Эпоха Евгения Рейна

[Рона]

Эпоха Евгения Рейна

Иосиф Бродский называл поэта Евгения Рейна своим учителем, а Анна Ахматова принимала его в своем загородном доме в Комарове. Он был дружен с Пастернаком, Окуджавой, Довлатовым и Лосевым. Однако первая книга Рейна вышла когда автору было уже почти пятьдесят. Евгений Борисович Рейн, которого корреспондент Jewish.ru навестила на его даче в Переделкине в преддверии праздника Суккот, рассказал о своем жизненном пути, охватившем целую эпоху.

— Евгений Борисович, вы родились и выросли в Ленинграде. Наверное, на жизнь каждого человека влияет то место, где он живет?""

— Несомненно! Я — сугубый ленинградец, так и не прижился в Москве. Очень люблю и прекрасно знаю родной город: кто что построил, кто где жил... Люди, которые родились там, навсегда остаются ленинградцами.

[Рона]

Соло Евгения Рейна

Поэт, лауреат многочисленных литературных премий, легендарный Евгений Рейн – герой поэтического салона, состоявшегося в Доме-музее Михаила Булгакова. Его считали своим другом Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Он входил в круг поэтов – учеников Анны Ахматовой. Булат Окуджава посвятил ему песню.

Его фамилия однозвучна великой европейской реке, он – однофамилец своего любимого художника Рембрандта (того звали Ван Рейн). Поэт сам назвал себя в одном из произведений «Третьим Рейном». Любит музыку Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского. Говорит, что его поэзия выросла на шлягерах.

Метро, люди, автомобили – шум большого города. Арка с надписью «Булгаковский Дом», хруст последнего снега под ногами. Куратором мастер-класса Евгения Борисовича был поэт Андрей Коровин. В тишине круглого дворика на Большой Садовой – музей, где поэт представил слушателям свою книгу «Мой лучший адресат». Стихотворения посвящены лауреату Нобелевской премии по литературе 1987 года, другу Рейна – Иосифу Бродскому.

С рисунками друга

Евгений Борисович был не один – ему помогала жена Надежда. В коротком предисловии она поведала о создании книги. В 1996 году, когда Бродского не стало, она начала собирать его архив. Нашлись рисунки и письма самого Иосифа Александровича. Были собраны стихи Рейна, связанные с Бродским. Оказалось, что рисунки, которыми Иосиф нередко сопровождал свои письма, рисовал на полях отпечатанных текстов, а позднее снабжал свои книги, как нельзя лучше соответствуют стихам Евгения Рейна. Так возникла идея издать книгу, которая вышла в 2006-м.

Рейн и Бродский познакомились в 1956-м в Ленинграде. В 1972 году Бродскому пришлось эмигрировать в США. Шестнадцать лет друзья не имели возможности видеться, общались посредством писем и телефонных звонков...

В представленной книге нет ничего случайного. Она выстроена в хронологическом порядке: стихи Рейна, написанные в период жизни Бродского в СССР, и стихи времен эмиграции Бродского; произведения, созданные в период, когда оба они могли встречаться в любой точке мира, кроме России. Отдельный раздел – сочинения, появившиеся после 28 января 1996 года. Издание уникально: в нем публикуется поэма «Глаз и треугольник». Она является своего рода отражением трагических обстоятельств, возникших между Бродским и Мариной Басмановой.

«Код» Бродского

Как поэта его долго не печатали в силу разных обстоятельств. Первый сборник «Имена мостов» вышел только, когда ему было около 40. Его девиз: «Пока ты недоволен жизнью, она уходит», поэтому его любимая работа – «литературный марафонский бег»

Книгу показалось уместным представлять в «Булгаковском Доме», потому что по страницам издания гуляют созданные рукой Бродского коты. Все мы знаем одного из персонажей «Мастера и Маргариты» – кота Бегемота. К тому же в книге «Мой лучший адресат» есть стихотворение Рейна «Венецианский кот».

Обложка издания – воспроизведение конверта от письма, присланного Бродским в 1961 году, одна фраза которого оказалась пророчеством, сбывшимся в 1996-м. На клапане обложки изображена имеющая свою неповторимую историю открытка с нью-йоркскими башнями-близнецами. Приключения, связанные с ней, не имеют ничего общего с 11 сентября, они начались с альманаха «МетрОполь». Рейн согласился составить его поэтическую часть. Когда разгорелся известный скандал, который дошел до уровня политбюро, Евгения Борисовича перестали печатать. Перед ним встал вопрос: оставаться в СССР или уезжать. Эту тему поэт часто обсуждал по телефону с Бродским. Иосиф с кем-то из друзей прислал ему из-за океана чистую открытку. Там стоял лишь американский адрес Бродского. На словах он передал: «Если решишь эмигрировать, поздравь меня этой открыткой хотя бы с 1 мая. И я пойму, что надо организовывать твои дела за рубежом». Но Рейн остался в России. А открытка сохранилась своеобразным «кодом» в его семье...

Во время всего поэтического вечера в гостиной витал дух булгаковских произведений, царила атмосфера того времени. Все было созвучно загадочности проницательного взгляда и голоса самого Рейна. В зале, поблескивая стеклами, стоял шкаф с «булгаковскими» книгами. Пространство салона иногда «дышало» полумраком, а порой – и неожиданно ярким довоенным светом ламп.

Маэстро приехал на вечер в модном костюме в клеточку и маленьких круглых очках, которые Бродский заказал для Рейна во время его первого визита в США. Кстати, в юности он изучал моду по кинофильмам, пытался подражать Хэмфри Богарту, Кери Гранту, завязывал галстук, как Джеймс Стюарт. Однажды даже купил в одесской комиссионке полосатый пиджак, как у Жана Габена в ленте конца сороковых...

Другая цивилизация

В этот вечер в «Булгаковском Доме» был аншлаг. Поскрипывали большие плетеные стулья. В зале собралось много молодежи, в том числе – студентов Литинститута им. А.М. Горького, где преподает Евгений Рейн. Чувствовалось их трепетное и тактичное отношение к поэту. Слушатели с интересом внимали суровому юмору и тонкой грусти поэзии Рейна. Седовласый семидесятитрехлетний мэтр выглядел и говорил так, что казалось, будто он давно знает наперед все, что будет, и отвечает и говорит лишь потому, что вежливость и интеллигентность – его природа...

Трудно передать, насколько приятно было слышать его чистый, красивый русский язык. Он говорил литературно, но вместе с тем совсем не книжно, очень живо. Было ощущение, что манера держаться и говорить – не из нашего времени. Такой была, наверное, и Анна Ахматова, с которой Рейн познакомился еще ребенком. Его тетя в ташкентской эвакуации подружилась с Анной Андреевной. В 1946 году маленький Женя впервые увидел поэтессу в Ленинграде. В то время она была опальной... В 1959-м в «Ленгорсправке» он получил ее адрес и приехал в гости. Потом стал часто бывать у Ахматовой. Он вошел в так называемый ахматовский «волшебный хор» – Рейн, Бродский, Бобышев, Найман.

Ахматова была из другой цивилизации. Наблюдательность помогала поэту понять, что значит достоинство, правильный тон на людях, пренебрежение суетой и модой. Человек должен знать себе цену. Некоторые мелочи исходят из наглядных уроков общения с Ахматовой. Нельзя звенеть ложечкой в чайном стакане, носить в нагрудном кармане пиджака авторучку или расческу; носовой платок должен быть свежим, обувь – вычищенной. Но, возможно, самое драгоценное, что Рейн получил от Анны Андреевны, – чувство преемственности.

Ахматова и ее поэзия – доказательство того, что великая русская поэзия не кончилась в 1917-м. Ее встречи с Блоком, Маяковским, Есениным, отношения с Гумилевым, Мандельштамом – не «затерянные эпизоды». Она передавала окружающим и в особенности – своим ученикам пульс этих событий...

В жаркой тишине зала на фоне черного старинного пианино щелкали вспышки многочисленных фотообъективов и звучал глубокий баритон поэта с незабываемой интонацией, становившийся очень громким в особо драматических местах. Евгений Борисович читал стихи из книги, комментировал. Его воспоминания были обращены к ушедшему другу. Созвучны названию книги строки из стихотворения «В Новую Англию», написанного в 1975-м:

Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!

Так много лет прошло, что наша связь скорей

Психоанализ, чем почтовый разговор...

...И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!

А я тебя сравню с приветом и письмом,

И с трескотней в ночном эфире и звонком,

С конвертом, что пригрет за пазухой тайком

И склеен второпях слезой и языком...

[Рона]

Времена не выбирают

Поэт, друг Иосифа Бродского, один из четырех «ахматовских сирот» Евгений РЕЙН: «С Бродским мы никогда не ссорились, если не считать, что однажды подрались из-за женщины»

В сентябре 1988 года в Нью-Йорке Бродский впервые встретился с Рейном после своего вынужденного отъезда из СССР в 1972-м. 16-летняя разлука не испортила их отношений. «Он занимался моими делами. Что мог, делал для меня, а я в свою очередь — для него»

Исполнилось 70 лет со дня рождения всемирно известного русского поэта и нобелевского лауреата Иосифа Бродского

Станислав БОНДАРЕНКО

Специально для «Бульвара Гордона»

С Евгением Рейном мне посчастливилось общаться неоднократно в разное время. Так складывалось, что в любых компаниях именно Евгений Борисович почему-то оказывался главным магнитом и центром. Мало того что Рейн — великолепный поэт, ходячая энциклопедия и целая эпоха, так еще и удивительный рассказчик, слушать которого можно бесконечно. «Я вижу то, что помню, а не то, что замечаю», — сказал он однажды.

