Сергей Довлатов

[Рона]

Сергей Довлатов: телепередача "Культурный слой"

Год выпуска: 2005

Страна: Россия

Жанр: документалистика

Продолжительность: 00:51:41

Перевод: Не требуется

Русские субтитры: нет

Ведущий: Лев Лурье

Сценарий: Лев Лурье, Анна Ковалова

Описание: Сергей Довлатов в своём блестящем поколении считался аутсайдером. У него были все шансы для того чтобы спиться, умереть под забором или затеряться в Америке. Но он стал самым крупным ленинградским писателем второй половины двадцатого века. ©

Качество: TVRip

Формат: AVI

Видео кодек: DivX

Аудио кодек: MP3

Видео: DivX Codec 5.2.1 alpha , 512x384 , 25 fps , 0.15 bit/pixel , 136.86 Mb и 130.86 Mb

Аудио: MPEG Layer 3 , 44.100 kHz , 2 ch , 192.00 kbps avg , 35.41 Mb и 35.58 Mb

Доп. информация: две части по 00:25:47 и 00:25:54

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1409499

[Рона]

На сайте питерского Пятого канала выложен документальный фильм "Довлатов"

О Сергее Довлатове – писателе и человеке – говорят его друзья, подруги и родные, а так же вдова писателя Елена, поэт Лев Лосев, Алевтина Добрыш. Фильм снимали в Петербурге, Таллинне, Нью-Йорке а так же и в Бостоне.

Ленинград 70-х годов – это в первую очередь, довлатовский Ленинград. Но в 70-х писателя Довлатова, увы, знали лишь единицы: его друзья, знакомые и, пожалуй, сотрудники КГБ. К сожалению обстоятельства сложились так, что в конце семидесятых он практически оказался пред выбором: эмигрировать или в тюрьму.

В Содединенных Штатах Америки, где поселился Довлатов, его поджидал успех, к слову не только у русских эмигрантов, но даже и у американцев. Своей славы на родине он не дождался всего несколько месяцев. Сергея Довлатова не стало в Нью-Йорке. Он умер от инфаркта в машине «скорой помощи» по дороге в хоспиталь.

«Довлатов». Часть первая

http://dovlatov.newmail.ru/news_002.html

[Рона]

Валерий ПОПОВ

Довлатов

Главы из книги, которая выйдет в издательстве “Молодая гвардия” (серия ЖЗЛ).

Золотое клеймо неудачи

Довлатов исчез с Невского. Потом прошел слух, что он переехал в Таллин. Все любили ездить туда. Сесть в поезд (тогда это стоило сущие копейки) – и, проснувшись утром, увидеть этот город-сказку! Целыми учреждениями гоняли на выходной, оказывались на Ратушной площади, покрытой брусчаткой (уже экзотика!), спускались в уютные полутемные кафе (эта полутьма, не разрешенная у нас, была интимной, манящей, запретной). В чистых магазинах с восхитительно вежливым обслуживанием покупали столь модные тогда грубоватые керамические чашечки, потом – простые и элегантные (особенно после выкинутых бабушкиных громоздких люстр) торшеры и бра, и с ними как-то сразу чувствовали себя идущими в ногу с прогрессом, ощущали свое стремительное сближение с мировой цивилизацией. Не было тогда города заманчивей! Жизнь вежливая, разумная, уютная! И у всех нас возникала радостная догадка: а вдруг там и настоящей советской власти нет? Ведь не может же быть при советской власти так хорошо?

Именно эта безумная надежда, особенно сильная у ленинградцев, ощущаюших Таллин совсем рядом, и поманила Сергея туда. Это был переезд в другой мир, “пробная эмиграция” Довлатова. Его оценка ситуации – в письме к Эре Коробовой:

“Милая Эра!

Сквозь джунгли безумной жизни я прорвался, наконец, в упорядоченный Таллин! Сижу за дверью с надписью “Довлатов” и сочиняю фельетон под названием “Палки со свалки”. Ленинградские дни толпятся за плечами, беспокоят и тревожат меня. Мама в ужасе, Лена сказала, что не напишет мне ни одного письма. Долги увеличились, ботинки протекают настолько, что по вечерам я их опрокидываю ниц, чтобы вытекла нефтяная струйка… Очень прошу написать мне такое письмо, что бы в нем содержался ключ, какой-то музыкальный прибор для установления верного тона… В Таллине спокойно, провинциально, простой язык и отношения. Улицы имеют наклон и дома тоже. Таллин называют игрушечным и бутафорским – это пошло. Город абсолютно естественный и даже суровый, я его полюбил за неожиданное равнодушие ко мне”.

Равнодушие к нему Таллина Довлатов, конечно, выдумал, чтобы создать более суровый и героический образ. Сочинил он и историю своего абсурдного прибытия в Таллин – после очередного загула, без подготовки и багажа. Но это – довлатовский непутевый герой. Сам писатель был более аккуратен. Был деловой звонок Мише Рогинскому, другу по университету, теперь успешному таллинскому журналисту: “Нужно уединение, чтобы сделать заказуху для “Невы”. Можно приехать?” “Ну что ж, приезжай”, – разве другу откажешь?

Как всегда, довлатовская жизнь и проза сильно отличаются. Отброшен, как абсолютно невыразительный, реальный вариант появления Довлатова в городе. В рассказе “Лишний” переезд выглядит диким и абсурдным, что сразу задает рассказу нужное напряжение, высокий градус – после чего герой, по нарастающей, попадает в дом к невероятному Бушу. Все верно: рассказ и должен быть сразу “заведен”, как будильник.

Реальность (как правило, тщательно изгоняемая из книг Довлатова) была несколько иной. Настоящий таллинский адрес Довлатова в его сочинениях найти трудно. С Тамарой Зибуновой он пересекся на какой-то питерской вечеринке, записал телефон – за этим последовал внезапный (для нее) звонок: “Оказался в Таллине, телефоны знакомых не отвечают”. Как в известной солдатской присказке – “Так есть хочется, что даже переночевать негде”. Тамара пишет, как вскоре поняла, что Довлатов съезжать от нее не собирается и ей остаются два варианта: или вызывать милицию, или соглашаться на все. Мягкие, интеллигентные люди обычно выбирают второй вариант. И Довлатов обрел новый очаг, понимание, прощение, тепло и уют. По моим наблюдениям, самыми симпатичными подругами Довлатова, которые любили его радостно и бескорыстно и могли бы дать ему счастье, были как раз Тамара Зибунова – и еще сыктывкарская Светлана Меньшикова. Не срослось! Не будем даже гадать, по чьей вине.

10.12.73

“Милая Эра, завтра же в рабочее время напишу тебе длинное письмо обо всем. А пока:

Слух насчет моей женитбы

(Размотать, эх, эту нить бы!)

Треплют злые языки,

Правде жизни вопреки.

Я свободен, беден, холост,

Жизнь моя, как чистый холст,

Впереди – дорога в ад,

Я дружу с тобой, виват!”

И еще одно письмо – от 4 января 1974 года:

“Милая Эра!

1. Слухи о моей женитьбе – не Ваша литературная фантазия и не плод моего самомнения, они существуют, и вообще я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высш. техн. образованием (у нее есть самогонный аппарат)… В общем, так: я жив, интересуюсь Вами, пишу второй роман. Много пью, тяжело протрезвляюсь, журналист, целую Вас, пишите, не сердитесь”.

