Исаак Левитан

[Рона]

http://isaak-levitan.ru/

[Рона]

[Рона]

Картины Левитана

(1860–1900)

Б.В. Иогансон пишет: «Глаз Левитана был настолько нежен, что малейшая фальшь или неточность в колорите были у него немыслимы. Эта высокая одаренность художника тончайшим "слухом живописи" позволяла ему в большей степени, чем его сверстникам, передавать тончайшие состояния природы. Его художественная скрипка пропела нам о незабываемых красотах скромной русской природы».

Исаак Ильич Левитан родился 30 августа 1860 года в посаде Кибарты, близ города Вержболова Ковенской губернии, неподалеку от западной границы Российской империи. Его отец, Исаак Ильич, работал в Ковно переводчиком при французской строительной компании. В семье кроме Исаака было еще трое детей. Чтобы прокормить большую семью, отец, владеющий иностранными языками, давал еще частные уроки.

В начале семидесятых годов Левитаны переезжают в Москву, в надежде улучшить материальное положение. Однако и здесь были те же лишения и невзгоды. С. Шпицер пишет со слов сестры художника: «Оба мальчика Левитана уже подросли. Старший начал обнаруживать некоторые способности к рисованию. Отец, обратив на это внимание, определил его в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Младший же сын, Исаак (впоследствии знаменитый пейзажист и академик), которому в это время было девять лет, особых склонностей к рисованию не обнаруживал. Через некоторое время, только потому, что старший сын уже учился в школе живописи, родители решили определить туда же и младшего сына».

Так в сентябре 1873 года Исаак становится учеником Московского Училища живописи, ваяния и зодчества.

Когда в 1877 году в училище создается пейзажная мастерская, Левитан переводится туда. Руководителем этой мастерской становится выдающийся русский пейзажист А.К. Саврасов. «С Саврасова появилась лирика в живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родине», – говорил Левитан.

Вторая половина семидесятых годов – самое тяжелое время в жизни Левитана. В 1875 году скончалась мать, а затем, в 1877 году, умирает и его отец. Сам он крайне нуждается. Однажды Левитану грозило даже увольнение из Училища за невзнос платы за обучение. Дело кончилось тем, что плату тайком внесла одна из знакомых, некая С. Малкиель.

Художник Нестеров, товарищ Левитана по училищу, вспоминает: «Левитан сильно нуждался, про него ходило в школе много полуфантастических рассказов. Говорили о его большом даровании и о великой его нужде. Сказывали, что он не имел иногда и ночлега. Бывали случаи, когда Исаак Левитан после вечерних классов незаметно исчезал, прятался в верхнем этаже огромного старого дома Юшкова, где когда-то, при Александре I, собирались масоны, а позднее этот дом смущал московских обывателей "страшными привидениями". Вот здесь-то юный Левитан, выждав последний обход опустелого училища солдатом Землянкиным, прозванным "Нечистая сила", оставался один коротать ночь в тепле, оставался долгий зимний вечер и долгую ночь с тем, чтобы утром, натощак, начать день мечтами о нежно любимой природе».

Учился Исаак успешно. В марте 1877 года на ученическом отделе Пятой передвижной выставки были выставлены два пейзажа Левитана – «Солнечный день. Весна» и «Вечер». За одну из этих работ молодой художник получил Малую серебряную медаль.

Показанную на выставке 1879–1880 годов картину «Осенний день. Сокольники» приобрел сам П.М. Третьяков, что было в то время своего рода общественным признанием художника. В 1881 году Левитан получает за рисунок с натуры Малую серебряную медаль.

В 1882 году вместо Саврасова руководить мастерской стал другой известный художник – В.Д. Поленов. Будучи сам превосходным пейзажистом, Поленов, несомненно, оказал большое и существенное влияние на Левитана, как и на других его молодых современников. Он помог им в сложении их нового подхода к пейзажной живописи, в понимании пленэризма. Воздействовали на Левитана, в частности, палестинские этюды Поленова, эти превосходные образцы пленэрной живописи.

К.А. Коровин рассказал в своей книге такой забавный случай из студенческой жизни Левитана:

«Экзамен анатомии.

– Ну-с, возьмите вы череп, – предлагает профессор Тихомиров Левитану.

– Не могу, – отвечает Левитан.

Тихомиров удивленно смотрит на него:

– Почему не можете?

– Это ужасно! Это смерть! Я не могу видеть мертвых, покойников…

Выручил профессор Петров. Засмеялся и заметил, показывая на нас:

– Они – пейзажисты. Почему их внесли в списки? Им нужно писать с натуры природу. Теперь май, весна, ступайте…

Он нам махнул рукой…

Выйдя на улицу, мой брат, смеясь, говорил Левитану:

– Ну, знаешь ли, Исаак, ты – Гамлет… Сцена с черепом тебе удалась».

В начале 1883 года Левитан оканчивает научный курс Училища и затем подает картину на Большую серебряную медаль, дававшую звание художника и право на поступление в Академию художеств. Однако картина не получила одобрения совета преподавателей училища. Левитан же отказался представить другую работу. В апреле 1884 года он увольняется из числа учеников, и ему выдают диплом неклассного художника.

В 1884 году общее собрание Товарищества передвижных выставок постановило принять Левитана в число своих экспонентов. Это означало, что, не будучи членом товарищества, он может выставлять свои работы на ежегодных Передвижных выставках. В том же году, на Двенадцатой передвижной выставке в Петербурге и в Москве, была экспонирована его картина «Вечер на пашне».

Весной 1884 года Левитан вместе с художником В.В. Переплетчиковым уезжает на лето в Саввинскую слободу, близ города Звенигорода, где много и плодотворно работает. Природа Подмосковья вдохновила его на создание целого ряда замечательных произведений: «Последний луч», «Осень», «Пасека» и др. В слободе Левитан не только много писал, но и, будучи страстным охотником, бродил с ружьем и своей любимой собакой Вестой по окрестностям, наблюдая жизнь и различные состояния природы.

В Училище живописи Левитан сближается с художником Н.П. Чеховым, братом А.П. Чехова. Через него происходит знакомство Левитана с семьей Чеховых, в результате чего возникает большая дружба художника с писателем.

Лето 1885 года Левитан проводит вместе с семьей Чеховых в усадьбе Бабкино, под Новым Иерусалимом, на берегу реки Истры. Здесь художник пишет картины «Усадьба Бабкино» и «Река Истра».

В 1885 году Левитан исполняет по эскизам Васнецова и Поленова декорации для Частной оперы С.И. Мамонтова и на полученные деньги совершает в 1886 году поездку в Крым. Привезенные им оттуда этюды продемонстрировали его возросшее мастерство живописца.

Большое место в творчестве Левитана занимает его работа над волжскими пейзажами. На Волгу художник ездил четыре раза с 1887 по 1890 год. «Там, – писал М.В. Нестеров, – искусство Левитана окрепло, получило свою особую физиономию».

Хотя первая поездка оставила у Левитана тяжелое впечатление, о котором он рассказал в письме А.П. Чехову: «Она (Волга) показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце. Правый берег, нагорный, покрыт чахлыми кустарниками и, как лишаями, обрывами. Левый… сплошь залитые леса. И над всем этим серое небо и сильный ветер». Впечатления, полученные Левитаном, позволили создать произведения, которые можно отнести к числу его лучших творений. Такова картина «Вечер на Волге». Она интересна по композиции и выразительна по передаче состояния природы.

«Темными силуэтами выделяются на пустынном берегу рыбацкие лодки, в надвигающихся сумерках виднеются загоревшиеся на дальнем берегу огоньки. Общий сумеречный тон картины прекрасно передает суровую тишину пейзажа, ощущение реки, как бы погружающейся в ночную дремоту. Своим скупым тональным колоритом, величавой простотой мотива картина резко отличается от работ предыдущего периода» (Прытков).

В Плесе (у Костромы) и на других местах Волги в разные годы им были созданы знаменитые его картины: «Вечер. Золотой Плес», «После дождя. Плес», «Ветхий дворик» и др.

Картиной «Березовая роща», оконченной в 1889 году, восхищается художник Б.В. Иогансон: «Когда я увидел "Березовую рощу" Левитана, я был буквально ошеломлен. Мне показалось это каким-то чудом. В этом небольшом полотне как будто сконцентрировались все те мои ощущения, которые остались у меня от детства, когда я выезжал под Новый Иерусалим и собирал подберезовики в великолепной березовой роще на берегу Истры. Это было так разительно точно, что мне даже казалось, будто бы я начинаю ощущать аромат трав, слушать негромкий шум листвы берез, перебираемых ласковым летним ветром, что я вижу этот зайчик, этот солнечный свет, пронизывающий всю листву и падающий на сочную траву, он сейчас захватит и мою руку, и я буду ловить этот солнечный зайчик».

Летом 1890 года художник совершил поездку по Русскому Северу, из которой привез множество этюдов и пейзажей. Полученные впечатления помогли ему написать первую крупную картину «Тихая обитель». Ее элегические тона произвели сильное впечатление на Третьякова, и он купил картину для своей галереи.

В 1891 год Левитан провел в имении Панафидиных в Тверской губернии. Здесь зародился у него замысел большой картины, названной им впоследствии «У омута».

«Сделав маленький набросок, – вспоминает Кувшинникова, – Левитан решил писать большой этюд с натуры, и целую неделю по утрам мы усаживались в тележку – Левитан на козлы, я на заднее сиденье – и возили этюд, точно икону, на мельницу, а потом так же обратно».

Художник создал полотно редкой впечатляющей силы: общий сумеречный тон картины, таинственно спокойная гладь омута, хмурое вечернее небо, красноватые отсветы заката на воде, пустынная тропинка, словно прячущаяся среди темных кустов, – все это создает образ природы, полной тревожной настороженности, скрытого драматизма.

В 1892 году Левитан был вынужден покинуть Москву, поскольку в то время евреям запрещалось проживать в столицах. Он поселился в деревне на пути во Владимир. Здесь у него родился замысел большого полотна «Владимирка». Об этом рассказывает художница С.П. Кувшинникова. С ней однажды Левитан возвращался с охоты, и вышли они на старое шоссе.

«И вдруг Левитан вспомнил, что это за дорога, – пишет Кувшинникова. – "Постойте! Да ведь это Владимирка, та самая Владимирка, по которой когда-то, звякая кандалами, прошло в Сибирь столько несчастного люда!.."

Присев у подножия голубца, мы заговорили о том, какие тяжелые картины развертывались на этой дороге, как много скорбного передумано было здесь, у этого голубца… На другой же день Левитан с большим холстом был на этом месте и в несколько сеансов написал всю картину прямо с натуры».

Пережитые Левитаном чувства и позволили ему создать столь впечатляющее, овеянное гражданской скорбью произведение. Смотря на пустынную, верста за верстой тянущуюся дорогу, протоптанную ногами ссылаемых в Сибирь людей, на эти тропинки, сопровождающие ее и сливающиеся с ней вдали, мы словно видим молчаливо идущих ссыльных, слышим щемящий душу кандальный перезвон. И только просвет солнечных лучей у горизонта вносит светлую, как луч надежды, нотку в картину.

В 1893–1894 годах Левитан написал картину «Над вечным покоем», которую считал своей самой значительной работой. «В ней я весь, со всей своей психикой, со всем моим содержанием», – писал он Третьякову.

Написанная с большим увлечением, под вдохновляющие звуки героической симфонии Бетховена, она сама воспринимается, как торжественный реквием, воплотивший раздумья Левитана о кратковременности человеческого существования и величии неиссякаемо могучих сил природы.

В картине «Март», завершенной в 1895 году, Левитан подстерег особенно трогательную минуту в жизни нашей северной природы: светлый канун перед наступлением весны. В лесу, среди деревьев, еще лежит глубокий снег, воздух еще стынет от мороза, деревья голы, даже первые весенние гости, грачи и скворцы, не заявились в наших краях. Но уже солнышко пригревает на припеке, снег ослепительно блестит в его лучах, тени наливаются лиловатой синевой. В воздухе чувствуется приближение теплых дней – все предвещает весну; вся природа, все предметы – все пронизано ожиданием.

В эти же годы художник создает и другие замечательные пейзажи, в том числе «Вечерний звон» (1892) и «Золотую осень» (1895).

Как пишет С.М. Иваницкий: «В творческом багаже любого крупного художника всегда есть произведение, которое многими поколениями любителей искусства расценивается как визитная карточка автора. Такой популярностью, давней и неизменной, пользуется знаменитая "Золотая осень". Этот пейзаж Левитана привлекает пушкинским пониманием задушевной красоты осенней русской природы».

Благодаря хлопотам своих друзей – Третьякова, Нестерова, Чехова – Левитану удалось получить разрешение на проживание в Москве. Однако обострение туберкулеза вызвало необходимость отъезда за границу, и Левитан направляется сначала во Францию, а затем в Италию. Особенно большое впечатление на него произвел Париж, где художник задержался, чтобы не торопясь осмотреть открывшиеся там выставки картин.

Левитан также бывал в Швейцарии и Финляндии, откуда привез мастерские этюды. Но Левитану была ближе русская природа, ее особые черты.

При первой возможности художник вернулся в Москву. Он полюбил сестру Чехова, Марию Павловну, но так и не решился просить ее руки. Мария Павловна ни за кого не вышла замуж, сохранив на всю жизнь глубокое чувство к художнику.

В последние годы Левитан пишет тонкие глубокие пейзажи. Среди них два его шедевра – «Сумерки» (1900) и «Сумерки. Стога» (1899). Последнюю свою самую большую, очень важную для него картину «Озеро» он не успел дописать. Художник хотел назвать ее «Русью».

К Левитану пришло широкое признание. В 1897 году ему присваивается звание академика живописи, и в том же году он избирается в действительные члены мюнхенского общества «Secession» и участвует в его выставках. В 1898 году Левитан начал вести класс пейзажа в том самом училище, где когда-то учился сам. Работы его учеников вызвали восторженный отзыв посетившего училище Репина.

Тем временем у художника развивается жестокая сердечная болезнь. В последние годы он страдает одышкой, ему тяжелы физические усилия, болезнь угнетает его дух, он чувствует приближение конца.

В апреле 1900 года, будучи с учениками на этюдах, он простудился и слег. Умер Левитан 4 августа того же года.

М.В. Нестеров сказал: «Наше искусство потеряло великолепного художника-поэта… Левитан показал нам то скромное и сокровенное, что таится в каждом русском пейзаже, – его душу, его очарование».

[Рона]

http://www.artprojekt.ru/Gallery/Levitan/Pic/25.jpg

[Рона]

Озеро. Луна

В Москве, на Мясницкой улице, в Училище живописи, ваяния и зодчества кончились вечерние классы - разошлись учащиеся, погасли последние огни.

В одном из классов верхнего этажа, в углу, за мольбертом, сидел мальчик. Прислушиваясь к тишине, он ждал, когда школьный сторож, отставной солдат, по прозвищу «Нечистая сила», кончит свой обход. Вот где-то хлопнула одна дверь, другая, раздались тяжелые шаги по лестнице... Вот шаги ближе... Открылась дверь, в глаза метнулся огонек жестяного фонарика, по стенам, по потолку скользнули тени... Дверь закрылась, человек ушел, и мальчик в углу остался один.

Оставаться в училище после классов строго воспрещалось, но уже не первый раз ученик Исаак Левитан прятался от сторожа и ночевал в пустых холодных классах. Ему некуда было идти: родители умерли, сестры жили у чужих людей, а старший брат Адольф, который тоже учился в училище, часто и сам не знал, где найдет ночлег.

Тревожно и тоскливо было Исааку Левитану одному в огромном старинном доме, где, как говорил сторож - «Нечистая сила», по ночам бродили привидения. И все-таки это было лучше, чем улица, скамья на бульваре или чужой угол, предложенный из милости.

