Осип Мандельштам.

[Рона]

в 1937 году Осип Мандельштам написал:  

Четверг, 16 Октября 2014 г. 04:42 + в цитатник

 

16.10

в 1937 году Осип Мандельштам написал:

Еще не умер ты, еще ты не один,

Покуда с нищенкой-подругой

Ты наслаждаешься величием равнин

И мглой, и холодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете

Живи спокоен и утешен.

Благословенны дни и ночи те,

И сладкогласный труд безгрешен.

Несчастлив тот, кого, как тень его,

Пугает лай и ветер косит,

И беден тот, кто сам полуживой

У тени милостыню просит.

.

 

 

Рубрики:  Литературная страница

Этот день в истории.

Метки: Осип Мандельштам                               

[Рона]

ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ БИОГРАФИЯ О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА КЛЮЧЕВЫЕ СОБЫТИЯ

 

 

Осип Эмильевич Мандельштам родился 15 (3) января 1891 года в Варшаве, в семье богатого еврейского торговца кожами, вскоре после его рождения переехавшей в Петербург. Осип был старшим сыном. Были у него еще два брата. Иудейскую религию отца Осип не принял, коммерция его тоже не привлекала.

Мать сыграла в жизни Осипа важную роль. Именно от нее передалось сыну поклонение русским классикам, русской речи.

В 9 лет Осип поступил в Тенишевское коммерческое училище (одно из лучших Петербургский учебных заведений), где учились дети интеллигенции. Здесь особенно хорошо было поставлено преподавание гуманитарных дисциплин. Учащихся знакомили с основами эстетики, с русской и мировой литературой.

О.Э.Мандельштам. [1900-е]

О.Мандельштам. 1908-1909 гг.

На балконе

Мандельштам учился в Петербургском университете, в Германии – в Гейдельбергском университете. Но диплома так и не получил, потому что уходил сам в поисках чего-то более нужного и важного для него.

ДРУЗЬЯ. ПЕТЕРБУРГ

В 1911 Мандельштам сближается с Н. С. Гумилевым и А. А. Ахматовой. Память о Николае Степановиче, расстрелянном в 1921, хранит всю жизнь, с Анной Андреевной - друзья

Дарительная надпись О.Э.Мандельштаму на кн.: Н.Гумилев. Костер. Стихи. СПб: Гиперборей, 1918.

Дарственная надпись А.А.Ахматовой на "Камне" (1913). Текст: Анне Ахматовой – вспышки сознания / в безпамятстве дней, почтительно, / Автор. / 12 апр. 1913

 

"В пол-оборота, о, печаль...". Автограф с посвящением "Анне Ахматовой" и подписью: "Осип Мандельштам". Без даты. Черные чернила.

Текст автографа:

Анне Ахматовой

Вполоборота, о печаль,

На равнодушных поглядела.

Спадая с плеч, окаменела

Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос — горький хмель —

Души расковывает недра:

Так — негодующая Федра —

Стояла некогда Рашель.

 

Мандельштам, создавая это стихотворение, ориентировался на портрет А.Ахматовой работы Н.И.Альтмана:

А. Ахматова. Царское Село, 1914 г

Н.И. Альтман. Портрет поэтессы Анны Андреевны Ахматовой. 1914 год.

Холст, масло. Русский музей.

"Вполоборота, о печаль…"

" Так — негодующая Федра — Стояла некогда Рашель.

Jean Leon Gerome. Mademoiselle Rachel [в костюме Федры]. 1850-е.

"Спадая с плеч, окаменела ложноклассическая шаль"

Jean Auguste Barre. Mademoiselle Rachel. 1848. Париж, Лувр.

 

Памятник О.Э.Мандельштаму в Петербурге, во дворе Фонтанного дома, 2007 год. Там жила Ахматова. Скульптор Вячеслав Бухаев.

В марте 1938-го Мандельштам в последний раз был в Ленинграде. Ахматова много позднее вспоминала, что Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна приехали на два дня: "Время было апокалиптическое... Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами. Я пришла, чтобы повидаться с ними, не помню куда. Все было как в страшном сне".

В декабре 1938-го Мандельштам умер в лагерном лазарете.

Под окнами Фонтанного дома, у дверей, в которые входил Осип Эмильевич, – как бы две ступеньки, а на них – силуэт, тень. Она будто исковеркана, будто изогнуты острыми углами жизнелестницы, но фигура цельна и ясна в очертаниях. Но лицо запрокинуто к небу. «Это как бы разломанный, но не сломленный человек», – говорит Бухаев, а на черном граните высечены строки Ахматовой, посвященные Мандельштаму:

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и Муза

в свой черед.

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

(Ахматова, "Воронеж", 1936)

СЕМЬЯ

Осип Эмильевич был женат. Но детей не было.

"Памятник любви". Памятник Осипу и Надежде Мандельштам установлен во дворе здания Двенадцати коллегий (дворик филфака СПбГУ). Скульптор - голландка Ханнеке де Мюнк, идея памятника принадлежит ей и её супругу, графику Ситсе Х. Баккеру, который в своих произведениях, представляющих собой комбинации текста и изображения, в основном использует строки из произведений Мандельштама.

Поэт и его жена  как будто парят в воздухе. На крыльях любви, очевидно. Надежда Яковлевна написала две книги воспоминаний, посвященных супругу и "смертоносной эпохе", в которой им выпало жить.

На постаменте – строки из стихотворения О.Э.Мандельштама "О, как же я хочу…" (1937):

 

О, как же я хочу,

Нечуемый никем,

Лететь вослед лучу,

Где нет меня совсем!

А ты в кругу лучись,-

Другого счастья нет,

И у звезды учись

Тому, что значит свет.

Он только тем и луч,

Он только тем и свет,

Что шепотом могуч

И лепетом согрет.

И я тебе хочу

Сказать, что я шепчу,

Что шепотом лучу

Тебя, дитя, вручу.

(1937)

Н.Я.Мандельштам, супруга поэта

Благодаря Надежде Яковлевне стихи Мандельштама дошли до наших дней: она хранила в памяти и записывала их собственной рукой. Поэты рассеянны, им нужен ангел-хранитель.

"Мой щегол, я голову закину...". Авторизованный список черными чернилами рукой Н. Я. Мандельштама, с авторской правкой и датой: "27 февр. 36".

ПЕРВЫЙ АРЕСТ. ССЫЛКА

Революцию поэт принял, режим новой власти – нет.