Наша главная, пристрастная, но объективная свидетельница Люда Штерн вспоминает Тамару Зибунову как симпатичную, добрую, терпеливую женшину, отличную хозяйку, создавшую Довлатову уют, которого ему всегда не хватало:

“Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в “огромном и облезлом” (как писала Клепикова), а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года (заметьте, гораздо раньше, чем в Петербурге) на фасаде этого дома появилась мемориальная доска “ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ””.

Этот дом воспет Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой:

Деревянный дом у вокзала

Безобразной окраины Ганзы,

Где внезапно зауважала,

Приютила свои сарказмы

Просвещенная часть России.

Вот еще одно свидетельство Люды Штерн, которому следует доверять:

“Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден двор с кустами сирени и шиповника…Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей, – изразцовая печь, тахта. Дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу – настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города”.

Вскоре удачно определяется и “способ существования”. Некоторое время Довлатов работает в кочегарке. К счастью, бурный его темперамент не позволил ему стать писателем-кочегаром – таких было много тогда. В первую очередь они пили портвейн, потом философствовали, потом, естественно, кочегарили и лишь потом что-то писали… а часто и не писали вообще. Зачем, когда тебя и так высоко ценят твои друзья? Довлатов в кочегарке не засиделся. Вскоре он, явно не без помощи Тамары и Миши Рогинского, уже работает в портовой многотиражке, а потом – в главной, солидной таллинской газете “Советская Эстония”. Только в сказочном Таллине возможно такое чудо! Золотое перо Довлатова сразу озарило тусклые небосклоны эстонской прессы – хотя там и работали достойные профессионалы, отношения с которыми, естественно, были гораздо нормальней и успешней, чем в довлатовской прозе. Если жить жизнью его героя – через неделю вылетишь откуда угодно!

Все коллеги-журналисты вспоминают о весьма профессиональной и тщательной работе Довлатова; не зря даже инструктор ЦК Эстонии Иван Трулль, сыгравший в жизни Довлатова немалую роль, полюбил его сперва именно за блистательные публикации в прессе. Главный редактор газеты Генрих Туронок вовсе не был так глуп и труслив, как в довлатовском “Компромиссе”, – рабочую и даже творческую (насколько это было возможно тогда) атмосферу в газете он умело поддерживал. Все говорят о его “польской учтивости”, умении решать проблемы сотрудников и нацеливать их перо в нужном направлении, при этом “не ломая” их, учитывая каждую индивидуальность. Подтверждаю, что в те годы газету “Советская Эстония” читать было интереснее и приятнее, чем наши газеты. Довлатов не просто “отсиживает часы” – нет, он работает вполне успешно. Изданные после его смерти его женой и дочкой газетные публикации Довлатова восхищают – высший класс журналистики! Довлатов не просто служит – проявляет инициативу: вместе с сотрудницей газеты Еленой Скульской они придумывают детскую страничку, “Эстонский словарь”, чтобы дети в Таллине, говорившем тогда в основном на русском, изучали с детства и эстонский язык.

Лена Скульская (друзья звали ее Лиля), умная, талантливая, очаровательная и надежная, стала верным другом Довлатова, причем на всю жизнь. Их переписка открывает нам многие важные события жизни Сергея. Был с ним и веселый, умный и слегка циничный, как все мы тогда, Миша Рогинский – с такими людьми рядом удобно и весело жить. Столь ценимый нами эстонский комфорт (натуральное дерево, запах хорошего кофе, уютная полутьма) царил в доступном лишь “своим” (тогда это особо ценилось!) баре в здании редакции. Довлатов скоро стал там королем, вокруг него толпились поклонники и поклонницы. Казалось – чего же еще?

Но блистательный и трагический “Компромисс” складывался как раз тогда. Трудно даже представить, как это могло быть. Известен удивительный эпизод жизни Чехова, столь любимого Довлатовым. Было лето, на даче Чехова жили гости, Чехов часто ездил в лодке с барышнями на пикники, много шутил, смеялся, выглядел счастливым и беззаботным. И именно в эти дни и часы он обдумывал и писал “Палату № 6” – одно из самых странных и трагических своих сочинений. Загадочный народ – писатели! Чего им в этой жизни не хватает?

Довлатовскому умению организовать “круг персонажей” из самых разных людей можно позавидовать – хотя завидовать бесполезно: не поможет. Гонорар этой “группе поддержки” (искаженное их изображение в прозе) придет нескоро, и в “валюте”, для многих неприемлемой. Как всегда, он суров – особенно почему-то с “музами”, трепетно помогавшими ему в тот или иной год. Следов сыктывкарской Светланы Меньшиковой нет на довлатовских страницах. Мелькает в “Ремесле” некая жительница Таллина Марина, у которой он оказывается лишь в минуту полного поражения и упадка. “Отражений” реальной Тамары Зибуновой, главной музы и хранительницы Довлатова на протяжении трех таллинских лет, в его книгах нет. Зато блистательно описаны другие женщины, отнюдь не играющие важной роли в его судьбе, а то и вовсе не существовавшие. Почему так?.. Почему-то так! Тайны ремесла.

Для разъяснения могу вспомнить одну из “инструкций” замечательного Александра Володина, с которым я тогда общался так же жадно, как и Довлатов. “Никогда не пиши так, как было! – вскидывая, по своему обычаю, жестом отчаяния ладони перед лицом, восклицал Володин. – Пиши только наоборот! Если она была блондинкой – пиши брюнетку. Если была зима – пиши лето”. Это призыв не к лживости – к совершенству. Только созданное тобой реально и ярко. Заимствованное, пусть даже у жизни, бледно и неубедительно. Сочинитель вкладывает в свои творения больше сил и таланта (у кого он есть), чем фотограф. И результаты резко отличаются. Фотографии, увы, бледны и быстро выцветают, а рукотворные шедевры – навсегда.

Так что до сих пор не выяснен до конца вопрос – счастливы должны быть или обижены те люди, чьими фамилиями Довлатов наделил своих, нужных ему героев, часто совсем не похожих на прототипы? Думаю, они и счастливы, и обижены одновременно.

Реальные обстоятельства таллинской жизни Довлатова приходится восстанавливать по крупицам. Прежде всего нужно отметить тот удивительный факт, что волшебный Таллин почти отсутствует в его сочинениях – никакой тебе романтики, за которой сюда ехали со всего Союза! Служба, квартиры, разговоры. Если выпивка – то отнюдь не комфортная. Обычный, как любили говорить классики, “уездный город N”, преимущество которого лишь в том, что он открыт взгляду, здесь легче оказываешься в центре жизни. В маленьком городе люди смотрятся заметнее и крупнее, отношения зримее, тебя быстрее узнают и оценят – в мегаполисе проходишь “непонят и непризнан” до седых волос, а тут все на виду. Правда, если беда – то здесь она найдет тебя тоже легче и быстрей, что и подтвердилось в случае Довлатова. Тут он взял и содержание, и форму “в одном флаконе”, тут они рядом, не то что в Питере, где все приходится долго искать. Таллинские страницы – самые яркие, выразительные, смешные и самые трагические в “Ремесле”. А ведь здесь появился еще и “Компромисс” – урожайный город! Есть экстенсивное земледелие, как в России: большие пространства, и связь усилий и результата порой не проследить, а есть земледелие интенсивное: минимальная площадь, зато ей уделяется максимум внимания, легче сосредоточиться и виднее результат.