Каждое утро невыспавшийся и голодный, осторожно, чтобы не возбуждать ничьих подозрений, пробирался он в свой класс и садился за мольберт. Учился он блестяще. Но как часто во время классов он вдруг со страхом вспоминал, что нечем платить за учение, что прохудились башмаки, не на что купить хлеба.

Однажды в класс вошел инспектор училища и объявил, что воспитанник Левитан исключается из училища за невзнос платы за учение. Исаак знал, что когда-нибудь это должно случиться, весь съежился, судорожно собрал папку, кисти, краски и, ни на кого не глядя, ушел из класса.

«Тут, - вспоминал позднее один из товарищей Левитана, - весь класс, вся сотня загудела, как один человек. Моментально собрали всю сумму и внесли в канцелярию». Кто-то побежал вниз за Левитаном, а он стоял у окна, не решаясь навсегда уйти из училища. Пойдем, все улажено, - сказал товарищ.

Левитан посмотрел на него, но, казалось, он ничего не видел. Потом вдруг расплакался и, быть может, впервые в жизни понял тогда, что жалость оставляет в душе горький осадок. Но тогда же узнал он и другое: это товарищи, это друзья возвращают его в училище.

Вскоре совет преподавателей училища постановил воспитанника Левитана, как «оказавшего большие успехи в искусстве», освободить от платы за учение и назначить ему небольшую стипендию.

В училище было четыре класса: начальный, или, как его называли, оригинальный класс, головной класс, фигурный и натурный. Время обучения в каждом классе не ограничивалось. Из класса в класс переводились ученики, сдавшие все полагающиеся работы и хорошо усвоившие все, что полагалось знать для данного класса.

Левитану шел семнадцатый год, когда он перешел в натурный класс, которым руководил Василий Григорьевич Перов.

Перов, один из организаторов Товарищества передвижных художественных выставок, был превосходным художником и очень хорошим преподавателем. Бережно, любовно и вместе с тем очень требовательно относился он к своим ученикам. Ученики часто бывали у него на квартире, в его мастерской - он жил в училище. В этой мастерской происходили очень интересные беседы, шли жаркие споры об искусстве, о мастерстве художника, о картинах очередной передвижной выставки, которую привозили из Петербурга в Москву и устраивали обычно в здании училища.

В натурный класс во время занятий заходил иногда художник Алексей Кондратьевич Саврасов, автор чудесной картины «Грачи прилетели». Он был дружен с Перовым. Оба были передвижниками, оба любили свою преподавательскую работу, относились к ней очень серьезно. Саврасов обыкновенно проходил по рядам, внимательно рассматривал работы учащихся, перекидывался несколькими словами с Перовым и уходил в свой класс - пейзажную мастерскую. Как-то, проходя по классу Перова, он остановился у мольберта Левитана. Его поразила просто, от души написанная небольшая картина природы. Уже давно приметил он этого застенчивого, скромного и очень красивого мальчика в поношен ном клетчатом пиджачке и не по росту коротких брюках; уже давно нравились ему работы Левитана, и казалось, что выйдет из него прекрасный пейзажист. Когда он заговорил об этом с Перовым, Перов согласился отпустить Левитана в класс Саврасова.

Левитан был счастлив: он знал и любил картины Алексея Кондратьевича и сам мечтал быть художником-пейзажистом. В училище о Саврасове говорили, что он человек необыкновенный. Преподаватели и ученики знали, как страстно любит он природу, видели, что, когда начинается весна, овладевает им беспокойство и все равно не удержать его в училище, знали, что и вся мастерская вместе с Саврасовым заражена этим беспокойством. И вот наступал день, когда учащиеся его мастерской в первый раз после долгой зимы отправлялись с ним за город. Обычно это бывало в конце марта - в месяц, когда прилетали грачи. И потом почти все занятия переносились из мастерской на природу. Целые дни бродили ученики с учителем по лесу, смотрели на последний талый снег, на ручьи, звенящие по оврагам, на сияющее голубизной весеннее небо. Саврасов всех заражал своей вдохновенной, неутолимой любовью к природе. Саврасов говорил, что у художника не должно быть «ленивых глаз», учил смотреть и видеть природу, находить очарование в самом простом пейзаже. Он часто писал этюды вместе с учениками и считал, что, работая вместе с ними, может постоянно следить за ними и в то же время дать им возможность следить за ходом своей работы.

Левитан любил садиться со своим мольбертом поближе к Саврасову. Как-то Саврасов поднял к небу свою лохматую голову, прислушался и сказал: «Слушай, жаворонок! Вот и писать надо так, чтобы на картине не было видно жаворонка, а слышно было, как поют птицы, дуют ветры, звенят ручьи». И когда Саврасов так говорил, Левитану казалось, что

С природой одною он жизнью дышал:

Ручья разумел лепетанье

И говор древесных листов понимал.

И чувствовал трав прозябанье;

Была ему звездная книга ясна.

И с ним говорила морская волна...

Стихотворений Левитан знал множество и особенно любил стихи о природе. Иногда бросит кисть и читает стихи Пушкина, Тютчева, Некрасова, Никитина... читает хорошо, очень просто. Подойдут товарищи, те, что сидят поближе, слушают, слушает и Саврасов. А потом снова за работу.

[Рона]

» Галина Ветрова. Сказка о Грустном художнике

30 июня 2008 | Библиотека » Левитан И.И. | автор: Administrator

"Жил-был Грустный художник. А грустен он был потому, что уж очень невеселая была у него жизнь. Он мечтал стать художником, а на художника учиться ох как долго! Сначала надо научиться рисовать, потом писать красками, а потом еще суметь делать это так, как до тебя никто не умел. Понятно, что на все надо много времени.

У Грустного художника не было ни денег, ни родных, которые могли бы ему помочь. Он часто бывал голоден, ходил в старой и рваной одежде и в башмаках с оторвавшейся подошвой, а теплой одежды и вообще не имел. Представьте, как замерзал он в холодные зимние дни... В том доме, где он вырос, у него не было даже своего уголка, поэтому студентом он часто оставался ночевать в своем училище. Устраивался под лавкой и старался забиться подальше, чтобы его не заметил и не выгнал злой сторож, которого все боялись и звали «Нечистая сила», как какого-нибудь лешего или домового. Да, трудно пришлось Грустному художнику, но все же он стал настоящим мастером. Все, кто видел его картины, признавали, что еще никто не умел изображать природу так, как он.

Грустный художник умел разговаривать с деревьями и облаками, слышал, как растет трава, умел показать, что красота есть везде, даже в лужице, в которой отражается небо. Но... он не любил Солнце. Оно казалось ему чересчур ярким, не в меру резким, назойливым, оно мешало ему наслаждаться природой. Поэтому чаще всего он изображал дождливые, пасмурные дни или вечер, или осень, когда Солнца становится совсем мало. А ведь сколько раз Солнце посылало ему свои маленькие горячие лучики, чтобы они заставили его развеселиться. Ведь не бывало еще человека, который не играл, хотя бы в детстве, с Солнечными Зайчиками. Но Грустный художник только печально отворачивался, заметив, как они прыгают перед ним на земле или на воде. Поглубже нахлобучивал на свою голову темную шляпу с большими полями или уходил в дом, и ждал, когда наступят сумерки или небо затянется тучами.

Но все равно картины Грустного художника были прекрасны. И все любители живописи тотчас узнавали их не только по краскам, но и по настроению.

- Смотрите, вот новая картина Грустного художника! - говорили они. - Как она печальна! Видите, вот дорога. На ней никого нет, только земля и небо. Но мы как будто слышим протяжную песню и звон кандалов. А знаете, почему? Потому что по этой дороге водили арестантов в Сибирь. Художник это знает. И смотрите, как удивительно: арестантов на картине нет, а их тоскливые песни, вздохи и тяжкие мысли остались! А на другой картине - высокий берег и на нем бедная церквушка. Рядом несколько деревьев и покосившихся крестов на кладбище. Печально, тихо... Грустный художник увидел все это сверху, как летящая птица. Церковь кажется совсем маленькой, крестики - крохотными, а небо и земля огромны и словно о чем-то говорят друг с другом. И каждый, кто посмотрит на эту картину, наверняка подумает о том, что люди рождаются и умирают, а вода, земля и небо вечны и остаются такими же всегда. Грустно... А вот и весна! Трогательные тонкие деревья отражаются в воде и оттого кажутся длинными-длинными... Еще холодно, хотя небо уже по-весеннему поголубело... Совсем скоро вода сойдет, покажется мокрая земля, засияет солнце, расцветут цветы, распустятся молодые листочки... Но такую привычную, звонкую весну любят все, а Грустному художнику хотелось показать, как прекрасен и серенький, зябкий день. Ведь этого никто раньше не замечал.

Но веселые Солнечные Лучики решили, что не оставят Грустного художника в покое. Они все время старались попасться ему на глаза, прыгнуть на кончик кисти. Иногда художник нехотя пускал их в свои картины, но так, чтобы они не очень-то распускались. То разбросает солнечные пятна на лужайке в лесу, где они не слишком яркие, то позволит им поплясать немного на воде, чтобы их отсветы не слепили глаза. Но Солнечным Лучикам казалось несправедливым, что такой замечательный художник не любит и не замечает их красоты, которая так радует других людей. И однажды они сговорились попробовать застигнуть его врасплох, развеселить и даже рассмешить. Начиналась весна, и день стоял солнечный и радостный. Грустный художник ехал в санях и невесело посматривал по сторонам. «Видно, не придется сегодня поработать, - думал он, - слишком светло все, слишком ярко, как в театре. Как жаль, целый день пропадет!» Вдруг в синем небе над его головой оглушительно заорала лесная птица сойка, с которой Лучики были большие друзья. Поэтому она согласилась вылезти из своего теплого гнезда и посторожить, когда поедет мимо Грустный художник. Услышав ее крик, художник вздрогнул от неожиданности, быстро вскинул голову, и его широкополая шляпа отлетела и свалилась в снег. И тут сразу все озорные Солнечные Лучики дружно брызнули ему в глаза, и Грустный художник с непривычки словно ослеп. Привстал в санях, замахал руками, и тоже вывалился в сугроб. А лошадка на радостях, что сани стали совсем легкими, рванулась вперед да и припустилась рысью. Добежала до дома и встала перед крыльцом, как вкопанная. Лежит Грустный художник в сугробе, ищет шляпу, чтоб скорей нахлобучить, а шляпы-то нет! А Лучики хохочут, глаза щекочут, ну-ка, мол, открывай глаза сейчас же!

Сел художник, глаза открыл, а с непривычки и смотреть не может, опять зажмурился. Потом протер глаза, взглянул - и сам себе не поверил. Красота-то какая! В голубом небе тоненькие веточки берез переливаются разными цветами. Их белые стволы словно светятся, а за ними темная зелень сосен. Высоко-высоко на березе темный скворечник – ждет - не дождется своих жильцов. Снег на крыше крыльца подтаял, на дороге потемнел, стал рыхлым. А тени на снегу голубые-голубые! И все вокруг залито солнцем! Так празднично и почему-то все-таки... чуть-чуть печально. Потому, наверное, что и с зимой прощаться жалко, и весна еще только начинается, будут еще и холода, и морозы.

Но, как всегда весной, кажется: обязательно случится что-то очень хорошее, и придет в жизнь радость... Долго-долго смотрел Грустный художник и на этот дом, и на лошадку, и на высокие деревья. А Солнечные Лучики не мешали ему больше. Они уже и так поняли, что их затея удалась. И правда, с того дня Грустный художник стал другим. Конечно, он не сделался весельчаком. Но все же перестал прятаться от Солнечных Лучей, и они то и дело появлялись на его картинах. Вот свежий ветер надувает паруса залитого солнцем красавца-корабля на большой реке. В небе бегут пушистые облака, река вся покрыта мелкими, быстрыми волнами. Все так нарядно, бодро, весело! Даже и не верится, что эту картину написал Грустный художник. А вот - золотая осень. Это когда листья на деревьях уже пожелтели, но еще не опали. И когда в такой осенний день выглядывает Солнце, весь лес будто горит - такие огненные цвета у листьев - багровый, желтый, красный, оранжевый! Красиво так, что дух захватывает! Голубое холодное небо, спокойная вода речки, золотые березы. И снова все-таки немножко... грустно. Уж слишком недолговечна эта красота. День-два - и ударят морозы, покроется инеем трава, поблекнут цвета.

Но художнику все-таки удалось остановить этот день навсегда. Удивительно, правда? А если подойдешь поближе, то прочитаешь подпись на картине: Исаак Левитан. Так звали того Грустного художника."

[Рона]

Автор книги: Паустовский Константин;

Название книги: Исаак Левитан

У художника Саврасова тряслись худые руки. Он не мог выпить стакан чая,

не расплескав ею по грязной суровой скатерти От седой неряшливой бороды

художника пахло хлебом и водкой.

Мартовский туман лежал над Москвой сизым самоварным чадом. Смеркалось В

жестяных водосточных трубах оттаивал слежавшийся лед. Он с громом срывался

на тротуары и раскалывался, оставляя груды синеватого горного хрусталя

Хрусталь трещал под грязными сапогами и тотчас превращался в навозную жижу.

Великопостный звон тоскливо гудел над дровяными складами и тупиками

старой Москвы-Москвы восьмидесятых годов прошлого века

Саврасов пил водку из рюмки, серой от старости. Ученик Саврасова

Левитан - тощий мальчик в заплатанном клетчатом пиджаке и серых коротких

брюках- сидел за столом и слушал Саврасова

- Нету у России своего выразителя,-говорил Саврасов.-Стыдимся мы еще

родины, как я с малолетства стыдился своей бабки-побирушки Тихая была

старушенция, все моргала красными глазками, а когда померла, оставила мне

икону Сергия Радонежского Сказала мне напоследок "Вот, внучек, учись так-то

писать, чтобы плакала вся душа от небесной и земной красоты". А на иконе

были изображены травы и цветы-самые наши простые цветы, что растут по

заброшенным дорогам, и озеро, заросшее осинником. Вот какая оказалась хитрая

бабка! Я в то время писал акварели на продажу, носил их на Трубу мелким

барышникам. Что писал-совестно припомнить. Пышные дворцы с башнями и пруды с

розовыми лебедями. Чепуха и срам. С юности и до старинных лет приходилось

мне писать совсем не то, к чему лежала душа.

Мальчик застенчиво молчал. Саврасов зажег керосиновую лампу. В комнате

соседа скорняка защелкала и запела канарейка.

Саврасов нерешительно отодвинул пустую рюмку.

- Сколько я написал видов Петергофа и Ораниенбаума - не сосчитать, не

перечислить. Мы, нищие, благоговели перед великолепием. Мечты создателей

этих дворцов и садов приводили нас в трепет. Куда нам после этого было

заметить и полюбить мокрые наши поля, косые избы, перелески да низенькое

небо. Куда нам!

Саврасов махнул рукой и налил рюмку водки. Он долго вертел ее сухими

пальцами. Водка вздрагивала от грохота кованых дрог, проезжавших по улице.

Саврасов воровато выпил.

- Работает же во Франции, - сказал он, поперхнувшись, - замечательный

мастер Коро. Смог же он найти прелесть в туманах и серых небесах, в

пустынных водах. И какую прелесть! А мы... Слепые мы, что ли, глаз у нас не

радуется свету. Филины мы, филины ночные, - сказал он со злобой и встал. -

Куриная слепота, чепуха и срам!

Левитан понял, что пора уходить. Хотелось есть, но полупьяный Саврасов

в пылу разговора забыл напоить ученика чаем.

Левитан вышел. Перемешивая снег с водой, шли около подвод и бранились

ломовые извозчики. На бульварах хлопья снега цеплялись за голые сучья

деревьев. Из трактиров, как из прачечных, било в лицо паром.

