать: нет, не о мире, а о себе, путешествуя вокруг света»

Качество: TVRip

Формат: AVI

Видео кодек: DivX

Аудио кодек: MP3

Видео: 640x480 (1.33:1), 25 fps, DivX Codec 5.x or 6.x, 1191 kbps avg, 0.16 bit/pixel

Аудио: 48 kHz, MPEG Layer 3, 2 ch, 128.00 kbps avg

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2464046

Русская кухня в изгнании

Год выпуска: 2007

Автор: Петр Вайль, Александр Генис

Жанр: История кулинарного искусства

Издательство: Колибри

Серия: Отдельные проекты

ISBN: 978-5-98720-036-0

Формат: rtf

Качество: Отсканированные страницы

Количество страниц: 57

Описание: "Русская кухня в изгнании" - сборник очерков и эссе на гастрономические темы, написанный Петром Вайлем и Александром Генисом в Нью-Йорке в середине 1980-х., - это ни в коем случае не поваренная книга, хотя практически каждая из ее глав увенчана простым, но изящным и колоритным кулинарным рецептом. Перед нами - настоящий, проверенный временем и собравший огромную армию почитателей литературный памятник истории и культуры. Монумент целой цивилизации, сначала сложившейся на далеких берегах благодаря усилиям "третьей волны" русской эмиграции, а потом удивительно органично влившейся в мир и строй, что народился в новой России.

Вайль и Генис снова и снова поражают читателя точностью наблюдений и блестящей эрудицией. Их очерки посвящены, как становится все яснее по мере чтения, не столько русской кухне, сколько самим русским (в самом широком, "геополитическом" смысле этого слова) людям, русской жизни и русским временам. А то, что каждое из этих остроумных эссе предлагает нам еще и сугубо гастрономическое открытие, - дополнительный подарок, приготовленный нам щедрыми авторами.

Доп. информация: Вайль Петр

Журналист и писатель. Главный редактор Русской службы "Радио Свобода". Работает на радиостанции с 1988 года. Начинал в нью-йоркском бюро, где впоследствии возглавил отделение Русской службы. С 95-го – в Праге: заместитель директора Русской службы по информационным, потом – по тематическим программам, вел цикл программ "Герои времени".

Родился в 1949 году в Риге. Закончил редакторский факультет Московского полиграфического института. В 1977 году эмигрировал в США и работал в различных эмигрантских периодических изданиях в Нью-Йорке. Опубликовал множество статей и эссе в России и за рубежом.

Автор книг "Гений места", "Карта родины", "Стихи про меня". В соавторстве с Александром Генисом опубликовал "60-е: Мир советского человека", "Американа", "Русская кухня в изгнании", "Родная речь". Является составителем и автором послесловий сборников Иосифа Бродского "Рождественские стихи" и "Пересеченная местность", соавтор (со Львом Лосевым) книги "Иосиф Бродский: труды и дни". Лауреат нескольких литературных премий.

Член-основатель Академии русской современной словесности, член редсоветов журналов "Иностранная литература" и "Знамя". Автор и ведущий телецикла "Гений места с Петром Вайлем". На Х Международном фестивале телевизионных программ и фильмов "Золотой бубен" программа "Гений места с Петром Вайлем" была удостоена специального приза Жюри "За развитие просветительских традиции телевидения".

Генис Александр

Александр Генис, журналист и писатель. Родился в 1953 году в Рязани. Вырос в Риге. С 1977 года живет в Нью-Йорке. Работал в различных периодических изданиях на русском языке, в том числе в "Новом американце" Сергея Довлатова. Постоянный автор и ведущий программ "Радио Свобода" (в частности, много лет возглавляет программу "Американский час").

Автор книг "Американская азбука", "Вавилонская башня", "Довлатов и окрестности", "Трикотаж" и др. Член редакционного совета журнала "Иностранная литература". Автор и ведущий телецикла "Письма из Америки".

Помимо "Русской кухни в изгнании" Петром Вайлем и Александром Генисом в соавторстве созданы книги "Родная речь", "60-е: Мир советского человека", "Американа".

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1338097

[Рона]

РИА Новости 08/12/2009

Писатель, журналист, главный редактор Русской службы Радио «Свобода» Петр Львович Вайль родился 29 сентября 1949 года в Риге.

Окончил (заочно) редакторский факультет Московского полиграфического института.

Работал техником-конструктором, грузчиком, пожарным, слесарем-инструментальщиком, служил в армии. Три года работал журналистом в латвийской газете «Советская молодежь».

В 1977 году эмигрировал в США. До 1995 года жил в Нью-Йорке, работал в различных русских газетах и журналах, в том числе в еженедельнике «Новый американец», который возглавлял Сергей Довлатов.

С 1988 года – сотрудник радиостанции «Свобода», сначала в качестве внештатника, затем, с 1989 года – как постоянный сотрудник нью-йоркского бюро. Вел программы «Поверх барьеров» и USA Today.

В 1992 году возглавил бюро в Нью-Йорке, а когда в 1995 году переехал в Прагу, стал помощником директора Русской службы по информационным, потом – по тематическим программам, вел цикл программ «Герои времени». Позже он занял пост главного редактора службы. Интересы Вайля были неизменно широки: от кино до политики, от кулинарии до русского языка.

Петр Вайль является автором нескольких сотен статей и эссе в российской и русской зарубежной периодике.

Вместе с Александром Генисом он написал ряд книг: «Современная русская проза», «Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета», «Русская кухня в изгнании», «Американа», «60-е. Мир советского человека», «Родная речь».

Автор книг «Гений места» (1999), «Карта родины» (2003), «Стихи про меня» (2006).

Составитель и автор послесловий сборников Иосифа Бродского «Рождественские стихи» и «Пересеченная местность». Автор (вместе со Львом Лосевым) книги «Иосиф Бродский: труды и дни».

Лауреат нескольких литературных премий.

Автор и ведущий телевизионного сериала «Гений места с Петром Вайлем» на канале «Культура» (2005–2006).

На Х Международном фестивале телевизионных программ и фильмов «Золотой бубен» программа «Гений места…» была удостоена специального приза жюри «За развитие просветительских традиции телевидения».

В ноябре 2009 года Петр Вайль стал лауреатом шестого ежегодного конкурса «За образцовое владение русским языком» в номинации «Самобытное слово». Жюри, в которое входят видные российские академические филологи, отметило его радиоцикл «Герои времени».

Член редакционного совета журналов «Иностранная литература» и «Знамя».

Член-основатель Академии русской современной словесности.

В сентябре 2009 года Радио Свобода/Радио Свободная Европа совместно с русской редакцией объявили об учреждении стипендии Петра Вайля «Свободная русская журналистика».

7 декабря 2009 года Петр Вайль скончался в Праге на 61-м году жизни

[Рона]

http://msforum.samaradom.ru/index.php?show...кухня+в+изгнани