Анатолий Найман

[Рона]

Из первых уст (литературная гостиная "Нашей газеты")

К счастью, господа журналисты, я читаю ваши газеты, чтобы знать, что я думаю.

Шарль де Голль

Анатолий Найман:

«СТРАНЕ НУЖНЫ ЛЮДИ С ЧУВСТВОМ СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА»

Найман Анатолий Генрихович - родился 23 апреля 1936 года в Ленинграде. Окончил Ленинградский технологический институт (1958).

Пишет стихи с 1954 года. Печатается как переводчик поэзии с 1959 года. Анатолий Найман - один из четверки поэтов, которых Ахматова назвала «волшебным хором». С 1962 года - литературный секретарь Анны Ахматовой. Выпустил несколько поэтических сборников: «Стихотворения» (1989), «Облака в конце века» (1993), «Ритм руки» (2000), «Софья» (2002), «Львы и гимнасты» (2002). В самиздате ходили сборники стихов Наймана «Сентиментальный марш», поэмы «Стихи по частному поводу», «Сентябрьская поэма». Читательское признание принесли ему книги «Рассказы о Анне Ахматовой» (1989), «Статуя командира и другие рассказы» (1992), «Славный конец бесславных поколений» (1998), романы «Любовный интерес» (2000), «Сэр» (2001). Переводил с итальянского, старофранцузского. Автор многочисленных переводов английских, французских и американских поэтов. Преподавал в ведущих университетах США и Италии. В качестве приглашенного стипендиата посещал Оксфордский университет (Англия) и Кеннановский Институт (США).

Член французского ПЕН-клуба (1989).

Отмечен премиями журналов «Октябрь» (1995, 1997, 2000, 2002), «Новый мир» (1997). Роман «Сэр» входил в шорт-лист Букеровской премии (2001). Роман «Каблуков» - в шорт-лист Букеровской премии (2005).

Живет в Москве.

28 января исполнилось десять лет со дня смерти Иосифа Бродского - великого русского поэта, лауреата Нобелевской премии, так никогда и не возвратившегосяна Родину в Санкт-Петербург.

Их было четверо молодых ленинградских поэтов, заявивших о себе в начале шестидесятых: Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев, которых Анна Ахматова называла «волшебным хором».

Бродского сегодня уже нет в живых. Анатолий Генрихович Найман, поэт и прозаик, прославившийся не только своим творчеством, но и тем, что в молодые годы был литературным секретарем Ахматовой, живет в Москве. Его роман «Каблуков», выпущенный издательством «Вагриус», был номинирован на Букеровскую премию 2005 года.

В разговоре с корреспондентом «НГ» Анатолий Найман поделился воспоминаниями, которые как бы накладываются на «автобиографическую» канву его нового романа:

После смерти Бродского звук умолк. Как в комнате без акустики

Я ленинградец, родился в Ленинграде в семье участкового врача - моя мама, и инженера-технолога - это был мой отец. Мама училась на врача во Франции, в Монпелье. Ее представление о европейской и мировой литературе очень повлияло на мое развитие. Что касается отца, то с годами выяснилось, что он был толстовцем, членом одной из самых поздних толстовских колоний, которая была под Москвой в Тайнинке. Он был последовательным толстовцем, от него я воспринял какие-то главные установки жизни. Или, если угодно, можно большим словом сказать - устои, с которыми я не расстаюсь до сих пор.

Например, от него я узнал в отроческом возрасте, что Льву Толстому какой-то человек пожаловался, что он ужасно боится генералов, просто совершенно теряет себя. А тот сказал: «А вы посмотрите на него в бане». И действительно, нет на свете людей, которые не были бы в бане другими, нежели в мундире...

Я думаю, что это были главные составляющие моего становления.

Я поступил в технологический институт в Ленинграде. И примерно на второй день обучения понял, что я поступил не туда. Потому что, начиная с первого курса, все мои интересы, вся моя жизнь, все мое время уже находились в сфере поэзии. Я впервые осознал, что стихи, которые я писал, это некое занятие моей жизни.