Левитан нашел в кармане тридцать копеек-подарок товарищей по Училищу

живописи и ваяния, изредка собиравших ему на бедность, - и вошел в

трактир. Машина звенела колокольцами и играла "На старой Калужской

дороге". Мятый половой, пробегая мимо стойки, оскалился и громко сказал

хозяину:

- Еврейчику порцию колбасы с ситным. Левитан - нищий и голодный

мальчик, внук раввина из местечка Кибарты Ковенской губернии - сидел,

сгорбившись, за столом в московском трактире и вспоминал картины Коро.

Замызганные люди шумели вокруг, ныли слезные песни, дымили едкой махоркой и

со свистом тянули желтый кипяток с обсосанных блюдец. Мокрый снег налипал на

черные стекла, и нехотя перезванивали колокола.

Левитан сидел долго,-спешить ему было некуда. Ночевал он в холодных

классах училища на Мясницкой, прятался там от сторожа, прозванного "Нечистая

сила". Единственный родной человек - сестра, жившая по чужим людям, изредка

кормила его и штопала старый пиджак. Зачем отец приехал из местечка в

Москву, почему в Москве и он и мать так скоро умерли, оставив Левитана с

сестрой на улице, - мальчик не понимал. Жить в Москве было трудно, одиноко,

особенно ему, еврею.

- Еврейчику еще порцию ситного, - сказал хозяину половой с

болтающимися, как у петрушки, ногами, - видать, ихний бог его плохо кормит.

Левитан низко наклонил голову. Ему хотелось плакать и спать. От теплоты

сильно болели ноги. А ночь все лепила и лепила на окна пласты водянистого

мартовского снега.

В 1879 году полиция выселила Левитана из Москвы в дачную местность

Салтыковку. Вышел царский указ, запрещавший евреям жить в "исконной русской

столице". Левитану было в то время восемнадцать лет.

Лето в Салтыковке Левитан вспоминал потом как самое трудное в жизни.

Стояла тяжелая жара. Почти каждый день небо обкладывали грозы, ворчал гром,

шумел от ветра сухой бурьян под окнами, но не выпадало ни капли дождя.

Особенно томительны были сумерки. На балконе соседней дачи зажигали

свет. Ночные бабочки тучами бились о ламповые стекла. На крокетной площадке

стучали шары. Гимназисты и девушки дурачились и ссорились, доигрывая партию,

а потом, поздним вечером, женский голос пел в саду печальный романс:

Мой голос для тебя и ласковый и томный...

То было время, когда стихи Полонского, Майкова и Апухтина были известны

лучше, чем простые пушкинские напевы, и Левитан даже не знал, что слова

этого романса принадлежали Пушкину.

Он слушал по вечерам из-за забора пение незнакомки, он запомнил еще

один романс о том, как "рыдала любовь".

Ему хотелось увидеть женщину, певшую так звонко и печально, увидеть

девушек, игравших в крокет, и гимназистов, загонявших с победными воплями

деревянные шары к самому полотну железной дороги. Ему хотелось пить на

балконе чай из чистых стаканов, трогать ложечкой ломтик лимона, долго ждать,

пока стечет с той же ложечки прозрачная нить абрикосового варенья. Ему

хотелось хохотать и дурачиться, играть в горелки, петь до полночи, носиться

на гигантских шагах и слушать взволнованный шепот гимназистов о писателе

Гаршине, написавшем рассказ "Четыре дня", запрещенный цензурой. Ему хотелось

смотреть в глаза поющей женщины, - глаза поющих всегда полузакрыты и полны

печальной прелести.

Но Левитан был беден, почти нищ. Клетчатый пиджак протерся вконец.

Юноша вырос из него. Руки, измазанные масляной краской, торчали из рукавов,

как птичьи лапы. Все лето Левитан ходил босиком. Куда было в таком наряде

появляться перед веселыми дачниками!

И Левитан скрывался. Он брал лодку, заплывал на ней в тростники на

дачном пруду и писал этюды, - в лодке ему никто не мешал.

Писать этюды в лесу или в полях было опаснее. Здесь можно было

натолкнуться на яркий зонтик щеголихи, читающей в тени берез книжку Альбова,

или на гувернантку, кудахчущую над выводком детей. А никто не умел презирать

бедность так обидно, как гувернантки.

Левитан прятался от дачников, тосковал по ночной певунье и писал этюды.

Он совсем забыл о том, что у себя, в Училище живописи и ваяния, Саврасов

прочил ему славу Коро, а товарищи - братья Коровины и Николай Чехов - всякий

раз затевали над его картинами споры о прелести настоящего русского пейзажа.

Будущая слава Коро тонула без остатка в обиде на жизнь, на драные локти и

протертые подметки.

Левитан в то лето много писал на воздухе. Так велел Саврасов. Как-то

весной Саврасов пришел в мастерскую на Мясницкой пьяный, в сердцах выбил

пыльное окно и поранил руку.

- Что пишете! - кричал он плачущим голосом, вытирая грязным носовым

платком кровь.-Табачный дым? Навоз? Серую кашу?

За разбитым окном неслись облака, солнце жаркими пятнами лежало на

куполах, и летал обильный пух от одуванчиков, - в ту пору все московские

дворы зарастали одуванчиками.

- Солнце гоните на холсте - кричал Саврасов, а в дверь уже

неодобрительно поглядывал старый сторож - "Нечистая сила". - Весеннюю

теплынь прозевали! Снег таял, бежал по оврагам холодной водой, - почему не

видел я этого на ваших этюдах? Липы распускались, дожди были такие, будто не

вода, а серебро лилось с неба, - где все это на ваших холстах? Срам и

чепуха!

Со времени этого жестокого разноса Левитан начал работать на воздухе.

Вначале ему было трудно привыкнуть к новому ощущению красок. То, что в

прокуренных комнатах представлялось ярким и чистым, на воздухе непонятным

образом жухло, покрывалось мутным налетом.

Левитан стремился писать так, чтобы на картинах его был ощутим воздух,

обнимающий своей прозрачностью каждую травинку, каждый лист и стог сена. Все

вокруг казалось погруженным в нечто спокойное, синеющее и блестящее. Левитан

называл это нечто воздухом. Но это был не тот воздух, каким он

представляется нам. Мы дышим им, мы чувствуем его запах, холод или теплоту.

Левитан же ощущал его как безграничную среду прозрачного вещества, которое

придавало такую пленительную мягкость его полотнам.

Лето кончилось. Все реже был слышен голос незнакомки. Как-то в сумерки

Левитан встретил у калитки своего дома молодую женщину. Ее узкие руки белели

из-под черных кружев. Кружевами были оторочены рукава платья. Мягкая туча

закрыла небо. Шел редкий дождь. Горько пахли цветы в палисадниках. На

железнодорожных стрелах зажгли фонари.

Незнакомка стояла у калитки и пыталась раскрыть маленький зонтик, но он

не раскрывался. Наконец он раскрылся, и дождь зашуршал по его шелковому

верху. Незнакомка медленно пошла к станции. Левитан не видел ее лица, - оно

было закрыто зонтиком. Она тоже не видела лица Левитана, она заметила только

его босые грязные ноги и подняла зонтик, чтобы не зацепить Левитана. В

неверном свете он увидел бледное лицо. Оно показалось ему знакомым и

красивым.

Левитан вернулся в свою каморку и лег. Чадила свеча, гудел дождь, на

станции рыдали пьяные. Тоска по материнской, сестринской, женской любви

вошла с тех пор в сердце и не покидала Левитана до последних дней его жизни.

Этой же осенью Левитан написал "Осенний день в Сокольниках". Это была

первая его картина, где серая и золотая осень, печальная, как тогдашняя

русская жизнь, как жизнь самого Левитана, дышала с холста осторожной

теплотой и щемила у зрителей сердце.

По дорожке Сокольнического парка, по ворохам опавшей листвы шла молодая

женщина в черном - та незнакомка, чей голос Левитан никак не мог забыть.

"Мой голос для тебя и ласковый и томный..." Она была одна среди осенней

рощи, и это одиночество окружало ее ощущением грусти и задумчивости.

"Осенний день в Сокольниках" - единственный пейзаж Левитана, где

присутствует человек, и то его написал Николай Чехов. После этого люди ни

разу не. появлялись на его полотнах. Их заменили леса и пажити, туманные

разливы и нищие избы России, безгласные и одинокие, как был в то время

безгласен и одинок человек.

Годы учения в Училище живописи и ваяния окончились. Левитан написал

последнюю, дипломную работу - облачный день, поле, копны сжатого хлеба.

Саврасов мельком взглянул на картину и написал мелом на изнанке:

"Большая серебряная медаль".

Преподаватели училища побаивались Саврасова. Вечно пьяный, задиристый,

он вел себя с учениками, как с равными, а напившись, ниспровергал все,

кричал о бесталанности большинства признанных художников и требовал на

холстах воздуха, простора.

Неприязнь к Саврасову преподаватели переносили на его любимого ученика

- Левитана. Кроме того, талантливый еврейский мальчик раздражал иных

преподавателей. Еврей, по их мнению, не должен был касаться русского

пейзажа, - это было делом коренных русских художников. Картина была признана

недостойной медали. Левитан не получил звания художника, ему дали диплом

учителя чистописания.

С этим жалким дипломом вышел в жизнь один из тончайших художников

своего времени, будущий друг Чехова, первый и еще робкий певец русской

природы.

На сарае в деревушке Максимовке, где летом жил Левитан, братья Чеховы

повесили вывеску: "Ссудная касса купца Исаака Левитана".

Мечты о беззаботной жизни, наконец, сбылись. Левитан сдружился с

художником Николаем Чеховым, подружился с чеховской семьей и прожил три лета

рядом с нею. В то время Чеховы проводили каждое лето в селе Бабкине около

Нового Иерусалима.

Семья Чеховых была талантливой, шумной и насмешливой. Дурачествам не

было конца. Каждый пустяк, даже ловля карасей или прогулка в лес по грибы,

разрастался в веселое событие. С утра за чайным столом уже начинались

невероятные рассказы, выдумки, хохот. Он не затихал до позднего вечера.

Каждая забавная человеческая черта или смешное слово подхватывались всеми и

служили толчком для шуток и мистификаций.

Больше всех доставалось Левитану. Его постоянно обвиняли во всяческих

смехотворных преступлениях и, наконец, устроили над ним суд. Антон Чехов,

загримированный прокурором, произнес обвинительную речь. Слушатели падали со

стульев от хохота. Николай Чехов изображал дурака-свидетеля. Он давал

сбивчивые показания, путал, пугался и был похож на чеховского мужичка из

рассказа "Злоумышленник", - того, что отвинтил от рельсов гайку, чтобы

сделать грузило на шелеспера. Александр Чехов - защитник - пропел

высокопарную актерскую речь.

Особенно попадало Левитану за его красивое арабское лицо. В своих

письмах Чехов часто упоминал о красоте Левитана. "Я приеду к вам, красивый,

как Левитан", - писал он. "Он был томный, как Левитан".

Но имя Левитана стало выразителем не только мужской красоты, но и

особой прелести русского пейзажа. Чехов придумал слово "левитанистый" и

употреблял его очень метко.

"Природа здесь гораздо левитанистее, чем у вас", - писал он в одном из

писем. Даже картины Левитана различались, - одни были более левитанистыми,

чем другие.

Вначале это казалось шуткой, но со временем стало ясно,, что в этом

веселом слове заключен точный смысл-оно выражало собою то особое обаяние

пейзажа средней России, которое из всех тогдашних художников умел передавать

на полотне один Левитан.

Иногда на лугу около бабкинского дома происходили странные вещи. На

закате на луг выезжал на старом осле Левитан, одетый бедуином. Он слезал с

осла, садился на корточки и начинал молиться на восток. Он подымал руки

кверху, жалобно пел и кланялся в сторону Мекки. То был мусульманский намаз.

В кустах сидел Антон Чехов со старой берданкой, заряженной бумагой и

тряпками. Он хищно целился в Левитана и спускал курок. Тучи дыма разлетались

над лугом. В реке отчаянно квакали лягушки. Левитан с пронзительным воплем

падал на землю, изображая убитого. Его клали на носилки, надевали на руки

старые валенки и начинали обносить вокруг парка. Хор Чеховых пел на унылые

похоронные распевы всякий вздор, приходивший в голову. Левитан трясся от

смеха, потом не выдерживал, вскакивал и удирал в дом.,

На рассвете Левитан уходил с Антоном Павловичем удить рыбу на Истру.

Для рыбной ловли выбирали обрывистые берега, заросшие кустарником, тихие

омуты, где цвели кувшинки и в теплой воде стаями ходили красноперки. Левитан

шепотом читал стихи Тютчева. Чехов делал страшные глаза и ругался тоже

шепотом, - у него клевало, а стихи пугали осторожную рыбу.

То, о чем Левитан мечтал еще в Салтыковке, случилось, - игры в горелки,

сумерки, когда над зарослями деревенского сада висит тонкий месяц, яростные

споры за вечерним чаем, улыбки и смущение молодых женщин, их ласковые слова,

милые ссоры, дрожание звезд над рощами, крики птиц, скрип телег в ночных

полях, близость талантливых друзей, близость заслуженной славы, ощущение

легкости в теле и сердце.

Несмотря на жизнь, полную летней прелести, Левитан много работал. Стены

его сарая - бывшего курятника - были сверху донизу завешаны этюдами. В них

на первый взгляд не было ничего нового - те же знакомые всем извилистые

дороги, что теряются за косогорами, перелески, дали, светлый месяц над

околицами деревень, тропки, протоптанные лаптями среди полей, облака и

ленивые реки.

Знакомый мир возникал на холстах, но было в нем что-то свое, не

передаваемое скупыми человеческими словами. Картины Левитана вызывали такую

же боль, как воспоминания о страшно далеком, но всегда заманчивом детстве.

Левитан был художником печального пейзажа. Пейзаж печален всегда, когда

печален человек. Веками русская литература и живопись говорили о скучном

небе, тощих полях, кособоких избах. "Россия.

нищая Россия, мне избы черные твои, твои мне песни ветровые, как слезы

первые любви".

Из рода в род человек смотрел на природу мутными от голода глазами. Она

казалась ему такой же горькой, как его судьба, как краюха черного мокрого

хлеба. Голодному даже блистающее небо тропиков покажется неприветливым.

Так вырабатывался устойчивый яд уныния. Он глушил все, лишал краски их

света, игры, нарядности. Мягкая разнообразная природа России сотни лет была

оклеветана, считалась слезливой и хмурой. Художники и писатели лгали на нее,

не сознавая этого.

Левитан был выходцем из гетто, лишенного прав и будущего, выходцем из

Западного края-страны местечек, чахоточных ремесленников, черных синагог,

тесноты и скудности.

Бесправие преследовало Левитана всю жизнь. В 1892 году его вторично

выселили из Москвы, несмотря на то, что он уже был художником со

всероссийской славой. Ему пришлось скрываться во Владимирской губернии, пока

друзья не добились отмены высылки.

Левитан был безрадостен, как безрадостна была история его народа, его

предков. Он дурачился в Бабкине, увлекался девушками и красками, но где-то в

глубине мозга жила мысль, что он парий, отверженный, сын расы, испытавшей

унизительные гонения.

Иногда эта мысль целиком завладевала Левитаном. Тогда приходили

приступы болезненной хандры. Она усиливалась от недовольства своими

работами, от сознания, что рука не в силах передать в красках то, что давно

уже создало его свободное воображение.

Когда приходила хандра, Левитан бежал от людей. Они казались ему

врагами. Он становился груб, дерзок, нетерпим. Он со злобой соскабливал

краски со своих картин, прятался, уходил с собакой Вестой на охоту, но не

охотился, а без цели бродил по лесам. В такие дни одна только природа

заменяла ему родного человека,-она утешала, проводила ветром по лбу, как

материнской рукой. Ночью поля были безмолвны, -Левитан отдыхал такими ночами

от человеческой глупости и любопытства.