В ноябре 1933 года Мандельштам написал резкую эпиграмму на Сталина «Мы живем, под собою не чуя страны...», предопределившую дальнейшую судьбу поэта.

 

"Мы живем, под собою не чуя страны...". Автограф, записанный в тюрьме. 1933.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазища

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дарИт за указом указ –  

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

Стихотворение датировано ноябрем 1933 года. Осипу Мандельштаму осталось жить 5 лет.    

На этот шаг его, по всей вероятности, толкнуло несколько обстоятельств. Во-первых, ужасы коллективизации. Во-вторых, возобновившаяся травля. Создавая «кремлевского горца», Мандельштам понимал, на что идет: незадолго до этого он заявил Ахматовой: «Я к смерти готов». Это было сознательное принесение себя в жертву. Последовал донос, и 13 мая 1934 года он был арестован. Вместе с женой его выслали в уральский город Чердынь. За поэта стали заступаться товарищи по поэтическому цеху. Сталин распорядился: «Изолировать, но сохранить». Эта формула на четыре года продлила поэту жизнь.

ВОРОНЕЖ - ВОРОН, НОЖ...

После приступа душевной болезни и попытки самоубийства Осип Эмильевич был переведен в Воронеж, где жил постоянно в ожидании расстрела, жил почти в нищете, перебиваясь мелкими заработками и на скудную помощь друзей.

1930-е гг.

1935

Здесь он написал знаменитое  «Пусти меня, отдай меня, Воронеж» (апрель, 1935. Цикл «Воронежские стихи»).

В 2007 году открыт памятник О.Мандельштаму в Воронеже, где он провел три ссылки. Скульптор Лазарь Гадаев. Двухметровый бронзовый монумент установлен напротив дома, где жил поэт.

Адрес это дома в Воронеже называют «ямой Мандельштама», вослед его ироническому стихотворению, написанному в апреле 1935 года:

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чертова –

Как ее ни вывертывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,

Нрава он был не лилейного,

И потому эта улица,

Или, верней, эта яма

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама...

* * *

МОСКВА. ВТОРОЙ АРЕСТ

После Воронежа О.Мандельштам живет год в окрестностях Москвы, «как в страшном сне» (сравнение А. Ахматовой).

Памятник О.Мандельштаму в Москве, 2008 год. Скульпторы Дмитрий Шаховской и Елена Мунц, архитектор проекта - Александр Бродский. Высота 3 метра.

а

Создатель скульптуры Елена Мунц просит не называть свою работу бюстом: "Это не бюст, а голова. Это портрет не Мандельштама даже, а поэзии Мандельштама. Мое глубочайшее убеждение, что поэзия Мандельштама переросла даже его страшную трагическую судьбу. Она выше этого".

Голова поэта работы Елены Мунц установлена на базальтовой колонне из четырех кубов. На каждой грани выбиты стихотворные строки.

"За высокую доблесть ..." Машинопись

 

В мае 1938 Мандельштама арестовывают вторично — «за контрреволюционную деятельность».

Тюремная фотография О.Э.Мандельштама: фас, профиль, 1938 г.

ВЛАДИВОСТОК

27 декабря 1938 года Мандельштам умер в пересыльном лагере под Владивостоком, в состоянии, близком к сумасшествию, по официальному заключению — от паралича сердца.

 Первый памятник поэту был открыт во Владивостоке в 1998 году, на месте сталинского пересыльного лагеря, где поэт погиб от истощения и был захоронен на его территории.Скульптор В.Ненаживин. Потрясенный бессмертными стихами, скульптор создал этот памятник еще 15 лет назад, - сам, на свои средства. Вскоре скульптура была изуродована вандалами.

 

Через два года (2001) был возведен второй памятник. Он стоит в сквере в жилом микрорайоне на том месте, где находился пересыльный лагерь, в котором в 1938 г. умер поэт.

Осип Мандельштам прожил 47 лет, нескольких дней не дотянув до 48.

Имя его оставалось в СССР под запретом около 20 лет.

О, как же я хочу,

Нечуемый никем,

Лететь вослед лучу,

Где нет меня совсем!

Ещё на эту тему:

* Анализ стихотворения Мандельштама "Пусти меня, отдай меня, Воронеж..."

* Анализ стихотворения Мандельштама "Невыразимая печаль..."

http://filolerea.narod.ru/biografii/o-mandelshtam.html

[Рона]

Раковина

Быть может, я тебе не нужен,Ночь; из пучины мировой,Как раковина без жемчужин,Я выброшен на берег твой.Ты равнодушно волны пенишьИ несговорчиво поешь,Но ты полюбишь, ты оценишьНенужной раковины ложь.Ты на песок с ней рядом ляжешь,Оденешь ризою своей,Ты неразрывно с нею свяжешьОгромный колокол зыбей,И хрупкой раковины стены,Как нежилого сердца дом,Наполнишь шепотами пены,Туманом, ветром и дождем...

1911

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.Ты вернулся сюда, так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей,Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.Петербург! я еще не хочу умирать!У тебя телефонов моих номера.Петербург! У меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

http://rupoem.ru/mandelshtam/all.aspx

[Рона]

О. Мандельштам. Стихи о любви

Страницы -  1   2   3   4   5   6   7   

«Соломинка»

Здесь — одно из двух стихотворений, посвященных Саломее Николаевне Андрониковой (р. 1888 г.) — петербургской красавице, приятельнице Ахматовой и Мандельштама, собиравшей в своем салоне художников, филологов, поэтов. После революции С. Андроникова поселилась в Англии. Она оставила известный след в русской поэзии: в ЦГАЛИ хранится свыше ста тридцати писем к ней Марины Цветаевой, Анна Ахматова посвятила ей стихотворение «Тень», написанное в 1940 году, предпослав ему эпиграф из Мандельштама.

О стихотворении же самого Мандельштама «Когда, соломинка...» Ахматова писала, что поэт «обессмертил имя» своей героини.

