Максимилиан Волошин

[Юлёк]

ВОЛОШИН, МАКСИМИЛИАН АЛЕКСАНДРОВИЧ (псевд.; наст. фамилия Кириенко-Волошин) (1877–1932), русский поэт, художник, литературный критик, искусствовед.

Родился 16 (28) мая 1877 в Киеве, предки по отцу – запорожские казаки, по матери – обрусевшие в 17 в. немцы. В три года остался без отца, детство и отрочество прошли в Москве. В 1893 мать приобрела земельный участок в Коктебеле (близ Феодосии), где Волошин в 1897 окончил гимназию. Поступив на юридический факультет Московского университета, втянулся в революционную деятельность, за причастность к Всероссийской студенческой забастовке (февраль 1900), а также за «отрицательное миросозерцание» и «склонность ко всякого рода агитациям» был отстранен от занятий. Во избежание иных последствий, отправился осенью 1900 рабочим на строительство Ташкентско-Оренбургской железной дороги. Этот период Волошин называл позднее «решающим моментом в моей духовной жизни. Здесь я почувствовал Азию, Восток, древность, относительность европейской культуры».

Тем не менее именно активное приобщение к достижениям художественной и интеллектуальной культуры Западной Европы становится его жизненной целью начиная с первых путешествий 1899–1900 во Францию, Италию, Австро-Венгрию, Германию, Швейцарию, Грецию. Особенно притягивал его Париж, в котором он видел центр европейской и, стало быть, всеобщей духовной жизни. Вернувшись из Азии и опасаясь дальнейших преследований, Волошин решает «уйти на Запад, пройти сквозь латинскую дисциплину формы».

В Париже Волошин живет с апреля 1901 по январь 1903, с декабря 1903 до июня 1906, с мая 1908 по январь 1909, с сентября 1911 по январь 1912 и с января 1915 до апреля 1916. В промежутках странствует «в пределах древнего Средиземноморского мира», наездами бывает в обеих российских столицах и обитает в своем коктебельском «доме поэта», который становится своеобразным культурным центром, пристанищем и местом отдыха писательской элиты, «Киммерийскими Афинами», по выражению поэта и переводчика Г.Шенгели. В разное время там побывали В.Брюсов, Андрей Белый, М.Горький, А.Толстой, Н.Гумилев, М.Цветаева, О.Мандельштам, Г.Иванов, Е.Замятин, В.Ходасевич, М.Булгаков, К.Чуковский и многие другие писатели, художники, артисты, ученые.

Волошин дебютировал как литературный критик: в 1899 журнал «Русская мысль» печатает без подписи его маленькие рецензии, в мае 1900 там же появляется большая статья В защиту Гауптмана, подписанная «Макс. Волошин» и представляющая собой один из первых российских манифестов модернистской эстетики. Дальнейшие его статьи (36 о русской литературе, 28 – о французской, 35 – о русском и французском театре, 49 – о событиях культурной жизни Франции) провозглашают и утверждают художественные принципы модернизма, вводят новые явления русской литературы (в особенности творчество «младших» символистов) в контекст современной европейской культуры. «Волошин был необходим эти годы, – вспоминал Андрей Белый, – без него, округлителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений...». «Совопросником века сего» именовал его Ф.Сологуб, называли его и «поэтом-отвечателем». Он был литературным агентом, экспертом и ходатаем, антрепренером и консультантом издательств «Скорпион», «Гриф» и братьев Сабашниковых. Сам Волошин называл свою просветительскую миссию следующим образом: «буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия...». Все это воспринималось через призму искусства – особо ценились «поэзия идей и пафос мысли»; поэтому писались «статьи, похожие на стихи, стихи, похожие на статьи» (по замечанию И.Эренбурга, посвятившего Волошину очерк в книге Портреты современных поэтов (1923). Стихов поначалу писалось немного, и почти все они были собраны в книге Стихотворения. 1900–1910 (1910). «Руку настоящего мастера», «ювелира» увидел в ней рецензент В.Брюсов; своими учителями Волошин считал виртуозов стихотворной пластики (в противовес «музыкальному», верленовскому направлению) Т.Готье, Ж.М.Эредиа и других французских поэтов-«парнасцев». Эта самохарактеристика может быть отнесена к первому и второму, неопубликованному (составлен в начале 1920-х годов) сборнику Selva oscura, включавшему стихотворения 1910–1914: большая их часть вошла в книгу избранного Иверни (1916).