Два раза во время припадка хандры Левитан стрелялся, но остался жив.

Оба раза спасал его Чехов.

Хандра проходила. Левитан возвращался к людям, снова писал, любил,

верил, запутывался в сложности человеческих отношений, пока его не настигал

новый удар хандры.

Чехов считал, что левитановская тоска была началом психической болезни.

Но это была, пожалуй, неизлечимая болезнь каждого требовательного к себе и к

жизни большого человека.

Все написанное казалось беспомощным. За красками, наложенными на

полотно, Левитан видел другие - более чистые и густые. Из этих красок, а не

из фабричной киновари, кобальта и кадмия он хотел создать пейзаж России -

прозрачный, как сентябрьский воздух, праздничный, как роща во время

листопада.

Но душевная угрюмость держала его за руки вовремя работы. Левитан долго

не мог, не умел писать светло и прозрачно. Тусклый свет лежал на холстах,

краски хмурились. Он никак не мог заставить их улыбаться.

В 1886 году Левитан впервые уехал из Москвы на юг, в Крым.

В Москве он всю зиму писал декорации для оперного театра, и эта работа

не прошла для него бесследно. Он начал смелее обращаться с красками. Мазок

стал свободнее. Появились первые признаки еще одной черты, присущей

подлинному мастеру, - признаки дерзости в обращении с материалами. Свойство

это необходимо всем, кто работает над воплощением своих мыслей и образов.

Писателю необходима смелость в обращении со словами и запасом своих

наблюдений, скульптору - с глиной и мрамором, художнику - с красками и

линиями.

Самое ценное, что Левитан узнал на юге, - это чистые краски. Время,

проведенное в Крыму, представлялось ему непрерывным утром, когда воздух,

отстоявшийся за ночь, как вода, в гигантских водоемах

горных долин, так чист, что издалека видна роса, стекающая с листьев, и

за десятки миль белеет пена волн, идущих к каменистым берегам.

Большие просторы воздуха лежали над южной землей, сообщая краскам

резкость и выпуклость.

На юге Левитан ощутил с полной ясностью, что только солнце властвует

над красками. Величайшая живописная сила заключена в солнечном свете, и вся

серость русской природы хороша лишь потому, что является тем же солнечным

светом, но приглушенным, прошедшим через слои влажного воздуха и тонкую

пелену облаков.

Солнце и черный свет несовместимы. Черный цвет - это не краска, это

труп краски. Левитан сознавал это и после поездки в Крым решил изгнать со

своих холстов темные тона. Правда, это не всегда ему удавалось.

Так началась длившаяся много лет борьба за свет.

В это время во Франции Ван-Гог работал над передачей на полотне

солнечного огня, превращавшего в багровое золото виноградники Арля. Примерно

в то же время Монэ изучал солнечный свет на стенах Реймского собора. Его

поражало, что световая дымка придавала громаде собора невесомость. Казалось,

что собор выстроен не из камня, а из разнообразно и бледно окрашенных

воздушных масс. Надо было подойти к нему вплотную и провести рукой по камню,

чтобы вернуться к действительности.

Левитан работал еще робко. Французы же работали смело, упорно. Им

помогало чувство личной свободы, культурные традиции, умная товарищеская

среда. Левитан был лишен этого. Он не знал чувства личной свободы. Он только

мог мечтать о ней, но мечтать бессильно, с раздражением на тупость и тоску

тогдашнего российского быта. Не было и умной товарищеской среды.

Со времени поездки на юг к обычной хандре Левитана присоединилось еще

постоянное воспоминание о сухих и четких красках, о солнце, превращавшем в

праздник каждый незначительный день человеческой жизни.

В Москве солнца не было. Левитан жил в меблированных комнатах "Англия"

на Тверской. Город за ночь так густо заволакивало холодным туманом, что за

короткий зимний день он не успевал поредеть. В номере горела керосиновая

лампа. Желтый свет смешивался с темнотой промозглого дня и покрывал грязными

пятнами лица людей и начатые холсты.

Снова, но уже ненадолго, вернулась нужда. Хозяйке за комнату

приходилось платить не деньгами, а этюдами.

Тяжелый стыд охватывал Левитана, когда хозяйка надевала пенсне и

рассматривала "картинки", чтобы выбрать самую ходкую. Поразительнее всего

было то, что ворчание хозяйки совпадало со статьями газетных критиков.

- Мосье Левитан, - говорила хозяйка, - почему вы не нарисуете на этом

лугу породистую корову, а здесь под липой не посадите парочку влюбленных?

Это было бы приятно для глаза.

Критики писали примерно то же. Они требовали, чтобы Левитан оживил

пейзаж стадами гусей, лошадьми, фигурами пастухов и женщин.

Критики требовали гусей, Левитан же думал о великолепном солнце,

которое рано или поздно должно было затопить Россию на его полотнах и

придать каждой березе весомость и блеск драгоценного металла.

После Крыма в жизнь Левитана надолго и крепко вошла Волга.

Первая поездка на Волгу была неудачна. Моросили дожди, волжская вода

помутнела. Ветер гнал по ней короткие скучные волны. От надоедливого дождя

слезились окна избы в деревне на берегу Волги, где поселился Левитан,

туманились дали, все вокруг съела серая краска.

Левитан страдал от холода, от скользкой глины волжских берегов, от

невозможности писать на воздухе.

Началась бессонница. Старуха хозяйка храпела за перегородкой, и Левитан

завидовал ей и писал об этой зависти Чехову. Дождь, барабанил по крыше, и

каждые полчаса Левитан зажигал спичку и смотрел на часы.

Рассвет затерялся в непроглядных ночных пустошах, где хозяйничал

неприветливый ветер. Левитана охватывал страх. Ему казалось, что ночь будет

длиться неделями, что он сослан в эту грязную деревушку и обречен всю жизнь

слушать, как хлещут по бревенчатой стене мокрые ветки берез.

Иногда он выходил ночью на порог, и ветки больно били его по лицу и

рукам. Левитан злился, закуривал папиросу, но тотчас же бросал ее,-кислый

табачный дым сводил челюсти.

На Волге был слышен упорный рабский стук пароходных колес, - буксир,

моргая желтыми фонарями, тащил вверх, в Рыбинск, вонючие баржи.

Великая река казалась Левитану преддверием хмурого ада. Рассвет не

приносил облегчения. Тучи, бестолково теснясь, неслись с северо-запада,

волоча по земле водянистые подолы дождей. Ветер свистел в кривых окнах, и от

него краснели руки. Тараканы разбегались из ящика с красками.

У Левитана не было психической выносливости. Он приходил в отчаяние от

несоответствия между тем, что он ожидал, и тем, что он видел в

действительности. Он хотел солнца,-солнце не показывалось; Левитан слеп от

бешенства и первое время даже не замечал прекрасных оттенков серого и сизого

цвета, свойственных ненастью.

Но в конце концов художник победил неврастеника. Левитан увидел

прелесть дождей и создал свои знаменитые "дождливые работы": "После дождя" и

"Над вечным покоем".

Картину "После дождя" Левитан написал за четыре часа. Тучи и оловянный

цвет волжской воды создали мягкое освещение. Оно могло исчезнуть каждую

минуту. Левитан торопился.

Картины Левитана требуют медленного рассматривания. Они не ошеломляют

глаз. Они скромны и точны, подобно чеховским рассказа"; но чем дольше

вглядываешься в них, тем все милее становится тишина провинциальных посадов,

знакомых рек и проселков.

В картине "После дождя" заключена вся прелесть дождливых сумерек в

приволжском городке. Блестят лужи. Облака уходят за Волгу, как низкий дым.

Пар из пароходных труб ложится на воду. Баржи у берега почернели от сырости.

В такие летние сумерки хорошо войти в сухие сени, в низкие комнаты с

только что вымытыми полами, где уже горят лампы и за открытыми окнами шумит

от капель и дико пахнет заброшенный сад. Хорошо слушать игру на старом

рояле. Его ослабевшие струны звенят, как гитара. Темный фикус стоит в кадке

рядом с роялем. Гимназистка сидит в кресле, поджав ноги, и читает Тургенева.

Старый кот бродит по комнатам, и ухо у него нервно вздрагивает,-он слушает,

не застучат ли в кухне ножи.

С улицы пахнет рогожами. Завтра - ярмарка, и на Соборную площадь

съезжаются телеги. Пароход уходит вниз по реке, догоняет дождевую тучу,

закрывавшую полнеба. Гимназистка глядит вслед пароходу, и глаза ее делаются

туманными, большими. Пароход идет к низовым городам, где театры, книги,

заманчивые встречи.

Вокруг городка день и ночь мокнут растрепанные ржаные поля.

В картине "Над вечным покоем" поэзия ненастного дня выражена с еще

большей силой. Картина была написана на берегу озера Удомли в Тверской

губернии.

С косогора, где темные березы гнутся под порывистым ветром и стоит

среди этих берез сгнившая бревенчатая церковь, открывается даль глухой реки,

потемневшие от ненастья луга, громадное облачное небо. Тяжелые тучи,

напитанные холодной влагой, висят над землей. Косые холстины дождя закрывают

просторы.

Никто из художников до Левитана не передавал с такой печальной силой

неизмеримые дали русского ненастья. Оно так спокойно и торжественно, что

ощущается как величие.

Вторая поездка на Волгу была удачнее первой. Левитан поехал не один, а

с художницей Кувшинниковой. Эта наивная, трогательно любившая Левитана жен

щина была описана Чеховым в рассказе "Попрыгунья". Левитан жестоко

обиделся на Чехова за этот рассказ. Дружба была сорвана, а примирение шло

туго и мучительно. До конца жизни Левитан не мог простить Чехову этого

рассказа.

Левитан уехал с Кувшинниковой в Рязань, а оттуда спустился на пароходе

вниз по Оке до слободы Чулково. В слободе он решил остановиться.

Солнце садилось в полях за глинистым косогором. Мальчишки гоняли

красных от заката голубей. На луговом берегу горели костры, в болотах угрюмо

гудели выпи.

В Чулкове было соединено все, чем славилась Ока, - вся прелесть этой

реки, "поемистой, дубравной, в раздолье муромских песков текущей царственно,

блистательно и плавно, в виду почтенных берегов".

Ничто лучше этих стихов Языкова не передает очарования ленивой Оки.

На пристани в Чулкове к Левитану подошел низкий старик с вытекшим

глазом. Он нетерпеливо потянул Левитана за рукав чесучового пиджака и долго

мял шершавыми пальцами материю.

- Тебе чего, дед? - спросил Левитан.

- Суконце, - сказал дед и икнул. - Суконцем охота полюбоваться. Ишь

скрипит, как бабий волос. А это кто, прости господи, жена, что ли? - Дед

показал на Кувшинникову. Глаза его стали злыми.

- Жена, - ответил Левитан.

- Та-ак, - зловеще сказал дед и отошел. - Леший вас разберет, что к

чему, зачем по свету шляетесь.

Встреча не предвещала ничего хорошего. Когда на следующее утро Левитан

с Кувшинниковой сели на косогоре и раскрыли ящики с красками, в деревне

началось смятение. Бабы зашмыгали из избы в избу. Мужики, хмурые, с соломой

в волосах, распояской, медленно собирались на косогор, садились поодаль,

молча смотрели на художников. Мальчишки сопели за спиной, толкали друг друга

и переругивались.

Беззубая баба подошла сбоку, долго смотрела на Левитана и вдруг ахнула:

- Господи Сусе Христе, что ж эго ты делаешь, охальник?

Мужики зашумели, Левитан сидел бледный, но сдержался и решил

отшутиться.

- Не гляди, старая, - сказал он бабе, - глаза лопнут.

- У-У У> бесстыжий, - крикнула баба, высморкалась в подол и пошла к

мужикам. Там уже трясся, опираясь на посох, слезливый монашек, неведомо

откуда забредший в Чулково и прижившийся при тамошней церкви.

- Лихие люди! - выкрикивал он вполголоса. - Чего делают - непонятно.

Планы с божьих лугов снимают. Не миновать пожару, мужички, не миновать бяды.

- Сход! - крикнул старик с вытекшим глазом. - Нету у нас заведения

картинки с бабами рисовать! Сход!

Пришлось собрать краски и уйти.

В тот же день Левитан с Кувшинннковой уехали из слободы. Когда они шли

к пристани, около церкви гудел бестолковый сход и были слышны визгливые

выкрики монашка:

- Лихие люди. Некрещеные. Баба с открытой головой ходит.

Кувшинникова не носила ни шляпы, ни платка.

Левитан спустился по Оке до Нижнего и там пересел на пароход до

Рыбинска. Все дни он с Кувшинниковой просиживал на палубе и смотрел на

берега - искал места для этюдов.

Но хороших мест не было, Левитан все чаще хмурился и жаловался на

усталость. Берега наплывали медленно, однообразно, не радуя глаз ни

живописными селами, ни задумчивыми и плавными поворотами.

Наконец в Плесе Левитан увидел с палубы старинную маленькую церковь,

рубленную из сосновых кряжей. Она чернела на зеленом небе, и первая звезда

горела над ней, переливаясь и блистая.

В этой церкви, в тишине вечера, в певучих голосах баб, продававших на

пристани молоко, Левитану почудилось столько покоя, что он тут же решил

остаться в Плесе.

С этого времени начался светлый промежуток в его жизни.

Маленький городок был беззвучен и безлюден. Тишину нарушали только

колокольный звон и мычание стада, а по ночам - колотушки сторожей. По

уличным косогорам и оврагам цвел репейник и росла лебеда. В домах за

кисейными занавесками сушился на подоконниках липовый цвет.

Дни стояли солнечные, устойчивые, сухие. Русское лето, чем ближе к

осени, тем больше бывает окрашено в спелые цвета. Уже в августе розовеет

листва яблоневых садов, сединой блестят поля, и вечерами над Волгой стоят

облака, покрытые жарким румянцем.

Хандра прошла. Было стыдно даже вспоминать о ней.

Каждый день приносил трогательные неожиданности - то подслеповатая

старуха, приняв Левитана за нищего, положит ему на ящик с красками стертый

пятак, то дети, подталкивая друг друга в спину, попросятся, чтобы их

нарисовать, потом прыснут от смеха и разбегутся, то придет тайком молодая

соседка-староверка и будет певуче жаловаться на свою тяжелую долю. Ее

Левитан прозвал Катериной из "Грозы" Островского. Он решил вместе с

Кувшинниковой помочь Катерине бежать из Плеса, от постылой семьи. Бегство

обсуждалось в роще за городом. Кувшинникова шепталась с Катериной, а Левитан

лежал на краю рощи и предупреждал женщин об опасности тихим свистом.

Катерине удалось бежать.

До поездки в Плес Левитан любил только русский пейзаж, но народ,

населявший эту большую страну, был ему непонятен. Кого он знал? Грубого

училищного сторожа "Нечистую силу", трактирных половых, наглых коридорных из

меблированных комнат, диких чулковских мужиков. Он часто видел злобу, грязь,

тупую покорность, презрение к себе, к еврею.

До жизни в Плесе он не верил в ласковость народа, в его разум, в

способность много понимать. После Плеса Левитан ощутил свою близость не

только к пейзажу России, но и к ее народу - талантливому, обездоленному и

как бы притихшему не то перед новой бедой, не то перед великим

освобождением.

В эту вторую поездку на Волгу Левитан написал много полотен. Об этих

вещах Чехов сказал ему:

"На твоих картинах уже есть улыбка".

Свет и блеск впервые появились у Левитана в его "волжских" работах-в

"Золотом Плесе", "Свежем ветре", "Вечернем звоне".

Почти у каждого из нас остались в памяти еще с детства лесные поляны,

засыпанные листвой, пышные и печальные уголки родины, что сияют под нежарким

солнцем в синеве, в тишине безветренных вод, в криках кочующих птиц.