В декабре нынешнего года Евгений Борисович готовится отмечать свое 75-летие, а в мае мир отмечает 70-летие его близкого друга Иосифа Бродского. С великим русским поэтом и нобелевским лауреатом Рейна много лет связывали не только тесные личные взаимоотношения, творчество и дружба с Анной Андреевной Ахматовой — Бродский высоко ценил Рейна как поэта и наставника. «У этого человека я научился массе вещей, — спустя годы писал Иосиф Александрович. — Он научил меня почти всему, что я знал, по крайней мере, на начальном этапе. Думаю, он оказал исключительное влияние на все, что я сочинял в то время». «Евгению Рейну с любовью» посвятил Бродский одно из лучших своих стихотворений «Рождественский романс».

Твой Новый год по темно-синей

Волне средь моря городского

Плывет в тоске необъяснимой,

Как будто жизнь начнется снова.

Как будто будет свет и слава,

Удачный день и вдоволь хлеба.

Как будто жизнь качнется вправо,

Качнувшись влево.

«ПЕРСТЕНЬ НЕСТОРА МАХНО И ДОНЫНЕ ХРАНИТСЯ У МЕНЯ»

— Евгений Борисович, отдыхая однажды с вами на мысе Казантип, я обратил внимание, что на дружеских посиделках вы поете украинские песни по крайней мере не реже, чем русские. Где научились?

— Это у меня в генах сидит. Ведь мои деды и бабки по материнской и по отцовской линии — выходцы из Украины: одни всю жизнь прожили в Харькове, другие — в Екатеринославе-Днепропетровске. Причем днепропетровские мои пращуры были весьма уважаемыми в городе людьми — в послереволюционные годы дед держал целую сеть лавок и ателье индпошива одежды. Правда, вместе с НЭПом свернули и его, отобрав все так резво, что он еле-еле ноги унес. После этого краха скрылся — осел в Ленинграде, снова нашел себя успешным экономистом-бухгалтером в некой артели и опять зажил довольно безбедно.

Бабушка моя была, видно, тоже редкой модисткой, может, лучшей во всем Екатеринославе. Во всяком случае, когда Нестор Иванович Махно собрался жениться, его невеста пожелала иметь платье именно от нее. Примерив наряд, она осталась очень довольна, Махно рассчитался с бабкой мешками продуктов, которые тогда были гораздо ценнее всяких денег. Но восторженная невеста намекнула суженому, что этого мало. Нестор Иванович — широкой души человек — снял с руки перстень и вручил моей бабке. Перстень этот и доныне хранится у меня.

— Везет вам. А правда ли, что с Анной Ахматовой вы познакомились, еще будучи ребенком?

— Это произошло, когда мне было 10 лет. Дело в том, что двоюродная сестра моего отца Валерия Яковлевна Познанская была довольно крупным химиком и даже лауреатом Сталинской премии! Еще во время войны тетя подружилась в Ташкенте с Анной Андреевной и, кстати, многократно упоминается в переписке Ахматовой. И вот когда поэтессу подвергли унижению и надругательству в печальной памяти ждановском постановлении, моя тетка приехала в Ленинград, поселилась в гостинице «Астория» и устроила там небольшой прием в честь Ахматовой со сладким столом, чаем и бутербродами. На него была приглашена и моя мать, которая захватила меня.

Прекрасно помню тот зимний день и как выглядела Анна Андреевна — еще не полнеющая, высокая и худощавая. А через несколько лет, уже будучи студентом технологического института, я однажды вдруг сообразил, что где-то рядом живет Ахматова. По тем временам адрес выяснить не составляло труда, ибо исправно работала система «Ленгорсправки», достаточно было заплатить 20 копеек и назвать фамилию, имя-отчество плюс год рождения — все это я почерпнул в энциклопедии.

В доме по улице Красной конницы, куда я явился, мне открыла дверь свояченица Анны Андреевны (то есть бывшая жена ее брата Андрея Горенко). Эта замечательная дама провела меня к Ахматовой, которой я напомнил, что мы познакомились еще в 1946 году. Она меня сразу признала: стала расспрашивать о здоровье матушки, выясняла, как живу, где учусь, что читаю. Я даже читал ее стихи. А затем Анна Андреевна сказала: «Вы знаете, мне дают новую квартиру» (речь шла о писательском доме на Петроградской стороне, по улице Широкой).

В общем, Ахматова попросила помочь перевезти ее библиотеку и привлечь к этому делу еще какого-нибудь приятеля. У меня, конечно, таковой нашелся — это был живущий ныне в Америке поэт Дмитрий Бобышев. На следующий день мы с ним пришли, купив специальные мешки из крафт-картона: тогда в таких прятали на лето зимнюю одежду. Почти целый день мы осматривали и складывали эту библиотеку — она была небольшая, книг 200, но почти все с дарственными надписями: от Пастернака, Гумилева, Алексея Толстого, Мандельштама, Клюева. Все это было очень интересно читать... С той поры я стал регулярно бывать у Анны Андреевны. Вообще, наша неразлучная четверка — Анатолий Найман, с которым мы учились на высших сценарных курсах, Бобышев, Бродский и я — были каждый по-своему связаны с Ахматовой.

«Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность».

Бродский в Нью-Йорке, 70-е

«ДЕНЬГИ НА МАШИНУ АЛЕКСЕЮ БАТАЛОВУ АХМАТОВА ДАЛА В ЗНАК БЛАГОДАРНОСТИ»

— Она относилась к вам ровно или же выделяла кого-то?

— Думаю, что Анна Андреевна все-таки выделяла Бродского. Она как-то сразу почувствовала судьбу его, большой масштаб, который был ему дарован. Хотя, может, чисто по-человечески ей был ближе Анатолий Найман, который был ее литературным секретарем.

— Я не сторонник копания в белье, но ощущение такое, что Найман был не только секретарем...

— Я тоже не судья гениальной поэтессе, но думаю, что ты прав: интимные отношения между ними имели, как говорится, место. Жизнь длинна, и все случается на пути, тем более что «любви все возрасты покорны». И то, что Найман крутился там с утра до ночи, видимо, отнюдь не случайно.

— Вы, насколько мне известно, окружили Ахматову заботой и при жизни, и после смерти...

— Умерла она в санатории под Москвой, в Домодедово. Когда гроб с телом самолетом перевезли в Ленинград, Бродский, Найман и я распределили обязанности. Иосиф занимался, к примеру, выбором места на кладбище, а мне следовало найти и доставить к сроку надмогильный крест. Как часто случалось в Союзе, чего не хватишься, того и нет: ну, советская власть, что тут скажешь! Вот и деревянного креста в похоронном бюро не оказалось, мне предложили серийный из шлакоболочной окрошки. Но такой, согласитесь, Ахматовой не подходил. Ну как это можно было себе представить?!

До отпевания в Никольском соборе и похорон оставалось уже меньше суток, и мне пришла в голову неожиданная, но спасительная мысль. В то время на «Ленфильме» воспитанник Ахматовой Алексей Баталов снимал фильм «Три толстяка» по Юрию Олеше. При съемочной группе были плотники и лес для декораций — вообще, на «Ленфильме» тогда можно было найти почти все! Я бросился к Алексею с просьбой о помощи. Баталов немедленно распорядился. Буквально через два часа крест сбили, и я его на такси отвез прямо в Комарово.

Этот крест довольно долго стоял на могиле Анны Андреевны, пока через годы сын поэтессы Лев Николаевич Гумилев не заменил его железным. Еще один важный тогда момент, связанный с киношниками: в то время я работал на Ленинградской студии кинохроники и быстро договорился с двумя режиссерами — Арановичем и Шустером, чтобы они сняли на пленку отпевание и похороны, и они не подвели — все отснятые кадры сохранились доныне.

— По слухам, Ахматова, скупо помогая нуждавшемуся сыну Льву, Алексею Баталову подарила машину. Это правда?

Евгений и Иосиф познакомились в 1958-м в Ленинграде и подружились на всю жизнь. «Я мог уговорить бутылку, Иосиф пил меньше. Обычно употребляли грамм по 300-400»

— Факт такой был.

— Злые языки утверждали, что это не по-матерински...

— Я бы не стал упрекать Анну Андреевну: отношения матери с сыном — дело очень интимное и для других закрытое. А деньги на машину своему воспитаннику Алеше Баталову Ахматова дала в знак благодарности, в частности, и за то, что он уступил ей маленькую комнату, в которой она затем обреталась. Это произошло, когда поэтесса уже что-то зарабатывала переводами, получила зарубежные премии за стихи. Вообще, она так и не привыкла к деньгам — к советским, говоря конкретнее, — не научилась их считать и соотносить с реальностью.

— Наверное, эта черта была присуща многим «осколкам» прежней эпохи?

— Ну почему же? Например, артист Вертинский поразил меня как раз своей, так сказать, практичностью...

— Вы и с ним пересекались?