С начала Первой мировой войны явственным поэтическим ориентиром Волошина становится Э.Верхарн, брюсовские переводы которого были подвергнуты сокрушительной критике еще в статье Эмиль Верхарн и Валерий Брюсов (1907), которого он сам переводил «в разные эпохи и с разных точек зрения» и отношение к которому подытожил в книге Верхарн. Судьба. Творчество. Переводы (1919).

Вполне созвучны поэтике Верхарна стихи о войне, составившие сборник Anno mundi ardentis 1915 (1916). Здесь отрабатывались приемы и образы той стихотворной риторики, которая стала устойчивой характеристикой поэзии Волошина времен революции, гражданской войны и последующих лет. Часть тогдашних стихотворений была опубликована в сборнике Демоны глухонемые (1919), часть – под условным объединяющим заглавием Стихи о терроре издана в Берлине в 1923; но в большинстве своем они остались в рукописи. В 1920-е годы Волошин составил из них книги Неопалимая Купина. Стихи о войне и революции и Путями Каина. Трагедия материальной культуры. Однако в 1923 началась официальная травля Волошина, имя его было предано забвению и с 1928 по 1961 в СССР в печати не появилось ни одной его строчки. Когда в 1961 Эренбург почтительно упомянул о Волошине в своих мемуарах, это вызвало немедленную отповедь А.Дымшица, указавшего: «М.Волошин был одним из самых незначительных декадентов, к революции он... отнесся отрицательно».

Волошин вернулся в Крым весной 1917. «Больше не покидаю его, – писал он в автобиографии (1925), – ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую...». «Не будучи ни с одной из борющихся сторон, – заявлял он ранее, – я живу только Россией и в ней совершающимся... Мне (знаю это) надо пребыть в России до конца». Его дом в Коктебеле оставался странноприимным во все время гражданской войны: в нем находили приют и даже скрывались от преследований «и красный вождь, и белый офицер», как писал он в стихотворении Дом поэта (1926). «Красным вождем» был Бела Кун, после разгрома Врангеля заправлявший усмирением Крыма путем террора и организованного голода. По-видимому, в награду за его укрывательство Волошину был при советской власти сохранен дом и обеспечена относительная безопасность. Но ни эти заслуги, ни хлопоты влиятельного В.Вересаева, ни умоляющее и отчасти покаянное обращение к всесильному идеологу Л.Каменеву (1924) не помогли ему пробиться в печать.

«Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей», – писал Волошин. Мысли его устремлялись в двух направлениях: историософском (стихи о судьбах России, нередко принимавшие условно-религиозную окраску) и антиисторическом (проникнутый идеями универсального анархизма цикл Путями Каина: «там я формулирую почти все мои социальные идеи, большею частью отрицательные. Общий тон – иронический»). Характерная для Волошина несогласованность мыслей нередко приводила к тому, что его стихи воспринимались как высокопарная мелодекламация (Святая Русь, Преосуществление, Ангел времен, Китеж, Дикое Поле), претенциозная стилизация (Сказание об иноке Епифании, Святой Серафим, Протопоп Аввакум, Дметриус-император) или эстетизированные умствования (Таноб, Левиафан, Космос и некоторые другие стихотворения из цикла Путями Каина). Тем не менее многие стихотворения Волошина революционной поры получили признание как точные и емкие поэтические свидетельства (типологические портреты Красногвардеец, Спекулянт, Буржуй и т.д., стихотворный дневник красного террора, риторический шедевр Северовосток и такие лирические декларации, как Готовность и На дне преисподней).