В зрелом возрасте эти воспоминания возникают с поразительной силой по

самому ничтожному поводу,-хотя бы от мимолетного пейзажа, мелькнувшего за

окнами вагона, - и вызывают непонятное нам самим чувство волнения и счастья,

желание бросить все-города, заботы, привычный круг людей, и уйти в эту

глушь, на берега неизвестных озер, на лесные дороги, где каждый звук слышен

так ясно и долго, как на горных вершинах,-будь то гудок паровоза или свист

птицы, перепархивающей в кустах рябины.

Такое чувство давно виденных милых мест остается от "волжских" и

"осенних" картин Левитана.

Жизнь Левитана была бедна событиями. Он мало путешествовал. Он любил

только среднюю Россию. Поездки в другие места он считал напрасной тратой

времени. Такой показалась ему и поездка за границу.

Он был в Финляндии, Франции, Швейцарии и Италии.

Граниты Финляндии, ее черная речная вода, студенистое небо и мрачное

море нагоняли тоску. "Вновь я захандрил без меры и границ,-писал Левитан

Чехову из Финляндии. - Здесь нет природы".

В Швейцарии его поразили Альпы, но вид этих гор ничем не отличался для

Левитана от видов картонных макетов, размалеванных крикливыми красками.

В Италии ему понравилась только Венеция, где воздух полон серебристых

оттенков, рожденных тусклыми лагунами.

В Париже Левитан увидел картины Монэ, но не запомнил их. Только перед

смертью он оценил живопись импрессионистов, понял, что он отчасти был их

русским предшественником, - и впервые с признанием упомянул их имена.

Последние годы жизни Левитан проводил много времени около

Вышнего-Волочка на берегах озера Удомли. Там, в семье помещиков Панафидиных,

он опять попал в путаницу человеческих отношений, стрелялся, но его

спасли...

Чем ближе к старости, тем чаще мысль Левитана останавливалась на осени.

Правда, Левитан написал несколько превосходных весенних вещей, но это

почти всегда была весна, похожая на осень.

В "Большой воде" затопленная разливом роща обнажена, как поздней

осенью, и даже не покрылась зеленоватым дымом первой листвы. В "Ранней

весне" черная глубокая река мертво стоит среди оврагов, еще покрытых рыхлым

снегом, и только в картине "Март" передана настоящая весенняя яркость неба

над тающими сугробами, желтый солнечный свет и стеклянный блеск талой воды,

каплющей с крыльца дощатого дома.

Самые мягкие и трогательные стихи, книги и картины написаны русскими

поэтами, писателями и художниками об осени.

Левитан, так же как Пушкин и Тютчев и многие другие, ждал осени, как

самого дорогого и мимолетного времени года.

Осень снимала с лесов, с полей, со всей природы густые цвета, смывала

дождями зелень. Рощи делались сквозными. Темные краски лета сменялись роб

ким золотом, пурпуром и серебром. Изменялся не только цвет земли, но и

самый воздух. Он был чище, холоднее, и дали были гораздо глубже, чем летом.

Так у великих мастеров литературы и живописи юношеская пышность красок и

нарядность языка сменяется в зрелом возрасте строгостью и благородством.

Осень на картинах Левитана очень разнообразна. Невозможно перечислить

все осенние дни, нанесенные им на полотно. Левитан оставил около ста

"осенних" картин, не считая этюдов.

На них были изображены знакомые с детства вещи:

стога сена, почернелые от сырости; маленькие реки, кружащие в медленных

водоворотах палую листву;

одинокие золотые березы, еще не обитые ветром; небо, похожее на тонкий

лед; косматые дожди над лесными порубками. Но во всех этих пейзажах, что бы

они ни изображали, лучше всего передана печаль прощальных дней, сыплющихся

листьев, загнивающих трав, тихого гудения пчел перед холодами и предзимнего

солнца, едва заметно прогревающего землю.

Исподволь, из года в год, у Левитина развивалась тяжелая сердечная

болезнь, но ни он, ни близкие ему люди не знали о ней, пока она не дала

первой бурной вспышки.

Левитан не лечился. Он боялся идти к врачам, боялся услышать смертный

приговор. Врачи, конечно, запретили бы Левитану общаться с природой, а это

для него было равносильно смерти.

Левитан тосковал еще больше, чем в молодые годы. Все чаще он уходил в

леса, - жил он в лето перед смертью около Звенигорода, - и там его находили

плачущим и растерянным. Он знал, что ничто - ни врачи, ни спокойная жизнь,

ни исступленно любимая им природа не могли отдалить приближавшийся конец.

Зимой 1899 года врачи послали Левитана в Ялту.

В то время в Ялте жил Чехов. Старые друзья встретились постаревшими,

отчужденными. Левитан ходил, тяжело опираясь на палку, задыхался, всем

говорил

о близкой смерти. Он боялся ее и не скрывал этого. Сердце болело почти

непрерывно.

Чехов тосковал по Москве, по северу. Несмотря на то, что море, по его

собственным словам, было "большое", оно суживало мир. Кроме моря и зимней

тихой Ялты, казалось, ничего не оставалось в жизни. Где-то очень далеко за

Харьковом, за Курском и Орлом лежал снег, огни нищих деревень мигали сослепу

в седую метель; она казалась милой и близкой сердцу, гораздо ближе

беклиновских кипарисов и сладкого приморского воздуха. От этого воздуха

часто болела голова. Милым казалось все: и леса, и речушки - всякие Пехорки

и Вертушинки, и стога сена в пустынных вечерних полях, одинокие, освещенные

мутной луной, как будто навсегда позабытые человеком.

Больной Левитан попросил у Чехова кусок картона и за полчаса набросал

на нем масляными красками вечернее поле со стогами сена. Этот этюд Чехов

вставил в камин около письменного стола и часто смотрел на него во время

работы.

Зима в Ялте была сухая, солнечная, с моря дули тепловатые ветры.

Левитан вспомнил свою первую поездку в Крым, и ему захотелось в горы. Его

преследовало воспоминание об этой поездке, когда с вершины Ай-Петри он

увидел у своих ног пустынное облачное небо. Над головой висело солнце, -

здесь оно казалось гораздо ближе к земле, и желтоватый его свет бросал

точные тени. Облачное небо дымилось внизу в пропастях и медленно подползало

к ногам Левитана, закрывая сосновые леса.

Небо двигалось снизу, и это пугало Левитана так же, как пугала никогда

не слыханная горная тишина. Изредка ее нарушал только шорох осыпи. Шифер

сползал с откоса и раскачивал сухую колючую траву.

Левитану хотелось в горы, он просил отвезти его на Ай-Петри, но ему в

этом отказали - разреженный горный воздух мог оказаться для него

смертельным.

Ялта не помогла. Левитан вернулся в Москву. Он почти не выходил из

своего дома в Трехсвятительском переулке.

Двадцать второго июля 1900 года он умер. Были поздние сумерки, когда

первая звезда появляется над Москвой на страшной высоте и листва деревьев

погружена в желтую пыль и в отсветы гаснущего солнца.

Лето было очень поздним. В июле еще доцветала сирень. Ее тяжелые

заросли заполняли весь палисадник около дома. Запах листвы, сирени и

масляных красок стоял в мастерской, где умирал Левитан, запах,

преследовавший всю жизнь художника, передавшего на полотне печаль русской

природы, - той природы, что так же, как и человек, казалось, ждала иных,

радостных дней.

Эти дни пришли очень скоро после смерти Левитана, и его ученики смогли

увидеть то, чего не видел учитель, - новую страну, чей пейзаж стал иным

потому, что стал иным человек, наше щедрое солнце, величие наших просторов,

чистоту неба и блеск незнакомых Левитану праздничных красок.

Левитан не видел этого потому, что пейзаж радостен только тогда, когда

свободен и весел человек.

Левитану хотелось смеяться, но он не мог перенести на свои холсты даже

слабую улыбку.

Он был слишком честен, чтобы не видеть народных страданий. Он стал

певцом громадной нищей страны, певцом ее природы. Он смотрел на эту природу

глазами измученного народа, - в этом его художественная сила и в этом

отчасти лежит разгадка его обаяния.

1937

[Рона]

[Рона]

Исаак Левитан и Антон Чехов

Наиболее близким другом Левитана и человеком, наиболее глубоко понимавшим его творчество, стал великий русский писатель Антон Павлович Чехов. Левитан и Чехов были ровесниками и познакомились еще в конце 1870-х годов, когда оба были бедными студентами. Как-то зимою Левитан заболел и его друг, Михаил Чехов, привел своего брата Антона проведать больного. После этого они постоянно встречались в Москве и, видимо, в Звенигороде, где некоторое время работал в больнице Антон Павлович. В это же время Чехов начинал писать свои небольшие юмористические рассказы (еще под псевдонимом Антоша Чехонте). Но особенно душевной стала дружба писателя и живописца с 1885 года, когда Левитан вместе с семьей Чеховых провел лето в подмосковной усадьбе Киселевых Бабкино близ Нового Иерусалима (туда же он приезжал на отдых и в два последующих года). Только что переживший тяжелый душевный кризис, доведший его до попытки самоубийства (к счастью, неудачной), Левитан нашел в семье Чеховых теплое, родственное отношение и искреннюю дружескую помощь. Сохранилось немало воспоминаний о царившей в Бабкино целительной атмосфере любви к природе, живому слову и искусству, о совместных чтениях стихов Пушкина и сатиры Салтыкова-Щедрина, музыкальных вечерах, прогулках на природе, о веселых играх, организатором которых был неистощимый в своем остроумии Антон Павлович. Необычайно близкими оказались Чехов и Левитан и в каких-то сокровенных основах своего мироощущения, и, соответственно, поэтики творчества. Эта близость ясно сказывается в письмах Левитана к Чехову, раскрывающих светлую, доверчивую, но и нервную, легко ранимую, импульсивную натуру художника.

Письма эти, иногда весело-ироничные, а иногда исполненные глухой мрачной тоски, позволяют ощутить и важность душевной поддержки Левитана Чеховым, и левитановское восхищение творчеством писателя как пейзажиста - отдельные описания природы у которого он считал верхом совершенства. Правда, впоследствии, в 1892 году, был в истории дружбы Левитана и Чехова эпизод, ненадолго омрачивший их отношения и связанный с чеховским рассказом Попрыгунья (другое название - Великий человек). С сюжете этого рассказа Чехов использовал некоторые моменты взаимоотношений Левитана, его ученицы Софьи Кувшинниковой и ее мужа, врача Дмитрия Кувшинникова. Но эта обида была, в общем, напрасной - и художник Рябовский (главный персонаж рассказа, прототипом которого был Исаак Ильич), и образ попрыгуньи у Чехова были достаточно далеки и от Левитана, и от Кувшинниковой, незаурядной, одухотворенной женщины. Вскоре дружба писателя и художника, к их взаимной радости, возобновилась. Чехов подарил живописцу свою книгу с надписью: "Величайшему художнику от величайшего писателя. Милому Левиташе Остров Сахалин на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров. Их самые сердечные отношения сохранились до конца дней художника."

Тогда же, в Бабкине, дружба с Левитаном, восхищение его работами, видимо, многое дали и Чехову как писателю и мыслителю. Как и Левитан, он готов был "душу отдать за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки, лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат" и особенно любил весну. "Майские сумерки, нежная молодая зелень с тенями, запах сирени, гудение жуков, тишина, тепло - как это ново и необыкновенно, хотя весна повторяется каждый год" (из повести "Моя жизнь"). Подмосковную природу он стал называть левитанистой и писал в одном из писем их общему товарищу - архитектору Федору Шехтелю: "Стыдно сидеть в душной Москве, когда есть Бабкино... Птицы поют, трава пахнет. В природе столько воздуха и экспрессии, что нет сил описать... Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал Левитан". Изучая свеженаписанные работы Левитана, писатель даже говорил, что "вот эта твоя картина более левитанистая, чем предыдущие..." Перекликаются с творчеством Левитана и такие программно важные для Чехова произведения 1880-х годов, как повесть "Степь", рассказы о детях и животных, в которых важнейшую роль играют образы природы и выражены представления писателя о норме, истинно человечном образе мыслей и чувств. "Нужны чистые, поэтические и естественные побуждения, столь же прекрасные, как мир природы... Человек должен быть достоин земли, на которой он живет... Какие красивые деревья и какая, в сущности, должна быть возле них красивая жизнь!" - в подобных утверждениях Чехова, близких к левитановским устремлениям, проявляется нерв, сердце его поэтики.

В 1890 году Левитан представил широкой публике свою знаменитую картину "Тихая обитель", и ее успех по-своему отразился и в творчестве Чехова. В его повести "Три года" есть эпизод, где героиня на художественной выставке рассматривает полюбившуюся ей картину, описание которой являет синтез впечатлений писателя от работ Левитана, в том числе и от Тихой обители: "На первом плане - речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве... А вдали догорает вечерняя заря. И почему-то стало казаться, что эти самые облачка, и лес, и поле, она видела уже давно и много раз, и захотелось ей идти, идти и идти по тропинке, и там, где была вечерняя заря, покоилось отражение чего-то неземного, вечного, океана чистой радости и ни чем не омраченного блаженства..." Соответствие переживаний, воплощенных в левитановских пейзажах, каким-то самым заветным чаяниям современной ему интеллигенции обусловило то, что понятие "пейзажа настроения" и его развитие в отечественном искусстве порой связывают почти исключительно с именем Левитана. Современники оставили немало признаний в том, что Левитан помог им увидеть родную землю. Александр Бенуа вспоминал, что "лишь с появлением картин Левитана" он поверил в красоту, а не в "красоты" русской природы: "...оказалось, что прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее сумерки, алое зарево закатного солнца и бурые весенние реки, прекрасны все отношения ее особенных красок" Не только в пейзажах Левитана, но и в самой его личности, облике. его манерах люди находили, можно сказать, идеальный образец человеческих достоинств. В зрелые годы Левитан, "превратившийся - по замечанию его первого биографа Соломона Вермеля - из нищего мальчика в изящного джентльмена", воспринимался как "удивительно душевный, простой, задумчиво-добрый" человек, который "поражал всякого своим замечательным лицом и чуткими, вдумчивыми глазами, в которых светилась редкая и до крайности чуткая, поэтическая душа" (Федор Шаляпин). Одним из свидетельств признания особой духовной красоты Левитана стало обретение в нем Поленовым модели для изображения Христа в своей большой историческо-религиозной картине "Мечты". Левитан не был верующим, крещеным христианином и в своем отношении к религии, видимо, был близок самому Чехову, не принимая догм и формальностей ни одного из вероисповеданий, но видя в них (при условии основания "не на букве, а на духе") различные формы искания Солнца Истины. Сам он остро чувствовал и стремился выразить на холсте "божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью". Левитан всем существом - психикой, "музыкальным" мышлением был проникнут присущими русской природе ритмами, мелодиями, аккордами. И порой в его пейзажах, их плавной мелодике, задумчивой тихой красоте золота и лазури, ясно ощущается родство с образом высшего смысла мироздания, универсального всеединства, некогда воплощенным Андреем Рублевым в его гениальной иконе, созданной "дабы воззрением на Святую Троицу побеждался страх ненавистной розни мира сего, побеждало начало любви". 1890-е годы - время расцвета мастерства Левитана, его широкого признания и популярности у ценителей искусства. Но жизнь его и в эти годы отнюдь не была безоблачной, лишенной горестей и тягот. Не случайно рядом с пейзажами, утверждавшими красоту русской природы и единящих с ней мыслей и чувств, в его творчестве есть и драматические образы, в которых живет память о несовершенстве действительности. В таких работах ощущается, что Левитан, говоря словами Александра Блока о Чехове, "бродил немало над пропастями русской жизни". В них отразились его размышления о противоречивости человеческого бытия, страдание от столкновений с несправедливостью.