Так что Довлатов абсолютно безошибочно переехал в Таллин. Оглядевшись, понял: годится! Вот эту “миловидную крепость” я возьму… Но сладкого “воздуха Таллина”, которым мы тогда бредили, в сочинениях Довлатова нет. Мир его тесен и герметичен – он содержит лишь самое необходимое, без чего нет результата.

Однако мы теперь именно через довлатовские “очки” видим то время так, как нам велит он. Не было, скажем, той завлекательной алкогольно-эротической поездки в образцовый совхоз с фотографом Жбанковым, не было уморительного письма Брежневу, которое там писали… Все это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках. Случись все те безобразия – уволили бы всю редакцию! Тем-то литература и привлекает, что там доступно все, о чем в реальной жизни крепко задумаешься – и побоишься, не сделаешь. Этой безграничностью эмоциональных возможностей Довлатов и дорог нам. Эх, так бы и мне! Если бы не… Все эти “бы” Довлатов смело убирает с дороги – герои его живут на пределе возможного и разрешенного и выходят за эти пределы. Такова писательская участь – все время пробуешь на прочность сук, на котором сидишь, потом уже и пилишь его – а иначе вроде бы и сидеть на нем не имеешь морального права. И подпилишь, и рухнешь в конце концов. Но если этого – жизни на пределе – в книге нет, то ее и читать не станут. Кровь – единственные чернила. Кровью обязательно пахнет в любой сильной прозе, даже если прямых трагических событий в ней нет.

Не думаю, что Довлатов сразу решился на столь резкое преображение таллинской действительности в сторону трагедии… но наша действительность ему помогла. В этом отношении она никогда не подводит!

Тамара Зибунова сделала, причем скромно и не выставляя себя на вид, самое главное для Довлатова дело. В издательстве “Ээсти раамат” (“Эстонская книга”) редактором русского отдела была жена ее сокурсника и хорошая приятельница Эльвира Михайлова. Она отвела туда Сережу, и Эльвира согласилась взять его рукопись. Он был счастлив и сразу же стал работать над будущей книгой – подбирать рассказы для публикации, переписывать, дорабатывать.

Валерий ПОПОВ

Довлатов

Главы из книги, которая выйдет в издательстве “Молодая гвардия” (серия ЖЗЛ).

Золотое клеймо неудачи

Довлатов исчез с Невского. Потом прошел слух, что он переехал в Таллин. Все любили ездить туда. Сесть в поезд (тогда это стоило сущие копейки) – и, проснувшись утром, увидеть этот город-сказку! Целыми учреждениями гоняли на выходной, оказывались на Ратушной площади, покрытой брусчаткой (уже экзотика!), спускались в уютные полутемные кафе (эта полутьма, не разрешенная у нас, была интимной, манящей, запретной). В чистых магазинах с восхитительно вежливым обслуживанием покупали столь модные тогда грубоватые керамические чашечки, потом – простые и элегантные (особенно после выкинутых бабушкиных громоздких люстр) торшеры и бра, и с ними как-то сразу чувствовали себя идущими в ногу с прогрессом, ощущали свое стремительное сближение с мировой цивилизацией. Не было тогда города заманчивей! Жизнь вежливая, разумная, уютная! И у всех нас возникала радостная догадка: а вдруг там и настоящей советской власти нет? Ведь не может же быть при советской власти так хорошо?

Именно эта безумная надежда, особенно сильная у ленинградцев, ощущаюших Таллин совсем рядом, и поманила Сергея туда. Это был переезд в другой мир, “пробная эмиграция” Довлатова. Его оценка ситуации – в письме к Эре Коробовой:

“Милая Эра!

Сквозь джунгли безумной жизни я прорвался, наконец, в упорядоченный Таллин! Сижу за дверью с надписью “Довлатов” и сочиняю фельетон под названием “Палки со свалки”. Ленинградские дни толпятся за плечами, беспокоят и тревожат меня. Мама в ужасе, Лена сказала, что не напишет мне ни одного письма. Долги увеличились, ботинки протекают настолько, что по вечерам я их опрокидываю ниц, чтобы вытекла нефтяная струйка… Очень прошу написать мне такое письмо, что бы в нем содержался ключ, какой-то музыкальный прибор для установления верного тона… В Таллине спокойно, провинциально, простой язык и отношения. Улицы имеют наклон и дома тоже. Таллин называют игрушечным и бутафорским – это пошло. Город абсолютно естественный и даже суровый, я его полюбил за неожиданное равнодушие ко мне”.

Равнодушие к нему Таллина Довлатов, конечно, выдумал, чтобы создать более суровый и героический образ. Сочинил он и историю своего абсурдного прибытия в Таллин – после очередного загула, без подготовки и багажа. Но это – довлатовский непутевый герой. Сам писатель был более аккуратен. Был деловой звонок Мише Рогинскому, другу по университету, теперь успешному таллинскому журналисту: “Нужно уединение, чтобы сделать заказуху для “Невы”. Можно приехать?” “Ну что ж, приезжай”, – разве другу откажешь?

Как всегда, довлатовская жизнь и проза сильно отличаются. Отброшен, как абсолютно невыразительный, реальный вариант появления Довлатова в городе. В рассказе “Лишний” переезд выглядит диким и абсурдным, что сразу задает рассказу нужное напряжение, высокий градус – после чего герой, по нарастающей, попадает в дом к невероятному Бушу. Все верно: рассказ и должен быть сразу “заведен”, как будильник.

Реальность (как правило, тщательно изгоняемая из книг Довлатова) была несколько иной. Настоящий таллинский адрес Довлатова в его сочинениях найти трудно. С Тамарой Зибуновой он пересекся на какой-то питерской вечеринке, записал телефон – за этим последовал внезапный (для нее) звонок: “Оказался в Таллине, телефоны знакомых не отвечают”. Как в известной солдатской присказке – “Так есть хочется, что даже переночевать негде”. Тамара пишет, как вскоре поняла, что Довлатов съезжать от нее не собирается и ей остаются два варианта: или вызывать милицию, или соглашаться на все. Мягкие, интеллигентные люди обычно выбирают второй вариант. И Довлатов обрел новый очаг, понимание, прощение, тепло и уют. По моим наблюдениям, самыми симпатичными подругами Довлатова, которые любили его радостно и бескорыстно и могли бы дать ему счастье, были как раз Тамара Зибунова – и еще сыктывкарская Светлана Меньшикова. Не срослось! Не будем даже гадать, по чьей вине.

10.12.73

“Милая Эра, завтра же в рабочее время напишу тебе длинное письмо обо всем. А пока:

Слух насчет моей женитбы

(Размотать, эх, эту нить бы!)

Треплют злые языки,

Правде жизни вопреки.

Я свободен, беден, холост,

Жизнь моя, как чистый холст,

Впереди – дорога в ад,

Я дружу с тобой, виват!”

И еще одно письмо – от 4 января 1974 года:

“Милая Эра!

1. Слухи о моей женитьбе – не Ваша литературная фантазия и не плод моего самомнения, они существуют, и вообще я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высш. техн. образованием (у нее есть самогонный аппарат)… В общем, так: я жив, интересуюсь Вами, пишу второй роман. Много пью, тяжело протрезвляюсь, журналист, целую Вас, пишите, не сердитесь”.