— Да. Когда я работал в кино, подружился с режиссером Виктором Викторовым — хотя это его псевдоним, на самом деле он был Рабинович, конечно. Были уже относительно «оттепельные» времена, мы хорошо зарабатывали и любили прилично поужинать. Посещали ресторан «Крыша» — это в гостинице «Европейской» в Ленинграде. Однажды пришли, получив какие-то деньги, заказали, чего душа желает, — от икры до сациви и коньяка.

У нас был там свой официант по имени Кеша, которого мы водили на всякие просмотры в Дом кино. Он к нам подходит и говорит: мол, один очень приличный старичок хочет поужинать, так можно ли его к нам подсадить, поскольку свободных мест нет? И подводит Вертинского, которого мы сразу же узнали, — и артист это понял.

Вертинский подсел и неожиданно спрашивает нас: «Почему нет барышень?». Мы объяснили, что вечер только начинается: мол, выпьем-закусим и тогда поедем к барышням. И он отреагировал замечательной фразой: дескать, барышни бывают вечерние, ночные и утренние. «Без вечерних, — говорит, — обойтись можно, без ночных никак нельзя, а вот утренних лучше совсем не нужно». При этом заказывает какую-то ерунду: кусочек сыра, бисквит, стакан кефира (откуда бы взяться в ресторане кефиру, да еще вечером?) — и спрашивает у нас, сколько здесь принято давать чаевых. Мы ответили, что давать можно сколько хочешь, но минимум — где-то 20 процентов от суммы заказа.

Бродский с Ахматовой в Комарово, 1963 год. «Думаю, Анна Андреевна все-таки выделяла Иосифа. Она как-то сразу почувствовала судьбу его, большой масштаб, который был ему дарован»

Уходя, Вертинский вынул потертый кошелек, отсчитал какую-то мизерную сумму, потом прибавил те самые проценты и вручил это официанту, а тот, низко кланяясь, провожал его до самого гардероба. Через некоторое время засобирались и мы. Взглянув на счет, я вижу, что Кеша нас оглушительно обсчитал. Подзываю его и говорю: «Как же тебе не стыдно! Мы тебе даем такие чаевые, в Дом кино водим — и ты нас так обсчитываешь?! А вот Вертинского, хотя он дал тебе каких-то 20 копеек, до гардероба провожаешь!». А Кеша нам и отвечает: «Так это же господин, а вы г...но».

— Кстати, о барышнях. Интересно, а насколько часто в годы своей бурной юности вы влюблялись и меняли зазноб?

— Конечно, в молодости случались романы, и может, даже их было немало, но в целом моя жизнь как-то концентрировалась вокруг семьи. Моему браку с Надей почти 27 лет. То есть я, скорее, человек постоянного тока, а не переменного.

— А ваш друг Иосиф Бродский?..

— Его жизнь до эмиграции была связана в основном с Мариной Басмановой (возлюбленная поэта, родившая ему сына. Басмановой посвящено много стихов, в том числе отдельный сборник «Стансы к Августе». — Прим. ред.). А вот в США Иосиф переменил довольно много женщин. Не собираюсь бросать в него камень, скажу только, что многие из его дам считали, что это супружество, а потом все распадалось. Я знаю таких случаев шесть или семь. У Иосифа была Вероника — замечательная женщина, с которой он прожил более 20 лет, но так и не женился на ней.

— Это, наверняка, было до появления его итальянской супруги?

Похороны Анны Ахматовой, Комарово, март 1966 года. Слева анфас — Евгений Рейн, справа над гробом — Иосиф Бродский, у него за плечом — Дмитрий Бобышев

— Верно, до Марии Соццани, с которой он прожил последние семь лет и которая сыграла в его жизни немаловажную роль. Она окончила русское отделение Сорбонны, написала диссертацию по творчеству Марины Цветаевой, а Иосиф тогда приехал в Италию из Нью-Йорка читать лекции, и они познакомились. Мария была моложе Иосифа на 25 лет.

— А как началась ваша дружба с Бродским?

— Думаю, это произошло осенью 1958-го — дневников я никогда не вел, поэтому за хронологию не ручаюсь. В Ленинграде у нас с Иосифом, как оказалось, был общий приятель Ефим Славинский, который затем долго работал в Лондоне на Би-би-си, а тогда только оканчивал романо-германский факультет Ленинградского университета. Ефим — он, кстати, киевлянин — снимал квартиру на Благодатной улице и однажды пригласил меня к себе: мол, будет вино, девушки, словом, молодежная компания. Когда я приехал, Славинский встретил меня на лестнице и сказал, что у них ужасная проблема: один молодой человек уже два часа читает стихи, и они не знают, как его утихомирить. Может, у меня получится его успокоить.

Ефим подвел меня к рыжему, густо краснеющему парню, — это и был Бродский! — и я попытался объяснить, что нельзя обрушивать на людей так много стихов сразу. Надо дать им отдохнуть, а если он хочет много читать, то пусть приходит ко мне домой! На следующий день Иосиф так и сделал.

Признаюсь, те стихи не произвели на меня впечатления — это были в основном подражания Назыму Хикмету, Пабло Неруде — Иосиф никогда потом их не публиковал. Он мне рассказал, что бросил школу и зарабатывает деньги рабочим в геологических партиях. Я ему, в свою очередь, объяснил, как тогда понимал, что такое поэзия. Бродский уехал, его не было несколько месяцев. Когда же снова заявился, то читал совсем другие стихи. Именно тогда я понял, что он замечательно талантливый человек. Вскоре Иосиф мне очень помог при переезде на другую квартиру, поскольку грузчиков я не мог нанять из-за бедности. Так мы подружились. Тем более что оказались еще и почти соседями — жили в трех троллейбусных остановках друг от друга.

«ДОВЛАТОВ ОДНАЖДЫ ТАК НАБРАЛСЯ, ЧТО УСНУЛ В ЛУЖЕ. УТРОМ ОНА ЗАМЕРЗЛА, И СЕРГЕЯ ПРИШЛОСЬ ВЫРУБАТЬ ИЗО ЛЬДА»

— Неужели ничто не омрачало ваши отношения?

— Мы никогда не ссорились, если не считать, что однажды подрались из-за женщины. Когда Иосиф уехал в эмиграцию, мы не виделись долгих 16 лет. За это время он успел получить Нобелевскую премию и стал всемирно знаменитым поэтом, но это не изменило наших отношений: он занимался моими делами, что мог, делал для меня, а я в свою очередь для него.

Единственная официальная супруга Иосифа Александровича, а ныне единственная наследница всех его архивов итальянка по отцу и русская по матери переводчица Мария Соццани была младше поэта на 25 лет

— Что, собственно, и отражено в вашей недавней книге «Мой лучший адресат», не так ли?

— Да, накопилось много взаимных посвящений, стихов, писем, рисунков — Бродский же был блестящим рисовальщиком. Их скомпоновала и издала моя жена Надежда.

— Когда будущего нобелевского лауреата осудили «за тунеядство» и отправили в ссылку, вы приезжали к нему туда?

— Это произошло как раз на его 25-летие. Мы приехали в Норенскую с общим приятелем Анатолием Найманом и привезли подарки: пишущую машинку, японский радиоприемник, чтоб мог слушать зарубежные голоса (в те северные края ведь «глушилки» не доставали), немало книг — по тем временам это были серьезные ценности.

Иосиф снимал за 10 рублей часть избы у одного местного жителя по фамилии Пестерев. Мы приезжаем, а Бродского дома нет — оказывается, его посадили на 15 суток за самовольную отлучку в Вологду. По возвращении в Коношу его сразу загребли.

День рождения на носу, а он сидит. Тогда я как старший говорю Найману: «Возьми две бутылки водки (а у нас с собой их было штук 12) и отнеси в милицию, чтоб его на день отпустили — он потом досидит».

КПЗ размещалась прямо на станции, и там обнаружился забавный человек по фамилии Черномордик. Полковник, родом из Одессы, он что-то натворил во время Потсдамской конференции, за что получил «десятку». А после отсидки остался в этих местах начальником коммунхоза — под его началом были прачечная, парикмахерская и прочее. Черномордик был влиятельным человеком и покровительствовал Бродскому. Он и помог в том, чтобы Иосифа отпустили.

Вчетвером — Найман, Бродский, Черномордик и я — мы отмечали день рождения: разлили водку, намазали икры, а хозяина избы Пестерева позвать не сообразили. Почуяв такое, он стал за стенкой греметь ведром. Мы немедленно опомнились и пригласили его к столу. Пестерев подошел, опрокинул в себя стакан водки, оглядел нас и спрашивает: «Ребята, вы какой нации будете?». Я ответил: «Мы будем еврейской нации». Тогда он так задумался глубоко и говорит: «А я буду русско-еврейской нации». Прямо-таки целая философия!

На русско-итальянской переводчице Марии Соццани Бродский женился в 1990 году, с их общей дочерью разговаривал по-английски. Нью-Йорк, 1994 год

— Похоже, в количестве спиртного вы с Иосифом себя не ограничивали — сколько могли взять на грудь?