В конце 1890-х годов для Левитана особенно характерным стало обращение к сумеречным пейзажам, изображению спящих деревень, лунных тихих ночей, когда "пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит" (М.Ю. Лермонтов). В таких работах (Лунная ночь в деревне, 1897, Восход луны. Деревня, 1898; пейзаж на камине в доме А.П. Чехова в Ялте; Сумерки. Стога, 1899) он достиг небывалого лаконизма изображения, той его обобщенности, которая позволяет художнику буквально монументализировать дыхание земли... Изображая тающие в лиловом сумраке очертания стогов, березы, призрачно белеющие в сизой мгле и словно излучающие тихий свет, художник делал, казалось бы, простейший деревенский русский мотив выражением медитативного слияния с "божественным нечто, разлитым во всем". Такие работы, позволяющие ощутить высокую этическую основу, философскую глубину взгляда позднего Левитана на мир, сопоставимы с лучшими стихотворениями любимого им всю жизнь Тютчева и, конечно, с образами Чехова, в рассказах конца 1890-х годов часто выражавшего свои сокровенные мысли и чувства через пейзажи, близкие левитановским. Так, в рассказе Человек в футляре (1898) пошлости и мелочам обывательского быта противостоит красота, бесконечность природы и вызываемых ею чувств и мыслей: "Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и все благополучно". Еще более едины чувство красоты ночной природы и высокая "чеховско-левитановская" этика в рассказе В овраге (1900), где героини в скорбную минуту все-таки верят, что, "как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью"...

В 1900 году Левитан умер. Чехов потерял близкого друга и родного человека. Примечательно, что несмотря на то, что Чехов, как никто другой, знал Левитана, он так и не оставил о нем никаких воспоминаний... Сергей Дягилев, основатель журнала "Мир искусства", не раз буквально умолял Антона Павловича написать хоть что-нибудь о Левитане, намереваясь опубликовать эти воспоминания в своем журнале к очередной годовщине рождения или смерти художника. Но все было напрасно. Чехов так ничего и не написал. Конечно, не потому, что ему нечего было сказать о "дорогом Левиташе". Возможно, что писатель не хотел раскрывать и выставлять публике то близкое и трогательное, что связывало величайшего писателя и величайшего живописца. А, возможно, Антон Павлович считал, что никто не расскажет о Левитане лучше, чем его произведения...

[Рона]

Вот что писал о Левитане близко знавший его Игорь Эммануилович Грабарь: “Левитан любил русскую природу фанатически, почти исступленно, и благодаря своей особой чуткости и нервной проникновенности он сумел вобрать в себя все мысли и чувства, которым горели его сверстники и товарищи. Претворив их в своем индивидуальном, ему одному присущем лиризме, он выразил все это в своих картинах, отразивших искания целого поколения. Он был самым большим и самым мудрым мастером русского пейзажа”.

На заседании, посвященном 100-летию со дня рождения Левитана, замечательный пейзажист Нисский сказал: “Вся жизнь, все творчество Левитана прошли над любимой им страной, над ее природой благотворным дождем, после него над русским пейзажем воссияла чудесная радуга, в ворота которой должны проходить все художники, любящие свою страну, свой народ, свою природу”.

http://isaak-levitan.ru/chehov.php

[Рона]

Левитан показал нам то скромное и сокровенное, что таится в каждом русском пейзаже, - его душу, его очарование.

Нестеров М.В.

.. любовь к природе, требовательность к себе и исключительная зрительная память - таковы характерные черты Левитана, как художника. ... Левитан остался в моей памяти как художник, неразрывно связанный с русской национальной школой пейзажа, как художник, глубоко любящий родную природу, без устали ее изучающий и с большим мастерством воплощающий эту природу в своих работах.

Бакшеев В.Н.

Левитан понял, как никто, нежную, прозрачную прелесть русской природы, ее грустное очарование... Живопись его, производящая впечатление такой простоты и естественности, по существу, необычайно изощренна. Но эта изощренность не была плодом каких-то упорных усилий, и не было в ней никакой надуманности. Его изощренность возникла сама собой - просто так он был рожден. До каких "чертиков" виртуозности дошел он в своих последних вещах!.. Его околицы, пристани, монастыри на закате, трогательные по настроению, написаны с удивительным мастерством.

Головин А.Я.

Левитан любил природу как-то особенно. Это была даже и не любовь, а какая-то влюбленность... Любил ли Левитан свое искусство? В этом, разумеется, не может быть сомнений. Если он любил что-нибудь в жизни всеми фибрами своего существа, то именно искусство. Он любил его как-то трепетно и трогательно. Искусство было для него чем-то даже святым. Верил ли он в себя? Конечно, да, хотя это и не мешало ему вечно сомневаться, вечно мучиться, вечно быть недовольным собой. Левитан знал, что идет верным путем, верил в этот путь, верил, что видит в родной природе новые красоты, но в то же время ему вечно казалось, что он не передает и доли всего найденного, всего, что жило в его душе.

Чехова М.П.

Я очень дорожил знакомством с Левитаном, потому что ни один художник не производил на меня такого впечатления, как он. В каждой картине его, даже незначительном наброске, я видел то, что Крамской называл в картине "душой". . Эту "душу" я видел не только в картинах Левитана, но и в его этюдах. По моему мнению, никто так, как Левитан, не знал и не любил нашу бедную русскую природу. Мало того, он обладал даром заставить и других понимать и любить ее.

Ланговой А.П.

Великий труженик, великий мастер, он каждодневно совершенствовался - ему всегда казалось, что можно сделать лучше, он волновался и мучился... Великий поэт природы, до конца почувствовавший неизъяснимую прелесть слова "родина", он в картинах своих сумел передать любовь к ней, не приукрашенную ничем, прекрасную в своей непосредственности.

Юон К.Ф.

Картины Левитана - это его задушевные песни, изображенные красками на полотне.

Симов В.А

Ах, были бы у меня деньги, купил бы я у Левитана его "Деревню", серенькую, жалконькую, затерянную, безобразную, но такой от нее веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя: все бы на нее смотрел да смотрел. До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошел в последнее время Левитан, никто не доходил до него, да не знаю, дойдет ли кто и после.

Чехов А.П

Природа живет не только внутренней, но и внешней стороной, и схватить эту жизнь во внешности может только художник. Левитан кроме привлекательной внешности в колорите схватывает и глубокие поэтические мотивы, поэтому, как художник, он выше и глубже Серова.

Киселев А.А

Чем больше я видался и говорил с удивительно душевным, простым, задумчиво-добрым Левитаном, чем больше смотрел на его глубоко поэтические пейзажи, тем больше я стал понимать и ценить... большое чувство и поэзию в искусстве... Я понял, что не нужно копировать предметы и усердно их раскрашивать, чтобы они казались возможно более эффектными, - это не искусство. Понял я, что во всяком искусстве важнее всего чувство и дух - тот глагол, которым пророку было повелено жечь сердца людей. Что этот глагол может звучать и в краске, и в линии, и в жесте - как в речи. Я сделал из этих новых для меня впечатлений надлежащие выводы для моей собственной работы в театре.

Шаляпин Ф.И.

Левитан, вдумчивый по природе, ищущий не только внешней "похожести", но и глубокого скрытого смысла, так называемых "тайн природы", ее души… Глаз у него был верный, рисунок точный. Левитан был - "реалист" в глубоком, непреходящем значении этого слова: реалист не только формы, цвета, но и духа темы, нередко скрытой от нашего внешнего взгляда. Он владел, быть может, тем, чем владели большие поэты, художники времен Возрождения, да и наши - Иванов, Суриков и еще весьма немногие.

Нестеров М.В.

Особенно большая заслуга Левитана в том, что он, бывая за границей, не поддался влиянию ни одного из современных тогда, весьма разнообразных и модных течений в европейском искусстве. Все эти влияния Запада не отразились на его творчестве; он до конца своей жизни сохранил свое лицо художника, свою сущность и навсегда остался верным своей родине. Через всю свою жизнь он пронес в своем сердце любовь к русскому пейзажу, к его родным красотам.

Бялыницкий-Бируля В.К.

Передо мной целый ряд новых, начатых или полуоконченных чудных работ!.. Целый ряд блестящих затей, новых художественных замыслов, новых мотивов, в которых еще с большей силой и прелестью развертывается его дивный дар - так поэтично передавать русскую природу. Целый ряд новых, широко и красиво начатых пейзажей-песен, с присущей ему чарующей прелестью, с особенным, ему лишь свойственным настроением и тонкой музыкой-словом, со всеми теми свойствами его тонкой художественности личности, которые на обычном языке у нас выражаются одним словом - по - "левитановски".

Пастернак Л.О.

Левитан - это художник, который так ясно, таким чистым, таким пленительным голосом спел свою песню о русской природе, что противоречивых толкований его творчества мы почти не встречаем в литературе. И трудно даже встретить зрителей, которые, подходя к его произведениям с открытой душой и сердцем, останутся равнодушными, не подпадут под обаятельную, удивительную искренность и влюбленность Левитана в русскую природу, не подпадут под обаяние его редчайшей способности передавать все оттенки, все особенности характерных признаков и черт природы средней полосы России.

Иогансон Б.В

Глаз Левитана был настолько нежен, что малейшая фальшь или неточность в колорите были у него немыслимы. Эта высокая одаренность художника тончайшим "слухом живописи" позволяла ему в большей степени, чем его сверстникам, передавать тончайшие состояния природы. Его художественная скрипка пропела нам о незабываемых красотах скромной русской природы.

Иогансон Б.В

Как мало ценят - как мало дорожат вещами Левитана. Ведь это же стыдно. Это такой огромный, самобытный, оригинальный талант. Это что-то такое свежее и сильное, что должно было бы переворот сделать. Да, рано, рано умер Левитан.

Чехов А.П.

Левитан - истина, то, что нужно, то, что именно любишь, то, что дороже всего на свете.

Бенуа А.Н

Картина, это что такое? Это кусок природы, профильтрованный через темперамент художника, а если этого нет, то это пустое место.

Левитан И.И. ( Из воспоминаний П.И. Петровичева )

Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну... и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения.

Левитан И.И

Видишь телегу - рисуй телегу, видишь корову, рисуй так, как видишь, старайся передать то, что чувствуешь, то настроение, которое создается у тебя при виде той или другой картины природы.

Левитан И.И

Никогда не гонитесь за большими размерами этюдов; в большом этюде больше вранья, а в маленьком совсем мало, и если вы по-настоящему, серьезно почувствуете, что вы видели, когда писали этюд, то и на картине отобразится правильное и полное впечатление виденного.

Левитан И.И.

Ищите общее, живопись не протокол, а объяснение природы живописными средствами. Не увлекайтесь мелочами и деталями, ищите общий тон. Пишите по-русски, как видите. Зачем подражать чужому, ищите свое.

Левитан И.И.

Природу украшать не надо, но надо почувствовать ее суть и освободить от случайностей.

Левитан И.И.

Окончить картину иногда очень трудно. Иногда боишься испортить одним мазком. Вот и стоят они, "дозревают", повернутые к стене. Нужно работать быстро, но не спешить заканчивать. Чтобы закончить, иногда нужно два-три мазка, а вот каких, не сразу решишь.

Левитан И.И.

Запоминать надо не отдельные предметы, а стараться схватить общее, то, в чем сказалась жизнь, гармония цветов. Работа по памяти приучает выделять те подробности, без которых теряется выразительность, а она является главным в искусстве.

Левитан И.И

Посмотрите, как интересно, главное, ново. Нужно внимательно следить за жизнью искусства, чтобы не повторять много раз писанного. Новая тема, новый сюжет это уже нечто. Напишите по-иному, чем все пишут, и ваше место в жизни искусства обеспечено. Многие в поисках новых тем едут далеко и ничего не находят. Ищите около себя, но внимательно, и вы обязательно найдете и новое и интересное.

Левитан И.И

...Но что же делать, я не могу быть хоть немного счастлив, покоен, ну, словом, не понимаю себя вне живописи. Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором - пускай! Они - благоразумие... Но это мое прозрение для меня источник глубоких страданий. Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть бога во всем и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения...

Левитан И.И

Воображаю, какая прелесть теперь у нас на Руси - реки разлились, оживает все... Нет лучше страны, чем Россия! Только в России может быть настоящий пейзажист.

Левитан И.И

Вот это идеал пейзажиста - изощрить свою психику до того, чтобы слышать "трав прозябанье". Какое это великое счастье!

Левитан И.И.

[Рона]

Константин Коровин

Константин Коровин (1861-1939) - известный русский художник конца 19 - начала 20 века, крупнейший представитель русского импрессионизма. В юности вместе с Левитаном обучался живописи в одном классе в Московском училище. Несколько лет будущие друзья провели вместе, живя бок о бок и делясь друг с другом своими мечтами и надеждами. На склоне лет, уже живя во Франции, Коровин написал большую книгу воспоминаний, в которой, разумеется, нашлось место и другу детства.

"Мне пятнадцать лет. На экзамене рисования в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве на Мясницкой я получил похвалу от преподавателей с правом выбрать себе профессора и поступить к нему в мастерскую. Пришел домой и говорю матери:

- Вот какая история: если я поступлю к П. С. Сорокину, там у него все иконы пишут, а у В. Г. Перова - жанр; вот приятель моего брата Сергея, Яковлев, пишет такие страшные картины - замерзший художник, градобой, волки едят женщину, грабитель, а мне бы хотелось к Алексею Кондратьевичу Саврасову. Я только издали его видел. Это он написал "Грачи прилетели". Он такой большой, и у него добрые глаза. Мама, - говорю я, - я не хочу быть архитектором, это так скучно. Пойду к Саврасову. Ты не сердись.

- Как хочешь, учись у кого вздумаешь, - ответила мать просто.

Долго в эту ночь я не мог заснуть. Все думал - что я буду писать. Надо что-нибудь грустное - деревню, ночь. Деревня спит, один огонек в избе. Это там, где я жил с отцом и матерью. Светит месяц, и воет собака. Это собака моя осталась там, Ленька и Булычев кормят ли ее - я не знаю. Как она меня любит! Когда приеду-ждет. Как рада она, когда приеду! А я ее ударил еще за утку - зачем не принесла. Хорошая собака. Зачем я ее ударил? Там, может быть, она голодная и бьют ее... А Саврасов, какой печальный - глаза добрые, он все поймет. Мама, должно быть, думает - зачем я архитектором не хочу быть. Ну, хорошо, я архитектором кончу курс. Но все же мне живопись больше нравится. Архитектура - это совсем не трудно.

Ночь я провел в тревоге, пошел утром в Училище увидать профессора Алексея Кондратьевича Саврасова. Свернув в трубочки этюды, которые писал летом из окна моей комнаты в Москве - сараи, забор, ветви деревьев, - пошел по Мясницкой в Училище. Пройдя верхний этаж большого здания, где были мастерские, остановился у двери. Написано: "Мастерская профессора Саврасова". Несмотря на ранний час, за дверью бренчала гитара и было слышно - кто-то пел. Я постучался. Гитара умолкла, и оттуда крикнули: "Иди!"

Я вошел и увидел освещенную комнату с большими окнами, у которых стояли картины на мольбертах, а слева в углу высоко наставлены березовые дрова. Около них сидел на полу С. И. Светославский - художник, ученик Саврасова. В руках у него была гитара. Против, на полу, лежал юноша с большими кудрями - И. И. Левитан. Поодаль, на железной печке, сторож мастерской солдат Плаксин кипятил в железном чайнике чай.

Светославского и Левитана я видел раньше у брата моего - Сергея. Это были его приятели.

Светославский взял с печки завернутую в бумагу колбасу, нарезал ее, положил ломтиками на пеклеванный хлеб, дал Левитану, а также и мне, сказав: "Ешь".

- Это брат Сережи, - сказал он Левитану, показав на меня. Налив в стаканы чаю, он сел на табурет и начал петь, аккомпанируя себе на гитаре:

Зажурився чумачина,

Что копиечки нема,

Сидит лупает очами,

Мов голодная сова,

Волоки, волоки, вы мои,

Наробили клопоту вы мини.