В общем, там, в институте, я сошелся с двумя сверстниками. Фамилии моих друзей по институту были Бобышев и Рейн. Потом, через года, может быть, два или три, к нам присоединился не имеющий никакого образования - 7 классов, но имевший совершенно замечательную одаренность, талант, Бродский. Это сейчас говорят о какой-то ленинградской поэтической школе, а тогда это совершенно ничего не значило. У нас была компания, мы любили друг друга. Но больше всего мы любили беспрерывно читать или слушать стихи.

Из романа «Каблуков»: «Году к шестидесятому появился как новое действующее лицо в Ленинграде Бродский, ни из какого института, с улицы, везде читал стихи, отовсюду куда-то рвался. Где-то мы познакомились...

Орет, как на вокзале, машет руками. При этом в коричневой тройке и брусничном советском галстуке. Передавая майонез, конечно, опрокидывает на себя, на все предметы туалета: на галстук, жилет, пиджак и брюки. Еще пунцовее пылающий румянец щек, еще громче картавость. А года через три, когда был он уже «Иосиф Бродский» - не в окончательном, правда, исполнении, но, так сказать, в сыром гипсе - и научился делать паузы в неостановимом своем монологе и эти паузы держать, то стал он выдавать после них куски речи принципиально короткие. Не то чтобы сентенции, <...> а с установкой на афоризм. И один из афоризмов, который, как и другие, он повторял опять и опять, словно бы забывая, что уже говорил его неделю назад, вчера, сегодня в самом начале вечеринки, и который никто, кроме, может, туманно колышащейся где-то Ахматовой, не принимал всерьез, да просто не слышал, разве чтобы ожидаемо вышутить и поржать, с первого раза попал мне в сердце. «Главное - величие замысла.»

Надо сказать, что показал, что такое величие замысла, показал, какого калибра должен быть поэт в России. Когда мы берем его стихи, мы подпадаем под магию этих стихов. Более того, когда мы слушаем его голос, мы половину не различаем, потому что он читает слитно, громко, а все равно понимаем, какая в этих стихах сила...

Это человек, который поражает цельностью судьбы. Что повторять какие-то слова, которые мало чего значат. Это человек, который в двадцать с небольшим лет на суде ответил судье, которая его должна была законопатить на 5 лет в ссылку, на вопрос: «Откуда вы знаете, что вы поэт? Вот именно вы. Вы что, оканчивали Литинститут, вы - член Союза писателей?» А он ответил: «Я думаю - это от Бога».

У Бродского был отец, который совершенно ничем Иосифу не уступал. У него тоже был такой напор и такая едкость. Но у него не было такого таланта, как у Бродского. А так они были очень похожи физически друг на друга. Однажды Бродскому и мне дали перевести по два стихотворения Умберто Сабы, замечательного итальянского поэта. Заработок был небольшой, но поэт настоящий. И вот мне позвонил отец Бродского, его звали Александр Иванович, и говорит: «Вы перевели свои стихи?» Я говорю: «Перевел» - «А мой еще не брался. Вы бы ему сказали...» Я как-то аккуратно сказал, что, «во-первых, у него своя большая вещь в работе (Бродский тогда писал поэму). Во-вторых, почему вы думаете, что, если я ему скажу, то он меня послушается?». А Александр Иванович ответил: «Он вас послушается. Он презирает вас меньше других».

Я всю жизнь любил Бродского, просто любил, он мне нравился. Хотя были и какие-то размолвки, и даже орали друг на друга что-то такое. Все равно я его любил. А когда он умер, я его люблю еще больше...

Когда знакомишься с человеком в 18 лет, никто не может с уверенностью сказать: «О, это будет крупная личность!» В юности что-то казалось амбициозностью, мальчишеством, не очень оправданными декларациями. Но он и 48-летний, когда мы встретились с ним после шестнадцатилетнего перерыва, показал, что это спокойно существующие в нем качества. Его декларации осуществились.