Деятельность Волошина-искусствоведа после революции прекратилась, однако он успел опубликовать 34 статьи о русском изобразительном искусстве и 37 – о французском. Сохраняет значение его первая монографическая работа о Сурикове. Осталась незавершенной книга Дух готики, над которой Волошин работал в 1912–1913.

Живописью Волошин занялся, чтобы профессионально судить об изобразительном искусстве, – и оказался даровитым художником, его излюбленным жанром стали акварельные крымские пейзажи со стихотворными надписями.

Умер Волошин в Коктебеле 11 августа 1932.

КОСМОС

1

Созвездьями мерцавшее чело,

Над хаосом поднявшись, отразилось

Обратной тенью в безднах нижних вод.

Разверзлись два смеженных ночью глаза

И брызнул свет. Два огненных луча,

Скрестись в воде, сложились в гексаграмму.

Немотные раздвинулись уста

И поднялось из недр молчанья слово.

И сонмы духов вспыхнули окрест

От первого вселенского дыханья.

Десница подняла материки,

А левая распределила воды,

От чресл размножилась земная тварь,

От жил — растения, от кости — камень,

И двойники — небесный и земной —

Соприкоснулись влажными ступнями.

Господь дохнул на преисподний лик,

И нижний оборотень стал Адамом.

Адам был миром, мир же был Адам.

Он мыслил небом, думал облаками,

Он глиной плотствовал, растеньем рос.

Камнями костенел, зверел страстями,

Он видел солнцем, грезил сны луной,

Гудел планетами, дышал ветрами,

И было всё — вверху, как и внизу —

Исполнено высоких соответствий.

2

Вневременье распалось в дождь веков

И просочились тысячи столетий.

Мир конусообразною горой

Покоился на лоне океана.

С высоких башен, сложенных людьми,

Из жирной глины тучных межиречий

Себя забывший Каин разбирал

Мерцающую клинопись созвездий.

Кишело небо звездными зверьми

Над храмами с крылатыми быками.

Стремилось солнце огненной стезей

По колеям ристалищ Зодиака.

Хрустальные вращались небеса

И напрягались бронзовые дуги,

И двигались по сложным ободам

Одна в другую вставленные сферы.

И в дельтах рек — Халдейский звездочет

И пастухи Иранских плоскогорий,

Прислушиваясь к музыке миров,

К гуденью сфер и к тонким звездным звонам,

По вещим сочетаниям светил

Определяли судьбы царств и мира.

Все в преходящем было только знак

Извечных тайн, начертанных на небе.

3

Потом замкнулись прорези небес,

Мир стал ареной, залитою солнцем,

Палестрою для Олимпийских игр

Под куполом из черного эфира,

Опертым на Атлантово плечо.

На фоне винно-пурпурного моря

И рыжих охр зазубренной земли

Играя медью мускулов,— атлеты

Крылатым взмахом умащенных тел

Метали в солнце бронзовые диски

Гудящих строф и звонких теорем.

И не было ни индиговых далей,

Ни уводящих в вечность перспектив:

Все было осязаемо и близко —

Дух мыслил плоть и чувствовал объем.

Мял глину перст и разум мерил землю.

Распоры кипарисовых колонн,

Вощенный кедр закуренных часовен,

Акрополи в звериной пестроте,

Линялый мрамор выкрашенных статуй

И смуглый мрамор липких алтарей,

И ржа и бронза золоченых кровель,

Чернь, киноварь, и сепия, и желчь —

Цвета земли понятны были глазу,

Ослепшему к небесной синеве,

Забывшему алфавиты созвездий.

Когда ж душа гимнастов и борцов

В мир довременной ночи отзывалась

И погружалась в исступленный сон —

Сплетенье рук и напряженье связок

Вязало торсы в стройные узлы

Трагических метопов и эподов

Эсхиловых и Фидиевых строф.

