Анатолий Жигулин

[Рона]

Жигулин Анатолий Владимирович

Жигулин Анатолий Владимирович - поэт и прозаик . В 1948 году 17-тилетний Толя Жигулин был арестован по политической статье и провел несколько лет в лагере на Колыме, о чем он рассказал в автобиографической повести "Черные камни". В лагерях было много людей, попавших туда случайно. Некоторые из них прозревали, увидев подлинное, страшное лицо великой утопии, лапищи надзирателя над наивными утопистами, некоторые ломались, "ссучивались", становились мелкими стукачами, но Жигулин был одним из немногих, кто попал туда за дело, осмелившись создать подпольную юношескую организацию, ставившую своей целью борьбу против обожествления Сталина. Жигулин - автор двух десятков поэтических сборников. В 1996 году был удостоен Пушкинской премии, присуждаемой президентом России. Умер В Москве

Бурундук

Раз под осень в глухой долине,

Где шумит Колыма-река,

На склоненной к воде лесине

Мы поймали бурундука.

По откосу скрепер проехал

И валежник ковшом растряс,

И посыпались вниз орехи,

Те, что на зиму он запас.

А зверек заметался, бедный,

По коряжинам у реки.

Видно, думал:

"Убьют, наверно,

Эти грубые мужики".

- Чем зимой-то будешь кормиться?

Ишь ты,

Рыжий какой шустряк!..-

Кто-то взял зверька в рукавицу

И под вечер принес в барак.

Тосковал он сперва немножко

По родимой тайге тужил.

Мы прозвали зверька Тимошкой,

Так в бараке у нас и жил.

А нарядчик, чудак-детина,

Хохотал, увидав зверька:

- Надо номер ему на спину.

Он ведь тоже у нас - зека!..

Каждый сытым давненько не был,

Но до самых теплых деньков

Мы кормили Тимошу хлебом

Из казенных своих пайков.

А весной, повздыхав о доле,

На делянке под птичий щелк

Отпустили зверька на волю.

В этом мы понимали толк.

1963

[Рона]

Полынь

Ю. Киселеву

О, замри, мое сердце!

Застынь,

Слышишь,

Ветер качает полынь?..

Занимается свет.

Умирает роса.

И росинки блестят,

Словно чьи-то глаза.

Слышу будто бы плач,

Слышу будто бы стон.

Это тонкий полынный

Серебряный звон.

Это все, что когда-то

Случилось со мной,

Тихо шепчет полынь

У дороги степной.

Горьковатая,

Близкая сердцу трава

На холодну

ю землю

Роняет слова...

Все, что в жизни узнать

И увидеть пришлось,

Все на этом рассвете

Сошлось:

И печаль, и тревога,

И зябкая стынь —

Всё — как эта дорога,

Как эта полынь.

1966

[Рона]

Костжоги

А.И.Солженицыну

В оцеплении, не смолкая,

Целый день стучат топоры.

А у нас работа другая:

Мы солдатам палим костры.

Стужа — будто Северный полюс.

Аж трещит мороз по лесам.

Мой напарник — пленный японец,

Офицер Кумияма-сан.

Говорят, военный преступник

(Сам по-русски — ни в зуб ногой!).

Кто-то даже хотел пристукнуть

На погрузке его слегой...

Все посты мы обходим за день...

Мы, конечно, с ним не друзья.

Но с напарником надо ладить.

Нам ругаться никак нельзя.

Потому что все же — работа.

Вместе пилим одно бревно...

Закурить нам очень охота,

Но махорочки нет давно.

Табаку не достанешь в БУРе.

Хоть бы раз-другой потянуть.

А конвойный стоит и курит,

Автомат повесив на грудь.

На японца солдат косится,

Наблюдает из-под руки.

А меня, видать, не боится,

Мы случайно с ним земляки.

Да и молод я.

Мне, салаге,

И семнадцати лет не дашь...

— Ты за что же попал-то в лагерь?

Неужели за шпионаж?

Что солдату сказать — не знаю.

Все равно не поймет никто.

И поэтому отвечаю

Очень коротко:

— Ни за что...

— Не бреши, ни за что не садят!

Видно, в чем-нибудь виноват...—

И солдат машинально гладит

Рукавицей желтый приклад.

А потом,

Чтоб не видел ротный,

Достает полпачки махры

И кладет на пенек в сугробе:

— На, возьми, мужик!

Закури!

Я готов протянуть ладони.

Я, конечно, махорке рад.

Но пенек-то — в запретной зоне.

Не убьет ли меня солдат?

И такая бывает штука.

Может шутку сыграть с тобой.

Скажет после: «Бежал, подлюка!»

И получит отпуск домой.

Как огреет из автомата —

И никто концов не найдет...

И смотрю я в глаза солдата.

Нет, пожалуй что не убьет.

Три шага до пня.

Три — обратно.

Я с солдата глаз не свожу.

И с махоркой, в руке зажатой,

Тихо с просеки ухожу.

С сердца словно свалилась глыба.

Я стираю холодный пот,

Говорю солдату: «Спасибо!»