«Ахматовские сироты»

В возрасте двадцати трех лет, через общих друзей я познакомился с Ахматовой. Ахматовские сироты, как она впоследствии о нас говорила... Как странно все сошлось: чтобы была Ахматова - такого таланта и гениальности фигура, такого масштаба, такого калибра. Надо было, чтобы Сталин умер, когда нам исполнилось по 17 лет. Я знаю, что люди, которые постарше меня года на два, ровно за чтение тех же стихов оттянули срок. А в 17 лет ты вообще такой беспривязный, ни до кого тебе дела нет. Уж действительно, ты независимый, так независимый. И говоришь, что ни попадя. Но террор-то такой массовый кончился! Собственно, тем жизнь и привлекательна, что существуют какие-то мальчишки, как некоторое время нас называла Ахматова. Действительно мальчишки, без возраста, без веса, безо всего. И они просто пишут стихи...

Из романа «Каблуков»: «Меня Бродский привел, немножко даже наседал, дескать, тебе непременно надо... С чего вдруг?.. Придешь - поймешь... Огляделся, какая-то кровать тяжелая, спинка могучая красного дерева, чуть не под балдахином и вид продавленной. Продавленное ложе. Царская ложа, из которой смотрят сны. Какой-то сундук, столик, за ним опять столик, не то комод, не то бюро. Все это вдоль стен, так что комната как будто вытянута к окну. Стулья - вроде такие, как и кровать, а вроде и из домоуправления. И на одном сидит за столиком - имени нет. Понятно, что Ахматова. <...> Меня от меня, кто я там к этому моменту был, некий Каблуков, чьей-то семьи часть, компании, улицы, всемирной истории, прочитавший, услыхавший, подумавший, сказавший, только что оглядывавшийся, отключило. Ничего сверхъестественного, наоборот, кровать из какой-то стала совершенно понятной кроватью, и сундук, и столики. И та, что сидела, стала Ахматовой, Анной Андреевной, ровно такой, какой она нам и прочему миру дадена. Только находились мы, и комната, и прочий мир в единственно необходимом для всего месте. У меня в сознании мелькнуло даже, чтo это за место, но такая дурость, что я непроизвольно фыркнул смешком и наехавшую на физиономию улыбку отворотил конфузом в сторону. Она гуднула, вполне доброжелательно: «Вы чему улыбнулись?» Я: «Да подумал, что, предположим, у платоновских идей есть материальное место - тогда, может быть, вот такое? Ну это», - и поднятым пальцем коротенько обвел нас и вещи.<...>

И мы с ней уже оба смеемся. А дальше я молчу. Они что-то говорят, иногда и ко мне обращаются, я отвечаю, но и, когда отвечаю, все во мне молчит. Потому что а) не о чем говорить и б) всё при этом в порядке. Никаких конфликтов не существует как понятия. На свете. Потому что вообще не существует мелкого. Никакого этого Ленинграда, властей и блокадного режима. Никакой россыпи несущих миссию внутри инертной массы. Нет особости, нет единомышленников. Удовлетворенности и недовольства. Уехал ты или остался - вообще непонятно, что значит, потому что одно и то же. Есть трагедия. Есть стратегия поведения - диктуемая ею. Остальное - смешное. Или скучное».

Я вообще исхожу из того, что одна из драгоценностей жизни, всячески разрушаемая, в частности, и обществом, и властью - это интимность. Поэтому есть некоторые вещи, которые я не могу рассказывать, не хочу рассказывать. Не потому, что что-то такое случилось. А расскажешь, и этого нет...