Пив горилку, пив наливку,

Ище с музыкой ходыв.

А пришлося до расплаты,

Так в полиции сидив.

Волоки, волоки, вы мои,

Заробляли грошики вы мини.

Левитан надел сапоги и, встав, умывался в углу. Плаксин лил ему воду из ковшика. Вытираясь полотенцем, он смотрел на меня красивыми карими глазами и спросил:

- Костя, ты тоже сюда хочешь в мастерскую поступить?

- Да, - ответил я.

- И не боишься? Я не понял и спросил:

- А что?

- А то, что мы никому не нужны. Вот что. И, обернувшись к Светославскому, сказал:

- Я видел этюды его. Он совсем другой, ни на кого не похож.

- Ты архитектор, - сказал мне Светославский. - Мне говорил Сережа про тебя...

- Да, я буду потом архитектором... Но мне не так нравятся город, дома... Природа лучше... Я охотник...

"Запоминать надо не отдельные предметы, а стараться схватить общее, то, в чем сказалась жизнь, гармония цветов. Работа по памяти приучает выделять те подробности, без которых теряется выразительность, а она является главным в искусстве." (Левитан И.И.)

[Рона]

Лунная дорога

Сколько скорбного, отчаянного, безнадежного передумано вот у этого, быть может, голубца... Около них постоянно устраивают привалы арестантов. Я наблюдал много раз. - Левитан болезненно поморщился. - Какие тяжелые картины человеческого горя видала эта дорога! По ней вместе с колодниками прошли сотни революционеров. Я, кажется, где-то вблизи слышу кандальный звон...

Он вскочил и стал напряженно всматриваться туда, откуда ему почудились зловещие звуки. Софья Петровна знала, каким исключительно нервным, болезненно чувствующим человеком был Левитан. Он мог действительно увидеть то, чего сейчас не было. Она это знала - и каждый раз поддавалась полету его воображения. Невольно Кувшинникова повернулась в направлении его взгляда.

В голосе, в фигуре, в печальных глазах художника Кувшинникова чувствовала большую и острую жалость. Поэтическая панорама изменилась. Исаак Ильич увидел затаенную скорбь. Владимирского шоссе, над которым каждый день всходило и светило солнце, пели звонкие птицы, по обочинам вызревали океаны русской ржи и пшеницы - кормилиц народных, опускались мирные, ясные, благодатные вечера, не стало. Левитан хотел видеть по-своему.

- Уже поздно, - сказал он, торопливо надевая ягдаш, - пойдемте скорее домой. Завтра рано утром я возвращусь сюда. Мне надо :все приготовить для работы.

Он встал до света, не хотел будить Кувшинникову и, нагруженный всем необходимым, вышел потихоньку на улицу. Городок спал в холодной полумгле. Утренник легкой белой кисеей лег на траву. Окна в домах были отпотелые. Кое-где на мокрых скользких крышах, недружелюбные к холоду, каркали бессонные вороны. Ежась от утренней острой сырости, Левитан быстро зашагал к недалекой городской окраине. Софья Петровна догнала его с пальто в руках и насильно заставила одеться. Снаряженная по-походному, в теплом, с ружьем, она напоминала часового при Левитане. Кувшинникова отобрала лишние вещи у Исаака Ильича, застегнула ему пальто на все пуговицы, нахлобучила крепко и глубоко шляпу - только тогда успокоилась и, невыспавшаяся, сладко зевнула. Исаак Ильич написал "Владимирку" в несколько сеансов. Кувшинникова и художник попеременно переносили на руках из Городка к голубцу и обратно большой тяжелый холст.

У голубца на Владимирском шоссе задумал картину и работал над ней печальный и тоскующий пейзажист-гражданин. На большее он не был способен. Исаак Ильич жил в суровые и страшные десятилетия истории России. Господство насилия казалось ему неодолимым. Он не знал и не понимал, где выход. Да едва ли и задумывался над этим. Он искренне сочувствовал бедам народным, тепло и трогательно жалел народ, любил его, был всегда предан ему и своими мыслями и сердцем - и не верил в его силы, не видел их и не ощущал.

У Левитана не было негодования, он не переживал испепеляющего гнева против насилия и насильников, неизбежного в натурах сильных, непокорных, воинственных. Художником владела лишь тихая грусть, он мягко и безвольно подчинялся. Что такое левитановская "Владимирка"? Это грандиозный сумеречный вечерний пейзаж какого-то безымянного безлюдного, унылого, размытого шоссе, убегающего в серую даль, к серому небу. Если бы мы раньше не знали, что называлось Владимиркой и что о ней говорила стоустая молва, пейзаж Левитана воспринимался бы только как проницательное и проникновенное изображение природы России. Одно из наиболее ярких, впечатляющих и национальных. Русские люди через пейзажи Левитана научились понимать национальную свою природу. До Левитана никто не мог выразить на полотне те разнообразные и глубокие ощущения, которые русские люди переживали от своей природы, не умея дать имени им.

В одно лето Исаак Ильич создал картины: "У омута", "Владимирка", "Лесистый берег", "Вечерний звон". Этюдов он уже не считал, хотя нередко в них мастерство художника достигало высшего своего проявления. Большие картины Исаака Ильича направлялись по одному пути, никто этого не оспаривал, их на корню приобретал П. М. Третьяков. Жадный ко всему выдающемуся, собиратель протягивал руки и к лучшим этюдам. Но тут Третьяков побеждал далеко не всегда. Он медлил, колебался, скопидомничал, не любил делать что-либо срыву, долго обдумывал - и запаздывал.

В то лето Исаак Ильич вернулся из Болдина необыкновенно жизнерадостный, довольный, полный новых творческих замыслов. Зима предстояла хорошая. В привезенных этюдах было несколько мотивов, которые особенно увлекли художника. Он собирался уже "делать" картину.

Но однажды в мастерскую поспешно вошла Софья Петровна - и налаженная жизнь кончилась. Кувшинникова принесла неожиданные и неприятные вести. Удивительному художнику - творцу русского пейзажа - пришлось вспомнить свою национальность. В Москве началось очередное гонение против евреев. Полицейский врач Кувшинников узнал, что среди прочих изгоняемых был знаменитый Левитан. Ему дали срок - двадцать четыре часа.

Стоял холодный сентябрь. Исаак Ильич недавно перебрался на зимнюю квартиру. Он не любил деревни осенью. Он достаточно побыл о летнем уединении. Художник скучал по друзьям, знакомым, по той маленькой культуре, какую находил в тогдашней Москве. Все это Левитан снова терял. Софья Петровна собирала его, возмущенная и бессильная. Время истекало. Исаак Ильич выехал только с самым необходимым. Он верил, что влиятельные поклонники выхлопочут ему возвращение на другой же день. Художник добрался до Болдина и не распаковывался. Прошла неделя. Кувшинникова прислала унылое письмо. И вещи стали выниматься из чемоданов.

Хлопотали в Москве, хлопотали в Петербурге. Левитан томился в Болдине, как в карантине. Когда-то в другом Болдине, недалеко от Болдина Сушнева, в холерный год отсиживался Пушкин, запертый со всех сторон непроезжими рогатками. Художник горько сравнил прошлое и настоящее. Почти ничего не изменилось в этой непонятной, ни за что, ни про что любимой России. Исаак Ильич прожил октябрь-ноябрь-декабрь. У него скопилась пачка теплых дружеских писем со штемпелями Москвы и Петербурга. Софья Петровна неожиданно увлеклась зимней охотой на лисиц. Дмитрий Павлович, бережно закутывая в шубу, покорно провожал жену в Болдино.

От Левитана скрывали, но он чувствовал, что друзья, хлопотавшие о праве художника жить в Москве, далеко не были уверены в успехе. Софья Петровна уже представляла, как придется разорять мастерскую, упаковывать картины и куда-то вывозить их. Бедная женщина ходила по Москве разъяренная, острая и злая на слово, от нее сильно доставалось тем, кто издевался над замечательным русским художником. Она сделала много. В петербургских и московских верхах поняли, что поднятые в обществе в защиту Левитана шум и возмущение ставили власть в смешное и затруднительное положение. Исаак Ильич до января не смел показаться в Москве. Он потерял ползимы. Всех родственников художника выселили без права въезда обратно. Тут уж помочь никто не мог. Жизнь опять устраивалась, дворник снес в участок непрописанный волчий паспорт еврея и вернул его с широким, на полстраницы, лиловым полицейским штампом: гонение кончилось. Оно стоило русскому искусству не дешево - почти год бездеятельной жизни Левитана. Художник возвратился в Москву, но так до новой летней поездки в провинцию ни за что и не взялся.

В тот год Левитан и Кувшинникова сняли помещение в старинном имении под Вышним Волочком, близ озера Удомли Обедневшие помещики оказались большими поклонниками художника, относились к нему с таким вниманием, что весь уклад жизни в доме располагался в соответствии с работой пейзажиста. Это было сделать не так легко. К хлебосолам и радушным людям, имевшим многочисленную родню, с первым весенним теплом начинали съезжаться дальние и ближние родичи. Скоро они населили все углы в обширном доме. Он напоминал шумный пансион, а не частный дом. Но когда днем Исаак Ильич писал, заботливые хозяева уводили куда-то всю многоголосую ораву своих гостей. Наставала та чудесная многозначительная тишина, какая бывает только в деревне. Левитан был в полном одиночестве. Даже трех хозяйских собак держали в это время взаперти в отдаленном садовом павильоне.

"Вобрав в свое искусство все лучшее из того, что было создано его предшественниками, Левитан решает проблему необычайной сложности – проблему глубокого философского осмысления природы." (Кочик О.Н.)

[Рона]

http://isaak-levitan.ru/master/33.php

Михаил Нестеров об Исааке Левитане:

"Говорить о Левитане мне всегда приятно, но и грустно. Подумать только: ведь он был лишь годом старше меня, а я как-никак еще работаю. Работал бы и Левитан, если бы "злая доля", ранняя смерть не отняла бы у нас, всех знавших и любивших его, всех старых и новых почитателей его таланта, - чудесного художника-поэта. Сколько дивных откровений, сколько не замеченного никем до него в природе показал бы людям его зоркий глаз, его большое чуткое сердце. Левитан был не только прекрасным художником - он был верным товарищем-другом, он был настоящим полноценным человеком..." читать далее »

А.А. Федоров-Давыдов об Исааке Левитане:

"Исаак Левитан - один из наиболее значительных не только русских, но и европейских пейзажистов XIX столетия. Его искусство впитало горести и радости своего времени, переплавило то, чем жили люди, и воплотило творческие искания художника в лирических образах родной природы, став убедительным и полноценным выражением достижений русской пейзажной живописи..." читать далее »

Александр Бенуа об Исааке Левитане:

"Самым замечательным и драгоценным среди русских художников, внесших в черствый реализм живительный дух поэзии, является безвременно умерший Левитан. В первый раз Левитан обратил на себя внимание на Передвижной выставке 1891 года. Он выставлялся и раньше, и даже несколько лет, но тогда не отличался от других наших пейзажистов, от их общей, серой и вялой массы. Появление же «Тихой обители» произвело, наоборот, удивительно яркое впечатление. Казалось, точно сняли ставни с окон, точно раскрыли их настежь, и струя свежего, душистого воздуха хлынула в спертое выставочное зало, где так гадко пахло от чрезмерного количества тулупов и смазных сапог..." читать далее »

закрыть

"Левитан в своих работах очень точно, может быть и сознательно, передавал общий тон в природе, что и давало ему возможность с необычайной правдивостью изображать моменты дня. Все его картины столь разнообразны по общему тону, что мы сразу видим, какой именно день и какой момент дня изображен художником." (Крымов Н.П.)

[Рона]

http://isaak-levitan.ru/nikolay-smirnov16.php

"Золотой Плес". Повесть Николая Смирнова об Исааке Левитане

Проводив пароход, художник опять зашагал по аллее. Не хотелось ни думать, ни вспоминать... только впивать и впивать ночную прохладу, только любоваться и любоваться лунной ночью. Везде и во всем царствовала жизнь, такая прекрасная, что каждый вздох и шаг наполняли все существо преизбыточно благодарным волнением. И, как всегда, была в душе страстная и острая жажда воплощения жизни в искусстве, какая-то чувственная жадность к каждому оттенку лунного луча, к каждому его переливу среди сонно застывших берез.

Луна постепенно склонялась, никла к краю неба, которое стало неуловимо светлеть, покрываться никелем, слабо краснеть на востоке. Сильно и крепко запахло водяной свежестью, прохладой росы, пивным запахом хвои - и сонно, протяжно, все звучнее и радостнее запели, окликая утро, первые петухи.

Глава восьмая

На рассвете художник часто уходил на охоту в подгородные луга и болота.

Эти охоты обычно делила с ним Софья Петровна. Пробуждались в сумраке, быстро проходили пустой улицей, поднимались обтопанной горной тропой, шли росистой долиной к бору. Веста, беснуясь, взад-вперед носилась по тропе.

Софья Петровна, стараясь казаться серьезной, окликала и удерживала собаку. Художник с улыбкой смотрел на свою спутницу: что-то особенно милое было во всех ее несколько неловких движениях, что-то задорно-мальчишеское и грациозное - в ее костюме.. На пей были узкие сапожки, серые мужские брюки, серая, стянутая патронташем жакетка, маленькая альпийская шляпка с тетеревиным пером. Ружье, легкую двухстволочку, она картинно несла на плече.

В бору пахло хвоей, и этот запах, холодивший губы, напоминал вкус мятной лепешки. Из овражков наплывал запах грибов, очень крепкий, наркотический. В полях, выжатых и просторных, лежал земляничный свет только что показавшегося солнца. В деревнях выгоняли стада, перекликались и спевались пастушьи трубы.

Шли окрайком болота - на одной линии, шагах в тридцати друг от друга. Веста кружилась хищной сноровкой, постоянно спутывая ход, причуивая («прихватывая») где-то близко то невидимое, но чувствуемое, что до озноба волновало ее своим душисто-острым теплом. Вот она оглянулась безумными глазами, метнулась в сторону и сразу стала сбавлять шаг, стала вытягиваться, упруго выправляя хвост. Наконец, вся дрожащая, собака замерла, высоко подняв голову с низко повисшими ушами. Исаак Ильич шагнул вперед. Из-за кочки, стуча крыльями, поднялся, с задумчивой болотной важностью потянул мимо Софьи Петровны долгоносый дупель. Она вскинула ружье, повела стволом, выстрелила. Птица шлепнулась в воду.

- С полем! - весело (и несколько обиженно) сказал Исаак Ильич.

Софья Петровна, разбрызгивая грязь, бросилась к упавшей птице.

Эта милая и странная женщина, креолка с глубоким и любящим русским сердцем, беззаботная амазонка с Москвы-реки, была сейчас счастлива истинно детским счастьем, выражая его с ребяческой непосредственностью. Она, как девочка, кружилась на носках, тормошила художника, ласкала Весту, звонко смеялась. Горящая от возбуждения, весело сияющая совсем молодыми глазами, она привлекала какой-то особой, странной и дикой красотой.

- Ну, ну, Софи, - снисходительно улыбался художник, - я целиком разделяю вашу радость, но не надо развлекать собаку. Пошли дальше.

И опять шли, переходили с болота на болото, стреляли по резко вскрикивающим, стремительно и косо взлетавшим бекасам, отдыхали на солнце, которое уже жгло лицо, сушило росу, струилось и сыпалось по верхам зеленого, свежего леса. Обходя лес, поднимались на холм, останавливались, - художник очень любил это место. «Какой простор!» - говорил он, оглядываясь. Кругом лежали выжатые поля, болота, деревни, и во все стороны уходили леса. Слабо светились заволжские села. На юге возникали и тут же, на глазах, расплывались, сигарным пеплом опадали облака.