                        * * *Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок, Спокойной  тяжестью,— что   может   быть печальней.—На веки чуткие спустился потолок,Соломка звонкая, соломинка сухая, Всю смерть ты выпила и сделалась нежней, Сломалась милая соломка неживая, Не Саломея, нет, соломинка скорей.В часы бессонницы предметы тяжелее, Как будто меньше их — такая тишина, Мерцают в зеркале подушки, чуть белея, И в круглом омуте кровать отражена.Нет, не соломинка в торжественном атласе, В огромной комнате, над черною Невой, Двенадцать месяцев поют о смертном часе, Струится в воздухе лед бледно-голубой.Декабрь торжественный струит свое дыханье, Как будто в комнате тяжелая Нева.Нет, не соломинка, Лигейя, умиранье,— Я научился вам, блаженные слова. 1916

«Блаженные слова»,— видимо, слова любви, которая, наконец, прорвалась сама стихами, и поныне трогательными бережной нежностью и в то же время точностью психологических деталей. Однако подлинный смысл стихотворения вскрывается только через целый ряд литературных ассоциаций и намеков. Так, фраза «всю смерть ты выпила» в сочетании с именем героини восходит к трагической буффонаде В. Хлебникова «Ошибка смерти», в которой двенадцать посетителей «Харчевни веселых мертвецов» пьют через соломинку из «кубка смерти»; Лигейя — героиня одноименного рассказа Э. По, представляющего собой патетическое описание необыкновенной красоты и редкой учености леди Лигейи, которая после своей смерти убивает соперницу и перевоплощается в ее тело. Судя по воспоминаниям современников, портрет Лигейи напоминал внешность С. Андрониковой.

В 1918 году было создано одно из самых поэтических стихотворений Мандельштама о жизни, истории, любви — «Tristia» («Печали»). По этому стихотворению получила свое название книга стихов, означившая новый этап в творчестве.

              TRISTIAЯ изучил науку расставаньяВ простоволосых жалобах ночных.Жуют волы, и длится ожиданье,Последний час вигилий городских;И чту обряд той петушиной ночи,Когда, подняв дорожной скорби груз,Глядели в даль заплаканные очиИ женский плач мешался с пеньем муз.Кто может знать при слове расставанье —Какая нам разлука предстоит?Что нам сулит петушье восклицанье,Когда огонь в акрополе горит?И на заре какой-то новой жизни,Когда в сенях лениво вол жует,Зачем петух, глашатай новой жизни, На городской стене крылами бьет?И я люблю обыкновенье пряжи:Снует челнок, веретено жужжит.Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,Уже босая Делия летит!О, нашей жизни скудная основа,Куда как беден радости язык!Все было встарь, все повторится снова,И сладок нам лишь узнаванья миг.Да будет так: прозрачная фигурка На чистом блюде глиняном лежит, Как беличья распластанная шкурка, Склонясь над воском, девушка глядит. Не нам гадать о греческом Эребе, Для женщин воск, что для мужчины медь. Нам только в битвах выпадает жребий, А им дано, гадая, умереть. 1918

Название стихотворения восходит к книге Овидия «Tristiae» — «Скорби», несомненна также связь с «Элегией из Тибулла» в вольном переводе К. Батюшкова, а образ беличьей распластанной шкурки взят из стихов Ахматовой — вот какая сложная многовековая традиция стоит за одним лишь стихотворением Мандельштама!

Любовь здесь не названа: она угадывается через имя Делии — возлюбленной Тибулла (в русской поэзии начала XIX века оно стало условным именем, обозначающим возлюбленную поэта). В памяти читателя возникала и сама элегия Тибулла — Батюшкова, в которой земная любовь противопоставлена как единственная защита войне, гладу, ужасному мору — вообще смерти, рыскающей на водах и на суше. Этот образный ряд определил и другие образы: вигилии — ночные караулы в древнем Риме; акрополь — крепость на холме, опорный пункт; Эреб — подземное царство мертвых. Проступают в стихотворении и евангелические образы: вол, жующий в сенях «на заре какой-то новой жизни»,— явно восходит к легенде о рождении Христа в хлеве.

Благодаря такому широкому диапазону ассоциаций мотивы любви, рождения, расставания, скорби осмысляются как вечные, неизменные приметы самой жизни: «все было встарь, все повторится снова». И поэт благословлял их («Да будет так»), потому что оказывались они приметами большего — непобедимости, бессмертия самой жизни.

http://www.lovelegends.ru/classics/mandelshtam3.php

В отличие от Блока и Ахматовой, Мандельштам о любви написал очень немного, хотя был «чистейшей воды» лириком и, по свидетельству Анны Ахматовой, «влюблялся... довольно часто». Однако поэтический темперамент далеко не всегда совпадает с темпераментом человеческим. Временами Мандельштам сам горько жаловался на собственную любовную немоту, но волевым усилием природу лирического дара не переиначишь.

Глубинной темой Мандельштама, переживаемой им особенно сильно, была тема человека и времени. О чем и о ком бы ни писал поэт: о «чудаке Евгении», на фоне «жесткой порфиры» николаевского государства, о «готической душе» базилики Нотр-Дама, о посохе поэта-странника или о горбоносых турках возле маленьких феодосийских гостиниц — это всегда был спор с «веком-волкодавом», с непомерно гигантским «историческим временем», на фоне которого так незаметен и беззащитен «маленький человек»: сам-то по себе этот человек не так уж мал, но век отмерен ему слишком короткий.

Может быть, по этой причине так насыщены стихи Мандельштама (даже любовные!) образами из истории, особенно из любимой поэтом античности, а может быть, и потому, что на фоне истории переживания «человека эпохи Москвошвея» выглядели не так трагично.

Споря с эпохами и веками, поэт буквально продирался к своему времени, личному и историческому, которое оказывалось тысячами мельчайших капилляров связано с бытом повседневности:

Попробуйте меня от века оторвать,— Ручаюсь вам, себе свернете шею!

Этот путь к своему времени, к самому себе отразился и в его любовной лирике, поначалу почти бесплотной — один дух! — но со временем все более наполнявшейся горячей пульсирующей кровью жизни.

В статье «О собеседнике» Мандельштам писал о назначении поэзии: «Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом — задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту». Трудно не расслышать в этих словах современника великой Революции, перекраивающей и перестраивающей весь мир, которой, по признанию самого поэта, «и не ограблен я, и не надломлен, а только что всего переогромлен». Может быть, в этом ощущении тоже одна из причин, почему так редко писал Мандельштам о собственной любви.

                * * *Дано мне тело — что мне делать с ним, Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить?Я и садовник, я же и цветок, В темнице мира я не одинок. На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло.Запечатлеется на нем узор, Неузнаваемый с недавних пор.Пускай мгновения стекает муть,— Узора милого не зачеркнуть. 1909

Одно из самых ранних, это стихотворение по-своему программно для Мандельштама: оно о жизни, но оно и о любви. Вот как отозвался о нем К. И. Чуковский: «Какое это счастье — быть живым. Пусть я живу лишь мгновение, но в этом мгновении — вечность... Одно из самых оптимистических стихотворений русской поэзии».