Сейчас в отечественной литературе нет фигур такого уровня. Я говорю сейчас о таких поэтах, как Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Маяковский и так далее. Дело в том, что появление таких фигур, помимо одаренности, которая зависит только от того, на кого Бог покажет, зависит от среды, от эпохи, и зависит от того, насколько они изменяли или не изменяли своей совести. Даже если бы Ахматова была не такой замечательной поэтессой, показательно и то, как она прожила свою жизнь, находясь одна, абсолютно беззащитная, когда знакомые люди - после постановления ЦК партии 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» против Ахматовой и Зощенко - переходили на другую сторону улицы, чтобы с ней не поздороваться. Эта женщина оказалась сильнее, чем Красная Армия, военно-морской и военно-воздушный флот! Она единственная, которая так вот выстояла. Это история, которая протекала на моих глазах. Ахматова умерла 40 лет назад, и кто только на ее костях не плясал, какой чуши о ней не заявлял. Но вдруг получается жизнь - сильнее советской власти, от которой остался один Зюганов.

В жизни всегда есть место подвигу

История последних, скажем, 30 лет - это история постоянной сдачи позиций человеком по той или другой причине. Я видел по телевизору человека, который говорит (это было, в частности, о Хакамаде): «Вам не нравится - уезжайте». Я не понимаю, по какой причине он думает, что он может ей это сказать? Я вообще считаю, что патриотизм - вещь довольно интимная. Так же, как я не хочу говорить о том, опираюсь ли я в жизни на свою любовь к жене и детям, так я не хочу говорить о своих патриотических чувствах. Я один знаю, что такое для меня патриотизм, и я не хочу, чтобы кто-то мне это объяснял. У каждого человека свое представление об этом. Почему один человек может сказать другому: «Да Вы не любите Россию, Вы не патриот»? Это надо доказать. У меня свое представление по этому вопросу.

Как-то все измельчало и как-то, как говорил Мандельштам, поругано...Последняя крупная фигура, которую я видел из моих сверстников - это фигура Бродского. По масштабу, по калибру, что ли. Требуются огромные усилия, типа подвига, для того, чтобы стать такой фигурой. Например, человек создает какую-то страшную машину убийства, и становится трижды Героем Социалистического Труда. Потом вдруг не хочет делать то, что ему навязано кем-то, он сам хочет разобраться, и становится настоящим героем, а именно Андреем Сахаровым. То же самое мы имеем дело с благополучнейшим магнатом, которому вдруг хочется по-своему понять и что-то сделать. И это делает из него фигуру. Я имею в виду Ходорковского. Меньше всего можно предположить, что такая личность может вылупиться из магната, из того, кто сколотил невероятное состояние. Это дело времени - человек, который ведет себя таким образом, станет героем. Ходорковский высветился как человек.

Нынешнюю ситуацию я оцениваю точно так же, как и все ситуации в моей жизни. Ничего необычного делать не нужно. Просто всегда в лучшее время, в худшее, в более теплое, более холодное нужно стараться быть самим собой.

И в это понятие - быть самим собой - я вкладываю некий назидательный смысл: нужно держаться хотя бы с минимальным достоинством. Каждый человек должен иметь некий минимум свободы. В этом суть человеческой натуры. Это не я сказал, а люди поталантливей меня.Что составляет специфику нашего времени, так это узаконение уголовного образа жизни. Когда требуют добить слабеющего человека - это лагерные нравы. Когда население считают на проценты, сколько «за» и сколько «против», это нравы концлагерей.

Все поправки американской конституции, если в них внимательно вчитаться, ведут именно к тому, чтобы вернуть единице ее право быть личностью. Разумеется, ты проиграешь на выборах, если ты скажешь на выборах, что я хочу за этого. Во всяком случае, ты останешься с чувством собственного достоинства. Собственно говоря, какие люди нужны стране? Ей нужны только люди с чувством собственного достоинства.

Когда-то я услышал в 1964 году от Анны Ахматовой одну фразу. Ее тогда оформляли для поездки в Италию. Ей дали какую-то итальянскую премию, вполне левую, прокоммунистическую - «Europa Literaria» («Литературная Европа»). И вдруг ей, после всей ее жизни, которая уже почти застыла, сказали: «Да, можно ехать. Вы поедете за границу». Дальше началось то, что со всеми: многомесячные рассматривания каких-то элементарных анкет, задержка с разрешением до последнего дня, с билетами до последнего часа и так далее. Разумеется, это человека очень нервирует, а особенно человека 75 лет, перенесшего несколько инфарктов. Она говорила: «Чего они хотят? Чего они ждут? Что они думают, что я останусь?» Потому что больше всего тогда боялись, что человек останется. И она сказала: «Желаю моему правительству побольше таких граждан, как я».

