Зрелость личности.

[Дания]

Евгений Рашковский

Зрелость личности

(Беседу ведёт Мария Гуданова)

— Как бы вы сформулировали, что такое — зрелый человек, что такое — зрелость личности?

— Начнём издалека.

Есть поэты, которые уподобляют человеческую личность дереву. У человека должны быть глубокие корни, крепкий ствол и разветвленная крона.

А есть поэты, которые уподобляют человека птице: у птицы есть крылья, она может высоко взлетать, воспарять, может менять среду обитания. Всё это метафоры. Но, как мне кажется, метафоры не без основания. Ибо человек — воистину удивительное существо. Это живое мыслящее древо с крыльями. Причем, оно живёт действительно в разных измерениях. И в измерениях медленной, спокойной внутренней работы, и в измерениях хлопот — как и подобает птице, — и в измерениях движения. Дерево тоже движется. Оно движется вширь, ввысь, вглубь. Но вертикали и горизонтали птицы могут быть гораздо более значительны. Но, конечно, всё это, повторяю, — поэтические уподобления. Дело в том, что есть в человеке ещё нечто, чего нет ни у дерева, ни у птицы. Это — способность устраивать свой внутренний мир, который мыслит, пытается понять и оценить и окружающих, и внешний мир, и самого себя. Один из философов, о трудах которого я когда-то писал (он умер в 1984 году), его звали Иосиф Давыдович Левин, это свойство человека называл способностью созидать свой метамир. И вот настоящий зрелый человек — это метамир. Причем, тайна метамира очень странна. Это не просто созерцание, не просто мышление, не просто молитва, не просто художественное творчество, не просто даже поступки или что-то ещё. Ничего этого толком у человека не может получиться, покуда он не наладит свои связи с другими людьми, с другим человеком, с другой группой людей. Это могут быть разные люди. На мой взгляд, особо драгоценна в этом смысле семья. Но не у каждого, к сожалению, она есть. Семью может заменить приход, может заменить трудовой коллектив, может заменить соседское общение, может заменить устойчивый дружеский круг, скажем, друзей по школе, по институту, или по тому трудовому коллективу, который человек в силу каких-то обстоятельств должен был покинуть. Как древние египтяне и древние евреи говорили: «Выпустит крылья и улетит». Человек может улететь из какого-то коллектива, но если он дорожит человеческими связями, он кого-то все равно, хотя бы внутренне, прихватит с собой.

Собственно, именно эта способность расти, действовать и любить людей — это и есть зрелость. Причем, все эти вещи — рост, действие и любовь к людям — взаимосвязаны. Невозможно представить себе духовно растущего мизантропа. Или духовно растущего бездельника. В древней словесности, в частности, и в евангельской, говорится: кто не собирает, тот расточает. Или вот ещё в одном древнем памятнике говорится так: кто не умножает доброе — умножает недоброе. Категория прогресса нынче представляется устарелой или подчас даже одиозной. Но, тем не менее, в отношении к личности, к человеческой личности, я думаю, что категория прогресса уместна. Внутренний прогресс есть необходимость, духовного стояния на месте быть не может. Покой нам, действительно, только снится, покой вне движения означает деградацию.

Помните, великая книга английского проповедника Джона Баньяна «Путь паломника» (ещё Пушкин перелагал в стихах ее начало — «Однажды, странствуя среди долины дикой…») называется в оригинале «The Pilgrim's Progress».

…И вот что я еще хотел бы еще сказать в этой связи. Последние 14–15 лет мне приходится работать с проблемными детьми. Причем через мои занятия прошли дети от первого по одиннадцатый класс включительно. И дети разные: самые нежные и самые внутренне открытые дети; и те, которые «зажимаются» и хотят спрятаться в свою скорлупу, как улитки; и те, которые пытаются выплескивать наружу свой бунт; и те, которые просто опускают руки в этой жизни. Всякие дети через мои классы проходили. Очень много было и радостного опыта, и очень много опыта печального. Радостный опыт связан с теми детьми, которые сумели как-то выбраться из своих психологических сложностей. А печальный опыт связан с теми детьми, которые как бы захлёбывались и тонули в самих себе.

И вот, работая с детьми, я осознал несколько вещей.

Первое: действительно, помимо усилий самого человека подняться, распрямиться, вырасти невозможно. По крайней мере, человек должен захотеть расти.