Ранние стихи Мандельштама — не столько любовные, сколько о любви. Порой в них еще проступают инородные мотивы, как, например, в «бальмонтовском» по своему ритму и словарю стихотворении:

         * * *Не спрашивай: ты знаешь, Что нежность безотчетна И как ты называешь Мой трепет — все равно;И для чего признанье, Когда бесповоротно Мое существованье Тобою решено?Дай руку мне. Что  страсти? Танцующие змеи. И таинство их власти — Убийственный магнит!И змей тревожный танец Остановить не смея, Я созерцаю глянец Девических ланит.7 августа 1911

Из стихов, посвященных О. Н. АРБЕНИНОЙ

Ольга Арбенина — актриса и художница, которой Мандельштам был увлечен в 1920 году. Ей посвящен, кажется, самый большой его любовный цикл. Если в немногих любовных стихах десятых годов чувство у Мандельштама почти бесплотно и воспринимается в основном через литературные сопоставления, то в «арбенинском» цикле оно становится все более земным, почти плотским, не утрачивая высокой символичности литературных ассоциаций.

                   * * *Чуть мерцает призрачная сцена, Хоры слабые теней, Захлестнула шелком Мельпомена Окна храмины своей. Черным табором стоят кареты, На дворе мороз трещит, Все  космато — люди и предметы, И горячий снег хрустит.Понемногу челядь разбираетШуб медвежьих вороха.В суматохе бабочка летает.Розу кутают в меха.Модной пестряди, кружки и мошки,Театральный легкий жар,А на улице мигают плошкиИ тяжелый валит пар.Кучера измаялись от крика, И храпит и дышит тьма. Ничего, голубка, Эвридика, Что у нас студеная зима. Слаще пенья итальянской речи Для меня родной язык, Ибо в нем таинственно лепечет Чужеземных арф родник.Пахнет дымом бедная овчинаОт сугроба улица черна.Из блаженного, певучего притинаК нам летит бессмертная весна,Чтобы вечно ария звучала:«Ты вернешься на зеленые луга»,И живая ласточка упалаНа горячие снега.1920

Здесь еще довольно много античных реминисценций: Мельпомена — муза трагедии; «хоры слабые теней» — хоры теней из оперы Глюка «Орфей»; Эвридика — (миф.) жена певца Орфея. Когда она умерла, Орфей спустился за ней в царство мертвых; восхищенная его пением Персефопа разрешила ему увести жену с условием, что он не оглянется на нее и не заговорит с ней, пока не выйдет на дневной свет. Орфей нарушил это условие и потерял Эвридику навсегда. Образ Эвридики стал символом нежной любви, верности и безвозвратности потери. Певучий притин — здесь в смысле оперы «Орфей» (притин — полуденное солнцестояние, южный край). «Ты вернешься на зеленые луга» — ария Орфея в опере Глюка. Ласточка в стихах Мандельштама — символ трепетности, певучести и беззащитности жизни. Однако символика мифа здесь неразрывно переплетена с достоверными деталями быта, взятого, правда, скорее в пушкинско-онегинской, чем в современной поэту интерпретации.

                              * * *За то, что я руки твои не сумел удержать, За то, что я предал соленые нежные губы, Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать. Как я ненавижу пахучие, древние срубы!Ахейские мужи во тьме снаряжают коня, Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко, Никак не уляжется крови сухая возня, И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел? Зачем преждевременно я от тебя оторвался? Еще не рассеялся мрак и петух не пропел, Еще в древесину горячий топор не врезался.Прозрачной слезой на стенах проступила смола, И чувствует город свои деревянные ребра, И хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла, И трижды приснился мужьям соблазнительный образ.Где милая Троя? Где царский, где девичий дом? Он будет разрушен, высокий  Приамов  скворешник. И падают стрелы сухим деревянным дождем, И стрелы другие растут на земле, как орешник.Последней звезды безболезненно гаснет укол,И серою ласточкой утро в окно постучится,И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.1920

Несмотря на то, что стихотворение построено на образах гомеровской «Илиады» (конь, которого запрягают ахейские мужи, — несомненно, троянский конь вероломства и обмана; Приам — троянский царь), в нем слышится тяжелое дыхание истинной страсти и не «возня крови», а ее смертельно нахлынувший приступ, нерассуждающий, темный, губительный. Примечательно смешение образов античности с иными — восходящими то ли к древнерусской, то ли к раскольничьей старине.

[Рона]

_{И рядом — совершенно неожиданное своей легкостью и песенностью стихотворение:}

 

 

                * * *Мне жалко, что теперь зима И комаров не слышно в доме. Но ты напомнила сама О легкомысленной соломе.Стрекозы вьются в синеве, И ласточкой кружится мода, Корзиночка на голове Или напыщенная ода?Советовать я не берусь, И бесполезны отговорки, Но взбитых сливок вечен вкус И запах апельсинной корки.Ты все толкуешь наобум, От этого ничуть не хуже, Что делать, самый нежный ум Весь помещается снаружи.И ты пытаешься желток Взбивать рассерженною ложкой. Он побелел, он изнемог, И все-таки еще немножко.И право, не твоя вина, Зачем оценки и изнанки? Ты как нарочно создана Для комедийной перебранки.В тебе всё дразнит, всё поет, Как итальянская рулада. И маленький вишневый рот Сухого просит винограда.Так не старайся быть умней, В тебе всё прихоть, всё минута. И тень от шапочки твоей — Венецианская баута. 1920, 1923

_{Б а у т а — карнавальная полумаска. Это стихотворение Мандельштама отзовется в стихах Б. Пастернака «Любить иных — тяжелый крест». Чувство все больше выступает у Мандельштама само по себе, как радость жизни, данная вне сопоставлений, вне ассоциаций. И незначительные подробности, мелочи жизни, вроде комаров, взбитых сливок, запаха апельсиновой корки, наполняются высоким смыслом, становясь признаками счастья. И возлюбленная — уже не отвлеченность, не античная Делия и не цитата из Эдгара По, но совершенно земная, немного вздорная и капризная красавица-сладкоежка.}