Мир отвечал размерам человека,

И человек был мерой всех вещей.

4

Сгустилась ночь. Могильники земли

Извергли кости праотца Адама

И Каина. В разрыве облаков

Был виден холм и три креста — Голгофа.

Последняя надежда бытия.

Земля была недвижным темным шаром.

Вокруг нее вращались семь небес,

Над ними небо звезд и Первосилы,

И все включал пресветлый Эмпирей.

Из-под Голгофы внутрь земли воронкой

Вел Дантов путь к сосредоточью зла.

Бог был окружностью, а центром Дьявол,

Распяленный в глубинах вещества.

Неистовыми взлетами порталов

Прочь от земли стремился человек.

По ступеням империй и соборов,

Небесных сфер и адовых кругов

Шли кольчатые звенья иерархий

И громоздились Библии камней —

Отображенья десяти столетий:

Циклоны веры, шквалы ересей,

Смерчи народов — гунны и монголы,

Набаты, интердикты и костры,

Сто сорок пап и шестьдесят династий,

Сто императоров, семьсот царей.

И сквозь мираж расплавленных оконниц

На золотой геральдике щитов —

Труба Суда и черный луч Голгофы

Вселенский дух был распят на кресте

Исхлестанной и изъязвленной плоти.

5

Был литургийно строен и прекрасен

Средневековый мир. Но Галилей

Сорвал его, зажал в кулак и землю

Взвил кубарем по вихревой петле

Вокруг безмерно выросшего солнца.

Мир распахнулся в центильоны раз.

Соотношенья дико изменились,

Разверзлись бездны звездных Галактей

И только Богу не хватило места.

Пытливый дух апостола Фомы

Воскресшему сказавший:— «Не поверю,

Покамест пальцы в раны не вложу»,—

Разворотил тысячелетья веры.

Он очевидность выверил числом,

Он цвет и звук проверил осязаньем,

Он взвесил свет, измерил бег луча,

Он перенес все догмы богословья

На ипостаси сил и вещества.

Материя явилась бесконечной,

Единосущной в разных естествах,

Стал Промысел — всемирным тяготеньем,

Стал вечен атом, вездесущ эфир:

Всепроницаемый, всетвердый, скользкий -

«Его ж никто не видел и нигде».

Исчисленный Лапласом и Ньютоном

Мир стал тончайшим синтезом колес,

Эллипсов, сфер, парабол — механизмом,

Себя заведшим раз и навсегда

По принципам закона сохраненья

Материи и Силы.

Человек,

Голодный далью чисел и пространства,

Был пьян безверьем — злейшею из вер,

А вкруг него металось и кишело

Охваченное спазмой вещество.

Творец и раб сведенных корчей тварей,

Им выявленных логикой числа

Из косности материи, он мыслил

Вселенную как черный негатив:

Небытие, лоснящееся светом,

И сущности, окутанные тьмой.

Таким бы точно осознала мир

Сама себя постигшая машина.

6

Но неуемный разум разложил

И этот мир, построенный наощупь

Вникающим и мерящим перстом.

Все относительно: и бред, и знанье.

Срок жизни истин: двадцать — тридцать лет,

Предельный возраст водовозной клячи.

Мы ищем лишь удобства вычислений,

А в сущности не знаем ничего:

Ни емкости, ни смысла тяготенья,

Ни масс планет, ни формы их орбит,

На вызвездившем небе мы не можем

Различить глазом «завтра» от «вчера».

Нет вещества — есть круговерти силы;

Нет твердости — есть натяженье струй;

Нет атома — есть поле напряженья

(Вихрь малых «не» вокруг большого «да»);

Нет плотности, нет веса, нет размера —

Есть функции различных скоростей.

Все существует разницей давлений,

Температур, потенциалов, масс;

Струи времен текут неравномерно;

Пространство — лишь разнообразье форм.