Наша главная, пристрастная, но объективная свидетельница Люда Штерн вспоминает Тамару Зибунову как симпатичную, добрую, терпеливую женшину, отличную хозяйку, создавшую Довлатову уют, которого ему всегда не хватало:

“Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в “огромном и облезлом” (как писала Клепикова), а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года (заметьте, гораздо раньше, чем в Петербурге) на фасаде этого дома появилась мемориальная доска “ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ””.

Этот дом воспет Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой:

Деревянный дом у вокзала

Безобразной окраины Ганзы,

Где внезапно зауважала,

Приютила свои сарказмы

Просвещенная часть России.

Вот еще одно свидетельство Люды Штерн, которому следует доверять:

“Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден двор с кустами сирени и шиповника…Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей, – изразцовая печь, тахта. Дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу – настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города”.

Вскоре удачно определяется и “способ существования”. Некоторое время Довлатов работает в кочегарке. К счастью, бурный его темперамент не позволил ему стать писателем-кочегаром – таких было много тогда. В первую очередь они пили портвейн, потом философствовали, потом, естественно, кочегарили и лишь потом что-то писали… а часто и не писали вообще. Зачем, когда тебя и так высоко ценят твои друзья? Довлатов в кочегарке не засиделся. Вскоре он, явно не без помощи Тамары и Миши Рогинского, уже работает в портовой многотиражке, а потом – в главной, солидной таллинской газете “Советская Эстония”. Только в сказочном Таллине возможно такое чудо! Золотое перо Довлатова сразу озарило тусклые небосклоны эстонской прессы – хотя там и работали достойные профессионалы, отношения с которыми, естественно, были гораздо нормальней и успешней, чем в довлатовской прозе. Если жить жизнью его героя – через неделю вылетишь откуда угодно!

Все коллеги-журналисты вспоминают о весьма профессиональной и тщательной работе Довлатова; не зря даже инструктор ЦК Эстонии Иван Трулль, сыгравший в жизни Довлатова немалую роль, полюбил его сперва именно за блистательные публикации в прессе. Главный редактор газеты Генрих Туронок вовсе не был так глуп и труслив, как в довлатовском “Компромиссе”, – рабочую и даже творческую (насколько это было возможно тогда) атмосферу в газете он умело поддерживал. Все говорят о его “польской учтивости”, умении решать проблемы сотрудников и нацеливать их перо в нужном направлении, при этом “не ломая” их, учитывая каждую индивидуальность. Подтверждаю, что в те годы газету “Советская Эстония” читать было интереснее и приятнее, чем наши газеты. Довлатов не просто “отсиживает часы” – нет, он работает вполне успешно. Изданные после его смерти его женой и дочкой газетные публикации Довлатова восхищают – высший класс журналистики! Довлатов не просто служит – проявляет инициативу: вместе с сотрудницей газеты Еленой Скульской они придумывают детскую страничку, “Эстонский словарь”, чтобы дети в Таллине, говорившем тогда в основном на русском, изучали с детства и эстонский язык.

Лена Скульская (друзья звали ее Лиля), умная, талантливая, очаровательная и надежная, стала верным другом Довлатова, причем на всю жизнь. Их переписка открывает нам многие важные события жизни Сергея. Был с ним и веселый, умный и слегка циничный, как все мы тогда, Миша Рогинский – с такими людьми рядом удобно и весело жить. Столь ценимый нами эстонский комфорт (натуральное дерево, запах хорошего кофе, уютная полутьма) царил в доступном лишь “своим” (тогда это особо ценилось!) баре в здании редакции. Довлатов скоро стал там королем, вокруг него толпились поклонники и поклонницы. Казалось – чего же еще?

Но блистательный и трагический “Компромисс” складывался как раз тогда. Трудно даже представить, как это могло быть. Известен удивительный эпизод жизни Чехова, столь любимого Довлатовым. Было лето, на даче Чехова жили гости, Чехов часто ездил в лодке с барышнями на пикники, много шутил, смеялся, выглядел счастливым и беззаботным. И именно в эти дни и часы он обдумывал и писал “Палату № 6” – одно из самых странных и трагических своих сочинений. Загадочный народ – писатели! Чего им в этой жизни не хватает?

Довлатовскому умению организовать “круг персонажей” из самых разных людей можно позавидовать – хотя завидовать бесполезно: не поможет. Гонорар этой “группе поддержки” (искаженное их изображение в прозе) придет нескоро, и в “валюте”, для многих неприемлемой. Как всегда, он суров – особенно почему-то с “музами”, трепетно помогавшими ему в тот или иной год. Следов сыктывкарской Светланы Меньшиковой нет на довлатовских страницах. Мелькает в “Ремесле” некая жительница Таллина Марина, у которой он оказывается лишь в минуту полного поражения и упадка. “Отражений” реальной Тамары Зибуновой, главной музы и хранительницы Довлатова на протяжении трех таллинских лет, в его книгах нет. Зато блистательно описаны другие женщины, отнюдь не играющие важной роли в его судьбе, а то и вовсе не существовавшие. Почему так?.. Почему-то так! Тайны ремесла.

Для разъяснения могу вспомнить одну из “инструкций” замечательного Александра Володина, с которым я тогда общался так же жадно, как и Довлатов. “Никогда не пиши так, как было! – вскидывая, по своему обычаю, жестом отчаяния ладони перед лицом, восклицал Володин. – Пиши только наоборот! Если она была блондинкой – пиши брюнетку. Если была зима – пиши лето”. Это призыв не к лживости – к совершенству. Только созданное тобой реально и ярко. Заимствованное, пусть даже у жизни, бледно и неубедительно. Сочинитель вкладывает в свои творения больше сил и таланта (у кого он есть), чем фотограф. И результаты резко отличаются. Фотографии, увы, бледны и быстро выцветают, а рукотворные шедевры – навсегда.

Так что до сих пор не выяснен до конца вопрос – счастливы должны быть или обижены те люди, чьими фамилиями Довлатов наделил своих, нужных ему героев, часто совсем не похожих на прототипы? Думаю, они и счастливы, и обижены одновременно.

Реальные обстоятельства таллинской жизни Довлатова приходится восстанавливать по крупицам. Прежде всего нужно отметить тот удивительный факт, что волшебный Таллин почти отсутствует в его сочинениях – никакой тебе романтики, за которой сюда ехали со всего Союза! Служба, квартиры, разговоры. Если выпивка – то отнюдь не комфортная. Обычный, как любили говорить классики, “уездный город N”, преимущество которого лишь в том, что он открыт взгляду, здесь легче оказываешься в центре жизни. В маленьком городе люди смотрятся заметнее и крупнее, отношения зримее, тебя быстрее узнают и оценят – в мегаполисе проходишь “непонят и непризнан” до седых волос, а тут все на виду. Правда, если беда – то здесь она найдет тебя тоже легче и быстрей, что и подтвердилось в случае Довлатова. Тут он взял и содержание, и форму “в одном флаконе”, тут они рядом, не то что в Питере, где все приходится долго искать. Таллинские страницы – самые яркие, выразительные, смешные и самые трагические в “Ремесле”. А ведь здесь появился еще и “Компромисс” – урожайный город! Есть экстенсивное земледелие, как в России: большие пространства, и связь усилий и результата порой не проследить, а есть земледелие интенсивное: минимальная площадь, зато ей уделяется максимум внимания, легче сосредоточиться и виднее результат.

Так что Довлатов абсолютно безошибочно переехал в Таллин. Оглядевшись, понял: годится! Вот эту “миловидную крепость” я возьму… Но сладкого “воздуха Таллина”, которым мы тогда бредили, в сочинениях Довлатова нет. Мир его тесен и герметичен – он содержит лишь самое необходимое, без чего нет результата.