            * * *Я наравне с другимиХочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожитьНе утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст.Я больше не ревную, Но я тебя хочу, И сам себя несу я, Как жертву палачу. Тебя не назову я Ни радость, ни любовь. На дикую, чужую Мне подменили кровь.Еще одно мгновенье,И я скажу тебе:Не радость, а мученьеЯ нахожу в тебе.И, словно преступленье,Меня к тебе влечетИскусанный в смятеньиВишневый нежный рот...Вернись ко мне скорее, Мне страшно без тебя, Я никогда сильнее Не чувствовал тебя. И все, чего хочу я, Я вижу наяву. Я больше не ревную, Но я тебя зову. 1920

_{Интересно сопоставить это стихотворение, напоминающее своим размером стихи восемнадцатого столетия, с любовными стихами Ломоносова, Державина: как изменилась образная система, насколько шире стал мир, из которого поэт черпает сравнения, эпитеты, метафоры, как переменилось само «вечное» чувство — любовь. И любопытно, как тавтологическая «бедная» рифма придает слову неуловимо новый оттенок смысла. На протяжении одного лишь «арбенинского» цикла язык «нагой» страсти почти полностью вытесняет античные образы, литературные ассоциации, которые теперь уходят в подтекст, едва угадываясь, слегка «просвечивая», подобно «Достоевскому» мотиву в третьей строфе.}

                   * * *Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, С певучим именем вмешался, Но всё растаяло, и только слабый звук В туманной памяти остался.Сначала думал я, что имя — серафим, И тела легкого дичился, Немного дней прошло, и я смешался с ним И в милой тени растворился.И снова яблоня теряет дикий плод, И тайный образ мне мелькает, И богохульствует, и сам  себя клянет, И угли ревности глотает.А счастье катится, как обруч золотой, Чужую волю исполняя, И ты гоняешься за легкою весной, Ладонью воздух рассекая.И так устроено, что не выходим мы Из заколдованного круга; Земли девической упругие холмы Лежат спеленатые туго. 1920

_{Видимо, ересь имябожцев глубоко засела в образной памяти поэта.}

Из стихов, посвященных О. А. ВАКСЕЛЬ

 

                            * * *Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...Я только запомнил каштановых прядей осечки,Придымленных горечью, нет — с муравьинойкислинкой, От них на губах остается янтарная сухость.В такие минуты и воздух мне кажется карим, И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой, И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,В плетенку рогожи глядели колючие звезды,И  били  вразрядку  копыта  по  клавишам   мерзлым.И только и свету, что в звездной колючей неправде, А жизнь проплывет театрального капора пеной; И некому молвить: «Из табора улицы темной...» 1925

О. А. Ваксель (1903—1932) — знакомая О. Мандельштама.

             * * *Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды — ресница. Изолгавшись на корню, Никого я не виню.Хочешь яблока ночного, Сбитню свежего, крутого, Хочешь, валенки сниму, Как пушинку подниму.Ангел в светлой паутине В золотой стоит овчине, Свет фонарного луча — До высокого плеча.Разве кошка, встрепенувшись, Черным зайцем обернувшись, Вдруг простегивает путь, Исчезая где-нибудь.Как дрожала губ малина, Как поила чаем сына. Говорила наугад, Ни к чему и невпопад.Как нечаянно запнулась, Изолгалась, улыбнулась — Так, что вспыхнули черты Неуклюжей красоты.Есть за куколем дворцовым И за кипенем садовым Заресничная страна,— Там ты будешь мне жена.Выбрав валенки сухие И тулупы золотые, Взявшись за руки, вдвоем, Той же улицей пойдем,Без оглядки, без помехи На сияющие вехи — От зари и до зари Налитые фонари. 1925

Из стихов, посвященных МАРИИ ПЕТРОВЫХ

Мария Сергеевна Петровых (1908—1979) — замечательный русский советский лирик, переводчик. По свидетельству Анны Ахматовой, с которой М. Петровых была особенно дружна, «в 1933—34 г.г. Осип Эмильевич был бурно и коротко и безответно влюблен в Марию Сергеевну Петровых. Ей посвящено, вернее, к ней обращено стихотворение «Мастерица виноватых взоров...».

 

               * * *Мастерица виноватых взоров, Маленьких держательница плеч, Усмирен мужской опасный норов, Не звучит утопленница-речь.Ходят рыбы, рдея плавниками, Раздувая жабры. На, возьми, Их, бесшумно окающих ртами, Полухлебом плоти накорми!Мы не рыбы красно-золотые,Наш обычай сестринский таков,—В теплом теле рёбрышки худыеИ напрасный влажный блеск зрачков.Маком бровки мечен путь опасный... Что же мне, как янычару, люб Этот крошечный, летуче-красный, Этот жалкий полумесяц губ.Не серчай, турчанка дорогая,Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,Твои речи темные глотая,За тебя кривой воды напьюсь.Ты, Мария,— гибнущим подмога. Надо смерть предупредить, уснуть. Я стою у твердого порога — Уходи, уйди, еще побудь!.. Февраль 1934                       * * *Твоим узким плечам под бичами краснеть, Под бичами краснеть, на морозе гореть.Твоим детским рукам утюги поднимать, Утюги поднимать да веревки вязать.Твоим нежным ногам по стеклу босиком, По стеклу босиком да кровавым песком...Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, Черной свечкой гореть да молиться не сметь; 1934

О. Мандельштам. Стихи о любви

http://www.lovelegends.ru/classics/mandelshtam7.php

[Рона]

Ольга ВАКСЕЛЬ - Осип Мандельштам  

Четверг, 15 Сентября 2011 г. 09:36 + в цитатник

 

Александр_Ш_Крылов все записи автора

Когда последний час дневной

Сольется с сумраком ночным,

О ты, который мной любим,

Приди ко мне, молчать со мной…

2 июня 1922 СПб

Ну, помолчим минуту до прощанья,

Присядем, чинные, на кончике дивана.

Нехорошо прощаться слишком рано,

И длить не надо этого молчанья.

Так будет в памяти разлука горячей,

Так будет трепетней нескорое свидание,

Так не прерву посланьем ожиданья.

Не приходи, разлюблен, ты - ничей.

Так сохраню засохшие цветы,

Что ты, смеясь, мне положил за платье,

И руки сохранят желанными объятья,

И взоры дальние останутся чисты.

7 ноября 1922

Целый год я смотрела на бедную землю,

Целовала земные уста.

Отчего же внутри неизменно чиста

И словам откровений так радостно внемлю?

Оттого ли, что боль я носила в груди,

Или душу мою охраняли святые?

Только кажется вот - облака золотые

Принесут небывалые прежде дожди.

Июнь 1922

Пусть это будет лишь сегодня,

А там... пускай плывут века.