Есть не одна, а много математик;

Мы существуем в Космосе, где все

Теряется, ничто не создается;

Свет, электричество и теплота —

Лишь формы разложенья и распада;

Сам человек — могильный паразит,—

Бактерия всемирного гниенья.

Вселенная — не строй, не организм,

А водопад сгорающих миров,

Где солнечная заверть — только случай

Посереди необратимых струй,

Бессмертья нет, материя конечна,

Число миров исчерпано давно.

Все тридцать пять мильонов солнц возникли

В единый миг и сгинут все зараз.

Все бытие случайно и мгновенно.

Явленья жизни — беглый эпизод

Между двумя безмерностями смерти.

Сознанье — вспышка молнии в ночи,

Черта аэролита в атмосфере,

Пролет сквозь пламя вздутого костра

Случайной птицы, вырванной из бури

И вновь нырнувшей в снежную метель.

7

Как глаз на расползающийся мир

Свободно налагает перспективу

Воздушных далей, облачных кулис

И к горизонту сводит параллели,

Внося в картину логику и строй,—

Так разум среди хаоса явлений

Распределяет их по ступеням

Причинной связи времени, пространства

И укрепляет сводами числа.

Мы, возводя соборы космогонии,

Не внешний в них отображаем мир,

А только грани нашего незнанья.

Системы мира — слепки древних душ,

Зеркальный бред взаимоотражений

Двух противопоставленных глубин.

Нет выхода из лабиринта знанья,

И человек не станет никогда

Иным, чем то, во что он страстно верит.

Так будь же сам вселенной и творцом,

Сознай себя божественным и вечным

И плавь миры по льялам душ и вер.

Будь дерзким зодчим вавилонских башен

Ты, заклинатель сфинксов и химер.

12 июня 1923, Коктебель

* * *

Мы заблудились в этом свете.

Мы в подземельях темных. Мы

Один к другому, точно дети,

Прижались робко в безднах тьмы.

По мертвым рекам всплески весел;

Орфей родную тень зовет.

И кто-то нас друг к другу бросил,

И кто-то снова оторвет...

Бессильна скорбь. Беззвучны крики.

Рука горит еще в руке.

И влажный камень вдалеке

Лепечет имя Эвридики.

29 июня 1905, Париж

[Юлёк]

* * *

Любовь твоя жаждет так много,

Рыдая, прося, упрекая...

Люби его молча и строго,

Люби его, медленно тая.

Свети ему пламенем белым -

Бездымно, безгрустно, безвольно.

Люби его радостно телом,

А сердцем люби его больно.

Пусть призрак, творимый любовью,

Лица не заслонит иного,-

Люби его с плотью и кровью -

Простого, живого, земного...

Храня его знак суеверно,

Не бойся врага в иноверце...

Люби его метко и верно -

Люби его в самое сердце!

8 июля 1914

[Юлёк]

* * *

Обманите меня... но совсем, навсегда...

Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда...

Чтоб поверить обману свободно, без дум,

Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...

И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,

Кто ведет лабиринтом неведомых зал,

Чье дыханье порою горит на щеке,

Кто сжимает мне руку так крепко в руке...

А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...

Обманите и сами поверьте в обман.

* * *

Я глазами в глаза вникал,

Но встречал не иные взгляды,

А двоящиеся анфилады

Повторяющихся зеркал.

Я стремился чертой и словом

Закрепить преходящий миг.

Но мгновенно плененный лик

Угасает, чтоб вспыхнуть новым.

Я боялся, узнав - забыть...

Но в стремлении нет забвенья.

Чтобы вечно сгорать и быть -

Надо рвать без печали звенья.

Я пленен в переливных снах,

В завивающихся круженьях,

Раздробившийся в отраженьях,

Потерявшийся в зеркалах.

7 февраля 1915

P.S. Очень красивые стихотворения... (имхо )