Однако мы теперь именно через довлатовские “очки” видим то время так, как нам велит он. Не было, скажем, той завлекательной алкогольно-эротической поездки в образцовый совхоз с фотографом Жбанковым, не было уморительного письма Брежневу, которое там писали… Все это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках. Случись все те безобразия – уволили бы всю редакцию! Тем-то литература и привлекает, что там доступно все, о чем в реальной жизни крепко задумаешься – и побоишься, не сделаешь. Этой безграничностью эмоциональных возможностей Довлатов и дорог нам. Эх, так бы и мне! Если бы не… Все эти “бы” Довлатов смело убирает с дороги – герои его живут на пределе возможного и разрешенного и выходят за эти пределы. Такова писательская участь – все время пробуешь на прочность сук, на котором сидишь, потом уже и пилишь его – а иначе вроде бы и сидеть на нем не имеешь морального права. И подпилишь, и рухнешь в конце концов. Но если этого – жизни на пределе – в книге нет, то ее и читать не станут. Кровь – единственные чернила. Кровью обязательно пахнет в любой сильной прозе, даже если прямых трагических событий в ней нет.

Не думаю, что Довлатов сразу решился на столь резкое преображение таллинской действительности в сторону трагедии… но наша действительность ему помогла. В этом отношении она никогда не подводит!

Тамара Зибунова сделала, причем скромно и не выставляя себя на вид, самое главное для Довлатова дело. В издательстве “Ээсти раамат” (“Эстонская книга”) редактором русского отдела была жена ее сокурсника и хорошая приятельница Эльвира Михайлова. Она отвела туда Сережу, и Эльвира согласилась взять его рукопись. Он был счастлив и сразу же стал работать над будущей книгой – подбирать рассказы для публикации, переписывать, дорабатывать.

http://magazines.russ.ru/october/2010/8/po7.html

[Рона]

ДОВЛАТОВ: ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

Сегодня Сергею Довлатову было бы пятьдесят семь. Можно долго рассуждать о том, что и как изменилось бы, если бы он остался жить, о том, какое он оказал бы влияние на русскую литературу и на ситуацию в обществе, о том, чего не успел и не смог. После смерти человека рождаются легенды: кто-то создает их невольно, кто-то – сознательно. Покойник, особенно знаменитый, должен быть причесанным. Его жизнь должна соответствовать академическим образцам. В результате за пределами официальной биографии остаются живые люди.

О таллинском периоде жизни Довлатова многие предпочитают забыть. Тем не менее он был и остался. Как остались женщина и дочь, которые его любили и которых любил он. Тамара Николаевна Зибунова рассказала корреспонденту «МК» о том, что Довлатов был не совсем таким, каким его удобно описывать официозным биографам.

"Большой, черный, вы сразу испугаетесь..."

Мы познакомились весной 1972 года на какой-то вечеринке в Ленинграде. Правда я помнила только то, что был большой страшный человек, который все время от меня чего-то хотел. Спустя несколько месяцев он приехал в Таллин, позвонил мне и сказал что он на вокзале и ему некуда идти Я его просила: "А как я вас узнаю?" Он мне говорит: "Большой, черный, вы сразу испугаетесь. Похож на торговца урюком". Он собирался пожить у меня, пока не вернутся его таллинские друзья. Друзья вернулись, выезжать он не хочет. Настал момент, когда надо либо милицию вызывать, либо поддаться на улаживания.

- И вы совсем не были им увлечены?

- Я его боялась. А потом потихоньку он остался. Вообще мы больше были друзьями. Почитайте его письма.

Саша

2.4.78. Милая Тамара! Позорно и жаль, что ты застала меня в непотребстве. Обсуждать эту ситуацию нет времени. Есть оказия – Рогинский. Пишу впопыхах, сумбурно и косноязычно. Ты кое-что сообщила матери. Сейчас я задам тебе несколько вопросов. Построены они будут в расчете на однозначное "да" или "нет". Так, чтобы ты смогла ответить казенной почтой. На мои пронумерованные вопросы ты отвечаешь любыми фантазиями, но по числу вопросов, в той же последовательности и содержащими эти caмые "да" или "нет". Например, я спрашиваю: "Есть ли у нас антисемитизм?”. Ты отвечаешь: "Любовник у меня, разумеется, есть". И так далее. Постарайся, чтобы ответы читались естественно и непринужденно. 1. Правда ли, что тебя вызывали снова? 2. Только ли обо мне шла речь? 3. Сложилось ли у тебя впечатление, что они расположены меня отпустить? 4. Было ли произнесено: “Мешать ему никто не будет?" 5. Был ли задан вопрос, дословно или хотя бы приблизительно: "Согласитесь ли вы, Зибунова, быть свидетелем, если Довлатов попадет в историю?" Точно ли, что Нинов (дай Бог ему здоровья) готов в любую минуту заняться удочерением нашего (дай Бог ему счастья, удачи и более достойного, чем я, отца) младенца? 7. Ненавидишь ли ты меня? Презираешь ли? Простишь ли когда-нибудь? Это все, пока.

- Мне было стопроцентно ясно, что он уедет не сегодня, так завтра. Когда он был трезвый и у него что-то получалось, он жил в Ленинграде. Когда у него был срыв и полный запой, он возвращался в Таллин. Для себя я решила, что я никуда уезжать не собираюсь. Вам этого не понять, но если бы я стала матерью-одиночкой, то получала бы, то получала бы деньги на ребенка. Но Сережа мне сказал: "Тамара, ты очень меня оскорбишь, если откажешься записать меня Сашиным отцом". Я обещала подумать, но он, видимо, испугался, что я откажусь, и попросил свою приятельницу пойти с ним в ЗАГС и сыграть роль меня. (В то время для регистрации ребенка, если родители не состоят в браке, должны были прийти оба родителя.)

- А кто имя выбрал?

- Имя сразу же было. Мы ждали мальчика и решили назвать Александром или Александрой, если будет девочка. От Пушкина — Александр Сергеевич.

- Саша похожа на отца?

- Очень. Даже не столько на него, сколько на Нору Сергеевну (мать Сергея Довлатова. - А.К.) Саша ее никогда не видела, но у нее абсолютно те же жесты. А душевно она больше его дочь, чем моя. Я это поняла очень рано. Она даже иногда что-то пишет, и стиль у нее такой же, как у него.

Что касается Саши, то запомни раз и навсегда: она моя законная дочь, она была вписана в мой паспорт, а значит, где-то есть соответствующая запись, я ее единственный, пардон, отец и обязан, именно обязан по закону, заботиться о ней. Другое дело, что я, конечно, плохой отец, как и плохой сын, плохой муж и плохой вообще, но помогать ей я обязан. Рано или поздно, года через два-три, она поймет, что быть моей дочерью не так уж страшно. Катя это уже поняла и почувствовала."