Второе связано со средой, которая окружает человека при его становлении. К сожалению, нас воспитывали в духе материализма и говорили нам о том, что среда определяет всё. В принципе, это не так. Но мы очень часто недооцениваем роль среды. Мы так поклонялись этой самой категории среды, что забыли, что среда состоит из конкретных людей, из конкретных ответственностей, из конкретной любви. Очень часто дети гибнут просто из-за невнимательности, из-за эгоцентризма, из-за несдержанности, из-за жлобства в своих домах. И иногда очень тяжело, совершенно сокрушительно на судьбах детей сказываются родительские разводы. Правда, бывают случаи, когда, действительно, родителям лучше расстаться, потому что их вражда только отравляет жизнь ребёнка. Но чаще всего разводы ложатся таким тяжелым бременем на душу ребёнка, что он не может подняться после такого события, или же внутренний подъём после таких потрясений требует от ребёнка сверхчеловеческих усилий. О печальных предметах приходится нам говорить…

Какое всё это имеет отношение к проблеме зрелости личности? Я думаю, что зрелость человека связана с его установкой на бережение другого человека. На любовное бережение прежде всего самого близкого, самого родного. Но это и целая и незаменимая школа бережного и любовного отношения к миру.

Когда-то, в конце XIX — начале XX века среди многих русских писателей и философов, как правило, «почвеннического» направления, бытовали такие рассуждения: любить дальнего — это неинтересно, дальнего как бы и нет, это абстракция. Надо любить ближнего. Но я думаю, что это всё взаимосвязано. Человек с широким и обдуманным кругозором способен с особой добротой, с особой теплотой, с особым — главное — пониманием относиться и к ближнему. И в то же самое время опыт любви к ближнему — это и предпосылка к любви к миру.

Сейчас я наблюдаю вещи просто страшные. Когда-то, в годы моей молодости, в Подмосковье была прекрасная и нежная природа. Нынче от неё мало что осталось. И кажется, что люди с какой-то яростью истребляют её остатки. Не только застройками, но и бесконечными кострищами, колеями автомобилей в самых неподобающих местах, наглыми грудами мусора где попало... Поэтому, когда люди, которые так относятся к ближним людям, к ближнему краю, к ближней природе, выхваляют свой патриотизм или же свою любовь к человечеству, — не верю я этим людям. Это, действительно, инфантильные существа — здесь я согласен с о. Александром Менем, — инфантильные, повторяю, существа, которые дальше своих элементарных желаний не только ничего не видят, но и не желают видеть. Меня поражает в такого рода людях полное отсутствие фантазии, самой элементарной: а что останется твоему ребенку, по крайней мере? И человеку, который говорит, что он любит своих ближних и любит свою семью — и при этом громит прекрасную среднерусскую среду, я тоже не верю. Мы все связаны друг с другом. А человек — не только высокоиндивидуализированное, но и благодаря высокому уровню индивидуализации — соборное существо.

И вот здесь я бы хотел тоже сказать два слова об понятии соборности. Ибо оно тоже связано с представлением о человеческой зрелости.

Не так давно один из весьма именитых церковных функционеров в своем публичном выступлении отождествил соборность и коллективизм. Это отождествление повергло меня в ужас. Это значит, что фактически общественным, человеческим и церковным идеалом этого джентльмена является стадность. Управляемое, направляемое стадо. Но соборность — не коллективизм. Коллективизм — это, собственно, и есть стадность. А соборность — это осознанная связь людей во Христе, когда человек понимает ценность своей духовной, человеческой среды и ценность людей, эту среду собою образующих. Вот так представляли соборность такие замечательные наши мыслители, как Булгаков, Федотов, отец и сын Лосские и многие другие. И я полагаю, что в глубоко индивидуализированных процессах интеллектуального и духовного становления христианина наша соборная связь — не абстракция и не пустое множество. Это реальная связь живых одухотворенных и во плоти находящихся людей, которые умеют понимать, познавать, чувствовать и ценить друг друга. Собственно, это и есть некий идеал человеческой зрелости. Но без идеала нет реальности, потому что идеал — это тот свет, который наши души, и сердца, и мозги — вводит в реальность, чтобы двигаться в этой реальности, и действовать, и созидать.

— Насколько этот идеал реальности сам реален? Можно ли сказать, что мы, как христиане, ориентированы на Христа как на полноценную зрелую личность? Насколько Он является нашим идеалом?