Кумияма — поклон кладет.

И уходим мы лесом хвойным,

Где белеет снег по стволам.

И махорку, что дал конвойный,

Делим бережно пополам.

1963

[Рона]

Марта

Сгорели в памяти дотла

Костры сибирской лесосеки.

Но в тайниках ее навеки

Осталась теплая зола.

И лишь подует горький ветер

С далеких, выжженных полян,

Как затрещат сухие ветви,

Метнутся тени по стволам.

Сохатый бросится, испуган,

Рванет по зарослям густым.

И ругань, ругань, ругань, ругань

Повиснет в воздухе, как дым.

Взметнутся кони на ухабы,

Таща корявый сухостой.

И кто-то крикнет:

— Бабы! Бабы!

Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!..

Она запомнилась навеки...

По хрусткой наледи скользя,

Она несла по лесосеке

Большие юные глаза.

Она искала земляков,

Она просила: — Отзовитесь.—

И повторяла:

— Лабас ритас!.. —

не слыхал печальней слов.

Она сидела у огня,

Ладони маленькие грела

И неотрывно на меня

Сквозь пламя желтое смотрела.

Густым туманом по ручью

Стелилось пасмурное небо...

И я сказал ей:

— Хочешь хлеба? —

Она ответила:

— Хочу.

И я отдал ей все до крошки.

Был слышен где-то крик совы.

Желтели ягоды морошки

Среди оттаявшей травы...

И было странно мне тогда,

Что нас двоих,

Таких неблизких,

В седой глуши лесов сибирских

Свела не радость,

А беда.

1965

[Рона]

Жизнь! Нечаянная радость.

Счастье, выпавшее мне.

Зорь вечерняя прохладность,

Белый иней на стерне.

И война, и лютый голод.

И тайга - сибирский бор.

И колючий, жгучий холод

Ледяных гранитных гор.

Всяко было, трудно было

На земле твоих дорог.

Было так, что уходила

И сама ты из-под ног.

Как бы ни было тревожно,

Говорил себе: держись!

Ведь иначе невозможно,

Потому что это - жизнь.

Все приму, что мчится мимо

По дорогам бытия...

Жаль, что ты неповторима,

Жизнь прекрасная моя.

1976

[Рона]

Не надо памяти бояться

Снег над соснами кружится, кружится.

Конвоиры кричат в лесу...

Но стихи мои не об ужасах.

Не рассчитаны на слезу.

И не призраки черных вышек

У моих воспаленных глаз.

Нашу быль все равно опишут,

И опишут не хуже нас.

Я на трудных дорогах века,

Где от стужи стыли сердца,

Разглядеть хочу человека -

Современника

И борца.

И не надо бояться памяти

Тех не очень далеких лет,

Где затерян по снежной замети

Нашей юности горький след.

Там, в тайге,

Вдали от селения,

Если боль от обид остра,

Рисовали мы профиль Ленина

На остывшей золе костра.

Там особою мерой мерили

Радость встреч и печаль разлук.

Там еще сильней мы поверили

В силу наших рабочих рук.

Согревая свой хлеб ладонями,

Забывая тоску в труде,

Там впервые мы твердо поняли,

Что друзей узнают

В беде.

Как же мне не писать об этом?!

Как же свой рассказ не начать?!

Нет! Не быть мне тогда поэтом,

Если я

Смогу

Промолчать!

[Рона]

Б.Окуджаве

Черный ворон, белый снег.

Наша русская картина.

И горит в снегу рябина

Ярче прочих дальних вех.

Черный ельник, белый дым.

Наша русская тревога.

И звенит, звенит дорога

Над безмолвием седым.

Черный ворон, белый снег.

Белый сон на снежной трассе.

Рождество. Работать - грех.

Но стихи - работа разве?

Не работа - боль души.

Наше русское смятенье.

Очарованное пенье -

Словно ветром - в камыши.

Словно в жизни только смех,

Только яркая рябина,

Только вечная картина:

Черный ворон, белый снег.

1978

Марта, Марта!Весеннее имя.

Золотые сережки берез.

Сопки стали совсем голубыми.

Сушит землю последний мороз.

И гудит вдалеке лесосека.

Стонет пихта, и стонет сосна...

Середина двадцатого века.

Середина Сибири. Весна.

По сухим по березовым шпалам

Мы идем у стальной колеи.

Синим дымом, подснежником талым

Светят тихие очи твои.

Истекает тревожное время

Наших кратких свиданий в лесу.

Эти очи и эти мгновенья

Я в холодный барак унесу...

Улетели, ушли, отзвучали

Дни надежды и годы потерь.

Было много тоски и печали,

Было мало счастливых путей.

Только я не жалею об этом.

Все по правилам было тогда -

Как положено русским поэтам -

И любовь, и мечта, и беда.

1980

[Рона]

Памяти друга

В.Радкевичу

1

Ушел навсегда...

А не верю, не верю!

Все кажется мне,

Что исполнится срок -

И вдруг распахнутся

Веселые двери,

И ты, как бывало,

Шагнешь на порог...