Смерть

- Было девять дней со смерти Цоя, и Сашка сказала: "Я хочу поставить свечку". Мы были в Пскове. Пока мы в Михайловском, Тригорском и Петровском бродили, все церкви закрылись, и у Саши была страшная истерика. Она вся тряслась. Я вынуждена была дать ей таблеточку. Когда мы приехали в Таллин, у нас разрывалась междугородка и нам рассказали, что Сережа умер. Я сопоставила часы и мне даже стало страшно: у Сашки была истерика, когда Сережа умирал. Через два месяца после Сережиной смерти я получила письмо от Лены (американская жена Довлатова. - А.К.). В нем она спокойно объясняла, что копирайт у нее и что даже те письма, которые у меня есть, я опубликовать не могу, а если сделаю это, она меня засудит. Лена написала мне, что если я хочу, чтобы о моей дочери заботились, то должна выслать ей все Сережины письма. Ей и этого показалось мало, и она прислала в "Советскую Эстонию" (центральная эстонская газета - А.К.) письмо-объявление, что если у кого-то в Таллине есть письма, то чтобы не смели печатать. И тогда я пошла в Инюрколлегию с просьбой ознакомить меня с завещанием. Мне сказали что у Саши есть все права, но нужно судиться. Я ответила, что мне не нужно американское имущество, но только те гонорары, которые есть в России. Через некоторое время Лена приехала в Ленинград, и общие друзья спросили ее, не хочет ли она поделиться с Тамарой. Она сказала, что "Тамара знает мои условия". В итоге помогали мне растить Сашу Сережины друзья, иногда Нора Сергеевна присылала какие-то деньги.

Между Таллином и Ленинградом

- Почему вы расстались с Сергеем?

- Меня не устраивало положение одной из двух жен. Сережа метался между Леной и мной. Там он каждый раз уверял, что с Тамарой покончено. А потом возвращался в Таллин. У нас в это время была бурная переписка. В итоге я поставила условие: либо ты со мной и Сашей встречаешь Новый год, либо все, конец. Мне звонила его мать. Нора Сергеевна плакала: "Тамарочка, как же вы хотите, чтобы я, старая, осталась без сына на Новый год…" Он приехал на следующий день после Нового года. Он меня просто гипнотизировал. Он

был очень обаятельным человеком, и, когда он был рядом, я просто не могла сопротивляться. Но тем не менее я поняла, что все равно все закончится, и чем раньше, тем лучше. Через год Лена эмигрировала. Думаю, она предполагала, что он уедет за ней. Сережа же очень мучительно уезжал. Он прекрасно знал, что я ему подпишу любую бумагу, касающуюся Саши. Закон был таков, что он должен был положить мне на сберкнижку все алименты до семнадцати лет перед тем, как эмигрировать. Но матери рассказывал, что я не даю ему своих подписей. Он боялся уезжать.

7.5.78. Милая Томушка! Это письмецо сразу же истреби. И сведения не разглашай. Дела обстояли так. Последние три-четыре недели ощущался заметный нажим. Опрашивали знакомых. Тех, кому я должен быть антипатичен. Чтобы охотнее давали показания. Как и в твоем случае. И снова ошиблись. Затем меня поколотили среди бела дня в милиции. Довольно ощутимо. Дали подписать бумагу, что я оказывал "злостное сопротивление". Чего не было и в помине. Я подписал, а то снова начали бить. И вышибли передний зуб. Эта бумага с моей подписью (если они захотят) – 191 статья, до 5 лет. После чего меня вызвали и отечески спросили: чего не едешь. Я сказал – нет вызова. Да и не решил еще. Они сказали, не надо вызова. Пишите, мол, хочу соединиться в Риме с женой. Я говорю: нас развели в 71-м году. Что же я в СССР восемь лет не соединялся, а теперь вдруг соединюсь в Риме. Они говорят: ваш развод – формальность. А мы не формалисты.

Когда он перед отъездом сидел здесь у меня, пьяный, он говорил: "Здесь я пьяный, я обаятельный, вы меня все любите... Но я обаятельный только на русском языке. А что же я там буду, как?" Много лет спустя мы с Женей Рейном обсуждали, что было бы сейчас, если 6 Сережа остался. А я не знаю, дожил бы он или нет. У него была такая натура - со срывами. Все что угодно могло бы произойти за двенадцать лет. Он писал мне уже из Америки, что "я хочу приехать, но я не хочу приезжать евреем из Нью-Йорка. Я хочу приехать писателем".

"… Недавно прочитал в мемуарах Эренбурга, что, вернувшись в Москву из Парижа, он хотел написать французским друзьям, что рвал все свои письма. Он говорит: "Мы жили в разных измерениях". Я Эренбурга очень хорошо понимаю. Ничего невозможно объяснить. Все, что я мог бы написать, требует подробных, рискованных объяснений. Я не могу объяснить, счастливы мы или несчастливы, богаты или бедны, почему я недоволен своим литературным положением, что меня угнетает в семейной жизни. Поэтому говорить можно либо о самом общем и главном, либо о пустяках. Главное заключается в том, что эмиграция - величайшее несчастье моей жизни, и в то же время — единственный реальный выход, единственная возможность заниматься выбранным делом. При этом я до сих пор вижу во сне Щербаков переулок в Ленинграде или подвальный магазин на улице Рабчинского. От крайних форм депрессии меня предохраняет уверенность в том, что рано или поздно я вернусь домой либо в качестве живого человека, либо в качестве живого писателя. Без этой уверенности я бы просто сошел с ума.

"Странная у меня судьба: в Союзе я – "бывший", продавшийся за чечевичную похлебку, а здесь меня считают чуть ли не большевиком, или во всяком случае розовым..."

Довлатов на каждый день

- Сережа был абсолютно литературным человеком. Он жил по литературным сюжетам. Просыпаясь, разворачивал людей к себе так, чтобы они вписывались в придуманные им сюжеты на этот день В один день я была тургеневской женщиной, лучшей в мире, а в другой — дочерью полковника, которая всегда хорошо питалась. Любимым его занятием было чтение книг. У нас было две комнаты: я лежала в одной, читала, он - в другой. Если я начинала смеяться, он немедленно влетал: "Что тебя рассмешило?" У нас было любимое развлечение - составлять сборник лучшего рассказа в мировой литературе. Но мы сходились на трех-четырех, а потом начинали спорить…

- Часто?

- Нет, это не совсем то. Мы не спорили, а разговаривали как люди согласные в главном, но когда нюансы у каждого разные. Сережа от точного литературного образа и слова просто пьянел. У нас была собачка, фокстерьерша Глаша. Мы складывали у печки березовые дрова. Глаша легла возле полена. Я говорю: "Боже мой, Глаша. Ты как березовая чурка". Сережа просто затрясся от восторга.

Довлатов – котлетный вор

- Однажды я купила по случаю шесть или семь килограммов мясных обрезков. Весь вечер крутила котлеты, сделала больше ста и очень радовалась, что теперь неделю можно не готовить. Утром просыпаюсь и обнаруживаю, что от котлет ничего не осталось. А Сережа – "Томушка, прости, я всю ночь не спал из-за этих котлет. Съем котлетку, лягу, вспоминаю, что там еще полно. Так всю ночь и бегал за ними."

А еще Сережа очень любил делать подарки. Ходил по комиссионкам, выискивал. После запоев он возвращался с подарками. Как-то после очередного эксцесса звонок в дверь. Я открываю, там стоит торшер. Я все поняла, схватила его и быстро-быстро захлопнула дверь. Но после этого сердиться уже невозможно. В другой раз приятельница мне выговаривала, как я все эти довлатовские безобразия терплю. А я никак не могла ей объяснить, что он какой-то "торшерный" жест сделает – и невозможно устоять. И тут - как иллюстрация - звонок в дверь, я открываю, там трехлитровая банка, полная роз, и виноватый Довлатов. И она все поняла.