Ведь жизнь моя в руке Господней,

Ведь будет смерть моя легка.

Недаром сделал он поэтом

Меня, немую... Вот -- пою...

И озаряет тихим светом

Задумчивую жизнь мою.

1924

Я не сказала, что люблю,

И не подумала об этом,

Но вот каким – то тёплым светом

Ты переполнил жизнь мою.

Опять могу писать стихи,

Не помня ни о чьих объятьях;

Заботиться о новых платьях

И покупать себе духи.

И вот, опять помолодев,

И лет пяток на время скинув.

Я с птичьей гордостью в воде

Свою оглядываю спину.

И с тусклой лживостью зеркал

Лицо как будто примирила.

Всё оттого, что ты ласкал

Меня, нерадостный, но милый.

Май 1931

Последнее стихотворение:

Я расплатилась щедро, до конца.

За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,

За прелесть ваших уст и за проклятый город,

За розы постаревшего лица.

Теперь вы выпьете всю горечь слёз моих,

В ночах бессонных медленно пролитых,

Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток,

Вы передумаете каждый, каждый стих.

Но слишком тесен рай, в котором я живу,

Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.

Так с каждым днём себя перерастаю.

Я вижу чудеса во сне и наяву,

Но недоступно то, что я люблю, сейчас,

И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,

Всё ясно и легко — сужу, не горячась,

Всё ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться.

Осип Мандельштам посвящение Ольге ВАКСЕЛЬ

Я буду метаться по табору улицы тёмной

За веткой черёмухи в чёрной рессорной карете,

За капором снега, за вечным, за мельничным шумом…

Я только запомнил каштановых прядей осечки,

Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой,

От них на губах остаётся янтарная сухость.

В такие минуты и воздух мне кажется карим,

И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,

И то, что я знаю о яблочной розовой коже…

Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,

В плетёнку рогожи глядели колючие звёзды,

И били вразрядку копыта по клавишам мёрзлым.

И только и свету, что в звёздной колючей неправде,

А жизнь проплывёт театрального капора пеной;

И некому молвить: « из табора улицы тёмной…»

1925

Жизнь упала, как зарница,

Как в стакан воды - ресница.

Изолгавшись на корню,

Никого я не виню.

Хочешь яблока ночного,

Сбитню свежего, крутого,

Хочешь, валенки сниму,

Как пушинку подниму.

Ангел в светлой паутине

В золотой стоит овчине,

Свет фонарного луча –

До высокого плеча.

Разве кошка, встрепенувшись,

Чёрным зайцем обернувшись,

Вдруг простегивает путь,

Исчезая где-нибудь.

Как дрожала губ малина,

Как поила чаем сына,

Говорила наугад,

Ни к чему и невпопад.

Как нечаянно запнулась,

Изолгалась, улыбнулась –

Так, что вспыхнули черты

Неуклюжей красоты.

Есть за куколем дворцовым

И за кипенем садовым

Заресничная страна, -

Там ты будешь мне жена.

Выбрав валенки сухие

И тулупы золотые,

Взявшись за руки, вдвоём,

Той же улицей пойдём,

Без оглядки, без помехи

На сияющие вехи –

От зари и до зари

Налитые фонари.

Январь 1925

 

 

Рубрики:  русские творцы

поэзия

Метки: ВАКСЕЛЬ Ольга Мандельштам Осип поэты                               

http://www.liveinternet.ru/community/1726655/post184502798/

[Рона]

Елена Тагер О МАНДЕЛЬШТАМЕ

Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири…
О. Мандельштам

 

Не вспомню точно — была ли я в последнем классе гимназии или уже на Бестужевских курсах, когда на каком-то литературном концерте мне показали худощавого юношу среднего роста с острыми чертами лица, с недоверчивым быстрым взглядом из-под длинных ресниц. Подруги-стоюнинки пояснили:

— Мандельштам, тенишевец. Пишет стихи.

Тоже мне сенсация! Да какой же тенишевец в начале десятых годов не выступал со стихами?

Писал стихи мечтательный сероглазый Виктор Жирмунский, поклонник лирики Владимира Соловьева и знаток (уже в те годы) раннего немецкого романтизма. Он восклицал печально:

Не может быть, что нет тебя со мной,
Что я один остался в вихре бала.
Я все цветы отдам тебе одной
И все отдам, что только сердце знало.

Писал стихи начинающий критик Юрий Никольский — нескладный, сутулый, некрасивый, как гадкий утенок. И глаза у него загорались голубым огнем, когда он читал:

Все полно тихими снами,
Закат стал пурпурный,
И протянулся меж нами
Сказочный мостик ажурный,
Только неслышно дремали
Под мостиком темные воды.
Звали в какие-то дали,
Ждали какой-то свободы…

И длинноногий Миша Пергамент, «как денди лондонский одет», с тщательной укладкой гладких черных волос, небрежно грассировал с эстрады:

В тишине ночных полей ждет моя могила,
Принеси мне орхидей с Голубого Нила…

А мы слушали. И не спрашивали, цветут ли орхидеи в дельте Голубого Нила и зачем потребовалось Мише Пергаменту это редкое растение. Совершенно искренне мы принимали длинные упражнения за поэзию. В самом деле, рифма налицо, метр соблюдается — что же тут придираться?

И у многих, многих моих подруг братья родные и двоюродные, проходившие последние семестры Коммерческого училища княгини Тенишевой, писали стихи — то чуть получше этих, то чуть похуже, то совсем плохо. И вот еще этот остроглазый Мандельштам — тоже тенишевец и тоже пишет стихи. Подумаешь, удивил!

Только он действительно удивил — и очень скоро, и очень глубоко. Появилась книжка — тонкая, как революционная брошюра. Серо-зеленая обложка, и на ней прямые черные буквы: КАМЕНЬ. Обыкновенный камень, не самоцветный жемчуг-маргерит, не «кусок сбереженного кварца», как у Бальмонта, как у Брюсова, — а просто-напросто камень — неотесанный, неграненый и, должно быть, тяжелый. Странное название для первого сборника молодого поэта…

Читаю страницу за страницей — и удивляюсь все больше. Кое-что из этих стихов мне уже встречалось в журналах. Но, собранные вместе, они бьют по сердцу с неведомою силой. Ничего изысканного. Никаких голубых орхидей и ажурных мостиков. Все слова — общеизвестные, все взяты в их прямом и строгом значении. До чего это просто, Боже мой, до чего это просто!