Вот и я хочу, чтобы каждый из 143 миллионов людей, которые живут сейчас в России, мог бы про себя сказать: «Я желаю моему правительству побольше таких граждан, как я». То есть, не людей, которых считают только какими-то массами: «Такой-то процент хочет того-то». Или, «80% населения России, по переписи населения - русские, поэтому Россия мононациональная страна». Для меня существует, и всю жизнь существовал ноль целых семь миллионных процента населения России, а именно - один человек. Все, что предпринимается властью вообще и сию минуту в частности, это все имеет целью исключить единицу - одного человека. Один человек - это бесконечно малая величина, его можно сбросить со счетов.

Есть единомыслие, есть единомышленники, а есть единообразие. Вот, мне кажется, что «сплочение», «укрепление» и так далее, все вот эти слова, которые говорятся сейчас об обществе, по настоящему имеется в виду пюре, которое выходит из миксера. Вот это замысел людей, которые впаривают нам какие-то национальные идеи.

Всю мою жизнь некая сила, которую назовем властью, для простоты, занималась тем, что удушала все сколько-нибудь талантливое. Я говорю не просто так, не какое-то либеральное такое заявление. Вот Довлатов «пошел отсюда». Дело не в том, что он власть ненавидел. Все вместе. Бродский. Парфенов был, талантливый человек. Нет Парфенова. Шустер - отнюдь не моего романа журналист, совершенно, но он как-то выделялся. Все, ничего этого нет.

Я прожил целую жизнь. Главный принцип жизни, который я со всех сторон слышал, который я усвоил, и считаю совершенно правильным, если говорить в нематерных словах, как говорят: «Государство не обманешь». Это главная мысль. Совершенно понятно, что они тебя обманут. Мне сейчас к власти относиться очень легко, потому что все они моложе меня. Для меня особенно трудно переносимое свойство человеческой натуры - самодовольство. В присутствии такой личности просто ежишься.Стыда я не испытываю. Страха не испытываю. Я считаю, что там есть что-то смешное...

Простите, что я расскажу известный вам всем анекдот, очень короткий. Из серии «встречаются оптимист и пессимист». Оптимист говорит: «Ты чего думаешь, я не понимаю, не вижу того, что ты видишь? Прекрасно вижу. Но просто у меня есть теория, что вся действительность - это пирог: слой повидла, слой дерьма. Вот я знаю, что у меня сейчас слой дерьма. Но я знаю, что дальше будет слой повидла». А через месяц снова встречаются и оптимист что-то мрачноватый. Пессимист говорит: «Что, не работает система?» Оптимист отвечает: «Нет, система работает, только то, о чем я думал, что это слой дерьма, то был слой повидла».

Я бы пожелал нашему правительству побольше таких граждан, как мы. И не обязательно, чтобы человек одаренный. Главное, чтобы он имел право вести себя, как считает нужным. Нельзя позволять себя унижать, иначе мы превращаемся в рабов.

Записала: Лена Сурикова

[Рона]

ЕВГЕНИЙ РЕЙН

Поэта Евгения Рейна Бродский не раз называл своим учителем. Не знаю, в чем выражалось его учительство, но как поэт он совершенно оригинален. И если говорить о близости других поэтов, то это скорее акмеисты и экспрессионисты — Ахматова и Кузмин, Луговской и Багрицкий. Сам поэт дружил с великой Ахматовой и, как я понимаю, мир ее был ему близок. В стихах Евгения часто звучат элегические мотивы, обращение к молодости, к друзьям, спор с неким преследующим его демоном. Шум уходящего времени слышит Евгений Рейн, — я бы сказал, музыку минувшего века.