— Я мог уговорить и бутылку, Иосиф пил меньше. Обычно употребляли грамм по 300-400. Но у Бродского никогда не доходило до такого, как у Сережи Довлатова, который однажды так набрался, что уснул возле дома прямо в луже. Наутро она замерзла — пришлось мне срочно Довлатова вырубать, так сказать, изо льда! И что ты думаешь — он даже не простудился!

А что касается того нашего пребывания в Норенской и на станции Коноша, то Найман на следующий день уехал, а я остался. Бродский пошел досиживать в КПЗ, а я его ждал. В итоге прогостил у него целый месяц. Это было прекрасное время — весна, переходящая в лето. Работы там у Иосифа, скажем по совести, было немного. Иногда вызывали в совхоз и давали поручения. Помню, мы с ним навоз разбрасывали, какую-то яму копали и еще что-то сгружали в озеро. Это было в июне 1965 года, а уже в августе его досрочно освободили.

«ЗА ДВА БИЛЕТА НА КОНЦЕРТ УТЕСОВА ИОСИФА ВЫПУСТИЛИ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА»

— А почему он не вернулся домой, а приехал к вам в Москву?

— Когда в Ленинграде началась травля поэта, мне стало ясно, что Иосифа посадят. Я считал, что раздуваемое дело — сугубо ленинградское, а Москве, у которой другие масштабы, нет дела до Бродского — она боролась за всемирную большевистскую экспансию, а локальное ее не интересовало. Я увез Иосифа в Первопрестольную и привел его к Ардовым, где он и поселился. Но постепенно росло опасение, что и там его достанут-обнаружат. Тогда решили отправить Иосифа в... психиатрическую больницу. А поскольку он, как все талантливые люди, был немного с приветом, врачи быстренько обнаружили у него шизофрению и благополучно приняли.

— Войти в психиатрическую больницу просто, а вот выйти из нее...

— Совершенно верно. Через две недели я навестил его в Кащенко. Он вышел из палаты в больничном халате, мрачный и с ужасом воскликнул: «Женька, тут же одни сумасшедшие!». — «А ты думал, — отвечаю, — что здесь одни космонавты? Это же сумасшедший дом!». Иосиф потребовал, чтоб мы его оттуда «немедленно достали», ибо там он жить не может. Да вот только оказалось, что его не хотят отпускать!

Тогда я обратился к писателю Виктору Ардову, который был хорошим знатоком правил советской жизни. Одно из таких неукоснительных правил гласило: обращаться для решения дела нужно на самый верх, а не обивать пороги инстанций, которые только все запутают. Главный психиатр страны Снежневский, которому Ардов позвонил, довольно кисло отнесся к перспективе освобождения Иосифа из психиатрички. Тогда Ардов соблазнил его обещанием... двух билетов на концерт Леонида Утесова, с которым был в приятельских отношениях. На это психиатр клюнул, и Бродский получил свободу.

Иосиф Бродский на аэродроме в Якутске, 1959 год. Когда в 1964-м молодого поэта судили за тунеядство, в качестве претензий и обвинений рассматривалась и попытка Бродского якобы тайно улететь из страны на тлетворный Запад, подбив на это дело знакомого пилота

— Как вы думаете, почему ваш друг в качестве последнего приюта выбрал Венецию?

— Вообще-то, не сам он выбирал. Но любовь к Венеции в нем поселилась давно. Как только он заработал за океаном свои первые деньги в Мичиганском университете, Иосиф во время каникул поехал в Венецию. Затем он 25 лет подряд проводил там зимы, став, можно сказать, коренным венецианцем. В Венеции довольно большая колония и американских, и русских интеллектуалов, и он с ними смешался, так сказать. Думаю, немаловажным было и то, что Венеция похожа на Ленинград.

— Мне кажется, в самой Америке ему не хватало общения с коллегами...

— В каком-то смысле ты прав, он ведь в Штатах обретался в довольно специфическом университетском окружении, в академической среде. Там, вообще-то, много русистов, но каких-то глубоких знатоков русской поэзии, конечно, недоставало. Хотя я вспоминаю наши совместные с Иосифом поездки по Америке — это были такие вечера на двух человек — мы читали с ним стихи в университетах. Собирались полные залы студентов — он был очень популярной фигурой, тем более только что получил Нобелевскую премию.

— Не могу обойти стороной связанный с Бродским болезненный момент, касающийся моей страны. Речь идет о том стихотворении «На независимость Украины», которое содержало резкие упреки отделяющимся от Союза «хохлам» и заканчивалось довольно жесткими словами: «С Богом! Орлы, казаки, гетманы, вертухаи! Только когда пора придет и вам помирать, бугаи, будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса». Если бы мы, скажем, где-то с Иосифом Александровичем встретились, могло бы дойти до драки — при всем моем уважении к Бродскому... Вы говорили с ним об этом стихотворении?

— Конечно, говорил. Я сразу сказал, что оно мастерское, но довольно сердито-обидное и что он напрасно так! Украина имеет право на свой выбор. А Иосиф отвечал: «Женька, я его печатать не хочу». И не печатал. Другое дело, что подарил кому-то рукописный текст, и стихотворение довольно быстро стало известным. Это было глупостью!

То, что он подчас выдавал себя за эдакого великодержавного шовиниста, было, я думаю, позой. В этом нет чего-то принципиального. Понимаешь, во многом причиной такого поведения была привычка Иосифа идти против течения, это было в его характере. Достаточно вспомнить тот случай, когда Сергей Довлатов пришел к нему в больницу и сказал, что Евгений Евтушенко выступил против колхозов. На это Иосиф мгновенно отреагировал: «Если Евтушенко против, то я за!». Подобная история возникла и в том стихотворении касательно Украины: раз многие либералы в 90-е годы приветствовали распад Союза и появление независимых государств, раз они за, то Бродский против течения.

— Интересно, а как ваш друг распорядился своей Нобелевской премией?

— Она была внушительной — свыше миллиона долларов. Обычно Нобелевская не облагается налогами, но Иосиф попал в тот единственный год, когда их решили снимать. Налоги съели около трети. А большую часть Нобелевской он потратил на новую квартиру в четыре этажа (в Штатах принято строить вертикальные).

Голландия была на самом деле

«Кровь – великое дело... Как причудливо тасуется колода карт!» – говорил один из известных персонажей великого романа М. Булгакова... Е. Рейн всю жизнь рассказывал друзьям выдуманную историю о том, что корни его семьи – из Голландии. Возможно, он даже ведет свою родословную от Ван Рейна (настоящее имя великого художника Рембрандта).

Это была одна из его баек-историй, над которой все весело смеялись. И, конечно, в это никто не верил... А в конце 2008 года семья Е. Рейна получила необычное письмо из Нидерландов. В послании говорилось, что Рейны происходят из старинного голландского рода баронов, состоящего из двух кланов: Броук и Рейн. К письму прилагались фотографии. На одной из них можно увидеть родственника-предка из клана Броук, который был как две капли воды похож на отца Евгения Рейна. В церкви города Вемельдинг нашлись записи о том, что история рода началась в 1270 году. Есть даже баронский герб. Главный «виновник» пребывания Рейнов в России – их голландский предок барон Корнелиус Рейн. Он пошел воевать вместе с наполеоновской армией и оказался в польском городе Шецин (Штеттин). Там барон, вероятно, полюбил какую-нибудь польскую красотку... Часть его потомков вернулась в Голландию, другие же перебрались на восток – в Россию.

«И вот он перевел предохранитель»

Звучали не только стихи из книги, посвященные Бродскому. Евгений Борисович прочел свои сочинения, адресованные Льву Лосеву, Анне Ахматовой, Александру Межирову, Алексею Цветкову... Все было наполнено воспоминаниями в стихах и прозе о большом периоде времени, где были свои кумиры, проблемы, победы. Стихи Рейна часто связаны с историей, искусством, модой нашей страны и мира.

«Ар деко» – стиль, широко распространенный в Восточной Европе в конце 20-х годов прошлого века. Евгению Борисовичу как-то довелось побывать на Балканах. Во время путешествия он почему-то все время вспоминал Гаврилу Принципа – гимназиста, застрелившего наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда, что стало поводом к началу Первой мировой войны. Так родилось стихотворение «Ар деко», строки из которого прозвучали на вечере:

Пока, известный всем, нобелиат

читает беспредметные верлибры,

и вспышки папарацци так слепят,

спекается Европа в старом тигле,

сияет зал эпохи «ар деко»,

где мрамор плавно переходит в никель,

наган тяжел, но и попасть легко...

И вот он перевел предохранитель.

Дом Мурузи

Рейн – мастер видоизмененной цитаты. Пример – известное стихотворение «24 мая» (24 мая – день рождения Бродского), где слово «тихотворение» взято из сочинений Иосифа:

В этот день в твоих комнатах пахло корюшкой и сиренью,

ты опаздывал больше, чем гость с переполненной сумкой.

Как могло, так прощалось – от стихотворения к тихотворенью –

майской ночью, помешанной только, но не вовсе безумной.