В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят…

Да, страшными, воистину страшными, хоть и игрушечные… Или еще: «Кинематограф. Три скамейки…» Точно — до прозаизма. А дальше — нарастающий гул урагана:

Разлука. Бешеные звуки
Затравленного фортепьяно…

Или это:

Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель…

Как непринужденно сменяются эти ясные образы! Нет, этот не будет звать в «какие-то дали», ждать «какой-то свободы». Он точно знает — какие дали и какая свобода. Он безошибочно назовет их, если будет нужно. Но — будет ли?

Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа…

Нет, после Пушкина нам еще не встречалось такого пристального, такого сильного зрения. И такого совершенства в определении, в назывании предмета. Каждое явление высмотрено, понято, уложено в памяти, отпечатано в сознании, —

Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко…

Казалось бы, после творческого акта — как не оглянуться, как не залюбоваться сотворенным, как не сказать себе, что «это хорошо»? Нет, этому оглядка не свойственна. Он сотворил, осознал, дал имя — и вот уже отошел, отвернулся.

И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.

Он совсем не дорожит достигнутым. Он даже согласен, чтобы оно, увиденное, осознанное — снова стало небывшим:

Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись…

И, углубляясь в его открытия мира, я удивляюсь все больше, все больше — и ему, и миру, и себе, — как это я до сих пор этого не знала.

Самое глубокое удивление, самое знаменательное открытие оказалось для меня связано со стихами:

Сегодня дурной день,
Кузнечиков хор спит…

Я знала пушкинские ямбы, знала блоковские паузники, а с такой мелодикой еще не встречалась. Обычно стихи я читала себе вслух. Но не искушенная в античных метрах — прочитала их не мудрствуя, как трехстопный ямб. Получилась бессмыслица: так эти стихи не существовали. Попробовала и так и эдак и набрела на догадку: подчеркивать голосом удары ритма, не смущаясь тем, что два ударных слога приходятся рядом. И стихи Мандельштама зазвучали! Зазвучали, как псалом, как торжественнейшая музыка!

Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть
И яростный гимн грянь,
Бунтующих тайн медь!

Какой-то толчок в сознании, какая-то минута просветления — и мне стало ясно, что значит ритм как основа поэтической речи. И это было уже навсегда. А в мое восхищение стихом Мандельштама проник — и тоже навсегда — оттенок признательности за то, что он мне это открыл.

Познакомиться лично с поэтом было для меня неизбежно. Мы с ним принадлежали к одному поколению. Мы происходили из одного слоя петербургской русско-еврейской интеллигенции. У нас имелись общие друзья. Нас учили одни и те же учителя. Мы были одного поля ягоды. Мы непременно должны были встретиться.

Как нередко бывает в больших городах — первое знакомство состоялось по телефону. Вот как это случилось.

Стояла чудесная, солнечная, сверкающая весна 1916 года. Я задумала отпраздновать мой день ангела (21 мая) новым способом. Отменив обычную именинную вечеринку, я пригласила двух-трех моих близких подруг и несколько знакомых студентов провести целый день за городом, в Павловске. Мы сели в утренний поезд, запасшись большим тортом и надлежащим количеством конфет. В полдень добрались до дворцовой Павловской фермы; там, в ожидании кофе со сливками, кормили тортом великолепного павлина и читали хором стихи — преимущественно ранние гумилевские: «Орел летел все выше, все вперед…», «Он поклялся в строгом храме…», «Юный маг в пурпуровом хитоне…».

Нашим хором дирижировал очень милый юноша В.Г.Р. — у него тоже была неистощимая память на стихи; на строфах Блока и Гумилева и завязалась в те дни наша дружба. Может быть, для придания себе весу в девичьих глазах, а может быть, и от чистого сердца Р. не раз упоминал своего хорошего знакомого, молодого поэта Осипа Мандельштама, и даже вызвался пригласить его на наш пикник.

Много стихов было прочитано, много кофе выпито, и пышный торт заметно поубавился, когда я напомнила Р-у его намерение:

— А где ж ваш Мандельштам?

— Он как раз вчера приехал из Москвы. Я ему звонил, он хотел примкнуть к нам. Наверное, все забыл или перепутал. Чудак рассеянный… вот будет жалеть.

Я сложила в коробку остатки торта.

— Передайте это ему. Чтоб еще больше жалел…

На другой день меня попросили к телефону. Я не узнала голоса, но узнала интонацию: где-то я слышала эту напевную, скандирующую речь.

— Говорит Мандельштам… Я вам благодарен. Я искренне тронут. Подумать только, мне было страшно открыть коробку. А вдруг там какой-нибудь ужас? Вдруг — лягушка? Вдруг — крыса? И что же я вижу? Роскошный торт! Ах, как жал о! Ах, как жалко!

Напевные интонации переходят в патетические.

— Жалко — чего? — спрашиваю. — Что вам оставили мало торта?

— Ах нет! Что я не попал на ваш праздник! Нет, я не мог… Ах, я не мог! Но мы еще увидимся с вами…

Мы и вправду увиделись — и очень скоро. Еще не прошла сверкающая, залитая солнцем весна. На Елагином в молодой траве еще мелькали белые ветреницы, а на Невском уже продавали сирень. И курчавые летние облака уже разгуливали «на бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле…».

В такое лучезарное утро меня «вызвонили» с Тучковой набережной в Саперный переулок к Анне Яковлевне Т. С этой чудесной женщиной я была связана по организации Детского городка. Это было нечто вроде клуба для детей воинов, ушедших на фронт, и вообще для безнадзорных детей городской бедноты. Мне там приходилось быть затейницей, сказительницей, экскурсоводом и лектором — все это, разумеется, в порядке чистого энтузиазма. Я с увлечением работала и сердечно привязалась к руководительнице и вдохновительнице этого дела.