Рейн говорит, что познакомил нас Слуцкий, я этого не помню. Зато очень хорошо помню, как читал свои стихи у него на квартире, в Ленинграде. Женя тогда жил на улице Рубинштейна, в центре. Пьяный Горбовский во время моего чтения из протеста завернулся в ковер и укатился в другую комнату.

Потом был московский период Рейна, когда он жил на Преображенке, в полубараке. И написал про свое житье-бытье стихи, которые сразу стали известны всей литературной Москве.

В 1984 году с большим трудом ему удалось издать книгу стихов в издательстве «Советский писатель». Цензура поработала над лирикой очень тщательно, вымарывались целые строфы и блоки строк. Все равно эта книжечка была как голубь, прилетевший в наш самиздатский ковчег, — надежда.

Евгений Рейн — неиссякаемый кладезь литературного фольклора: столько рассказов о современниках я услышал от него! Будет жаль, если все это останется только устным творчеством поэта.

ИОСИФ БРОДСКИЙ

Когда я в 1960 году приехал в Ленинград — как бы в качестве посланника от московских поэтов — Женя Рейн меня познакомил с рыжим порывистым юношей — поэтом. Я стал бывать у него дома. Там, в огромной зале с балконом, за колонной и шкафом было его пристанище и гнездо. Бродский тогда переводил с польского Галчинского, которого мне и читал. Одно время мы встречались часто. Помню его раннюю поэму «Шествие». Он уже тогда гудел и распевал виолончельным голосом, читая, а я, каюсь, уснул под хмельком. Поэт обиделся и не подарил обещанную поэму, отпечатанную книжицей на машинке. Признаться, скучной была эта юношеская безумно романтическая поэма.

Иосиф Бродский рано стал известен молодому Ленинграду, а затем Москве: его читали в компаниях и перепечатывали. Это только так говорится, что читали на кухне, а на самом деле читали в мастерских, в больших квартирах. На кухне, впрочем, тоже. Где выпивали, там и читали. Чтение поэта завораживало, что-то было магическое в его ранних стихах.

С Анной Ахматовой — легендой, чудом, невозможно было поверить, что она живет рядом, — с Ахматовой Иосифа познакомил вездесущий Женя Рейн. Два тонкошеих мальчика приехали в Комарово. Ахматова сразу оценила Бродского. Было 7 августа 1961 года, день запуска космонавта Титова в космос и день запуска поэта Бродского в космос поэтический.

Затем его личная и поэтическая судьба стала складываться роковым образом: арест, ссылка, Америка, Нобелевская премия. И все это — последствия самиздата, то есть листков на машинке, которые передавались из дома в дом, пока не попали в «Большой дом», так называли в Ленинграде здание КГБ.

Правители стихов тогда боялись — как вообще любого живого слова. Историка Хейфица арестовали только за то, что он собирал самиздат Бродского в одну книгу.

Я приведу несколько любопытных цитат из статейки в газете «Вечерний Ленинград» за 1964 год: «Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем. На нем были вельветовые штаны, в руках — неизменный портфель, набитый бумагами. Зимой он ходил без головного убора, и снежок беспрепятственно припудривал его рыжеватые волосы...» Как видите, не без претензии на художественность, — но ведь в КГБ работали не только тупицы и убийцы. «...Этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он «любит родину чужую», Бродский был предельно откровенен. Он и на самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине...» Ну и так далее. Тогда как будто были две страны. Страшная чиновная Россия, по сути своей враждебная поэту, и прекрасная широкая Россия — место поэзии.

Иосиф Бродский рано стал мифом, легендой. И потом, уже в Америке — всемирно известным первым поэтом, кажется, не только России, но и Америки. Нобелевским лауреатом — и лауреатом многих других престижных премий.