Поскольку Евгений Борисович родился в северной столице, многое в его творчестве связано с любимым городом, например, стихотворение «Дом Мурузи». Этот дом был построен в Петербурге 1874–1877 годах под руководством архитектора Серебрякова для «миллионера и византийского князя» Мурузи. Внешне здание оформлено в мавританском стиле: на углах – башни с куполами, у подъездов – фризы с орнаментом из арабской вязи. Внутреннее убранство дома было выполнено в стиле рококо. В доме в разное время жили Лесков, Мережковский, Гиппиус, Бродский, Гранин. В гостях бывали Блок, Андрей Белый. Здесь работали студии Чуковского и Гумилева. Дом Мурузи вошел в историю архитектуры и литературы города на Неве:

Там была квартира в бельэтаже – вид на церковь,

и когда-то в ней бывали даже Фет и Чехов,

Соловьев, Леонтьев, и Бугаев, и Бердяев,

и немало также благородных разгильдяев.

Как бы ни о чем

Стоящий на столе у поэта стакан с чаем, заботливо приготовленный организаторами вечера, оставался нетронутым. В какой-то момент Евгений Борисович спросил жену: «Сколько я уже читаю?» «Полтора часа без перерыва», – последовал ответ. Пот ручьями струился по лицу поэта, а он продолжил декламировать, но уже – сочинения разных лет.

Слушатели очень живо откликнулись аплодисментами на стихотворение «В промежутке», содержание которого задело за живое. Как сказал Рейн, это «как бы ни о чем»:

Вспомни зиму и лето

И забудь навсегда.

О, трамвай без билета – суеты череда.

Словно круг циферблата – электричка в пути,

Где долги и зарплата – все еще впереди...

...Где-то там в промежутке

Строки поздних эклог

Между «буду» и «стану»,

Между светом и тьмой,

И летит по экрану правда жизни чужой.

Однажды в киевской гостинице «Континенталь» Рейн задумал написать книгу рассказов «Предсказание». Купил ящик красного вина и заперся в номере, не выходя десять дней. По его словам, это было состояние абсолютного счастья. Он создал книгу поэм, написанных придуманным им «разностопником», в котором соединены и противопоставлены классический пятистопник шестистопнику и семистопнику. Это – одно из главных открытий Евгения Рейна в поэзии! Ведь для того, чтобы написать поэму, поэт должен создать собственный размер.

Евгений Борисович – не только поэт, лауреат Государственной премии России (1997), Пушкинской премии немецкого Фонда Альфреда Тепфера (2003), Пушкинской премии России, Царскосельской художественной премии (1997), итальянской «Гринцане Кавур – Москва» «за весомый вклад в развитие диалога между двумя странами» и «за первую книгу стихов на русском языке, посвященную Италии» (сборник «Сапожок»), Независимой литературной премии имени Александра Блока (1999), член Всероссийской Академии Поэзии, почетный доктор Йельского университета в США, профессор кафедры литературного творчества Литинститута им. А.М. Горького, член российского ПЕН-клуба.

Среди его произведений – эссе о людях, с которыми он был знаком (Ахматовой, Бродском, Довлатове). Он занимался переводами с армянского, грузинского, эстонского, ему пришлось работать с английской, индийской и арабской поэзией. По его сценариям сняты фильмы «Десятая глава» (о Пушкине), «Моя жизнь – Россия» (о Куприне), «Чукоккала» (о Чуковском), «Время Лермонтова». Он много писал для детей в журналах «Костер» и «Пионер». Настоящему мастеру «дела, где ставят слово за словом», небезразлично, что происходит с русским языком в его родной стране. Об этом я его и расспросила.

Говорите по-русски

– Евгений Борисович, как Вы относитесь к тому, что русский язык «размывается» большим количеством модных иностранных словечек, молодые люди говорят и пишут не всегда грамотно. Насколько опасно «размывание» родного языка?

– На мой взгляд, у этой проблемы две стороны. Первое: язык, конечно, обогащается. Какие-то сугубо профессиональные слова всегда «приходят» из иностранных языков. Недаром морские термины – английские и немецкие, компьютерные термины – английские. Но в литературе, думаю, там, где можно сказать по-русски, нужно говорить только по-русски. Иностранное слово должно использоваться в самом крайнем случае – тогда, когда ничем его заменить нельзя. Если есть хоть какой-нибудь русский аналог, необходимо говорить по-русски.

– Абитуриенты в Литинститут с каким русским языком приходят сегодня?

– У них нормальный русский язык. Все-таки это – специфическая молодежь. Ребята обладают повышенными знаниями в области русского языка и литературы. Я бы не сказал, что у них особенно богатый или специфический – областнический или связанный с арго язык. Они говорят на средне-литературном, но с некими молодежными «прибамбасами». Это не уродливый, нормальный язык.

– Что может заставить Вас улыбнуться?

– Встречи с молодежью.

– Композитор Глюк говорил, что тремя великими принципами прекрасного во всех смыслах произведения являются «простота, правда и естественность». Какими обязательными качествами должен обладать юный поэт, чтобы вырасти поэтом настоящим?

– Вот этими тремя, которые объявил Глюк.

– На Ваш взгляд, среди молодежи есть сейчас настоящие поэтические дарования?

– Совсем молодые поэты мне не очень известны. Хорошо знаю следующее за нами поколение. Это Гандлевский, Цветков, Кинджеев. Рыжий – выдающийся молодой поэт, но, к сожалению, в 26 лет он покончил с собой. Люблю поэзию Тимирова. Правда, он не такой молодой – ему 60. В Питере есть талантливая поэтесса Л.Шварц, но ей тоже 65... (Смеется).

– Сегодня сокращается преподавание русского языка в школах и вузах...

– То, что происходит, – чудовищно. Наоборот – необходимо давать больше и русского языка, и литературы! На литературе, мне кажется, держится все самосознание человека, на этом держится и культура в целом.

– Что бы Вы посоветовали: как научить молодежь читать? Как заинтересовать, чтобы читали не «выжимку» произведения в нескольких страницах, а прочитывали его полностью?

– Надо пропагандировать хорошую литературу, объяснять, показывать фильмы по русской классике.

– Во многих семьях есть традиция читать книги в семейном кругу. Как было у Вас?

– Мне вслух никто не читал. Дома была хорошая библиотека. Сам читал – рано научился. Иногда брал книги у друзей, например, у Гриши Штейнберга. Помню, нашел редкое издание – том из собрания сочинений поэта Эдуарда Багрицкого.

– Где Вам лучше сочиняется: в Москве, где живете, в Петербурге, где провели детство и юность, или в дороге – между разными странами и городами? Стихам чувство пути, чувство дороги полезно?

– (Смеется). Лучше всего пишется в Ленинграде. Но и дорога помогает. Однажды в течение двух недель ехал на Камчатку к Штейнбергу... Если бывает какая-то идея, пишу в дороге. Там мне хорошо работается!

Александра РАКОВА

[Рона]

История одного посвящения

- Евгений, Булат Окуджава посвятил Вам одну из знаковых своих песен. Какая-то история стояла за этим?

- Мне устроили вечер в малом зале Дома культуры Промкооперации на Петроградской. И пришла туда моя знакомая поэтесса Эля Котляр вместе с Эрой Коробовой. А с ними Окуджава.

В Ленинграде Окуджава жил в старой гостинице "Балтийская" на улице Чайковского. И мы, человек семь, после вечера пошли к нему в номер, купили по дороге вино и снова стали читать стихи. У меня был юношеский стишок про Одессу: "Но что мне сделалось? Ах, эта девочка!/ Такая добрая, как наша Франция./ Мы с нею увиделись на свете давеча./ И ходим, этот случай празднуя./ Нас пароходы не возят летние..." Ну, и так далее.

И вдруг Окуджава говорит: "Женя, какой замечательный ритм, размер. Подари мне его". Я говорю: "Булат, дорогой, все размеры Божьи". Он: "Ну, подари. Это редкий размер". Потом он на этот размер написал песню и посвятил ее мне.

- А кто сказал, что Рейн - это удивительное сочетание Ноздрева и Мышкина?

- Это придумал Евтушенко. Мне о себе судить трудно. Наверное, в молодости во мне было что-то от Ноздрева: я любил рассказывать байки, которые пользовались популярностью. Любил кабаки. Любил выпить и закусить, причем вкусно. Рано оценил всякие осетрины, салфеточную икру. Это когда салфетку смачивают в рассоле, заворачивают в нее свежую икру и стягивают. Такая моментально просоленная икра самая вкусная. Шаляпин, художник Коровин были большие ее любители.

А князь Мышкин... Может быть, потому что я всегда был человеком многотерпимым, никого особенно не осуждал, всегда старался понять, что в человеке есть хорошего.

Почему не издавали Рейна?

- Если не иметь в виду слушателей и тех, кто читал стихи в списках, имя Рейна появилось сначала не над собственными стихами, а над стихами, ему посвященными. Но ведь Вы были из той же тусовки, которая стройными рядами шла к Лужникам. А первая книга появилась почти в пятьдесят лет. Почему? Ведь стихи не были антисоветскими.

- Лучше всего об этом сказал Евтушенко: "Объяснить, почему не печатают Рейна, так же невозможно, как раскрыть загадку советской власти". Я - вечный неудачник. Не кокетничаю, сейчас у меня все нормально. Но мне попадались на пути какие-то события, которые все время пускали мой утлый кораблик на дно.

В силу разных обстоятельств я был в Ленинграде пятидесятых довольно известным человеком, много выступал. И был в Ленинграде поэт, близкий друг Пастернака, Сергей Спасский. Он работал в Ленинградском отделении "Советского писателя". Я ему показал свои стихи. Он ответил: "Принеси рукопись, может быть, что-нибудь удастся сделать". Рукопись я принес перед самым его отъездом в отпуск. А в отпуске он умер.