Мой друг беспокойный!

Наивный и мудрый,

Подкошенный давней

Нежданной бедой,

Ушедший однажды

В зеленое утро,

Холодной двустволкой

Взмахнув за спиной.

Я думаю даже,

Что это не слабость -

Уйти,

Если нет ни надежды,

Ни сил,

Оставив друзьям

Невеселую радость,

Что рядом когда-то

Ты все-таки жил...

А солнце над лесом

Взорвется и брызнет

Лучами на мир,

Что прозрачен и бел...

Прости меня, друг мой,

За то, что при жизни

Стихов я тебе

Посвятить не успел.

Вольны мы спускаться

Любою тропою.

Но я не пойму

До конца своих дней,

Как смог унести ты

В могилу с собою

Так много святого

Из жизни моей.

2

Холодное сонное желтое утро.

Летят паутинки в сентябрьскую высь.

И с первых минут пробуждается смутно

Упругой струною звенящая мысль.

Тебя вспоминать на рассвете не буду.

Уйду на озера, восход торопя.

Я все переплачу

И все позабуду,

И в сердце как будто не будет тебя.

Останется только щемящая странность

От мокрой лозы на песчаном бугре.

Поющая тонкая боль,

Что осталась

В березовом свете на стылой заре.

1966

[Рона]

Колымская песня

Я поеду один

К тем заснеженным скалам,

Где когда-то давно

Под конвоем ходил.

Я поеду один,

Чтоб ты снова меня не искала,

На реку Колыму

Я поеду один.

Я поеду туда

Не в тюремном вагоне

И не в трюме глухом,

Не в стальных кандалах,

Я туда полечу,

Словно лебедь в алмазной короне,-

На сверкающем "Ту"

В золотых облаках.

Четверть века прошло,

А природа все та же -

Полутемный распадок

За сопкой кривой.

Лишь чего-то слегка

Не хватает в знакомом пейзаже -

Это там, на горе,

Не стоит часовой.

Я увижу рудник

За истлевшим бараком,

Где привольно растет

Голубая лоза.

И душа, как тогда,

Переполнится болью и мраком,

И с небес упадет,

Как дождинка - слеза.

Я поеду туда

Не в тюремном вагоне

И не в трюме глухом,

Не в стальных кандалах.

Я туда полечу,

Словно лебедь в алмазной короне,-

На сверкающем "Ту"

В золотых облаках.

Эпоха

Что говорить. Конечно, это плохо,

Что жить пришлось от воли далеко.

А где-то рядом гулко шла эпоха.

Без нас ей было очень нелегко.

Одетые в казенные бушлаты,

Гадали мы за стенами тюрьмы:

Она ли перед нами виновата,

А, может, больше виноваты мы?..

Но вот опять веселая столица

Горит над нами звездами огней.

И все, конечно, может повториться.

Но мы теперь во много раз умней.

Мне говорят:

"Поэт, поглубже мысли!

И тень,

И свет эпохи передай!"

И под своим расплывчатым "осмысли"

Упрямо понимают: "оправдай".

Я не могу оправдывать утраты,

И есть одна

Особенная боль:

Мы сами были в чем-то виноваты,

Мы сами где-то

Проиграли

Бой.

1964

[Рона]

Белый лебедь

Дворянский род Раевских, герба Лебедь,

выехал из Польши на Московскую службу в

1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского.

Раевские служили воеводами, стольниками,

генералами, офицерами-добровольцами в

балканских странах, боровшихся против

османского ига.

По энц. сл. Брокгауза и Ефрона, т. 51

Ян Стефанович Раевский,

Дальний-дальний пращур мой!

Почему кружится лебедь

Над моею головой?

Ваша дерзость, Ваша ревность,

Ваша ненависть к врагам.

Древний род!

Какая древность -

Близится к пяти векам!

Стольники и воеводы...

Генерал...

И декабрист.

У него в лихие годы -

Путь и страшен, и тернист.

Генерал - герой Монмартра

И герой Бородина.

Декабристу вышла карта

Холодна и ледяна.

Только стуже не завеять

Гордый путь его прямой.

Кружит, кружит белый лебедь

Над иркутскою тайгой.

Даль холодная сияет.

Облака - как серебро.

Кружит лебедь и роняет

Золотистое перо.

Трубы грозные трубили

На закат и на восход.

Всех Раевских перебили,

И пресекся древний род -

На равнине югославской,

Под Ельцом и под Москвой -

На германской,

На гражданской,

На последней мировой.

Но сложилося веками:

Коль уж нет в роду мужчин,

Принимает герб и знамя

Ваших дочек

Старший сын.

Но не хочет всех лелеять

Век двадцатый, век другой.

И опять кружится лебедь

Над иркутскою тайгой.

И легко мне с болью резкой

Было жить в судьбе земной.

Я по матери - Раевский.

Этот лебедь - надо мной.

Даль холодная сияет.

Облака - как серебро.

Кружит лебедь и роняет

Золотистое перо.

1986

оглавление