Еще две встречи были у меня с Иосифом. Первая, если я не ошибаюсь, в Белграде в 1990 году. Он еще сказал мне тогда: «Нет, не надо уступать им площадку». (Это про советских поэтов: я колебался, выступать ли мне с ними вместе на вечере.) На мой вопрос о его родителях, которых я знал, ответил коротко и страшно: «Трупы». Он показался мне старым, холодноватым и саркастичным, но, приглядевшись, я увидел, что эта ирония, главным образом, направлена на самого себя.

В последний раз, совсем недавно, я увидел уже не Иосифа, а тело Иосифа в гробу с откинутой крышкой-половинкой между двумя торшерами-светильниками в похоронном доме на Бликкер-стрит возле 6 авеню в Нью-Йорке. Тяжкая торжественность. Иосиф присоединился к своим родителям. И почудилась мне в его судьбе участь библейского Иосифа, который был продан в рабство своими братьями, а затем возвысился и стал почитаем в чужой стране, которую он сделал своей.

ДМИТРИЙ БОБЫШЕВ

Виктор Кривулин пишет в своей статье о поэте Бобышеве: «Передо мной фотография тридцатилетней давности: комаровское кладбище, пересохший хрупкий наст, четверо молодых людей, склоненных под тяжестью гроба с телом Ахматовой. Это Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев и Иосиф Бродский. Как бы ни складывались их отношения впоследствии, как бы ни расходились жизненные пути, сколь бы ни различался душевный и духовный опыт — эта четверка ленинградских стихотворцев навсегда останется в истории русской поэзии неким единым духовно-стилистическим сгустком, легендарной квадригой, впряженной в похоронную колесницу Анны Ахматовой в мартовские дни 1966 года.

Впервые стихи Бобышева были опубликованы в гинзбурговском Синтаксисе в 1959 году (перепечатано в журн. Грани № 58, 1965 г.). Потом было знакомство с Анной Ахматовой в 1960 году — встреча, определившая дальнейшую судьбу молодого поэта. Ахматова посвятила Бобышеву едва ли не лучшее из поздних своих стихотворений. В начале 60-х — ореол известности среди многочисленных тогда любителей поэзии в Москве и Ленинграде, прелюдия шумной литературной славы, которой, впрочем, так и не воспоследовало. До 1964 года Бобышев появляется на литературных вечерах бок о бок с Бродским, Найманом и Рейном. Останется лишь достоянием мемуаров (как правило недостоверных и поверхностных) литературная эйфория того времени, турниры поэтов в Д/к им. Горького, скандальные поэтические вечера в университете, столпотворения в «Кафе поэтов» на Полтавской, где я впервые увидел всю легендарную четверку вместе. Они возникли как-то одновременно и привнесли в накуренное переполненное помещение какой-то совершенно особый дух — над-стоящий над тогдашними нашими заботами и проблемами. Они держались плотной группкой, вели себя выспренне и даже высокомерно, словно оберегая от грубых внешних прикосновений то, что, при всей розности и несхожести, объединяло их».

АНАТОЛИЙ НАЙМАН

Возможно ли одного человека изобразить, рисуя другого — близкому ему? Анатолия Наймана я почти не знал, хотя встречал иногда. Красивый был человек в молодости, такой аккуратный, черный, черноглазый — вообще от него исходило ощущение ясности, четкости, выстроенности и некой «серебряности», в смысле традиций серебряного века. Зато первую жену его, Эру, я знавал на протяжении многих лет. Читал у нее на квартире, как передо мной ранее читали свои стихи Бродский, Рейн — вся «четверка». Стареющее петербургское семейство, и мебель и картины — все под стать. Между тем от Эры Найман исходило такое внимание, такое понимание, что нельзя о ней не упомянуть. Это была одна из питерских муз, да не посетуют на меня, что пишу не о поэте.

Внимающие нам значат не меньше, чем мы, сочиняющие.

Анатолий Найман, один из знаменитой «четверки», работал долгое время рядом с Ахматовой, переводил вместе с ней, написал потом воспоминания. Первую поэтическую книгу издал только в 1989 году, в Нью-Йорке.