Оттепель к тому времени уже прошла, окошко затворилось. Какие-то люди успели проскочить в это окошко до меня. Даже те, кто потом пресек свои поэтические попытки, издали книжки. На меня в издательстве написали положительные рецензии Ботвинник и Шефнер. Но главным редактором пришел Чепуров и предложил мне забрать рукопись на доработку. Я по наивности так и сделал. А когда принес рукопись снова, Чепуров сказал, что я не член Союза писателей, а издательство обслуживает только членов Союза. И все.

Потом Москва. Я закончил Высшие сценарные курсы, занимался кино, выпустил двенадцать детских книг... Чем я только не занимался! Стихи иногда печатал в журналах, но сборника так и не издал.

В Москве был такой поразительный персонаж - поэт Анисим Кронгауз. Он был калека, десятилетиями не выходил из дома. Однажды он мне сказал: "Женя, я зарегистрирую Вашу книгу в московском "Совписе". Это было событие: он, не выходивший из дома, вызвал такси, и мы поехали с моей рукописью в издательство, к его приятелю, который заведовал редакцией советской поэзии.

И снова прошли годы. Моя книга - абсолютный рекордист, она получила семь положительных рецензий, при том, что полагалось две. За меня, конечно, хлопотали, и медленно, но верно книга доползла, наконец, до плана редподготовки. Это был 78-й год.

И тут писатель Василий Аксенов организовал "Метрополь". А мы с Васей были близкими приятелями, и он попросил меня составить поэтическую часть "Метрополя". Что я и сделал. Пригласил всех: Липкина, Лиснянскую, Кублановского... Только, кажется, Высоцкого позвал непосредственно Аксенов. Но отбирал его стихи тоже я. Это была, скорее всего, первая публикация Высоцкого.

Разгорелся скандал, который дошел до уровня Политбюро. Вмешался Суслов. И мне вернули мою книгу.

Передо мной открылась бездна. Стало ясно, что книгу никогда не издадут. Стал подумывать об отъезде на Запад. Но я - человек, не склонный к эмиграции. И фаталист, наверное. Ну, живу в России и живу.

А потом произошла смешная история. Был уже 81-й год. Во главе и Союза, и издательства оказался некий Егор Исаев. Единственный в России поэт - лауреат Ленинской премии. Все остальные были националами: Мирза Турсун-заде, Расул Гамзатов, Межелайтис и другие.

Лето. Пустой московский Союз писателей. Я сидел в ресторане, выпивал. Потом иду по подземному переходу к улице Воровского и встречаю Исаева. Ему, видно, нечего было делать. Зайди, говорит, ко мне, поговорим. "Ты знаешь, я тут был две недели в Израиле. Все видел своими глазами, был у Стены Плача. Скажи мне, наконец, ясно, как поэт поэту: кто такие евреи?"

Я был потрясен. Стал бормотать что-то о том, что евреи - народ Книги. Ему это было малоинтересно. К тому же он хотел сам говорить. Слушал минут пять, потом спрашивает: "А что ты книгу не издаешь?" Я говорю: "Она у вас лежит шестнадцать лет". Он - секретарше: "Рукопись!"

Рукопись принесли. Он ее полистал. Может быть, действительно, раньше не видел? Хотя по его положению должен был. "Так тебя надо издавать!" По вертушке вызвал главного редактора. "Миша! Давай издавай его". Через час я подписал бланк договора. Через год вышла книжка. Называлась она "Имена мостов".

"Нас мало, нас, может быть, четверо"

- На вручении Вам Пушкинской премии говорили о поэтах пушкинского круга. Молодые поэты всегда образуют почему-то круг. Можно вспомнить Пастернака: "Нас мало, нас, может быть, трое..." Ему вторит Вознесенский: "Нас мало, нас, может быть, четверо..." Почему поэты в юности всегда мыслят себя коллективом? Ведь вас тоже в юности было четверо: Рейн, Бродский, Найман, Бобышев.

- Хотя поэзия дело одинокое, волчье, оно тяготеет к компанейству. И потом судьба естественным путем свела нас с Бобышевым и Найманом - мы вместе учились в Техноложке. Потом уже, году в 56-м, я познакомился с Иосифом. При забавных, кстати, обстоятельствах.

Это было время, когда Хрущев объявил о химизации всей страны. И как раз в "Промке", где я однажды выступал, зал был увешан плакатами на эту тему. И вот какой-то мальчик в штормовке стал пробиваться на сцену. Его не хотели выпускать, но он оказался очень настойчивым. Кричал: "Что вы мне рот затыкаете?!" Прорвался и стал меня ругать: "Рейн - декадент, эстет, сейчас надо писать о химизации". Его, в конце концов, спустили с трибуны. Это был Бродский.

Года через полтора, когда мы познакомились, я его не идентифицировал. А оба мы это сообразили уже в 1988 году, когда я впервые приехал в США и жил у него на Мортон-стрит.

Так вот о непосредственном знакомстве. У меня был такой приятель, студент университета Славинский, он сейчас на Би-Би-Си работает, в Лондоне. Хорошо знал языки, одаренный был человек, один из первых битников. Он снимал квартиру где-то в Ново-Благодатном переулке, недалеко от мясокомбината. И вот пригласил он меня однажды на вечер с девушками, с вином. Я пришел. И там мне один человек пожаловался: "Знаешь, у нас тут безумная проблема - некий маньяк зачитывает нас своими графоманскими стихами, нет от него спасенья. Скажи ему, чтобы он перестал читать и перестал писать". И подводит ко мне рыжего юношу в геологической штормовке. Это был Бродский.

Я объяснил ему, что здесь не надо читать стихи, здесь девушки, вино, музыка. И пригласил его к себе. Он пришел на другой день. Читал стихи, которые нигде потом не публиковались. Подражал, сколько помню, западной революционной поэзии - Пабло Неруда, Назым Хикмет.

Бродский работал тогда в геологических партиях и с очередной партией исчез на несколько месяцев. Вернувшись, сразу пришел ко мне и стал читать стихи, которые мне понравились. Так мы подружились.

А тут я стал переезжать - у меня появилась комната у Пяти углов, Рубинштейна, 19. Иосиф помог мне переехать, таскал чемоданы с книгами. Мы стали ежедневно видеться. Он ведь жил почти рядом - угол Литейного и Пестеля, дом Мурузи. Три остановки на троллейбусе.

Потом уже я познакомил его с остальными.

- По прошествии многих лет можно сформулировать, что вас тогда объединяло?

- Сейчас я подумаю, как это объяснить. Надо, наверное, иметь в виду карту ленинградской поэзии тех времен. Мы были как-то против всего. Нам не нравилась подсоветская поэзия, которая бытовала в ЛИТО при университете, в ЛИТО при Союзе писателей. Но самой могущественной была группа Глеба Семенова, собранная им при Горном институте. Но что-то у нас с ними не склеивалось. Во-первых, Глеб Семенов, из которого сейчас делают святого, был довольно жестким человеком и любил только своих. Одновременно он был референтом при Союзе писателей по работе с молодыми авторами, вел какие-то вечера. Бродского он несколько раз на этих вечерах не выпускал на сцену. Тот был иногда даже в списке выступающих, но Семенов боялся неприятностей.

- Не хотелось быть подсоветским поэтом, понимаю. Но Кушнер тоже им не был. Тем не менее, вас было четверо, а не пятеро.

- Говоря глупо и научно, тут есть своя экзистенциальная ситуация. По-моему, в 56-м году в Ленинграде было Всесоюзное совещание молодых поэтов. Мы все в нем участвовали, нам всем дали рекомендации в издательства и в Союз писателей. Но книга Саши вышла уже через два, кажется, года, а наши книги зависли. Это тоже что-то значило. Так что мы были в некотором роде отверженными. Хотя личные отношения с Сашей Кушнером были очень хорошими. Мы дружили, но судьбы были разные.

Любовь и суд

- Судьба-то как раз отношения в вашей четверке круто усложнила. Судя по книгам Наймана и Бобышева, дело дошло до вражды.

- Что касается Бобышева, то тут простая история. У Бродского был роман с Мариной Басмановой. Это была безумная любовь, безумная страсть. Он места себе не находил. И в то же время началась идиотская история, в которой зловещую роль сыграл некий Лернер.

Этот Лернер был освобожденным секретарем профкома Технологического института, где мы учились. Поразительная личность. Если бы я владел пером Бальзака, написал бы о нем огромный роман. Он был выдающийся авантюрист, вор, человек с загадочнейшей криминальной биографией, которого уже после процесса над Бродским посадили на восемь лет. Я был на суде. Так, например, представляясь секретарем Обкома партии, он брал взятки, при этом обещал дать квартиру.

Но еще до этого его при темных обстоятельствах выгнали из Техноложки, и он объявился в организации под названием "Гипрошахт". А это было время хрущевских народных дружин, и он возглавил такую дружину Дзержинского района, где жил Иосиф. И у Лернера возникла гениальная идея, чтобы дружины боролись не только с хулиганством, но и отлавливали на улицах диссидентов. Говорят, что с этой идеей он пришел к первому секретарю Обкома Толстикову. Тот даже сначала не понял. Но потом сказал: "Ты вот устрой прецедент, а мы посмотрим". И тот стал искать жертву.