— Я думаю, что, конечно, прежде всего на Христа, но кроме того, есть опыт многих прекрасных святых, многих прекрасных подвижников христианства, для которых любовь к Богу, любовь к миру, любовь к человеку, к конкретному человеку были вещами неразрывно связанными. Таковы были и люди, имевшие опыт и собственно семьи, и монашеской семьи, и опыт семьи прихода, имевшие опыт соседства как семьи, имевшие опыт дружбы как семьи — таков был, например, замечательный наш философ B._C._Соловьев в своих отношениях с замечательными же философами Л. М. Лопатиным и братьями Трубецкими.

А что же касается личности Христа, то надобно вспомнить не только о самопожертвовании Христа, не только о любви Христа, но и о Его удивительной снисходительности, о Его удивительном понимании людей. Причем снисходительность эта была не безразличной, не беззубой. Снисходительность Его вырастала из понимания внутреннего облика каждого собеседника, будь то богатый юноша, которого Он полюбил, будь то допустивший бестактность или даже допустивший невольное предательство Апостол, будь то иноплеменница, будь то какой-то случайный прохожий или больной человек со всеми его слабостями и недостатками.

Здесь всплывает еще одна проблема. Дар зрелости, тот дар, который нам дан и который мы должны в себе достраивать сами — это и дар прощения. Причем прощения не безразличного, не беспринципного, а прощения такого, которое связано с глубиной понимания другого человека и с глубиной сострадания другому человеку.

— В этом смысле можно ли сказать, что психологическая зрелость — необходимое условие духовной зрелости человека?

— Я опасаюсь, такая постановка вопроса говорит о человеке как о ступенчатом существе. Сначала ступень психологическая, потом интеллектуальная, потом — духовная... Думаю, что на самом деле психологический уровень — не самый высокий уровень развития человека, но для того, чтобы человек развивался в красоте психологически, надо чтобы он развивался и интеллектуально, и духовно одновременно. Ведь культура чувств — производное не только нашего психологического склада. Разные грани бытования человека должны быть взаимосвязаны. Это очень трудно. Повторяю, это — идеал. Но, опять, без этого идеала в мире нам будет темно.

— Ещё такой вопрос. Насколько людям важно знать о существовании конкретного идеала во Христе для того, чтобы иметь возможность расти как человек, расти духовно?

— Я согласен, что люди должны много знать о Христе. Но кольми паче это знание будет богаче, если оно будет сопряжено и с опытом молитвы, и с опытом участия в богослужении, и с опытом какого-то личного подвижничества, помощи тем — как говорит отец Георгий Чистяков — «кому больно и кому плохо».

— Из тех листочков, которые раздавались на реколлекции и из доклада отца Александра Борисова, у меня возник вот такой вопрос. Там по типам зрелости от стадии младенчества до взрослого человека были квалифицированы народы мира: аборигены, жители Африки...

— То есть, не народы мира, а люди, стоящие на разных стадиях социокультурного развития…

— ...Да. И вот в чём вопрос: из листочков также стало понятно, что взрослый человек — в смысле зрелости — это христианин. Так неужели для народов, находящихся в состоянии младенцев, этот идеал недостижим? Неужели они неспособны быть полноценными христианами?

— Это материя сложная... Я по профессии востоковед и занимаюсь проблематикой многих цивилизаций и даже доцивилизационных обществ. И я знаю, что, во-первых, свет Христов может проливаться на людей, которые знать не знают о Христе. Говоря о людях разных цивилизаций, я понял, что человек — христоцентричен безотносительно к тому, знает ли он или не знает о Христе. Правда, знание о Христе даёт особое, заслуживающее глубочайшей и вечной благодарности богатство. Но оно же и наделяет человека особой ответственностью. Когда я вижу сотни людей, кичащихся своим христианством и надмевающихся своим христианством, — Господи, да лучше б они были просто язычниками и не искушали себя тупым демонизмом гордыни и надменности! Потому что, может быть, вербальное христианство подчас способно ещё более отдалить человека от Христа, чем просто некоторое соблюдение человеческого достоинства, человеческого лика.

— И все-таки, возвращаясь к опыту неблагополучных детей, к опыту племён — насколько им возможно стать духовно зрелыми людьми, в их жизненных реалиях, в их среде?