А как-то Сережа месяца полтора работал кочегаром. Для него это было очень тяжело: "Тамара ну приди, не могу я один". И он носил уголь, а я за ним хвостом ходила.

- Каким вы его вспоминаете?

- Все Сашино детство я заботилась о том, чтобы у нее были только хорошие воспоминания об отце. Поэтому в нашей семье он существует в таком отредактированном виде. В этом смысле Саша очень счастливая, потому что если Катя и Коля (старшие дети Сергея Довлатова - А.К.) видели его разным, то для нее он овеян романтическим ореолом.

Милая Тамара, прости за сумбур и всякие нелепости, переписывать все это нет сил. Я тебя по-прежнему люблю, уважаю, и воспоминание о дружбе с тобой — одно из самых горьких, а разлука с тобой—одна из самых тяжелых потерь. Если можешь, прости мне заранее все, тем более что многих вещей тебе просто не понять издалека. Несмотря ни на что, я верю, что рано или поздно Саше (младшая дочь писателя. - Прим./ станет понятно, что я ее не опозорил. Я не бедный и не богатый, поскольку все это относительно, просто я этнический писатель, живущий за 4.000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее - российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и вообще, не дай Бог тебе узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной. Я знаю русских из первой эмигрантской волны, они прожили здесь по 40-50 лет, и по-прежнему в них можно узнать русских на расстоянии 500 метров.

Тамара Николаевна и Саша Довлатова-Мечик (У Сергея Довлатова была сдвоенная фамилия: Мечик — по фамилии его отца, Довлатов, — по матери) теперь живут в России. Они вынуждены были покинуть квартиру в Таллине, в которой прожили всю жизнь, — вернулся прежний хозяин. В России они никому не нужны. "Мы фактически бомжи", — сказала мне Тамара Николаевна при встрече. Она, несмотря на то, что очень больна и должна быть поближе к врачам, живет почти за триста километров от Москвы — в общежитии музея-усадьбы Грибоедова. Myзей оказался единственным местом, где ей удалось получить работу. Саша скитается по наемным квартирам.

Трудно поверить в то, что близкие люди одного из самых значительных писателей нашего времени вынуждены жить в нищете только потому, что постепенно умирают друзья Довлатова, которые хоть как-то о них заботились. Бродский, например, оплачивал обучение Саши в университете. Трудно поверить в то, что больше никому нет дела до их судьбы.

Анна КОВАЛЕВА

[Рона]

Previous Entry | Next Entry

Довлатов о Бродском

5th Mar, 2009 at 11:26 AM

"Он не первый. Он, к сожалению, единственный"

* * *

Однаждый знакомый спросил у Грубина:

— Не знаешь, где живет Бродский?

— Где живет, не знаю. Но умирать ходит на Васильевский остров.

(у Бродского есть такие строки:

"Ни страны, ни погоста,

Не хочу выбирать,

На Васильевский остров

Я приду умирать...)

* * *

Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом:

- Ирония есть нисходящая метафора.

Я удивился:

- Что значит нисходящая метафора?

- Объясняю, - сказал Иосиф, - вот послушайте. "Ее глаза как бирюза" -

это восходящая метафора. А "ее глаза как тормоза" - это нисходящая метафора.

* * *

Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в

госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке

подавляет. А тут я совсем растерялся.

Лежит Иосиф - бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и

циферблаты.

И вот я произнес что-то совсем неуместное:

- Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против

колхозов...

Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на

московском писательском съезде было довольно решительным.

Вот я и сказал:

- Евтушенко выступил против колхозов...

Бродский еле слышно ответил:

- Если он против, я - за.

* * *

Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью.

- Интересно, где Южный Крест? - спросил вдруг Бродский.

(Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.)

Найман сказал:

- Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Эфрона. Найдите там букву "А". Поищите слово "Астрономия".

Бродский ответил:

- Вы тоже откройте словарь на букву "А". И поищите там слово "Астроумие".

* * *

Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде.

Воскобойников надулся:

- Я, - говорит, - напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.

А Бродский ему и говорит:

- Ты напиши "до востребования". А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется: "Снова от Воскобойникова ни звука!.."

* * *

Сидели мы как-то втроем - Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим,

сказал:

- Точность - это великая сила. Педантической точностью славились

Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встрече Заболоцкий сказал

мне: "Женя, знаете, чем я победил советскую власть? Я победил ее своей

точностью!"

Бродский перебил его:

- Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?!

* * *

Дело было лет пятнадцать назад. Судили некоего Лернера. Того самого

Лернера, который в 69 году был знаменитым активистом расправы над Бродским.

Судили его за что-то позорное. Кажется, за подделку орденских документов.

И вот объявлен приговор - четыре года.

И тогда произошло следующее. В зале присутствовал искусствовед

Герасимов. Это был человек, пишущий стихи лишь в минуты абсолютной душевной

гармонии. То есть очень редко. Услышав приговор, он встал. Сосредоточился.

Затем отчетливо и громко выкрикнул:

"Бродский в Мичигане,

Лернер в Магадане!"

* * *

Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения

в нем перевел Иосиф Бродский.

Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать

автограф.

Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил

экспромт:

"Двести восемь польских строчек

Дарит Сержу переводчик".

Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное

стихотворение.

Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает

свой экземпляр. На первой странице читаю:

"Двести восемь польских строчек

Дарит Толе переводчик".

У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:

"Двести восемь польских строчек

Дарит Жене переводчик".

Все равно он гений.

[Рона]

Previous Entry | Next Entry

Людмила Штерн "Довлатов добрый мой приятель".

Apr. 27th, 2010 at 12:25 PM

Я очень люблю мемуарную литературу, вот и набрела на эту книгу, только начала читать, но уже предисловие в ней такое, что оно интересно само по себе, вот, посмотрите:

Однажды после лекции, которую я прочла во Флорентийском университете, один студент спросил меня: “Чья судьба вам кажется наиболее трагической: Набокова, Бродского или Довлатова? ”

Этот “детский” вопрос застал меня врасплох, и я забормотала невнятно: с одной стороны, с другой стороны…

Не хотелось разочаровывать юношу неприятной правдой, но в философском смысле любая жизнь трагична. Достаточно вспомнить слова Бродского: “Вы заметили, чем это все кончается?”

Вероятно, юноша имел в виду всего лишь трагичность жизни поэта или писателя, вынужденного жить и работать вне своего отечества и своего языка. “Это смотря какого отечества”, - поспешил высказаться другой студент. “Что могло быть страшнее судьбы писателя или поэта в своём отечестве, в России? Вспомните судьбу Мандельштама, Гумилева, Бабеля, Цветаевой, Маяковского”

“Трагичность” жизни может, вообще, не зависеть от внешних обстоятельств.

Но если меня судьба когда-нибудь ещё сведёт с молодым флорентийцем, я отвечу ему, что упомянутый им список “трагических” эмигрантов, наверно, следует начать с его односельчанина божественного Данте, вынужденного бежать из любимой Флоренции, преследуемого, но “не раскаявшегося”, никогда не вернувшегося на родину и не узнавшего, что четыреста лет спустя после своей смерти он будет считаться гордостью Флоренции и одним из величайших поэтов западной цивилизации.