Анна Яковлевна была примерно вдвое старше меня, «но как-то трогательно-больно моложава». Неотразимо привлекали ее лучистые глаза, ее музыкальная, с легкой запинкой речь. Муж ее был видный адвокат с внушительной внешностью русского богатыря. У них подрастали две хорошенькие дочки. Несмотря на разницу лет и состояний, Анна Яковлевна держалась со мной как подруга. Вскоре приехала из Москвы ее младшая сестра Лиля и стремительно подружилась со мной. Красивая, темпераментная Елизавета Яковлевна была, видимо, причастна к революционному движению; похоже было, что кто-то близкий ей отбывал тюремное заключение; она все время хлопотала о передачах, писала письма в «Кресты» и с трогательным вниманием вкладывала в них то цветочный лепесток, то стрекозиное крылышко. Мне это все бесконечно нравилось. Мы с ней часами разговаривали о Блоке, с которым нам обеим страстно хотелось познакомиться, и о Максимилиане Волошине, с которым Елизавета Яковлевна была давно и дружески знакома. И конечно, потоком лились стихи. Случалось, что поздно вечером Елизавета Яковлевна звонила мне: «Прочтите «Что же ты потупилась в смущеньи…», — и я читала ей по телефону одно, другое, десятое — и вешала трубку далеко за полночь…

Обе сестры с нежностью говорили про своего брата Сережу. Часто упоминали его замечательную жену Марину, своеобразные стихи которой, наделенные неистовой силой, печатались в петроградских и московских журналах. Сестры рассказывали, как Сергей и Марина, встретившись у Волошина в Коктебеле, поженились, к изумлению и недовольству родных, хотя им было всего по 18 лет; как из-за этого раннего брака Сережа оставил гимназию и, женатый уже, сдавал экстерном на аттестат зрелости. Рассказывали и о том, как неумело и по-ребячьи беспомощно Сергей и Марина «рожали» свою первую девочку. Словом, я была уже заочно знакома с этой юной четой. Так что не удивилась, когда меня позвала по телефону Анна Яковлевна: «Сережа приехал. Приходите скорей». А Елизавета Яковлевна добавила: «И еще один его приятель сейчас придет. Погуляем все вместе. Вы смотрите, какое дивное утро!»

Утро дивное. И очарователен синеглазый стройный Сергей Эфрон, с отпечатком духовного изящества в каждом движении, в каждой черте. И как подкупает эта его сердечная манера, когда с первого слова человек вступает в ваш мир на правах старого друга. И весь он искрится шуткой, сверкает весельем. Так бывает лишь в начале жизни, только ante lucem, только в юности, неугнетенной и неискушенной…

А вот и приятель Сергея. Но ведь я видела уже — где-то уже видела я — этот задорный петушиный хохолок надо лбом и эту манеру — закинув голову, будто сверху вниз — разглядывать собеседника.

Сергей Эфрон называет своего друга:

— Это — Осип Эмильевич Мандельштам. Он вчера приехал из Москвы.

— Да? А мне еще на прошлой неделе говорили, что Осип Эмильевич вчера приехал из Москвы…

— Но ведь это хроническое состояние Мандельштама, что он вчера приехал из Москвы, — поясняет Эфрон. — Вы, видно, мало его знаете…

— Мало? Совсем не знаю. Мы только раз говорили по телефону.

Мгновенно Мандельштам впадает в пафос и, закинув голову, становится как будто выше ростом.

— Как, это вы? Ах, это вы! Как я рад! Это было так грустно!.. Так неудачно!..

— Что случилось? — недоумевает Эфрон. — О чем он скорбит?

— Он опоздал на празднество Елены, — подсказываю я.

— Да… да! Я опоздал на празднество Елены! Ах, как жалко! Ах, как жалко!

— Опоздал? Это его второе хроническое состояние, — сообщает Сергей Яковлевич.

И хохочет, и по-мальчишески дразнит угрюмого Мандельштама. Но кто сказал, что Мандельштам угрюм? Он светел и добр, он смеется вместе со своим веселым другом. На них обоих играет золотой отблеск этого весеннего утра. Какое прелестное, воистину доброе утро! Какая прелестная, добрая юношеская дружба! Это чувства подлинные, это мир, очищенный от злобы, от гнева, от недоверия…

Елизавета Яковлевна тормошит нас и торопит:

— Одевайтесь! Одевайтесь! В такую погоду сидеть дома?! Грех, грех незамолимый!

Вчетвером шагаем по Невскому. Солнце, весенний воздух, торопливый поток прохожих, оживленных, нарядных, несмотря на то что идет уже второй год войны.

Заходим в кафе «Ампир». Занимаем уютный столик. Здесь, в кафе, все еще пытаются жить довоенным духом. Все так же крепко варится кофе, все так же сладки пирожные, услужливы официанты, элегантны дамы. И дамские шляпы так же огромны, и все так же колышутся на шляпах «траурные перья» — это донашиваются громоздкие моды последних предвоенных лет.

Но приметы времени проникли и сюда. С бодрым возгласом: «Он бросил на стол кипу ассигнаций!» — Эфрон оставляет у своего прибора чаевые: несколько миниатюрных синих чеков на плотной бумаге, с рисунком почтовой марки и со штампом на обороте: «Имеет хождение наравне с разменной монетой». Это «имеет хождение» настраивает нас на современную тему. Вспоминаем популярную формулу: «Прапорщик имеет хождение наравне с офицером», — и некоторое время разговор вертится около офицерских школ, прапорщиков и земгусаров. Я рассказываю услышанную накануне новость:

— Говорят, Блок ушел на войну добровольцем…

— Не может быть! — срывается Елизавета Яковлевна. — Это было бы ужасно!

http://silverage.ru/tagman/#top

[Рона]

Поэт

 

        Жил на свете рыцарь бедный...           А.С.ПушкинЭту книгу мне когда-тоВ коридоре ГосиздатаПодарил один поэт;Книга порвана, измята,И в живых поэта нет.Говорили, что в обличьиУ поэта нечто птичьеИ египетское есть;Было нищее величьеИ задерганная честь.Как боялся он пространстваКоридоров! постоянстваКредиторов! Он как дарВ диком приступе жеманстваПринимал свой гонорар.Так елозит по экрануС реверансами, как спьяну,Старый клоун в котелкеИ, как трезвый, прячет рануПод жилеткой на пике.Оперенный рифмой парной,Кончен подвиг календарный,-Добрый путь тебе, прощай!Здравствуй, праздник гонорарный,Черный белый каравай!Гнутым словом забавлялся,Птичьим клювом улыбался,Встречных с лету брал в зажим,Одиночества боялсяИ стихи читал чужим.Так и надо жить поэту.Я и сам сную по свету,Одиночества боюсь,В сотый раз за книгу этуВ одиночестве берусь.Там в стихах пейзажей мало,Только бестолочь вокзалаИ театра кутерьма,Только люди как попало,Рынок, очередь, тюрьма.Жизнь, должно быть, наболтала,Наплела судьба сама.

 

Арсений Тарковский. Стихи разных лет.

Москва, "Современник" 1983.

[Рона]

Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.

 

Гениально.