Меня Лернер знал, а Иосифа нет. В 56-м году меня с его помощью выгнали из института за участие в издании студенческой газеты "Культура". А я после института работал на заводике "Вперед" - на Смоленке, остров Голодай. Поэтому сначала Лернер решил придраться ко мне.

Меня однажды вызвали в первый отдел, где сидел Лернер и листал мое личное дело. Но заводского инженера трудно обвинить в тунеядстве. Тогда он, видимо, и нашел Иосифа, который, действительно, к тому времени сменил, наверное, 20 мест работы. Он работал по одному месяцу: либо сам уходил, либо возникали распри с начальством - он же любил всем советы давать. Идеальная фигура для авантюрного процесса, который задумал Лернер.

Я пытался как-то спасти Иосифа. Его родители Александр Иванович и Мария Моисеевна считали, что я оказываю на него благотворное влияние, потому что работаю, а остальные друзья занимаются Бог знает чем. Я повез Иосифа в Москву, поселил у Ардовых, пытался спрятать его в психиатрической больнице, в Кащенко. Он там оставаться отказался.

Потом до Иосифа дошли слухи, что Марина завела роман с Бобышевым, и он вернулся в Ленинград. Я предупреждал, что его там арестуют. Но плевать он хотел на аресты. Главное было разобраться, что там с Мариной происходит. Поехал, и его арестовали.

- Скажите, а Вы с Найманом были с теми, кто после этого случая устроил Бобышеву обструкцию?

- Это тонкая история. Процесс длился долго. Было два суда над Иосифом. К этому все больше подключалась ленинградская интеллигентская публика и окололитературная компания. Это был удобный случай отметиться в безопасной оппозиционности.

Иосиф очень тяжело переживал роман Басмановой с Бобышевым. Он пытался даже покончить с собой. В Эрмитаже, где работали наши приятельницы, стеклом порезал себе вены. Ему перевязали бинтами запястья и держали его в какой-то комнатке, чтобы родители ничего не узнали. Но слухи кружили в среде оппозиции, и именно в ней, а не в близком окружении Бродского возникла идея устроить Бобышеву бойкот. Получалось, что этот негодяй присоединился к его гонителям тем, что увел девушку Бродского. Никаким гонителем Бобышев, конечно, не был. Но, по ситуации, враг моего врага... Ну, понятно.

Дальше события развивались так. Бродскому дали пять лет и сослали в Архангельскую область. К нему туда, в деревню Норенская, приехала Марина. А следом за ней через месяц - Бобышев. Там состоялось крутое объяснение, они пытались даже убить друг друга топорами. Пошли в какой-то дровяной сарай. Но Марина, увидев топоры, страшно закричала и... уехала с Бобышевым.

- Марину Басманову мы знаем только по стихам Бродского, в которых реалий почти нет: "Рисовала тушью, немного пела". Почти не встречаются в книгах и ее фотографии. Воспоминаний она не публикует, что, на мой взгляд, делает ей честь. Но все это только подогревает читательское любопытство. Какая она?

- Я Марину давно не видел. В молодости она была очень красивая. Она дочь художника Павла Басманова, который был учеником Стерлигова и Петрова-Водкина. Она из сугубо петербургской художественной семьи. Прожила свою жизнь в квартире, которая принадлежала раньше кому-то из семьи Бенуа: на улице Глинки между Никольским собором и Мариинским театром. Ее сила была в том, что она все время молчала. Это придавало ей таинственность.

У Бродского, кроме всепожирающей страсти к Марине, думаю, был и литературный момент. Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, он перепосвятил Марине. Было, например, Т.Т. или А.А. Он зачеркнул эти посвящения и написал: М.Б.

- Вернемся к страстям с обструкцией...

- Все события бурно обсуждались в Ленинграде, и уже совсем далекие люди решили устроить Бобышеву обструкцию. Дима примерно на полгода оказался в отверженном состоянии. Я в этом участия не принимал, хотя поступка его тоже не одобрял. То же могу сказать о Наймане, который в это время был секретарем Ахматовой.

И сама Ахматова вела себя схожим образом. С одной стороны, она была всецело на стороне Бродского, участвовала в его несчастной судьбе и в его великой карьере, а с другой - принимала у себя Бобышева вместе с Мариной. В общем, это был страшный клубок интриг.

Распад "четверки"

- В чем была все же причина распада "четверки"? Не эта ли история послужила поводом?

- Это был 64-65-й год. Жизнь пошла разными путями. Я стал заниматься кино. У Бобышева дела не ладились. Он не умел зарабатывать пером, перебивался с хлеба на квас на каких-то загадочных должностях. Однажды он даже был на должности, которая называлась "смотритель артезианских колодцев Ленинградской области". Наймана какое-то время подкармливала Ахматова, кроме того, они что-то вместе переводили. А Ося, как мы уже говорили, оказался в ссылке. Поэтому - нет, не только в истории с Басмановой дело. Жизнь разбросала.

При этом ничего рокового не случилось. И я не одобряю книжки Бобышева, где он до сих пор сводит счеты с Бродским, - это прежде всего нечестно, не говоря о том, что просто глупо. В Бобышеве по-прежнему говорит обида. Он иногда приезжает в Москву, выступает в каких-то маленьких кружках. Однажды сказал мне: "Мою славу запретил Бродский". Это чушь.

Не скажу про других, а во мне соперничества и зависти нет. У меня своя судьба, которая реализовалась в меру моего дарования. Лучшей судьбы я себе не желаю. Судьба Бобышева, полагаю, сложилась бы ненамного лучше, даже без "запрета его славы".

С Найманом - другая история. Он был секретарем Ахматовой. Это был в каком-то смысле его самый высокий взлет в жизни. Он был приближен к великому поэту, стал заниматься с подачи Ахматовой переводами. Потом Ахматова умерла. Надо было как-то кормиться, покупать в Москве квартиры. Человек он заносчивый, высокомерный, ни в какие московские литературные компании и сообщества не вошел, остался в стороне. Еще раньше они с Бобышевым крестились, и Найман стал бешеным неофитом, большим роялистом, чем сам король.

У него образовалась своя православная компания, о которой я мало знаю. Еще в молодые годы он пытался писать прозу, но она нигде не пошла. А теперь, когда появилась возможность печататься, изобрел такой жанр, который я бы назвал злободневным пасквилем.

Память у него цепкая, и Найман как бы ничего не выдумывает. Но, если ты пишешь пасквиль, ну, контаминируй, ну, сделай гротеск, ну, сочини что-нибудь - ты же литератор! Достоевский, который ненавидел Тургенева, все-таки придумал своего Кармазинова в "Бесах". Но Найман не может подняться над эмпирической действительностью. Этого ему не дано. Пишет, например, что я пришел к кому-то на день рождения, принес трехлитровую банку абрикосового компота и сам ее съел. Может быть, так оно и было (хотя вряд ли мне это по силам). Ну, и что?..

Лучшие мои друзья ушли

- Есть особая категория людей, которые умеют обращаться к себе в третьем лице. Вы, судя по всему, из этой категории. Приехав к Бродскому в Штаты, Вы сочинили экспромт: "Бедный Йорик, Бедный Йорик! Поздно ты попал в Ньюйорик!" С какими словами Вы обратились бы к себе сегодня?

- В общем, с теми же. Только в Нью-Йорке я был уже раз пятнадцать. Сегодня я сказал бы себе: "Женя, ты поздно попал в Ньюйорик большой жизни". Имея в виду путешествия, свободу, возможность быть себе хозяином, - и в смысле денег, кстати, тоже. Захотел - поехал в Венецию, захотел - купил гравюру Рембрандта. Но эти возможности должны соединяться с молодой энергией и молодым идеализмом. Тогда они приносят плоды, в том числе творческие.

- Есть ли у Вас ощущение, что Вы о чем-то не договорили с Бродским? О чем?

- Бродский был самым умным человеком, который попался на моем пути. У него был гениальный, великий мыслительный аппарат. Он мог взглянуть на любую проблему с совершенно нового угла.

А о чем не договорили? Был такой случай. Я впервые приехал к Бродскому в 88-м году. В трехстах километрах от Нью-Йорка есть колледж. И вот мы там вдвоем выступали и там же ночевали. Место невероятно богатое. Там миллиардеры когда-то учили своих дочерей. Пятьдесят комнат, подлинники Тициана на стенах, в шкафах все напитки мира.

Мы сидим-сидим, говорим-говорим. Но сколько можно говорить?! И пьется почему-то не особенно. Я говорю: "Ося, давай каких-нибудь студенток позовем, совершенно не для разврата. Пусть они смягчат наше мужское общество". Он отвечает: "Это невозможно. Будет скандал". Мы выпили еще по пять рюмок коллекционного виски и пошли спать. Так и не договорили. И сожаление не о том, что мы о чем-то конкретном не договорили, а о том, что просто когда-то не договорили.

- А о чем, будь возможной такая встреча, заговорили бы сейчас с Довлатовым?