— Среди племён бывают тонкие и благородные люди, которые прошли какой-то очень глубокий опыт любви, жалости и благоговения. Что же касается нас, грешных, то тем хуже для нас, если мы не на высоте их опыта. Что же касается детей, действительно, ребенку ещё не хватает некоторого внутреннего опыта. Но бывают дети с такой мощной, богатой, неосознанной интуицией, что только диву даёшься и завидуешь. Правда, в пубертатный период это богатство интуиции может на время отступить, потому что человек внутренне перестраивается и на него давит реальность собственной плоти, а также реальность примитивно-подростковых групповых связей и почти что неизбежная реальность искания себя методом проб и ошибок. Реальность индивидуации. Отсюда — подростковые и юношеские состояния бунтарства, и подростковый, юношеский нигилизм и так далее… Но потом, когда пубертатное состояние исчерпывает себя, то заложенное в ребёнке, в частности и то, что даже сам ребёнок сумел в себя заложить, позднее может — не всегда, но может — преобразиться и выйти на новом уровне ответственности и заботы. Я думаю, что вообще хорошо, чтобы ребёнок постигал искусство заботы. Это не значит, что мы должны допекать ребенка нравоучениями или перегружать его заботой о младших детях. Клин лентяйства и неприкаянности не вышибешь клином семейного гнета. Но какой-то опыт заботы, какой-то опыт жалости к малышу, к больному однокласснику, к старику, к птичке, или к кошке, или к собаке — это вещь очень важная и душеполезная. Так мне кажется.

— В том же листочке для реколлекции был вопрос: почему Господь говорит «будьте, как дети»? Что Он имеет в виду? Как это совместимо с тем, что всем нам надо становиться взрослыми и зрелыми?

— Я думаю, что Господь имеет в виду многое. У детей сильная интуиция и сильный опыт доверия. Правда, очень часто мы, взрослые, можем притупить эту интуицию...

— Чем, например?

— В частности, грубостью, невнимательностью, жестокостью... И можем обмануть это доверие. Но тем хуже для нас, для взрослых.

— А теперь — вопрос в некотором роде политический. Насколько государству выгодно иметь зрелых граждан, зрелых как личности?

— Смотря какое государство. Если государство сделало ставку на террор и на узурпацию власти и собственности, если государство сделало ставку на чисто силовое решение всех проблем, то, конечно, такому государству зрелый человек — просто кость поперек горла. И наоборот. Государство — далеко не идеальная вещь, но если в государстве преобладает понятие о достоинстве и свободе, то без личности ему не обойтись. Более того, я вот что скажу. Даже такое страшное государство, как сталинское государство — и то, столкнувшись с еще более страшным, гитлеровским государством, с перепугу вынуждено было апеллировать к человеческой личности. И вынуждено было апеллировать к чувству достоинства и свободы в человеке. Другое дело, что потом все это было растоптано сталинским режимом, но это было. Об этом есть прекрасная книга, книга Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» — книга о Великой Отечественной. Но не будем говорить о государстве вообще. Меня более интересует судьба нашей страны. На моих глазах прошло несколько государственных структур: террористическое государство «товарища» Сталина; тоталитаризм с человеческим лицом — если он вообще может быть с человеческим лицом — Хрущёва; тоталитаризм с сенильным лицом от Хрущёва — к Черненко; неустойчивое коммунистическое реформистское государство Горбачева и вот потом — посткоммунистическая Россия во всеми её шараханьями, со всей ее болью, со всеми ее добросовестными и недобросовестными исканиями самой себя. Может быть, впоследствии уйдет и этот тип политического общежития: наша государственность — неустойчивая и переходная, может быть, нынешние силовые структуры и некультурны, и капризны и коррумпированы, и это — увы — не свидетельствует об устойчивости нашего нынешнего государства. Но меня больше всего интересует не государство, а страна, народ, культура, самосознание, вера.

— Ну, а какие перспективы вы видите в этом отношении у нас? Могу сказать, что гуляя с малышом на территории школы и наблюдая подростков от первого до десятого класса, я ужасаюсь их поведению, их нравственному облику, их лексике. Может быть, я не все вижу, но мне страшно думать, что это — будущее страны.

— А жить вообще страшно! И нынешняя деморализация людей, не привыкших к своей относительной свободе, не понимающих ценности свободы и достоинства, действительно, многими бедами грозит. Прежде всего грозит новой взаимосвязью анархии и тирании. Но я всё-таки думаю, что настоящую прочность стране, народу, культуре, вере придает именно человеческая глубина, человеческое достоинство, человеческая любовь. Как историк и философ я это просто знаю, хотя не люблю делать никаких прогнозов.

--------------------------------------------------------------------------------