Все было просто, но очень ярко, и эта простота, эта яркость (вернее - ясность), создаваемая не пышностью красок, а их скромной и глубокой многоцветностью, особенно трогала художника.

И он весело шагал вперед, шутя и переговариваясь с Софьей Петровной, внимательно следя за неутомимо!! Вестой. Проходили опушкой, березовой вырубкой, где высокие пни, облитые смолой, напоминали обсахаренные куличи, подвигались к глухому Горшовскому болоту, на котором постоянно водились утки.

Исаак Ильич, позвав Весту, скрывался в тенистой глуши, и Софья Петровна оставалась одна - стояла, по-охотничьи приподняв ружье, на берегу заросшего затона. Голубело небо, кружился и посвистывал ястреб, дурманно пахло илом, нагретой водой, и все это казалось проникнутым той таинственностью, которая напоминала столь волновавшие когда-то романы о прериях, о сказочных реках - Ориноко и Миссисипи, о каком-то неведомом заповедном озере. Потом все наполнялось громом и плеском, где-то близко раздавалось тревожное утиное кряканье, раскатывались выстрелы, мгновенно падала, крутя крыльями, тяжелая птица - и Софья Петровна вздрагивала и замирала, на нее вплотную налетала стайка чирков. Один из них после ее удара валился в воду, и она опять шумела, звала собаку, бросалась к берегу.

- Уйдет, уйдет! - с мольбой и жалостью кричала она.

- Веста! - повелительно говорил, показываясь в кустах, вымокший и радостный Левитан.

Собака осторожно плыла, путаясь в камышах, к утке, бережно выносила ее на берег, прямо в руки Софье Петровне.

- Вот прелесть! - восхищалась Софья Петровна, обнимая собаку дрожавшей рукой, в которой была зажата стреляная гильза.

- Вы очаровательны, - опять улыбался Исаак Ильич.

Софья Петровна, опуская в сетку убитую птицу, отвечала с прежним ребяческим восхищением:

- Я всегда была уверена в своих больших возможностях.

И, ловко заложив новые патроны, звучно щелкала ружейным затвором.

- Пойдем поищем куропаток!

Куропаток искали в поле, в мелких и густых перелесках, среди которых сухо желтели овсы. Птицы обычно долго бежали от собаки, а взлетали с тугим треском, похожим на треск быстро развернутого веера. У них были округло-стройные крылья, бархатистое оперение - легкая седина, насквозь светившаяся тонкой бирюзой. Художник, избегавший в искусстве изображения птиц и зверей, - они на его картинах написаны в большинстве А.С.Степановым, - однажды, сразу после охоты, написал, по просьбе Софьи Петровны, два натюрморта - куропаток и уток.

- Это на память о ваших охотничьих успехах, - сказал он.

После охоты ощущали то убаюкивающее довольство, которое знакомо, вероятно, действительно только охотникам. Лица пылали от солнца и ветра, в ушах слышался дальний звон птичьего взлета, ружейных выстрелов, и во всем теле струилась изнемогающая лень, детская усталость...

"Я очень дорожил знакомством с Левитаном, потому что ни один художник не производил на меня такого впечатления, как он. В каждой картине его, даже незначительном наброске, я видел то, что Крамской называл в картине "душой"... Эту душу я видел не только в картинах Левитана, но и в его этюдах. По моему мнению, никто так, как Левитан, не знал и не любил нашу бедную русскую природу. Мало того, он обладал даром заставить и других понимать и любить ее." (Ланговой А.П.)

[Рона]

http://lib.aldebaran.ru/author/arseneva_el...nnikova__0.html

http://lib.aldebaran.ru/author/arseneva_el...nnikova__1.html

[Рона]

В 1900 году Левитан умер. Чехов потерял близкого друга и родного человека. Примечательно, что несмотря на то, что Чехов, как никто другой, знал Левитана, он так и не оставил о нем никаких воспоминаний... Сергей Дягилев, основатель журнала "Мир искусства", не раз буквально умолял Антона Павловича написать хоть что-нибудь о Левитане, намереваясь опубликовать эти воспоминания в своем журнале к очередной годовщине рождения или смерти художника. Но все было напрасно. Чехов так ничего и не написал. Конечно, не потому, что ему нечего было сказать о "дорогом Левиташе". Возможно, что писатель не хотел раскрывать и выставлять публике то близкое и трогательное, что связывало величайшего писателя и величайшего живописца. А, возможно,

Антон Павлович считал, что никто не расскажет о Левитане лучше, чем его произведения..

"Природу украшать не надо, но надо почувствовать ее суть и освободить от случайностей." (Левитан И.И.)

[Рона]

Дягилев пишет о Левитане, который

«успел научить нас тому, что мы не умели ценить и не видели русской природы русскими глазами…Стоит нам на минуту выбраться из удушливого чада пыльных городов и хоть немного ближе подойти к природе, чтобы вспомнить с благодарностью великие уроки художника русской земли».

[Рона]

Портрет Исаака Левитана

работы Алексея Степанова

"Природа... Вот вечно и призывно звучащий зов красоты, свежести, чистоты, который связывает человека с миром жизни Земли, не ведущей счета годам, ибо нет машин, могущих подсчитать с точностью количество зорь и закатов, поцелуев и вздохов, меру горя и счастья. Проснись! Взгляни за окно, и ты будто впервые увидишь во всем величии и простоте, как медленно, не торопясь, плывут и плывут ладьи-облака, услышишь немудреную песню ветра, до слуха донесется шепот деревьев и трав. А над всем этим миром, вдруг как будто вновь увиденным, великолепно будет сиять голубое небо как символ бытия, столь быстротечного и, однако, достаточно неспешного, дабы дать время понять чары самого существования рода человеческого. И тогда душе твоей, иногда замороченной суетой, станут особенно дороги художники, а их не так много, которые открывают немеркнущий, лучезарный, а порою трагический облик купели нашей - Родины. И среди мастеров, сумевших в своих полотнах остановить само время и дать нам возможность вглядеться в диво, которое нам дадено, был Левитан.

Надо признаться, что не всегда мы можем постичь душой всю прелесть окружающего нас мира, ведь для этого мало быть только зорким, - надо сохранить умение поражаться, быть юным, невзирая на убежавшие куда-то годы, проведенные в заботах, труде, радости и горе... Надо сохранить жажду жизни, все то, что невольно заставляет нас любить прекрасное, ненавидеть жестокость, уродство. Кто, как не поэты, композиторы, художники, помогают нам в трудную минуту найти себя, заставить поверить в силу добра, в торжество красоты. Миллионы людей обязаны нравственной крепостью, чистотой этических убеждений, любовью к природе великим мастерам искусства.

В чем тайна очарования пейзажей Левитана? Почему прелесть его безлюдных тихих полотен так звучит в душе человека? Ведь десятки, сотни отличных живописцев писали березы, поляны, волжские просторы... Придите в Третьяковку. Конечно, вас околдует Куинджи, и вы долго будете стоять у холстов этого чародея... Крепко, крепко обнимут вас просторы шишкинских картин и поразит соединение мощи и уюта его сосновых лесов, ясность, прозрачность необъятных далей... Но - чу! Вот они, милые сердцу саврасовские «Грачи». Какое щемящее чувство юности и свежести источает старый холст, как звонко и отрадно звучит мартовская капель... Саврасов - учитель Левитана. Васильев, Поленов, Серов, Остроухов... Все, все они изумительно хороши. Согласно поют краски в пейзажах у Нестерова, Жуковского и Борисова-Мусатова, но...

[Рона]

Левитан... Страшное чувство одиночества, ощущение бездны и конца, несмотря на красу ненаглядную «Золотой осени», «Над вечным покоем», «Тихой обители». Эти багряные, золотые, серые и лазурные краски-враги встречаются и манят вас горькой прощальной улыбкой. Вы не сразу можете понять, отчего. Что случилось? Ведь так красиво и благостно у этой стены... Однако чувство потерянности и какой-то тоски не проходит. Так же пронзительно и неотразимо чарует молодой Есенин. Так неотразимо и грустно пахнет весною черемуха. Наедине с Русью. Вот разгадка этой тайны. Левитан как никто чувствовал мощь и непобедимость зовущей дали, неоглядность просторов, которые могут оглушить тишиной и усталой прелестью. Мастер понял глубину одиночества большой земли, нетронутость Природы, ее сна и пробуждения. Он видел сумерки, чуял свет первой звезды. Если у картин Сурикова или Виктора Васнецова будто слышатся звуки музыки Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, то у полотен Левитана звучат мелодии Чайковского, Рахманинова... Вы забываете на миг, что та Русь давным-давно стала другой, что в ста шагах от вас гремит огромный город, шуршат шины, пахнет бензиновой гарью, бегут будни, спешат по делам москвичи. Нет! Это все где-то далеко, а совсем рядом «Владимирка», и поет, поет унылую песню разбойный степной ветер, оплакивая чью-то загубленную душу, дождь сеет прозрачную сеть грусти и безысходности, и змеится розовая дорожка к стеклянной, словно замершей речке, гудит, гудит вечерний звон, его малиновые звуки разлились во всем пейзаже, и вам хочется заблудиться, забыться в этой гулкой тишине.

Россия конца XIX века. Огромная иерархическая лестница, наверху которой - царь. Пониже ступенькой - вельможная знать, а далее все гуще и гуще - «российские типы» из дворянского, чиновничьего, купеческого сословия. У самого низа этого гигантского сооружения - море людское - народ,- омывающее подножие громадины. Колоссальная по размаху страна с духовно сильным и красивым ликом народным была скована цепями условностей, связана узами суеверий и невежества, где все большую роль играл «чистоган», все крепла и крепла власть денег, власть тьмы. Блок писал:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла...

Силы иерархии, догмы, мундирного почитания смыкались с серыми буднями, подлостью, нищетой. А теперь, когда мы представили себе всю грандиозность Российской империи, всю многослойность ее построения, погрузимся в самую глушь, в бездну - в Ковенскую губернию, в Кибарты, близ станции Вержболово... Там в августе 1860 года раздался пронзительный плач младенца. Родился Исаак Ильич Левитан. Конечно, никто в бедной семье станционного служителя не смел и думать, что их сын - великий русский художник - будет в Москве и частенько станет бывать в Петербурге и что его будут признавать и приветствовать большие люди. Но пока это все в туманной дали судьбы.

Вообразите всю безжизненную суету местечка Кибарты. Гвалт и шум базара, длинные щербатые кирпичные заборы, костлявые, тощие старики с войлочными желтыми бородами, с глазами, налитыми до краев гордынью и скорбью. Но сумерки ростовщичества, скука, ожесточенность споров будто не касались маленького Исаака. Он не любил посада, обожал бродить босой по пыльным дорогам окраины... Когда приближался вечер, первая, робкая голубая звезда мерцала в прорыве багровых и розовых пылающих туч закатного неба. Она была еле заметна, эта маленькая звездочка - вестница ночи, прохлады, покоя. День еще догорал, скрипели телеги обгоняя малыша, клубилась пыль, чавкала непросыхающая грязь, вопили нескладные, размахивающие руками люди в длинных черных сюртуках. Над всем этим гамом, словно ветхая шуба, висела гниль старины. Жизнь местечка. Своеобразная, диковатая. Крашенные светлой лазурью домишки стояли, как льдины, в студенистых морях грязи... Стемнело. Стало тише, прохладнее. Ушли тучи. Закат тлел алыми углями. И тогда ярче зажглась наша звездочка. Она взошла над местечком. Кто знает, может быть, это была звезда маленького Левитана. Странный и нелюдимый, уходил он далеко за околицу и долго, долго вглядывался в даль полей, вслушивался в пение ветра, щебет птиц. Ждал появления луны. Ему не сиделось дома: там было тесно, душно и очень грустно. Исаака не все считали нормальным ребенком, многое прощали. Он целые дни бродил по лугам, что-то шептал, неотрывно следил за бегом облаков. А когда шел, усталый, домой, его окружали ветхие деревянные сараи, набитые хламом, косые крыши лачуг. Он иногда содрогался от бешеных криков скандаливших обывателей - будто проснувшись, вздрагивал и... плакал.

Такой чудной был этот мальчик, Исаак Левитан, у которого свой, особенный внутренний мир. Мир, в котором царили тишина, простор и покой. Единственно, где он находил отраду,- в черных глазах матери, всегда печальных, ласковых, любящих. Тикали старые ходики, пел сверчок, бормотал что-то отец. Ох, как было тоскливо! Но малыш забывал об окружающей его тесноте и нужде. Он грезил об огромном мире, где властвовало солнце, воздух и ветер. Будущий художник был готов излить свои чувства в еще неясных для него образах, но нищета и приниженность мешали ему, не давали выхода мечтам... Но еще придет волшебная пора, когда сама царица-природа поможет ему. Тщедушный мальчонка с фантазией истинного поэта преодолевал прозаизм ужасного быта. Его интимная детская лиричность не могла вступить в бой с пошлостью и жестокостью тогдашнего времени. Единственно, что он мог,- это стараться не замечать уродства, грязи, всей этой кровоточащей язвы окружающего его мира - нищих, калек, бездушных процентщиков, богачей-мироедов... Его душа тянулась к свету, к прекрасному, а его считали чуть ли не юродивым. Жизнь давала юному Левитану ежедневные суровые уроки, от которых трудно было укрыться или уйти. Но мальчишка был настойчив, он видел перед собой великую исцелительницу - Родину. Дни текли, проходило детство.

"Я очень дорожил знакомством с Левитаном, потому что ни один художник не производил на меня такого впечатления, как он. В каждой картине его, даже незначительном наброске, я видел то, что Крамской называл в картине "душой"... Эту душу я видел не только в картинах Левитана, но и в его этюдах. По моему мнению, никто так, как Левитан, не знал и не любил нашу бедную русскую природу. Мало того, он обладал даром заставить и других понимать и любить ее." (Ланговой А.П.)

http://isaak-levitan.ru/taina.php

[Рона]

[Рона]

[Рона]

http://jivopis.ru/gallery/levitan/index.php

43 картины

Осенняя песня

http://allday.ru/2007/12/09/klassicheskaja...ak_levitan.html

[Ikarina]

Роночка! С П А С И Б О !!!!! Как будто напилась свежей родниковой воды... Спасибо, что обратила моё внимание на эту КРАСОТУ ПО ЛЕВИТАНУ... Оказывается нам немного надо - только остановиться и опять взглянуть на классику, на произведения Левитана... Недаром мальчик сказал про картины Левитана, как будто смотришь в окно... Жаль, что у меня медленный инет - не всё открывается даже в течении 3-х часов :((( , но в этом есть своя прелесть - есть возможность завтра перелистать ещё неоткрытые страницы... Приду завтра тоже... :)

[Рона]

Роночка! С П А С И Б О !!!!! Как будто напилась свежей родниковой воды... Спасибо, что обратила моё внимание на эту КРАСОТУ ПО ЛЕВИТАНУ... Оказывается нам немного надо - только остановиться и опять взглянуть на классику, на произведения Левитана... Недаром мальчик сказал про картины Левитана, как будто смотришь в окно... Жаль, что у меня медленный инет - не всё открывается даже в течении 3-х часов :((( , но в этом есть своя прелесть - есть возможность завтра перелистать ещё неоткрытые страницы... Приду завтра тоже... :)

Ты молодец, а я жадина, как мне нужен Русский,Пушкинский,Эрмитаж,но с Эрмитажем у меня"сложные"отношения, в Русском могла быть целый день,забывала обо всем,Эрмитаж два часа и все.В Эрмитаже сразу бежала на третий этаж,к Родену,все,было столько эмоций,еще(тоже на третьем)импрессионисты,30 мин и все.Москва и Питер были близко.Ночь в поезде:вечером в Риге,утром уже Москва или Питер.Теперь только мечтать можно.