- Довлатов больше всего любил мои байки и сплетни. Могу официально заявить, что сюжетов 12-15 из его прозы принадлежат мне. Мы жили на Рубинштейна в двух соседних домах. Он ко мне приходил каждое утро. За мной сохранялась эта квартира и тогда, когда я жил уже в Москве. И вот я приезжал из Москвы, всякий раз с новыми историями и выдумками. Я Сережу очень любил и все ему рассказывал. То, что он потом это использовал в прозе, нормально. Мне не надо было быть таким идиотом.

Сегодня я сказал бы: "Сережа, все в твоей жизни сбылось - ты стал самым читаемым писателем в России".

- Одна из Ваших книг называется "Мне скучно без Довлатова". Как бы Вы продолжили эту фразу?

- Мне скучно без Авербаха, без Бродского... Лучшие мои друзья, украшение моей жизни, ушли. А я компанейский человек. Люблю одиночество, но совершенно не представляю себя таким одиноким волком, каким был Бродский

[Рона]

Нефестивальные заметки...Евгений Рейн.…Я ничего не пишу о самом фестивале, а ведь мы собрались здесь именно благодаря ему - первому международному фестивалю «Славянские традиции».

Но о расселении, регистрации, записях и прочих прописях писать не интересно.

Из окна моего номера видно море…

А в бассейне у входа живёт целая семейка черепашек. Когда серый камень, выступающий из воды, нагревается солнышком, они выползают на него погреться. А ещё они любят подслушивать. Высовывают голову из воды и смотрят, и кажется - всё-всё понимают…

Я это увидела, когда мы вели милую светскую беседу о черепаховом супчике…

Плющ цепляется к стене коттеджа присосками – (это Женечка обнаружила), и мы тщетно пытаемся оторвать хищную ветку….

Но я намеревалась написать о фестивале, поэтому – пишу.

Фестиваль открыл Юрий Поляков – писатель, журналист, главный редактор «Литературной газеты», член Советов при Президенте РФ по культуре и искусству.

Если я назову сейчас только две его книги, многие воскликнут: тот самый Поляков?!

Да, тот самый, который написал и «Сто дней до приказа», и «ЧП районного масштаба».

В жюри – Евгений Рейн. Поэт, прозаик, член Союза Писателей Москвы и ПЕН-клуба, профессор Литературного института им. А.М. Горького.

О таких как он, говорят: лицо эпохи.

Это неверно, - Евгений Рейн и есть сама эпоха.

Был дружен ( подчеркиваю – не просто знаком, а дружен) с Ахматовой. Входил вместе с Иосифом Бродским, Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найманом в круг «ахматовских сирот».

лауреат Государственной премии России ( 1997)

Записываюсь на мастер-класс к нему, а внутри какое-то смятение… Неужели придётся вечер посвятить дидактике: как писать, как не писать, и вообще – не пишите…всё уже до вас давным-давно написано. Не хочется расставаться с образом, навеянным его творчеством.

Но, всё-таки, иду. Он уже здесь, и здесь же Серёжа Главацкий, Женечка Красноярова, Люда Некрасовская… Слушателей достаточно много. За неплотно прикрытыми дверьми мастер класс Юрия Полякова, а чуть дальше – Владимира Кострова. Предполагается, что на следующий вечер мы перекочуем к кому-то из них, а наши места займут их сегодняшние слушатели.

Евгений Борисович рассказывает о своей юности, о знакомстве с Ахматовой, с Бродским, отвечает на вопросы ( даже на самые «штампованные» из разряда : «каковы Ваши творческие планы»)

Он говорит, и время летит незаметно. Стихи у него тоже вот такие, как он сам: без вычурности, без излишеств, мудрые и глубинные, и когда читаешь их, - за временем не уследить.

А диалог с поэтом такой величины и есть мастер-класс, и никакими дидактическими пособиями по стихосложению не заменить его.

Голос его глуховатый, временами срывающийся на хрип, я уже никогда не забуду, как не забуду и то, как он читал свои стихи.

На следующий день, во время поездки в Старый Крым, мы продолжим разговор. О чём?....

Да обо всём, если хотите. И ни малейшего намёка на самолюбование и выпячивание себя любимого, и ни тени высокомерия. Прост в общении, открыт….

По сути, все свободные минутки на фестивале и были вот такими своеобразными мастер-классами.

А ниже несколько стихотворений Евгения Рейна – на мой вкус, я их знаю и люблю давно, а теперь, когда услышала их в авторском прочтении, полюбила ещё больше.

А продолжение всё ещё следует…..

КРЕСТОВСКИЙ

Что мне стоит припомнить Крестовский проспект,

где балтийские волны гудят нараспев

в ноябре, в наводненье, когда острова

заливают запоем залив и Нева?

Что мне стоит припомнить окно над водой,

занавешенное ветровой темнотой?

Что мне стоит припомнить, красотка, тебя -

как глядишь ты спросонья, висок теребя,

прибираючи прядь рыжеватых волос?

Я хотел бы узнать, как все это звалось?

То ли давним, забытым, отпетым годком,

то ль твоим знаменитым цветастым платком?

То ль вином "Цинандали", что цедили тогда,

то ль трубою Армстронга, что ценили тогда?

То ли новым проспектом пятилетки стальной,

то ли первой разведкой и последней войной?

То ль Татьяной, то ль Анной, Октябриной чудной,

Виолеттой нарядной и Надеждой родной?

Что мне стоит припомнить?

А вот не могу.

Там, где остров приподнят на крутом берегу,

за пустым стадионом рыданья копя,

я стою мастодонтом, забывшим себя.

В НОВУЮ АНГЛИЮ

И.Б.

На первом этаже выходят окна в сад,

Который низкоросл и странно волосат

От паутины и нестриженных ветвей.

Напротив особняк, в особняке детсад,

Привозят в семь утра измученных детей.

Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!

Так много лет прошло, что наша связь скорей

Психоанализ, чем почтовый разговор.

Привозят в семь утра измученных детей,

А в девять двадцать пять я выхожу во двор.

Я точен, как радар, я верю в ритуал -

Порядок - это жизнь, он времени сродни.

По этому всему пространство есть провал,

И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!

А я тебя сравню с приветом и письмом,

И с трескотней в ночном эфире и звонком,

С конвертом, что пригрет за пазухой тайком

И склеен второпях слезой и языком.

Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я

Не сможем доказать вины и правоты,

Не сможем отменить обиды и нытья,

И все-таки любви, которой я и ты

Грозили столько раз за письменным столом.

Мой лучший адресат, напитки и плоды

Напоминают нам, что мы еще живем.

Семья не только кровь, земля не только шлак

И слово не совсем опустошенный звук!

Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,

Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!

Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис

На сцену, где молчит худой троянский мир,

И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист

Напишет о тебе, поскольку нем Кумир.

ИЗ СТАРОГО СОННИКА

Я еще приеду в этот тесный город,

где от Колизея до Адмиралтейства два всего шага;

где зимой и летом над Святой Софией и в Замоскворечье

теплая пурга.

Где с пропиской вечной вас встречают чаем

и дают горбушку пирога.

Там-то на бульваре, около читальни,

сяду на скамейку, стану ждать тебя.

И закат на город наведет прожектор,

окна и витрины ослепя.

И тогда в песочнице за кустом жасмина

запоет дитя.

В розовом и винном и вишневом свете,

променад свершая, всяк помедлит чуть.

И тогда, прислушиваясь к детскому напеву,

я пойму, что все уже тут как тут.

Только ты, конечно, опоздаешь -

это верная примета - на пятнадцать

или двадцать пять минут.

Вот и отключается лампа дуговая,

сходит свет последний на моем лице.

Около фонтана ждет тебя другая

темная фигурка в старом пальтеце.

Если тебя нету и на этом свете -

значит, все напрасно. И напрасно плачет

за кустом жасмина мальчик об отце.

[Kamelia]

СПЕКТАКЛЬ "Апология абсурда" по поэме Иосифа БРОДСКОГО "Посвящается Ялте".
5 марта 2015 / 20:00 / театр-клуб "МАСТЕРСКАЯ"

40 лет назад в Ялте произошло убийство. Убийца был найден, осужден, вышел на свободу, но до сих пор не может смириться со своим приговором.
В поисках правды он разыгрывает перед нами тот самый судебный процесс, буквально вселяясь в души подозреваемых, заставляя их признаваться в том, что они долгие годы скрывали даже от себя..."Кто же настоящий преступник?"- зритель вместе с ним сможет найти новые ответы.

* ЖИВОЙ звук!
* СПЕЦИАЛЬНОЕ ТЕАТРальное меню для ЗРИТЕЛЕЙ
** ОТЗЫВЫ в приложении
*** ВИДЕО в приложении

Режиссёр/театр: Дмитрий МАЙОРОВ / Театр "КомедиантЪ"
Подробнее о спектакле: http://www.mstrsk.ru/events/theatre/apologiya/
Адрес: г. Москва, ,Театральный проезд, д.3, стр.3
Станции метро: "Театральная", "Кузнецкий мост", "Лубянка" 
Место: театр-клуб "МАСТЕРСКАЯ"
Цена: 600 рублей. (студентам 300 руб.)
Покупка билетов и справки: +7 (965) 257 85 07 (10:00 - 20:00) 
Контактное лицо: Ксения Клюева
Билеты on-line: http://ponominalu.ru/event/apologiya-absurda
Сайт театра: www.teatr-komediant.ru