[Рона]

Анатолий Найман в программе "Рандеву с дилетантом"

Рандеву с дилетантом

Ведущий Владимир Молчанов

Время выхода: суббота, 19:00

13.06.2009

Анатолий Найман в программе "Рандеву с дилетантом"

В гостях у Владимира Молчанова, человек не из сферы музыки. Зато он сочиняет потрясающие стихотворения. Это поэт – Анатолий Найман.

В программе на этот раз, действительно, не звучит музыка, зато звучат очень хорошие стихи, очаровательные стихи, разные стихи… Анатолий Найман читает не только свои произведения, но и других авторов, своих друзей и всем известных и выдающихся поэтов.

Некогда Анатолию Генриховичу довелось близко общаться с великолепной Анной Ахматовой, он работал у нее литературным секретарем. О том, как это было на самом деле, поэт рассказывает в программе. Еще интереснее его воспоминания о самой характерной поэтессе переломной эпохи:

«В конце концов, вышла Ахматова, в дверях встала Ахматова… Ошибиться было невозможно. На ней было какое-то кимоно, чуть-чуть староватое, прямая грузная фигура и невероятная голова. Была какая-то особь – не здешняя. Тогда я просто смотрел и считал, что все, что происходит, это из какого-то такого немного сна, немного сказки, немного реальности…»

Четверку молодых поэтов, куда входили Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Евгений Рейн и Анатолий Найман, Анна Ахматова называла «Волшебным хором». Она высоко ценила их творчество. В свою очередь, сама Ахматова, была для поэтов не только мощным литературным авторитетом, но и большим нравственным влиянием… Об этой дружбе и духовной сплоченности Анатолий Найман читает в программе яркое стихотворение собственного сочинения…

А еще с Владимиром Молчановым они разговаривают о блоковском Ленинграде, о том, что есть общественные вкусы, о молодых талантливых, новых и современных поэтах, и о русской поэзии, как таковой:

«Русская поэзия, ее можно не только представить, но ее можно и сформулировать. Вот она сложилась таким образом, что, во-первых, она, за исключением некоторых спадов, всегда была общенациональной. Пушкин, Некрасов, Блок – это были общенациональные поэты. Во-вторых, всегда был первый поэт. У нас он был сам по себе. Когда хоронили Некрасова, то студенты кричали: «Вровень с Пушкиным!..»

Форум программы

Скачать запись программы в формате mp3

Прослушать Рандеву с дилетантом - Анатолий Найман. Часть1

Прослушать Рандеву с дилетантом - Анатолий Найман. Часть2

[Рона]

http://www.muzcentrum.ru/orfeus/programs/issue881/

[Рона]

Все и каждый

Год выпуска: 2009

Автор: Найман Анатолий

Исполнитель: Кирсанов Сергей

Издательство: Нигде не купишь

Тип: аудиокнига

Аудио кодек: MP3

Битрейт аудио: 112 kbps

--------------------------------------------------------------------------------

Описание: От издателя

Несколько московских семей, в советское время связанных, кроме проживания по соседству, еще и благополучием - материальным, душевным, интеллектуальным. Профессиональное признание и привилегии у родителей, беззаботность и уют, даром доставшиеся детям. Их ждет легкая карьера, быстрый успех. За все, однако, надо платить, и цена зависит не столько от поставленной цели, сколько от внутренней нравственности и благородства. Как сказано о главном герое - "он оглянулся и увидел - и с тех пор уже всегда ходил с вывернутой шеей". Счастье, разрушаемое своими руками и своими руками заново собираемое, - участь всех и каждого.

Озвучено по изданию – Журнал «Октябрь», номера 1, 2 за 2003 год.

Анатолий Генрихович Найман

Россия, 1936

Анатолий Генрихович Найман родился в 1936 году в Ленинграде. Поэт, прозаик. Ныне живет в Москве. В 1997 году редакционную премию журнала "Новый мир" получил его роман "Б.Б. и др.".

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2443370

http://www.muzcentrum.ru/orfeus/programs/issue881/