Как и Данте, ни один из упомянутых флорентийским студентом наших соотечественников-эмигрантов тоже не вернулся на родину. Набоков отказывался даже рассмотреть такую возможность. “Страны, которую я покинул, больше не существует”, - писал он своей сестре Елене Владимировне. Однако, он вовсе не был равнодушен к покинутой отчизне и, более того, пребывал в абсолютной уверенности, что его произведения дойдут до российского читателя и останутся важнейшей вехой в русской литературе.

Судьба Набокова – особый случай и особая проблема. Что же касается Бродского и Довлатова, то сравнение их судеб вполне оправдано.

Жизнь Бродского, несмотря на выпавшие на его долю испытания, трагичной я бы назвать не решилась. Главным образом, благодаря его характеру. Бродский попытался Россию “преодолеть”. И ему это, кажется, удалось. Он искренне считал себя гражданином мира. Его поэтическая звезда оказалась на редкость счастливой – он успел вкусить мировую славу и насладиться уникальными почестями, очень редко выпадающими на долю писателей и поэтов при жизни. В возрасте пятидесяти лет он женился на молодой красивой женщине. Она родила ему дочь Анну, которую он обожал. Трагедией стала его ранняя смерть.

Трагичной ли была жизнь Довлатова? Думаю, что да. Сергей каждой клеткой был связан с Россией. Европой не интересовался, Америку знал только эмигрантскую, и добровольно не выходил за пределы так называемого “русского гетто”. Он не принял эту страну, хотя заочно любил её со времён ранней юности, и хотя именно Америка первая оценила масштаб его литературного дарования. Мало того, что почти всё, что он написал, издано по-английски. Десять публикаций в журнале “New Yorker”, которые осчастливили бы любого американского прозаика, были Довлатову, разумеется, лестны и приятны, но не более того.

Вот что он писал о себе: “…Я – этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее – российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и, вообще, не дай тебе Бог узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной…” (Письмо Тамаре Зибуновой от 16 февраля 1986 года).

К сожалению, Америка Довлатову не нравилась. Точнее, он её не знал. Настоящей трагедией для Довлатова была глухая стена, которую советская власть воздвигла между ним и его читателяеми в России. До своего отъезда в эмиграцию он опубликовал лишь один рассказ в журнале “Крокодил” и повесть в “Юности”, сам считая эту повесть ничтожным произведением.

Довлатов страстно мечтал о литературном признании на родине и, по трагической иронии судьбы, не дождался его. При жизни он довольствовался славой в Брайтон Бич, и в России был известен, в основном, как журналист радиостанции “Свобода”. Он ушёл на пороге славы, не зная, что станет любимейшим прозаиком миллионов соотечественников. Не знал, но чувствовал. В 1984 году, за шесть лет до своей кончины, в интервью американской журналистке Довлатов сказал: “Моя предполагаемая аудитория менее изысканная и тонкая, чем, например, у Бродского, зато я могу утешать себя надеждой, что она – более массовая”.

Его надежды оправдались. За годы, прошедшие со дня его кончины, его слава разрослась невообразимо. Произведения Довлатова издаются и переиздаются огромными тиражами. Его творчеству посвящают международные конференции, о нём ставятся спектакли. Количество книг о Довлатове, опубликованных за столь короткий срок после его смерти, почти беспрецедентно в русской литературе.

Почему невинный вопрос флорентийского студента так задел меня и вовлёк в попытку сравнения абсолютно несравнимых по творческим параметрам Бродского и Довлатова?

Наверно потому что, пользуясь жаргонным выражением, “по жизни” между ними было много общего, особенно между Довлатовым и Бродским. Они — погодки, ленинградцы, эмигранты, оба жили и умерли в Нью-Йорке. Оба ушли от нас непростительно рано, и ни тот, ни другой не вернулся домой. Вернулись их произведения, и один при жизни, а другой – посмертно – стали идолами и кумирами любителей русской словесности. Впрочем, слава Бродского и популярность Довлатова имеют совершенно разные корни.

Бродский, хоть многие и считают его первым поэтом России конца ХХ столетия, но в силу своей элитарности и сложности он не стал “народным” поэтом, как, по той же причине, не стали народными, массовыми поэтами ни Мандельштам, ни Пастернак, ни Цветаева. А популярность Сергея Довлатова среди читающей России на стыке двух веков сравнима разве что с популярностью Владимира Высоцкого в 60-х - 70-х. Причины этой невероятной популярности сложны и многогранны, и раскрытие их ещё ждёт своих исследователей.

Разумеется, “виноват” в этом и образ самого автора, умело спаянный с образом своего героя: несчастливого, непрактичного, щедрого, великодушного, полупьяного, слегка циничного и романтичного, необычайно созвучного эпохе, стране и её обитателям…

Я много раз слышала стереотипную фразу о Довлатове: «Довлатов – наш человек, он понял самую душу народа!» Вероятно, обладая волшебной отмычкой, он умудрился открыть дверцу к “загадочной” русской душе. Кстати, именно этим талантом, а не собиновским тенором и не армстронговским хрипом был так дорог всем нам Владимир Высоцкий.

В последние десять – пятнадцать лет мемуары, наравне с детективами, стали чуть ли не самым популярным литературным жанром. В океане мемуарной литературы, разлившейся по книжным магазинам, плавают, словно радиоактивные мутанты, её неузнаваемые герои. Часто в такой литературе правды кот наплакал. Жаль, что кто-то когда-то по таким воспоминаниям будет изучать эпоху и писать диссертации.

Опубликованные мемуары о Сергее Довлатове – восторженные, разоблачительные, мстительные, ядовитые – убедительный тому пример. Одно созвездие названий чего стоит! “Довлатов вверх ногами”, “Довлатов и окрестности”, “Мне скучно без Довлатова”, “Сквозь джунгли безумной жизни”, “Когда случилось петь С.Д. и мне”, “Эпистолярный роман Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым”. Некоторые из этих книг вызвали извержение нешуточных страстей. Скрещивались шпаги, расторгались браки, обрывалась многолетняя дружба, дошло и до суда.

Понятно, что после такого цунами “Довлатиады” не так уж просто написать ещё одни воспоминания о Сергее Довлатове. Но я рискнула.

Я дружила с Сергеем Довлатовым двадцать три года и в этих воспоминаниях попробую, как говорят американцы, дать его “close up”, то есть нарисовать его портрет с близкого расстояния. Сложность задачи заключается в том, что Довлатов был необыкновенно разнообразен. “Многоликий” Янус – плоская тарелка по сравнению с нашим героем. Если бы три-четыре его ипостаси встретились в одном пространстве, они, возможно, друг друга бы не узнали. Я также собираюсь вспомнить общих знакомых и друзей.

Закончить своё предисловие мне хочется кратким упоминанием неких, возможно несущественных, но ощутимых различий между Первым Поэтом и Первым Прозаиком:

1) Бродский писал трагические стихи высочайшего духовного накала, но при этом был человеком весёлым. Довлатов писал очень смешную, абсурдистскую прозу, но нравом обладал пессимистическим.

2) Бродский в свою литературную кухню никого не пускал и терпеть не мог ни писать, ни рассказывать о своих делах. Довлатов щедро делился с читателями своими “хождениями по мукам”, сделав из них большую литературу.

3) Бродский, человек насмешливый и остроумный, щедро разбрасывал свои “mots”, никогда к ним не возвращаясь. Ироничный Довлатов из придуманных, услышанных и подслушанных острот, реприз, реплик и анекдотов умудрился создать новый литературный жанр.

4) И, главное: Иосиф Бродский любил кошек, а Сергей Довлатов – собак